Яко возвеселил мя еси, Господи, в творении Твоем
Пс. 91,5.

Воскресный день нечаянно прошёл у меня под впечатлением от размышлений о современной литературе Валентина Курбатова. То есть его размышления я нечаянно прочитала утром воскресного дня, находясь в полусотне километров от города, у края распаханного поля, непривычно чернеющего в окружении буйной травной зелени после недавних затяжных дождей в нашей средней полосе. Грибов мы уже вдоволь насобирали в эти самые дождливые дни, и не абы каких, а крупных с коричневыми шляпками белых, коих было огромное количество в наших полевых посадках и небольших перелесках среди тех же фермерских полей. Изредка попадались и подберёзовики, но хитом сезона стал всё-таки белый гриб, о котором мечтали мы уже несколько лет, с момента последней удачной грибной охоты. Теперь, когда уже несколько дней подряд стоит жгучая жара, а на бескрайнем синем горизонте не видно ни одного, даже малюсенького, облачка, мы решили прогуляться по местам старинных, может быть, даже кочевых, поселений в поисках чего-нибудь интересного. Заповедные места мы обходим стороной, стараясь быть законопослушными гражданами, а вот распаханные поля представляют для нас немалый интерес, потому что керамика, оставленная здесь древними племенами, как известно, не ржавеет, не гниёт, а лежит себе веками в земле, только волей случая изредка оказываясь на поверхности и маняще поблёскивая под лучом солнца. Даже если черепок без глазури, матовый, на свежевспаханном чернозёме его видно издалека. Однако сознаюсь, что увлечение это не моё. Черепки Черняховской культуры увлекают моего супруга. Я же остаюсь сидеть на траве (или в траве, в зависимости от её высоты) неподалёку от машины, с планшетом на коленях или с книгой в руках. Меня черепки не манят, меня манит литература, а ещё точнее сказать, манит меня слово человеческое и всё то, что человек этим словом вокруг себя создаёт.

Цветут чабрец и шалфей

В этот выходной я взяла с собой в наше поисковое путешествие две или три начатые книги (читаю их параллельно), точно не зная, какую из них захочется в создавшейся обстановке почитать, и обязательный для меня во всех наших поездках, бессменно соприсутствующий, всегда заранее заряжаемый, но едва до вечера дотягивающий, старенький планшет.

Сначала я раскрыла книгу, которую нередко беру с собой на рыбалку. Читать Евгения Ивановича Носова где-нибудь на берегу Сейма, когда рядом сидит муж с удочкой и потихоньку вылавливает подлещиков и чуть покрупнее их плотву, – одно удовольствие. «На рыбачьей тропе» и «Снега над Россией» я ему уже прочитала за время нескольких недавних рыбалок, когда мы выезжали уже под вечер за город после работы, часа на два, не более. В воскресенье снова взяла с собой этот первый том из носовского пятитомника, намереваясь ещё раз просмотреть здесь замечательное предисловие Валентина Курбатова, которое уже дважды прочитывала, сидя в кабинете за рабочим столом, и чувствовала, что совсем по-иному оно может заиграть в моём сознании, если прочту его в иной обстановке. И не ошиблась. За городом, когда выезжаешь в лес и в поле, будто по-иному воздух чувствуешь, будто какими-то дополнительными «жабрами души» дышать начинаешь. И слова человеческие уже по-иному звучат в этом пространстве, иное бытие вокруг тебя созидают.

«Но человеческая жизнь мудра. Она устоит и всё спасёт… Только бы ты любил её», – прочитаешь эти слова критика, оглянешься вокруг, будто примеряясь, присматриваясь к тому, что здесь должно «устоять» и что здесь тебя и всё другое может «спасти». Прислушаешься к себе: а я люблю всё это? люблю это так, чтобы оно могло меня спасти? И, взволнованная таким размышлением и подкравшейся тревогой («а вдруг не люблю?»), уже с нетерпением кидаешься читать дальше…

