Александр МАЛИНОВСКИЙ
ХРОМОНОЖКА
Повесть

Глава 1. БОЛЬШАК И МУРА

У неё ещё только начали резаться зубки, а она уже была необычно подвижна и среди окружавших её котят выделялась своей резвостью.

Её сверстники котята, как и она, вначале были все голубоглазы. Но вскоре у окружавших её малышей цвет глаз поменялся. Она же, одна из всех, сохранив белый окрас и первородный цвет глаз, продолжала смотреть на мир голубыми глазами.

Её резвость и подвела её. Она играла вместе со всеми недалеко от большой поленницы нагретых весенним солнышком берёзовых дров.

Старая соседская кошка любила подолгу лежать на теплых дровах. Грелась на солнце. Она-то и столкнула ненароком сверху увесистое полено. Удар краем полена, когда она пробегала уж больно рядом от лежанки старой кошки, пришёлся по левой передней ноге малышки.

Андрей Большаков, возвращаясь из деповских мастерских домой после работы, обнаружил её ткнувшейся носом в поленницу.

Она молча плакала.

У неё оказался закрытый перелом ноги.

Большак принёс котёнка домой.

Из толстого картона неторопливый мастеровой человек вырезал по форме ноги шину и, как мог осторожно, шевеля своими большущими умелыми руками, с помощью бинта приладил её.

Всё обошлось, кости ноги срослись. Но под неверным углом. Теперь она косолапила. Нога её стала похожа на маленькую хоккейную клюшку.

Время шло, и вскоре хромоногое энергичное существо превратилось в бодрую активную кошку.

Голубые глаза её без следов выделения в уголках, как бывает у некоторых, искрились. Не красавица. Но такая трогательная!

Хромота не мешала кошке забираться на деревья и ловко с них прыгать. Иногда безо всякой цели. Заражая азартом ребятишек, безудержно носилась она по двору, что было явным признаком её здоровья.

Все во дворе привыкли к ней такой. С лёгкой руки Петьки Захарьева звали её Хромоножкой. Один Андрей Большаков да его жена Анна называли её Мурой. Андрей сердился на Петра за эту его не то кличку, не то прозвище.

А кошке было всё равно. Что Мура, что Хромоножка… Какая разница! Главное: её любили во дворе дома на улице Прибрежной. С Андрея, когда он бывал рядом с ней, она не сводила своих круглых восхищённых глаз. Когда она так на него смотрела, он будто попадал под гипноз…

Большак часто сажал её в большой карман своей брезентовой куртки (так повелось ещё с тех пор, когда она была с забинтованной ногой) и шагал на работу в свои шумные мастерские на железнодорожную станцию.

Большаковы жили в полуподвальной комнате с единственным продолговатым окошком почти под потолком. В это оконце мало попадало света. А в дневное время суток особенно надоедливо доносилось шарканье ног прохожих. Она давно уже к этому привыкла и не обращала внимания. Да и мало Мура бывала в доме. Ей нравились двор и улица.

Верность, преданность хозяину и независимость основательно сидели в ней с рождения.

Крепко сбитое её тело с широкой грудью, круглыми лапами, с пропорциональным длине хвостом так и мелькало то во дворе, то на затравевшей улице.

В бесчисленных поколениях её прародителей, скорее всего живших большей частью не в комнатных условиях, и уж наверняка безо всякой заботы хозяев о целенаправленной селекции, утерялись явные черты определённой кошачьей породы. Во всяком случае теперь, глядя на Муру, её нелегко было определить…

…Мура не печалилась и не думала о том, что когда-то у неё было всё нормально с ногой, а теперь она как бы инвалид. Она жила обычной жизнью. Нежного отношения её хромота к ней от окружающих не добавила, а насмешки на этот счёт Мура не воспринимала. Она же не понимала человеческий язык. Интонация – дело другое…

…В бригаде Большака, как и во дворе, её знали все. Иногда упрекали, что долго не появляется у них.

К машинным запахам Большака, к пыхтящим огромным паровозам, к вагонам с их скрежетом и уханьем она привыкла так, как если бы родилась не в тихом небольшом дворе под крылечком дома с окнами, заставленными горшками с геранью, а под вагоном между шпал. И всё это из-за Большака. Такого уравновешенного, надёжного, всегда собранного и деловитого, как станция.

Эта станция и Большак для Муры одно целое.

И вдруг Большака не стало.

Всё так же шумели вагоны, урчали паровозы, когда она прибегала в мастерские, а Большака не было. Не стало многих из тех, кто с ним работал. Это случилось после того, как все вокруг стали говорить слово: война.

В тот горький день, когда Мура обнаружила отсутствие Большака, она метнулась знакомой дорогой на станцию, но поезд вильнул хвостом как раз в тот момент, когда она выскочила на перрон. Мура бросилась за поездом, однако он ускорил ход, и она поняла, что его ей не догнать. У поезда было много колёс. Больше, чем у неё ног. Когда остановилась, увидела, что окружающие люди смотрят на неё… Много людей…

… Ей не хотелось уходить со станции вместе со всеми провожающими. Когда перрон опустел, она побрела в переулок. Пошатываясь, пошла вдоль большой стены из осыпающегося красного кирпича. Эта стена отделяла сейчас её от станции. Тут Муре стало легче, но не надолго…

Она догадывалась, что с этого дня, без Большака, у неё начинается иная жизнь.

…Вытянувшись вдоль стены, она притихла. Перед глазами всё продолжали мелькать вагоны уходящего на непонятную войну поезда. В каком-то из них был Большак. Если бы знать заранее…

Одно к одному… Всего лишь неделя прошла после того как распорядительная Матвеевна, живущая над Большаковыми, забрала всех её пятерых котят и никто их во дворе больше с тех пор не видел.

Матвеевна говорила, что отвезла их сёстрам в деревню. Но уж больно поспешно, котята были ещё слепые. Сосед Матвеевны по этажу Гордей Фомич видел её с шевелящимся мешком около канавы, пропахшей тухлой водой, но разговора об этом не затевал.

Обе соседки и Анна, и Матвеевна не очень-то жаловали кошек.

Мало ли чего видел Фомич… Он давно научился помалкивать где надо…

- Гляди-ка, кошка плачет. Надо же! – удивился прохожий и остановился.

- Это колченожка Большака нашего, - сказал низкорослый седой человек. И Мура признала в нём одного из тех, кто иногда возвращался с ними после работы домой.

- Не горюй, Мура. Хозяин скоро вернётся. Большак не может сгинуть. На таких свет держится. Да и война-то долго не будет длиться. Делов-то сколько на станции… Пойдём с нами домой, чего ж теперь?..

Она даже не пошевелилась, только начала выть…

И тут её подхватили чьи-то цепкие руки. Прижали к куртке со знакомым запахом мастерских.

Петька Захарьев – друг Большака, держа Муру на согнутой левой руке, понёс её домой.

 

Глава 2. ПЕТЬКИНЫ ПРОВОДЫ

Мура ещё несколько раз бегала в мастерскую, где работал Большак. Но там всё меньше и меньше становилось тех, кто трудился совсем недавно рядом с Большаком.

…Настало время, когда из старых знакомых в мастерских остался один Захарьев Пётр.

Она теперь часто бывала около него. Он для неё как бы частица Большака. Был Петька низкорослый, с подпрыгивающей лёгкой походкой. Он часто улыбался, даже когда шёл один.

- Мелюзга, какой от него на большой войне толк? – говорила дородная Матвеевна.

Но и его проводы приближались.

Алексей Большаков отбыл на фронт спокойно, по-деловому, будто в обычную командировку уехал.

С Петькой дело иначе.

Белозубо улыбаясь, он объявил Муре:

- Ну что, Хромоножка, тебя в армию не возьмут с твоей клюшкой! А я – вот он! Доброволец! Понятно тебе!? Не отпускали на станции, а я не могу иначе! Немчура столько моей родни покрошила ещё в Первую, теперь опять? А мне в тылу?.. Через два дня прощаться будем!

* * *

Провожали Петра всем двором. С музыкой!

Жена его – Люська, повиснув на плече мужа, не давала ему играть на гармошке. Как пожилая баба, раскинув пухлые свои руки на Петькиной голубой рубашке, плакала навзрыд:

- Петенька, Петенька! Не увижу я тебя больша таким. Чует моё сердечко, на погибель уходишь…

А Петька, беззаботно вырываясь из ее рук, тряхнув русым чубчиком и весело ощерив туго набитый крепкими белыми зубами рот, рвал меха гармони и собственное горло:

Когда б имел златые горы

И реки, полные вина,

Всё отдал бы за ласки, взоры,

Лишь ты б владела мной одна…

Увидев весёлого Петра, Мура тоже было повеселела, но, заметив какие у всех грустные глаза, притихла.

- Петенька?.. Родненький, - только и успевала вставлять Люська одиночные слова в мужнину песню.

Мура отошла подальше от крыльца к калитке. Она не выносила ни громкую музыку, ни крики.

Матвеевна стояла рядом и молча крестилась. Старик Фомич, облокотясь о дверной косяк, шамкал неведомо кому:

- Вот так же и мы с брательником моим Петрухой уходили. Тожа молодые были и весёлые, ой да ну… Судьба своё кажному приготовит. Я вот живой до сей поры…

- Рази так мыслимо горланить на проводах-то! – говорила Матвеевна, не слыша Фомича. Всё перекрывал разгульный голос Захарьева:

- Ты правишь в открытое море,

Где волны бушуют вдали…

Мгновенно прекратив пение, гармонист выкрикнул задорно, обращаясь к Фомичу:

- Вынимай, дед, своего Георгия, хватит прятать крест! Драй до блеска – и на грудь! А то я привезу свой орден, что будешь делать?!.

Низкорослый, на полголовы ниже своей жены Люси, вёрткий – он сейчас в центре двора был самый главный и самый заметный. С таким-то норовом!..

Люся отошла от него в сторонку. Стояла, прижавшись к забору. А он, усевшись на кем-то вынесенную табуретку, продолжал надрывать гармонь…

Фомич подошёл к играющему. Положил руку на плечо. Всего-то и сказал:

- Петруха, тебе пора.

И музыка прекратилась.

Пошли провожать Петра на станцию всем двором: Люська, Матвеевна и её две приехавшие из села притихшие племянницы, жена Большака Анна со своими ребятами Валькой и Миней да кошка Мура. Вот и всё. Фомич не пошёл. Куда с его-то ногами?

Когда выходили за калитку, где на лавочке успела присесть Мура, Фомич протянул руку Петру с чем-то тускло блеснувшим.

- На вот!

На его ладони лежал крохотный крестик.

- Ваше благородие, я решил на фронте в комсомол вступить! Мне нельзя!

- Возьми, таратора эдакий. Какой я тебе благородие?.. Там разберёшься…

Пётр невольно подчинился, протянув руку.

- Больно ты порох. Запомни, на войне первым гибнет молодняк, потому как не в меру горячий. Брательник мой Петруха тоже зуйливый[1] такой был, - сказал так старик и отошёл в сторону. Прямой и сумрачный.

 

Глава 3. ОДНА

И осталась Мура опять одна. Она по-своему любила свой небольшой двор и его обитателей. Но разве можно его теперь сравнивать с тем, каким он был до отъезда на войну Большака и Петьки Захарьева? Во дворе никто так заразительно не смеялся, как это делал Петька. Она не любила шум, но без Петьки стало уж совсем тихо. Во дворе никто не носил такой рабочей куртки, какая была у Большака, с просторным карманом…

За то время, пока он её лечил и носил с перевязанной ногой в кармане этой своей брезентовой куртки на станцию, она так привыкла к этому, что, когда нога зажила, стала ходить с ним на шумную его станцию. И когда по дороге, жалея, он брал её в карман куртки, она была счастлива. Если ей уж больно надоедал шум в мастерской, она убегала домой. Но каждое утро вновь норовила своего хозяина проводить. А он иногда щадил её и уходил на работу тайком, без неё.

Скучно без Большака! И без Петьки скучно!

Из мужчин остался во дворе один Фомич. Но он молча курит подолгу, сидит на лавочке да кашляет. Это его курение совсем отвадило её от широкой лавочки у калитки. Она не выносила дыма.

Матвеевна куда-то всё надолго уезжает. То в деревню за Волгу, то в Сызрань.

Жёны Большака и Захарьева – Анна и Люся – стали тихими и неразговорчивыми. У обеих глаза на бледных лицах, как мерцающие угольки в затишке…

Теперь везде звучали новые слова: фронт, Германия, похоронка. И лица у людей стали другими: сосредоточенные, неулыбчивые. Она не знала, что значат эти новые слова, но чувствовала в них большую опасность.

…Потянулись через станцию, где работали раньше Большак и Петька, вереницы составов с необычным до того грузом.

Мура бегала к поездам в надежде, что увидит по какой-то случайности Большака или Петьку. Но увы… Такого не случалось. Унылой она возвращалась домой, во двор мимо этой пропахшей у калитки куревом лавочки…

* * *

Мура стала часто видеть сны. И сегодня под утро ей приснился сон. Да такой хороший! Будто они всем двором встречают Большака с ненавистной войны. Лица у всех необычно весёлые. Много вокруг зелёного и голубого… В толпе встречающих она приметила высокого и худого учителя, живущего в соседнем дворе, Льва Петровича. Ему Захарьев, по своему разумению, дал имя «Рыхлый». Оно крепко прилипло к учителю.

Рыхлый несколько раз ходил в военкомат, но его не берут на фронт. Зрение у него такое, что он и Муру-то вряд ли отчётливо видит…

Она проснулась на самом интересном и важном месте в её сне, когда поезд остановился…

От хорошего сна у неё поднялось настроение. Она вспомнила, что давно не занималась собой.

Ещё немного полежав на дощатом полу в сарайчике, она вскоре вышла во двор, освещённый ласковым солнцем бабьего лета.

Переживания последних недель так повлияли на Муру, что она, раньше очень внимательная к себе, совсем перестала следить за чистотой своего тела. Обычно она умывалась после еды. Сейчас же сразу после сна она уселась на широкую доску у сарайчика и с удовольствием вначале облизала рот, потом начала вылизывать все те места своего тела, до которых могла достать языком. Затем, увлажнив облизыванием лапку правой ноги, она принялась чистить там, куда не могла добраться языком. Усердно и забавно начала тереть лапкой голову, уши.