«Я не знаю, как он слушал другого человека, но я видел его фотографии и его картины и по их тишине и внимательности легко представляю его сердечную расположенность ко всякому явлению бытия и всякому встречному сердцу. Он редкостно умел чувствовать взаимопроникновение человека и мира, слышать непрерывный «диалог» облака и ветлы, степного мятлика и жаворонка, страхолюдного сома под мельницей и деревенского поросёнка за печкой. В этом райском саду всем было место, как в ранний час мира до грехопадения…»

Поднимаешь голову, отрываясь от строчек. «Ранний час мира до грехопадения»…

Чтобы увидеть тот же мир теперь, смотришь вокруг: на шумящий легонько от слабого утреннего ветерка лес, на знойно дрожащий над высохшим чернозёмом воздух, на луговину между полем и молодым лесом, над которой звенит всяческая несчётная насекомая тварь. Здесь и мухи-журчалки, безобидные, но устрашающе полосатые, как жгучие осы, здесь и заливистые цикады, бодро стрекочущие вопреки плавящейся жаре; и густо басящие шмели изредка пролетают; и тоненько звенящие, зависнув перед самым твоим носом, махонькие стремительные осы-сколии, кажется, вот-вот грозящие вонзиться жалом в твою переносицу, в кабину к тебе залетают; и не менее пугающие осы-блестянки на горячей резине колеса пригрелись, хотя и красивейшие среди перепончатокрылых, однако жалящие так, что место укуса их сначала сильно горит, потом краснеет, а после твердеет и безумно чешется…

 И ещё множество всяких полосатых, мохнатых, блестящих и журчащих в траве и в воздухе, гудящих и снующих вокруг тебя насекомых, кусючих и нейтрально-доброжелательных, любопытных и вездесущих, как, к примеру, серые мухи, заставляют тебя ощутить этот мир райским садом…

Да, именно так, несмотря на назойливость мухи.  Потому что рай это место, где всем можно жить. С чего это мы решили, что рай – это место, где всё есть и ничего не надо делать? Рай это место, где можно любить – то, чем живёшь, и то дело, которое делаешь.

«Биолог, может, и улыбнётся, но у него и птаха за море не полетит, чтобы там в тепле не затосковать о России», – пишет далее Курбатов о Носове.

А я опять вокруг себя озираюсь… Муж далеко ушёл в поле, не видать на горизонте, а я в небольшой низинке у леса, на самой кромке земли и травы. Где-то далеко тявкают деревенские собаки. Это с другой стороны леса маленький хуторок ещё остаётся жилым, три-четыре дома, не больше. «В этом райском саду всем было место». Господи, какие бескрайние просторы у России, сколько кормящей земли и лесов, до сих пор полных ягодами и грибами, а ближе к осени дикими грушами, орехами, янтарными яблоками, висящими на ветках до морозов! Приходилось собирать нам и малину в крапивных зарослях на лесном овражном склоне, и иссиня-чёрную ежевику, опасливо оглядываясь на возможность внезапного появления здесь диких кабанов. Правда, сейчас нам только следы их попадаются, сами животные не встречались ни разу. На открытые места они не выходят. А Сергей, муж мой, говорит, что это вообще и не кабаны вовсе, потому что кабанов у нас всех охотники повыбили. Это может быть, скорее всего, косуля, которую не всякий охотник решится убить, если увидит её глаза. Вот не знала, что муж у меня такой романтик…

Это потому, что сам он не раз встречал косулю в распаханных полях, и она тревожно смотрела на него своими огромными, блестящими, будто переполненными слезой, глазами. У него даже рука не потянулась за телефоном, чтобы снять на камеру это прекрасное чудо природы, потому что косуля, молодая и любопытная, чуть приблизившись к нему, замершему от изумления, и вдруг догадавшись, что это человек, стремительно отпрыгнула в сторону и понеслась прочь к перелеску, а он, так и не догадавшись сфотографировать, спешил вживую полюбоваться её грациозным бегом.