К ней вернулось забытое уже было желание быть опрятной и красивой.

Когда она привела себя в порядок, ей захотелось общения. Можно было бы пойти к Вальке с Минькой. Муре нравилось играть с ними. Но они в послелние дни всю игру с ней сводили к попытке наклеить ей узкие чёрные полоски поперёк туловища.

Им страх как хочется побыстрее посмотреть на кого она будет больше похожа полосатая: на зебру или на невиданного белого тигра.

Ей такие игры неприятны. Она вырывалась и убегала.

…Мура направилась к учителю Льву Петровичу. Посмотреть: как он там? Нет ли около него Большака или Петки Захарьева? Всякое может быть!.. Ей так хотелось общения.

Когда она вошла в соседний двор, учитель в сиреневой майке брился около жестяного рукомойника, подвешенного на покосившийся столбик.

Хвост Муры был жёстко поднят вверх, спина слегка выгнута. Послышалось лёгкое мурлыканье. Так она приветствовала учителя. Затем она подошла и стала тереться о его ноги.

Близоруко глядя сверху вниз, учитель спрашивал участливо:

- Ну, что тебе, Мура? Проголодалась?

Он топтался перед осколком зеркала, разглядывая свою бритую щёку, и, неуклюже попятившись, наступил огромным своим жёлтым ботинком со стоптанным запятником Муре на левую переднюю ногу.

Страшная боль пронзила всю ногу. Зарычав, она отскочила в сторону. Хвост у Муры опустился между задних лап, голубые глаза мгновенно округлились. Затем хвост ощетинился. Испуг, гнев, негодование испытала она в этот злосчастный момент.

Откуда ей было знать, что такое случилось только лишь по неловкости Льва Петровича?

Больше Мура к учителю не ходила. Обида засела в ней крепко.

 

Глава 4. ПЕТЬКА ЗАХАРЬЕВ ВЕРНУЛСЯ

Вернулся с войны Петька быстро. С одной медалью на гимнастёрке и без обеих ног выше колен. Как в воду глядел Фомич… с таким-то характером…

Теперь Петька не ходил, а передвигался на тележке, отталкиваясь руками о землю. Для этого он зажимал в цепких кулаках деревянные колодки. Маленький такой. А теперь стал ещё меньше. Наполовину.

- Что, Мура, непривычно тебе видеть меня таким? Многим не в обычай, - говорил он, притулившись в тенёчке во дворе под старой рябиной. – Прости, Мура, не буду больше звать тебя Хромоножкой. Зарок даю. Это неправильно. Любил я давать прозвища, а теперь разлюбил. Но «Мура»… это, как если бы меня назвали Человеком… Немножко как-то не того…

Он разговаривал теперь с кошкой не насмешливо и свысока, как раньше, а по-другому. Она это чувствовала. И улыбка у него теперь была другая. И зубы не сверкали при разговоре.

- Я теперь не Захарьев, а Половинкин – так можно считать, - говорил он вроде и не ей, а кому-то, не глядя на неё. Переехала меня война пополам. Половина меня осталась. И здесь, - он махнул пятернёй по груди, задев медаль, - половина осталась… Всего на четвертушки разделало… У тебя все четыре при тебе. Преимущество передо мной. И ещё какое! Четырёхкратное!

Он начинал кашлять, и медаль на его груди трепетала, будто синица на ветке, за которой Мура сегодня утром наблюдала во дворе. Она видела, какие изменения произошли с ним и потихоньку начинала привыкать. Зато Петька – не учитель Лев Петрович со своими длинными ногами, на лапу не наступит. Нога у Муры продолжала болеть. Вот только дым от едких папирос ей был невыносим. Она вставала и уходила, когда он закуривал.

Он заметил эту её нелюбовь к дыму, и тонкие губы его покривились в лёгкой усмешке. Было похоже, что думал он сейчас не о кошке. Люся – жена его – тоже не любила, когда он курил.

Глядя перед собой когда-то дерзкими, а теперь потухшими глазами, Петька говорил:

- Была ты Хромоножкой, а теперь – Мура! А я кто? Кем стал? Без ног-то?

И, трогая маленькие колёсики у своей тележки, добавлял:

- Половинкин на тачанке! Да? Чапай!

Увидев, как строго и внимательно Мура на него смотрит, осёкся:

- Ты это… Я принял с утра немножко. Извините, мадам! Мы свои люди…

* * *

Через улицу, в сторону от станции, около парикмахерской стояла деревянная сапожная будка. В ней окружённый запахами мыла, вара, дратвы, кожи, крепко поношенной потом обувки, работал Захар Синицын. Петька звал его Стелькиным.

Петька и Мура часто бывали у Стелькина. Как когда-то Большака, она теперь провожала Захарьева. Только не на работу в мастерские, а к Стелькину. Захар не был таким разговорчивым, как Петька. И у него была одна нога. А вместо второй – тяжеленный деревянный протез. Этот протез он отстёгивал, когда сидя работал. Протез тогда стоял рядом в будке. Как бы отдыхал. Стелькин звал эту свою деревянную ногу ступой.

Пока они добирались до Стелькина, Петька разговаривал с Мурой:

- Ты бессловесная, тебе можно довериться, не проболтаешься. Любил я Люсю! Ну было дело: бил… Всего-то раза три. И за дело! …Уехала в свою Муранку. Только чтоб меня не видеть, такого! Конечно, это её право. А я слабак! Сам не знаю, зачем такой домой приехал. Дружок безрукий ещё в госпитале предлагал к нему махнуть под Винницу. Я и хотел попервоначалу у него сгинуть. Но без Волги как? Вырос на ней жа! Всё своё…

Мура сидела в тележке около него и слушала.

А Петька спрашивал:

- Разве можно такого меня терпеть. Я сам себя не выношу. Её право…

Замолчал, а потом почти выкрикнул:

- Люся, Люся! Судить не беруся!

И тихо так добавил:

- Но если вдруг решуся…

Тут, словно отгоняя кого-то от себя или чего-то, помахал он правой рукой перед самым своим лицом и сказал, словно оправдывал за пьянку того, к кому они ехали сейчас:

- Это хорошо, что Стелькин есть! Он, как второй я, без слов понимает меня. Те, которые с ногами, они – другие. А ты? – он встряхивал свой светлый вихор на неспокойной головушке, - ты чего привязалась ко мне! Только что я тебя не бил, а так, хорошего-то ничего тебе не сделал…

Он или не догадывался, или не показывал виду, что понимает, почему Мура к нему привязалась. Он же был как бы частица Большака, был из того времени! Ей с ним было важно быть. Так верилось, что вот-вот, и около Половинкина появится Большак. И начнётся прежняя жизнь, довоенная…

Они оба так тосковали по той жизни, в которой у него была его Люся, а у неё – Большак…

…Уже когда они возвращались от Стелькина, он продолжил прерванный разговор:

- Почему мне с тобой легче? А потому, что ты добрая. Да, добрая! Это немало!.. С человеком труднее… Вот Стелька? Он хоть и свой, но обозлённый… Я долго с ним не могу… Ему если автомат в руки… Но без него?.. И выпить не с кем. Ты же не пьёшь? И не куришь! Как с тобой?.. С такой интеллигенткой…

 

Глава 5. ПРИ БОЛЬШАКЕ БЫЛО СПОКОЙНЕЕ

Она терпела эти его длинные разговоры, сидя в тележке впереди него. Запах водки, лука её раздражал больше, чем разговоры.