В такие дни главной находкой его, конечно, были не черепки, а именно встреча с косулей, о чём он потом долго и радостно вспоминал. Мне же приходилось довольствоваться только его рассказами, потому что сама я не видела косули в такой волнующей близости, только скачущей вдалеке. Зато мне постоянно встречаются в лесу ужи с оранжевыми пятнами на голове и блестящие чёрные гадюки, пока ещё не догадавшиеся, что не им от человека, а человеку от них надо убегать… Что можно было бы обернуться на этот дикий вопль и попытаться куснуть за пятку этого убегающего двуногого, бесцеремонно нарушившего их покой… Конечно, я переигрываю. Гадюка была лишь раз, в зарослях прибрежных болотистых овражков в излучине Сейма где-то за Рыльском, то есть гораздо южнее, чем те места, где мы обыкновенно и чаще всего бываем.

Кстати, с тех пор мы в то гадючье местечко ни ногой…

А недавно, когда мы поехали искать место слияния рек Сейма и Свапы, которое, по рассказам мужа, когда-то проплывавшего мимо на лодке, показалось ему очень красивым, наелась я там спелой черемухи, вдохновившись повестью Валентина Распутина «Последний срок». Нет, не в смысле, что черёмуха приближает… Там у него героиня, интеллигентная дочь приготовившейся к смерти Анны, приехав на родину из далёкого города, к одру умирающей матери, бродит по местам детства и вспоминает прожитые здесь годы и беды. Вот из её воспоминания о сборе черёмухи усвоила и я себе эту жажду попробовать спелых чёрных ягод, которые как раз сейчас созрели. В детстве я её не очень-то пробовала, эту черёмуху, потому что в июле в деревенских садах нам других ягод хватало. А сейчас вот любопытство взяло: раз уж в Сибири эту ягоду вёдрами собирают, почему же мы пренебрегли? Надо попробовать! Ну, и наелась я этой спелой черёмухи у слияния рек Сейма и Свапы. Теперь мне памятно это место… А язык и зубы ещё до вечера потом были чёрными, так что мне и разговаривать неприлично было со встречными людьми.

Да, а что касается райского сада, помянутого Курбатовым в связи с прозой Евгения Носова, то тут я совсем задумалась, углубившись в мысль о грехопадении. Ну, было оно, грехопадение, потерял Адам целомудрие вместе с Евой. Так ведь рай-то остался. И дорога туда человеку не заказана… И вешки на той дороге все заботливо Богом расставлены. И столько людей по этим вешкам уже в рай вернулись… и на нас, остающихся за оградой, из того рая ободряюще и сочувствующе взирают… А мы, значит, здесь, на дороге, расселись и по сторонам озираемся: где тот рай искать? И стоит ли оно того, чтоб напрягаться нам ради таковой неопределённости? Ведь рай это такая субстанция, которая, как известно, теперь уж вовсе и не на земле и даже и не на небе. А где ж оно, это райское место? – резонно спросить. И можно было б развернуть вопрошающего лицом к какому-нибудь Евангелию, например, Евангелию от Луки, да кто ж тебе сегодня поверит, если и за прошедшие две тысячи лет не поверили…  Разве ж можно человеку напряжённо мыслящему, как наш современник, удовлетвориться таким простым ответом, на принятие и понимание которого, кажется, и ума-то вовсе не надо: «Царствие Божие внутрь вас есть»!

Как это – есть?! А чего ж тогда мы все бродим по этим дорогам земным? Какой путь «домой» мы ищем? Если дом наш, и Царствие, и райское место – всё здесь, рядышком, у каждого – внутри… И обрящем ли мы это райское место, зависит лишь от того, обрящемся ли мы сами… у себя внутри.

Так что впору ставить новый «вечный» и «проклятый» вопрос рядом с «Что делать?», «Кто виноват» и «Быть иль не быть?»

Обрящемся или не обрящемся? – вот в чём сегодня вопрос. И когда дочитаешь критическое эссе Валентина Курбатова о современной прозе «По дороге», возрадуешься душой, потому что он отвечает основательно: «Обрящемся!»

…А дело было так. Перечитывая с планшета это курбатовское эссе, я, сидя в тенёчке автомобиля, стоящего под открытым небом и солнцем, и боясь высунуться наружу, чтобы тут же не обгореть, распахнула все четыре дверцы, устроив себе даже приятный лёгкий сквозняк. Ко мне залетали непрестанно всякие мелкие зудящие насекомые, но, пометавшись раздражённо по кабине, вылетали через другую дверцу, будто подгоняемые сквозняком. А я, только краем сознания фиксируя их надсадное гудение и лихорадочный лёт, растерянно задумалась над словами эссе: «Видно, это неизбежная печаль старого сердца – мучиться и не удовлетворяться вековой мудростью под натиском молодой жизни».