- Ты знаешь, что Стелька сказал про тебя? Не знаешь! Я, говорит, при ней стесняюсь глупости говорить, ругаться через раз стал… Смотрит в упор на меня синими своими брызгами… Сегодня, когда выпивали, предложил:

- Ты на свой тачанке, как на паровозе пыхтишь.

- Да уж, - соглашаюсь.

А он своё:

- Муркины голубые глаза – как фары! Она ими всех встречных просвечивает, когда с тобой едет. Ты научи её, советует, повороты указывать. Влево сворачиваешь – пусть левым глазом моргает, вправо – правым. Вот только как со стоп-сигналом?

- Тебе, Стелька, того, говорю, кто-то по колпаку крепко дал… и не лечишься…

Лыбится во все щёки и только-то.

Когда уже въезжали во двор, Захарьев посетовал:

- Мура, Мура, смотришь ты на мир своими голубыми глазами… и он у тебя – голубой, наверное, и ясный. Тебе можно позавидовать!

…Мура попробовала однажды остаться ночевать у Захарьева. Он не возражал.

Но что это была за ночь?! Несколько раз Петька во сне принимался кричать. Да так громко, что ей стало страшно. Она начинала метаться по комнате. Не знала, что делать?

Смалодушничала, и под утро вышмыгнула из комнаты. Больше ни разу к нему ночевать не ходила.

Как всё же при Большаке было спокойнее. Он не ругался, не кричал.

Тогда она была хоть и хромая, но здоровая. А теперь, после того, как учитель наступил ей на ногу, её часто донимала боль.

Петька перестал, как говорила Матвеевна, рвать душу на гармошке во дворе, а спокойствия не прибавилось.

…Как всё сразу поменялось?..

Сегодня, когда прибыли к будке, Стелька, разливая по стаканам денатурку, говорил Петьке:

- А ты знаешь, что Чапай не любил, даже боялся лошадей?

- Кто тебе сказал? – удивился Захарьев.

- Мой дядька Егор, он – чапаевец. – Говорит, у него автомобиль был. Не скакал он…

- А как же кино?

- Кино – это другое…

- Ты это к чему? Про мою тачанку? Так я тоже безлошадный. Мотор: одна моя половинкина сила, куда до лошадиной?..

- Говорю к тому, что вранья на свете больно много…

- Это точно, - согласился Петька. – Вот Мура! Она не соврёт. Если, к примеру, надоели мы ей своей болтовнёй, так она морщится. А то возьмёт и уйдёт. Я люблю таких.

И тут Стелькин сказал вроде бы ни с того ни с сего:

- Тебе, Петруха, пообвыкнуть надо. Не казнись. Смирись. Зачем домой приехал? – жёстко произнёс Стелька. – Глотал бы теперь под Винницей хохляцкие галушки. Никого из своих кругом. Некому жалеть.

- Мне и тут есть чего глотать. И, кажется, уже наглотался, - глухо отозвался Захарьев. – Что там, что здесь… У меня то одна нога зачешется, то другая. Суну руку – ни одной на месте нет. Как привыкнуть?

- Знакомо, - буркнул Стелькин, - мне проще – вон, - он кивнул головой в сторону деревянного своего протеза, стоящего в углу, - когда у меня нога, которой нет, зачешется, я его поскребу, и все дела, вечный!

И дурашливо скосил глаза на своего собеседника, подтолкнул:

- Разливай, пехота.

- Мне бы твою ступу, - только и сказал Захарьев.

Стелькин провозгласил натуженно тост:

- За нас! И мы чего-то стоим! Два чирка – тот же селезень!

Петька угрюмо молчал. Сегодня больше говорил Захар.

- Хорошо, что мы оба – два вместе. Одинокому не чиликается.

Петька продолжал молчать.

 

Глава 6. МИНЬКА И ВАЛЬКА

Мура редко заходила к Стелькину в будку. Старалась сидеть около двери, рядом с тележкой Петьки. Небезопасно в будке у Стелькина. Руки у него большие, а валится из них то молоток, то колодка, когда приятели начинают пить и разговаривать…

Сегодня, не дождавшись конца их разговоров, она убежала домой. А тут своё.

Чтобы забыть про голод, двойняшки Минька и Валька, уставившись в узкое окошко под потолком, считают на тротуаре ноги прохожих.

Оконце короткое, и надо успеть понять: женские ноги или мужские, пока они не прошагали. Миня считает женские, Валька – мужские.

Не обращая внимания на вошедшую кошку, прервав счёт, Минька спрашивает:

- Мам, а почему дяденькиных ног всегда меньше, чем тётенькиных?

- Почему? – произносит Анна глухо. – Потому что война идёт. Большинство тама, на фронте, мужики-то.

- Как хорошо будет, когда больше станет дяденькиных ног, представляете? – говорит Валька. – Значит, война закончилась!

- Нет, - убеждённо возражает Минька, - ног должно быть как раз пополам.

- Почему? – недоумевает Валька.

- А как же потом людям жениться, если не ровно?.. – удивляется Минька.

И тут же спрашивает, рассматривая шевелящиеся пальцы на своей ноге:

- Мам, а вот Петрухины ноги?.. Он тут, а они теперь где?

- Кто где? – не поняла сразу Анна. Ноги?

Подняла тяжёлую голову с подушки и, слегка качнув ею, уронила вновь:

- Миня, ну что ты городишь, где?

Минька принялся внимательно смотреть в окошко, задрав голову к потолку, но шарканье ног затихло. И у него возник другой вопрос:

- Мам, а если бомба немецкая долетит до нас и долбанёт в наш дом, что будет?

- Как же она долетит? Да ещё чтоб попала? – терпеливо отзывается Анна.

- А вот до моста в Сызрани долетели немецкие самолёты с бомбами.

- Теперь этого не допустят.

- Кто?

- Кто? Наш папа, такие, как Петя Захарьев, другие. Они для чего на фронте-то?

- Петруха уже не на фронте. Он вон какой теперь… инвалид войны, - встревает в разговор Валька.

И далее размышляет вслух:

- Если бомба в наш дом попадёт, достанется тётке Матвеевне и Фомичу. Они же выше нас живут… Жалко их! А мы в подвале. Не достанет. Может, им к нам надо?..

- Теперь наш папа и за себя, и за Петруху сражается, - рассуждает Минька.

- За всех за нас. Давайте помолчим. Мне отдохнуть бы надо, - молвила Анна.

- Только, мам, форточку закрыть бы, - просит Валька.

- Это зачем? Душно будет.

- Вчера Фомич рассказывал, что страшнее бомбы на войне: газы. Вдруг сюда дойдут? К нам в окно. А мы спим!.. Отравиться можно…

- Валь, ну ты прямо невесть что… Хватит! И этот Фомич городит ребятишкам такое?.. – сердится Анна. Но всё же разрешает:

- Возьми швабру и со стула закрой!

Мура наблюдает за выражением лиц говорящих. Не понимая, о чём они толкуют, видит только спокойствие… И слышит негромкий разговор. И ни о чём сейчас не волнуется.

Ей кажется в доме Большака всё прочным и надёжным. «Бомбы», «газы»? Эти слова она слышит впервые. Что это? И зачем они людям?.. Раньше жили без них…

 

Глава 7. «АХ, ЛЮСЯ, ЛЮСЯ!»

Вчера Мура оказалась свидетельницей странной картины. И страшной. Всё с утра было хорошо. Она сидела на плече Петьки с широко раскрытыми глазами. Когда они подъехали уже почти к парикмахерской, из калитки дома справа сначала выглянула только, а потом крадучись пошла за ними Люся – жена Захарьева.

Захарьев не видел свою жену, она была за его спиной, а Мура, по привычке наблюдая за окружающими, всё хорошо просматривала.

Они ехали к Стелькину, а Люся выходит, хоронясь то за столбом, то в подворотне, двигаясь перебежками, наблюдала за ними. Лицо у неё было необычно белое и худое, а причёска всё такая же пышная.

Сколько бы ещё длилось такое их совместное продвижение, неизвестно, только около парикмахерской близко проскочившая от тротуара полуторка обдала из огромной лужи седоков тележки грязной водой.

Пётр резко дёрнулся в сторону и вылетел из тележки коротким обрубком на асфальт. Мелькнул, сорвавшись с истлевшей тесёмки нательный крестик. И тут же пропал в мусоре у стены. Мура узнала в нём тот, который дал Петьке при проводах Фомич.

Тележка опрокинулась и, ткнувшись в кирпичную стену дома, остановилась.

Полуторка уехала, а Захарьев стал счищать грязь, не обращая внимания на спешащих прохожих. Сначала со своей, когда-то голубого цвета полинялой рубашки, потом с Муры.

В какой-то момент, когда Петька беспомощно валялся на тротуаре, Мура видела, как Люся, закрыв обеими руками искажённое гримасой лицо, метнулась в сторону с тротуара. Куда она потом подевалась, Мура не заметила.

Очевидно и Захарьев увидел свою жену. Иначе, отчего он перед тем, как начать счищать грязь, такой непривычно молчаливый сидел возле опрокинутой тележки, напряжённо уставившись взглядом в затоптанный торопливыми ногами прохожих серый асфальт…

Весь оставшийся отрезок пути до Стелькина Мура высматривала, искала глазами Люсю, но та, как юркая мышь, будто нырнула в какую щель…

Вечером, приехав пьяным домой, Петька вывалился из своей тачанки и долго лежал около порога, пока его с трудом не затащил в дом Фомич.

Утром из открытого Петькиного окна сначала доносилось бессвязное бормотание, а позже заиграла гармонь. И по двору загулял Петькин дребезжащий тенорок:

- Ах, Люся, Люся!

Я с судьбою разберуся.

Только знай: не застрелюся!

Передумал я вчера…

Колобродил Петька весь день. К Стелькину не поехал, но к вечеру где-то напился изрядно.

Заносила его в дом на этот раз уже Матвеевна, а он всё утверждал, еле владея непослушным языком:

- Только знай: не застрелюся!

Передумал я вчера…

Через пару дней бдительная Матвеевна, которую за глаза Петька звал Сорокоушей[2], сходила скрытно куда надо. Пришёл участковый и от греха подальше забрал ружьё, висевшее за дверью в прихожке. Забрал на вполне законном основании: билет охотничий был просрочен давным-давно, ещё до войны. Членские взносы, понятно, не уплачены.

Захарьев равнодушно отнёсся к действиям милиционера. Будто это его и не касалось. Молчал больше. Сидел в своей комнате как чужой.

Когда же участковый ушёл, пропел отстранённо, но внятно:

- Ах, Люся, Люся!

Я с судьбою разберуся:

Придёт время, прокачуся

Я с крутого бережка…

И добавил без музыки уже, набычившись и никого, кажется, не видя:

- Вот такой новый вариант моей песенки…

- Петруха, ну будет тебе. Погомонил и хватит! – уговаривала его стоявшая у порога Матвеевна. – Совсем уж забутыльничал.

- Вот именно, - скривив вялую улыбку, зло согласился Захарьев, - погомонил и хватит!

И тут же, будто его током стукнуло, выкрикнул:

- Окончен городской романс!..

Ни Матвеевна, ни остальные обитатели двора не уловили прямого смысла «второго варианта» его песенки. Не насторожились…

Лишь Мура, сидя напротив него, смотрела в упор на Петьку, округлив глаза, и жалобно мяукала… Чего-то боялась… Может, предчувствовала неладное…

- Вот пара подобралась… - Дуэтом тоску нагоняют… Ни к чему это, - продолжала по-своему переживать Матвеевна.

 

* * *

- Хочешь, я поеду в Муранку и набью морду этому её… - Стелькин выложил на столик свои внушительные кулаки, оттеснив в сторонку со стоптанными каблуками чёрные женские туфли. Одна из них упала на пол, он не стал её поднимать. Продолжал:

- Это я могу. В разведроте служил.

Он замолчал. И, дёрнувшись, выдал:

- Послушай, я ж не одного языка взял, нескольких! Давай я его за жабры и… сюда! В будку тебе доставлю! Как языка! Пусть доложит, как и что у них там!

- Захар, ты чумовой!

- Я знаю, ну и что?

- Люся у сестры живёт.

- А этот! Кто он?

- Бывший жених её. Я Люсю в день свадьбы у него увёл…

Физиономия у Стелькина приняла крепко деформированный вид. Правой рукой он не сразу нашарил на полу упавшую туфлю, нашёл и, приблизив к самому лицу, долго рассматривал каблук, затем, пристроив осторожненько её на краю столика, сказал с расстановкой:

- Ну, Петруха, ты даёшь!.. Тебя бы в нашу роту…

- Раньше давал, - глухо отозвался Захарьев, - теперь только получаю, по полной…

- А он… женился потом? – спросил Стелькин.

- Нет, не женился.

- А почему не на фронте? – допытывался Захар.

- Он мастер-кожевенник. Для фронта овчины, всякое другое выделывает в промкомбинате. Где-то то ли в Утёвке, то ли в Покровке. В Муранку редко приезжает… Неплохой парень. Теперь понимаю: виноват я перед ним. Перед обоими.

- Такой, значица, маркизет, - подытожил Стелькин, дёрнув треугольничек потника из-под туфли на столе. Обувка полетела на пол. Лицо Захарьева посерело, голос осип. Попросил, казалось, не к месту:

- Захар, возьми меня со своим брательником на моторке по Волге прокатиться. Стосковался я по волжскому ветру. Как раньше, а?.. Заклёкну я так… Хотя бы до Серёдыша[3] и обратно. Напоследок…

Стелькин не торопился с ответом.

В затянувшейся тишине видно было, как в сознании Петра вершится одному ему ведомая и неведомая работа. Потускневшее было лицо его осветилось отблеском этой происходящей в нём то ли борьбы, то ли работы.

Взглянув вначале на Захара, потом на Муру, необычно для него мягким и как бы отстранённым, издалека взглядом, произнёс:

- Перед всеми готов покаяться, кому сделал плохо… И кому не успел сделать доброе… Не хочу, чтобы меня злым запомнили…

Мура слушала, сидя рядом. Она не знала, что такое плохо и что хорошо. Она жила такой, какая есть.

- Кому ты с добротой своей нужен? – хохотнул Стелькин. – Каждый сам по себе, какой родился! Не обращай, Мура, на него внимания. А то пропадёшь с таким…

И взглянув в очередной раз мутными глазами сверху вниз из будки на Захарьева, спросил:

- А зачем ты в колонну на демонстрации полез?

- Ну как? Праздник!

- И что?

- Хотел со своими деповскими вместе быть… Вообще… со всеми!..

- Вот они тебя и вышвырнули, свои-то! Не смотришься ты с твоей тележкой на празднике…

- Да не свои, другие… Начальство…

- Какая разница?

- Тебя бы тоже так, как меня, выперли. Нет, что ли?

- А вот и нет. Во-первых, я не полезу в праздничную колонну. А во-вторых, если стали бы хватать, уложил бы парочку-тройку на асфальт. Опыт фронтовой есть!

Захарьев в ответ только молча мотал головой и яростно жмурил сухие глаза. Потом вроде бы самому себе Пётр сказал сквозь зубы:

- Выходит, Фомичу можно, а нам нет…

- А что Фомич? С его осанкой!.. Не чета нам…

- Он беляк недобитый. Бывший казачий есаул!

- Что? – у Стелькина белёсые брови аж ощетинились.

Пётр сдержанно пояснил:

- У него недавно сердечный приступ был. Он думал, что не выживет, ну и открылся Матвеевне. А та – мне. И никому больше.

Стелькин явно был в замешательстве:

- Вот, контра! Колом тя в землю! То-то я смотрю: молчун. Забился в щель…

* * *

После этого дня Пётр Захарьев стал неудержимо спиваться. Всё чаще он теперь ездил на своей тачанке к Стелькину, и без Муры…

Потом стал сутками где-то пропадать. Гармошку свою продал и пропил…

Два раза Фомич, пошатываясь от своей немощи, привозил Петра, приладив бечёвку к тележке, домой со станции, где тот христорадничал…

 

Глава 8. ТОСКА-КРУЧИНА

Петра Захарьева не стало осенью, в середине ноября. За Смирновыми, где отвесный каменистый берег, укрепив для надёжности пудовую гирю в тележке и привязав себя верёвкой, махнул он её в Волгу-матушку. Свершил всё обстоятельно.

Обнаружили его только на второй день рыбачившие недалеко ребятишки.

Положили Петра в гроб обычной длины. Как если бы покойник был с ногами. Не стали экономить на досках. Никого почти со двора Муры на похоронах не было. Матвеевна в это время была в деревне у сестры. Старик Гордей Фомич из-за больных ног и сердца не мог уж спуститься вниз. Он быстро, на глазах сдавал. Большаков – на фронте. Мура видела, как появились в их дворе непривычные посетители. Три человека с мастерских, она их сразу узнала, а четвёртый – деловой такой в кителе и с орденом на груди. Они обо всём и позаботились. И лёгонький гроб они несли. Под моросящим дождиком… Анна Большакова да Миня с Валей – шли за гробом до самого кладбища. На своей ступе похоронный маршрут нетрезвый Стелькин осилил только до парикмахерской, дальше по грунтовой дороге с ухабами и лужами продвигаться не решился.

* * *

Переживания последних дней изнурили Муру. Она стала быстро терять вес и чаще, чем обычно, пить. Редко умывалась и стала нервозной. Белая её шерсть сильно потускнела и стала всклоченной. Мура чувствовала, что в ней поселилась какая-то серьёзная болезнь. Но кошке было не до нее…

Она и на мышей охотиться стала без азарта, вяло. По необходимости.

Дома её давно не кормили. Нечего было давать.

Как тяжело без того, кого любишь!..

На Муру опять нашла тоска.

С фронта приходили поезда с ранеными. Недалеко о железнодорожной станции разместили госпиталь. Мура бегала на станцию к поездам и ждала. Сама не знала, во что верила…

Она приходила вечером со станции сильно уставшая. Садилась на лавочку, на которой совсем ещё недавно наигрывал на гармошке Петька, и печалилась.

Фомич сверху в окно видел её скорбный вид и не выдерживал, говорил веско:

- Так уж, до смерти, не горюй, слышь… Совсем загнуться можно… И не торопи! Кончится война, и придёт твой Большак. Порода Большаковых крепкая. Я и батюшку его знавал, и деда. Расею нельзя победить! У нас ведь в руках такая оглобля, что Гитлеру не сдобровать. Вот только хорошенько развернуться надо!.. Было уже такое…

* * *

…Один раз после станции она побрела к Стелькину.

Там обычная картина. Только вместо Петьки теперь был около будки хмурый с косматыми бровями незнакомый высокий дядька…

Встретившись взглядом с Мурой, хозяин мастерской поспешил:

- Не суди нас строго. Каждому – своё. Чем же тебя угостить? Вот половинка огурца. Ах, да: он тебе ни к чему… А, вот!

Порывшись в кармане брюк, он достал конфету.

- На тебе подушечку, - и протянул серую, запылившуюся конфетку, - зря, что ли, приколтыхала!

Мура разжевала конфету и проглотила.

- Как, дорогуша? Жизнь стала слаще? – неожиданно зычным голосом спросил человек с косматыми бровями.

Если бы Мура умела говорить, что бы она сказала? Сладкий вкус ей был неведом…

…Нет, тоскливо ей и в сапожной мастерской. Хоть и угощают там конфетами.

 

Глава 9. НОВАЯ БЕДА

Мура продолжала метаться.

А тут вскоре сильно заболела жена Большака, тихая Анна. Она постоянно прихварывала, в этот раз совсем слегла. Если вставала, то еле ходила. Работать никак нельзя.

Огородишка какого-никакого нет. Где брать еду?..

Настали дни, когда кроме хлеба на карточки, ничего не давали. И то не каждый день был хлеб.

Приехавшая из деревни Матвеевна принесла кусок тыквы. Но её ещё вчера вечером Миня с Валькой доели вместе с кожурой.

* * *

Когда Муру Большак принёс к себе в дом со сломанной ногой, двойняшкам Мине и Вальке было по четыре года. Она росла вместе с ними, и теперь воспринимала шестилетних ребят и их мать, как своих соплеменников.

...Сегодня, возвращаясь от Стелькина, она свернула к знакомому складу около магазина. Задержалась Мура там недолго. Вышла и вместе с добычей направилась домой.

Она поскребла здоровой лапой в дверь, и ей открыли. С сияющим видом она переступила порог. В зубах у неё была придушенная мышь. Мура шагнула от порога вглубь комнаты и положила добычу на пол перед хозяйкой. Анна лежала на кровати ничком. Шагнув в сторону, кошка стала в упор смотреть на хозяйку. Анна повернула в её сторону лицо:

- Ах, Мура, Мура, какая ты! – Анна не находила слов. – Заботница! Но, голубушка наша сердечная, мы, люди, мышей не едим. Вот ведь как…

Мура слушала и не понимала, почему мышь остаётся нетронутой. Хозяйка не ест и детям не даёт?

Люди иногда бывают такими странными, трудно понять, отчего?..

- Мам, у меня голова кружится, так есть охота, - сказал Миня, набирая в кружку воды.

- Я уже две выпил, а всё равно… Только бурчит, - крутнул шишкастой головой Валька.

- Сходите в Дарьин переулок, там у старого колодца крапива растёт. Нарвите, как восейка у нашего забора. Суп сварим.

- С мышью? – удивился Миня.

- Там две картошки ещё есть. Сегодня утром в чулане нашла. За тазик укатились…

* * *

…Через Волгу по мосту продолжали громыхать поезда с ранеными, эвакуированными с Запада, а на фронт шли составы с горючим, военной техникой…

В посёлке развернули ещё один госпиталь. Мура туда бегала и смотрела во все глаза. Каких только раненых она не видела. Безногих, безруких, по всякому перевязанных. И как Стелькин были: без одной ноги, и как Петька – без обеих… Видела, как один, похожий на Большака, с перевязанной головой давал прикурить совсем молоденькому без обеих рук. И тот, безрукий, разговаривая, улыбался!?. Мура долго смотрела на его болтающиеся перевязанные култышки рук…

Матвеевна говорила Анне:

- Наша Мура-то повадилась, смотрю, в госпиталь бегать. Большака, что ли, всё ищет меж увечных. Совсем после Петрухи извелась.

Анна еле слушала её. А когда соседка ушла, ахнула. Как оборвалось что-то внутри:

- Уж не Андрей ли там? А я лежу… Может, он такой, как Половинкин, без ног! Либо без рук?.. И возвращаться не хочет… Кошки-то всегда раньше людей неладное чуют… Если б не так, она бы на станцию бегала, не в госпиталь…

Утром, когда Миня и Валя ещё спали, а Матвеевны не было видно, она с трудом поднялась с постели. Позвала Муру, и они пошли в госпиталь.

Необычным для Муры был этот поход.

Хозяйка её в чёрном платье с бескровным лицом часто останавливалась и хватала воздух сухими губами, прислоняясь к забору. Когда кто-нибудь из прохожих подходил к ней, она вялой рукой молча отказывалась от помощи.

Добирались они до госпиталя значительно дольше, чем это делала Мура одна.

Они уже были около ограды госпиталя, когда Анне снова стало плохо. Она опустилась на тёмную лавочку вдоль шаткого штакетника.

- Вам плохо? – к ограде изнутри госпиталя приблизился молоденький солдатик на костылях.

- Если можете, помогите мне. В одном!

- В чём?

- Узнать бы… Нет ли среди вас Большакова Андрея. Моего мужа.

- А что? Есть сведения?

- Нет, просто…

- Понятно, - только и сказал солдатик. Спрашивать больше ничего не стал.

Солдатик вернулся скоро.

- Не числится. Значит, здоровый и воюет ваш муж! Похоронки не было?

Анна отрицательно покачала головой.

- Вот и слава богу, - обрадовался, улыбаясь, солдатик.

Они пошли потихоньку домой, а солдатик, став задумчивым, долго всё смотрел им во след, нахохлившись, как подбитая птица на своих костылях.

- Паникёрши! Вот вы кто! – шумела Матвеевна, когда Анна и Мура вернулись домой. – Ты, Анюта, как маленький ребёнок, или как вот эта, - она кивнула в сторону сидевшей рядом Муры, - такая же ненормальная!

- Мне бы водицы, - попросила Анна.

Подавая воду в битой эмалированной кружке, соседка спохватилась:

- Вчера Фомич принёс пинжак зимний. На, говорит, поменяй на харчи какие. Всё равно до холодов не доживу. Выменяла на сушёные рыбины. Щербу варю. Сейчас принесу. И ты, и ребятишки похлебают.

Колотилась Матвеевна как могла. Она сильно внешне изменилась. Дородность её пропала. Тёмные глаза на ставшем плоским лице стали непривычно большими.

…Крапивы в Дарьином переулке становилось всё меньше…

 

Глава 10. ДОБЫТЧИЦА

Через несколько дней случилось невероятное.

Мура принесла в зубах коляску копчёной колбасы. Она положила её около кровати Анны на пол. Вся комната заполнилась сказочным запахом.

С одного конца Мура, видимо не устояв перед соблазном, отгрызла кусок, а так – целёхонькая коляска!

- Мура, где это ты взяла? – первой заговорила Анна. – Нельзя!

- Где? Ясно, на складе, который на станции, - догадалась Матвеевна.

И тут же удивилась:

- Кто же сейчас такую ест?

- Это для фронта, - ужаснулась Анна, - копчёная…

- Верно ли? – усомнилась Матвеевна, - Что для фронта? А может кто жучит для себя эту колбасу на складе, а Мура их раскулачила? Я бы тоже не удержалась, как Мура, взяла. Разрази меня громом!.. Раз голод не тётка, а родная мать! Ребята твои иссохли совсем. И ты! Такая стала: комар на себе унесёт! Надо пойти позвать ребят со двора.

- Всё равно виноваты будем мы. Чужое брать – добром не кончится, - не сдавалась Анна.

Мура не могла долго слушать хозяйку. Ей было страшно смотреть в её строгие глаза. Она отвернулась.

- Вишь: она обиделась на тебя, что ты её ругаешь. Гордячка! И в то же время – заботница! Какова! – по-своему рассуждала Матвеевна. – Ну прямо как у людей. Мне бы таких деток, как у тебя, Анна! Да Бог, видишь, не дал… Не ругать, а благодарить надо Муру. Дети, они ж не виноваты, морить их…

- Нет, нет, - шевелила Анна непослушными губами. – Посадят меня за колбасу эту. Что тогда с ребятами будет? Мура, не смей!

Кошка не понимала, почему с ней так строго говорят. Она же старалась. Если бы Большак видел. Неужели и он бы ругал?

Мура вышла во двор.

А Матвеевна говорила Анне:

- Если что, возьму вину на себя! Да и кто кому скажет? Фомич отмаялся. Никаких теперь забот. Жив бы был, не осудил… такого повидал…

Соседка стояла у холодной стены под окном. С улицы доносился отдалённый невнятный гул. А она продолжала утешать свою единственную собеседницу:

- Во всём дворе-то нашем остались ты да я, да мы с тобой… Кто знать будет? – спросила так и умолкла, спохватившись. Проговорила еле внятно сама себе:

- Что же это я? А?.. «Кто знать будет?»

Она поискала глазами икону в комнате. Не найдя, отступила от стены и повернулась широким серым лицом к окошку над головой. К свету, идущему издалека. Зашептала:

- Пресвятая Троица, помилуй нас. Господи, очисти грехи наша. Владыко, прости беззакония наша. Святый, посети и исцели немощи наша, имене Твоего ради.

Матвеевна молилась. Анна её не слышала. Она теряла сознание…

* * *

Мура ещё несколько раз приносила колбасу, а потом перестала. Ящик с колбасой со склада исчез.

В тот день Мура ходила с виноватым видом.

И тут она вспомнила, что во дворе, недалеко от парикмахерской, видела курицу с цыплятами. Туда она и направилась.

Охота ей удалась легко. Едва она выглянула из-за большого железного корыта с зелёной водой, как перед глазами замаячили жёлтые комочки цыплят.

…Мура сделала ошибку, стоившую ей многого. С цыплёнком в зубах она пошла вдоль верандочки. И тут хозяйка цыплят увидела её.

Дебелая женщина в длинном засаленном халате схватила в чулане давно скучавшую в паутиновом углу увесистую скалку и метнулась во двор:

- Чумичка такая! Н-на тебе!..

Первый удар Мура получила по голове и отскочила в сторону. Уши её прижаты к голове, кончики их загнуты вверх.

Второй удар настиг её около дыры в сарай. Он был намного сильнее и пришёлся по спине кошке. Она успела по инерции попасть через дыру в сарай и потеряла сознание.

 

Глава 11. В САРАЕ

Когда Мура очнулась, её поразило полное отсутствие света в сарае. В такой темноте она ничего не видела. Мура с трудом начала вспоминать, что же случилось с ней.

Темнота беспокоила её.

…Но вот ворота дёрнулись, потом приоткрылись, и в сарае образовался сумрак. Слышно было, как за воротами во дворе зашаркали чьи-то спешащие ноги. Потом что-то тяжёлое уронили на землю. Кто-то громко вскрикнул. Она теперь видела в полумраки вокруг себя какие-то большие ящики, железные бочки… Ворота разом распахнулись, и в помещение хлынул поток света. Расширившиеся в сумраке зрачки Муры при ярком свете резко сузились, превратившись в вертикальные щёлочки.

Двое рабочих вошли и стали выкатывать пустые бочки во двор… Бочки гремели на бетонном полу. Криво выкатываясь, задевали за громоздкие ящики. Мура задёргала ушами. Чтобы не оказаться раздавленной грохочущими громадинами, она с трудом поползла в угол сарая. Но вскоре, обессилев, затихла.

Ворота закрыли, и стало снова темно.

В другой раз она бы на холоде свернулась плотным клубком, сохраняя собственное тепло. Но задние ноги её не слушались. Она лежала вытянувшись во всю длину.

Мура чувствовала, что сильно замёрзла и надо было из сарая как-то выбираться.

Сначала она почуяла, а потом в тусклом свете, пробивавшемся в углу через узкую щель, различила потный хомут с грубыми гужевыми ремнями. Голод заставил её попробовать грызть ремни, но они были слишком жёсткими. Лежавший рядом ремень из сыромятной кожи оказался более податливым. Она стала его усердно мусолить.

Пытаясь таким образом хоть как-то утолить голод, она вначале было обо всём забыла, но прошли считанные минуты, и у нее возникло сильное беспокойство. Это не было теперь беспокойством за себя. Боязнь быть раздавленной прошла.

Неведомая сила толкала её домой. Мура должна была быть дома! Она остро чувствовала эту необходимость…

Кошка сделала усилие, пытаясь подняться, и не смогла. Боли не было, но задние ноги ей не подчинялись. Они волочились по земле, будто чужие.

Мура знала, что так бывает. Видела однажды, как злой лохматый Цыган с соседнего двора схватил в пасть соседскую кошку сверху за спину. Прохожие закричали на него, он выпустил кошку из своей мерзкой пасти и убежал. А кошка осталась лежать на тротуаре. Она не могла двигать задними ногами.

«Но тогда был Цыган с его клыками, а у меня другое… Пройдёт!»

Так думала она, пытаясь сдвинуться с места с помощью правой передней ноги. Левая пришлась ей в помощь, если б она была ещё и нормальной.

 

Глава 12. ДОЛГОЖДАННАЯ ВСТРЕЧА

…Мура выползла из сарая, когда уже стемнело. Ей надо было пересечь сначала двор, а потом и улицу. Она решилась… Пока лежала в сарае, она сильно ослабла. У неё начались чихание и кашель. Мура не помнила, были ли рядом с ней другие кошки, но, похоже, что она заразилась. Общая слабость дополнилась клейкими выделениями из носа. Слизистые ткани её глаз припухли. Глаза слезились. Ей трудно было дышать. Лежать бы спокойно и недвижимо с её параличом ног, а она задумала такое…

* * *

Старшина Андрей Большаков прибыл домой накануне вечером. Сопровождая груз, проездом, вырвался к своим.

- Я так хотел увидеть Муру, - говорил он задумчиво.

Перед убытием Большак решил постричь обоих своих сыновей. Он уже проделал это и теперь присел с ножницами в руках в центре двора на освободившийся табурет.

Валька рядом вытряхивал волосы из-под ворота куртки. Миня примеривал отцовскую пилотку на свою наголо постриженную голову.

Вышла нетвёрдой походкой на крыльцо с кружкой воды Анна. Удивилась тихо: «Ноябрь, а светло и вёдро как!» И осеклась.

Все сразу увидели Муру. Она вползала в открытую калитку.

Ни признака страдания, ни тени испуга не было в её облике. Просветлённый взгляд Муры устремлён на Большака.

Их взгляды встретились. И он невольно замер, всё такой же большой и спокойный. Только на сухощавом, сильно обветренном лице появились жёсткие чёрные усы.

Никто не шелохнулся. Двигалась одна Мура. Она подползла к сидящему Большаку и ткнулась носом в огромные его сапоги. Нелегко ей дался ночной её марафон.

Будто очнувшись, Большак ладонью слегка погладил Муру по голове:

- Кто же тебя так, а? Я возьму тебя с собой.

- Куда? На фронт! Андрей, разве можно? – мерцая ожившими глазами, в дверном проёме выдохнула Анна.

- Во второй роте кутёнок прибился. А у нас будет Мура. Я вылечу её. На фронте некогда болеть! Все хвори отлетают.

Мура слушала родной голос и ей было отрадно.

Последнее, что она почувствовала: это прикосновение рук Большака к её левой кривоватой ноге. Он всё помнил, не забыл все её беды, которые знал… Голос у него стал на войне глуховатым, а руки остались такими же, как раньше, большими и бережными.

Сильная боль внезапно пронзила её висок. Мура ткнулась ещё глубже между носками сапог Большака.

Он заметил это её движение. Сказал сдержанно, очевидно, полагая наговориться потом, в дальней совместной их дороге:

- Как же ты, видать, натерпелась. Преданная до смерти!..

…Мура уже не слышала этих его слов. Тельце её, ставшее за последние дни больным и тщедушным, судорожно дёрнулось и затихло.

Жизнь Муры, незаметная и, как все другие на земле, неповторимая – истаяла…

* * *

До самого конца войны в доме на улице Прибрежной не было кошки. И только вернувшийся с фронта Большак привёз с собой подобранного где-то в дороге котёнка. Такого, как Мура. Белого и с голубыми глазами… Но это уже другая жизнь, другая история…

2013 год

[1] Зуйливый – здесь: беспокойный, непоседливый. От слова «зуй» - юркий кулик.

[2] Сорокоуша – бочка вместимостью в сорок вёдер.

[3] Серёдыш – остров на Волге.

 

Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"
Комментариев:

Вернуться на главную