Так ведь молодая жизнь – она же чаще всего глупа! да ещё и самонадеянна! Она же никогда не чтит «вековой мудрости», пока не расшибёт себе лоб и не будет тем самым наконец и сама научена мудрости! Почему же здесь «старое сердце» мучается и не удовлетворяется? Почему «натиск молодой жизни» смущает его?

«Это и не ты спрашиваешь, а сама жизнь ищет кончика той нити, за которую она привязалась к прошедшему, чтобы новый день в свою очередь подхватил и твою ниточку и потянул её дальше, чтобы, если не в живой крови, то хоть в слове слышать успокаивающее дыхание вечности, в которой подлинно нет мёртвых».

Про ниточку кажется всё понятным. Кажется, все мы о такой ниточке помышляем. А вот «привязанность к прошедшему» мне пока непонятна. Не знаю я, что это такое, если думать об одной человеческой жизни, а не о судьбе страны, скажем, или истории семьи, рода. В личной моей жизни не было ещё ничего такого, к чему бы я «привязалась» как уже прошедшему. Что было, к тому привязываться не только не хочешь, но даже радуешься, что оно минуло и, можно надеяться, не вернётся. Всему был свой срок, всякое событие сыграло свою роль и теперь уложено кирпичиком в фундамент опыта, переосмыслено, и зачем к нему жалостливо и печально привязываться – мне неведомо. Впрочем, есть одно… Кота своего Лёвку, любимого, прожившего со мной шестнадцать лет и умершего два года назад, хотела бы вернуть, привязалась к нему так, что, пожалуй, только через него, через эту полудикую зверушку, и могу сегодня понять слова писателя…

Лёвкин внук Снежок

А люди, которых я люблю, и события, из которых складывается моя жизнь, это, слава Богу, ещё не прошедшее, это всё настоящее.

Но и к «молодой жизни» я себя уже не причислю. 

А потому со всем остальным, кроме этого неведомого мне чувства жалости к прошедшему, оказалась я в эссе Валентина Курбатова согласна. Пересказывать подробности не буду. Если кому любопытно, можно прочесть статьи известного критика на сайте «День литературы», где и я прочитала их. Но по поводу концовки эссе «По дороге» захотелось отдельно поразмышлять...

Вот и получаются у нас размышления над размышлениями, но, может, нет в том беды, а, пожалуй, одно только благо.

Вот, к примеру, академик Лихачёв, Дмитрий Сергеевич, однажды сказал, что люди, общаясь, создают друг друга. И я сегодня благодарна уважаемому Валентину Яковлевичу Курбатову, что его размышления породили мысль и во мне, что открыли мне что-то новое о жизни, которая до того казалась мне со всех сторон понятной и критически обозримой.

«Везде будто ткань жизни «поползла»,  и те, кто постарше, ищут старых скреп, чтобы не порвалась гамлетовская связь времён, а рождённое новым временем поколение уже обживается в нём, как естественном и единственном, и если смеётся над нелепостью дня, то разве как смеются сверстники, умные над не очень, без злости и усталости. (…) Но у всех и сквозь всё… в разных концах страны с разным опытом авторы проверяют прежние, ещё вчера твёрдые, а сегодня хлябающие, не умеющие полностью объять неуверенную, ускользающую действительность слова, вглядываясь в реальность, будто в чужую – со стороны. “Домой”, оказывается, вернуться нельзя, всё только “по дороге”».

Вот и я читаю это эссе тоже у дороги, почти «по дороге», потому что к вечеру снова в путь, снова домой… Сижу я у дороги, ещё недавно просёлочной, а сегодня полевой, распаханной за ненужностью, потому что деревня вымерла, сады задичали и стали лесом, и только на другом краю кажущегося бесконечным оврага ещё светлеют посередь зарослей две-три жестяные крыши, и тявкающие изредка собаки свидетельствуют, что это человеческое жильё.

Но моё «домой» это не назад, не в прошлое, когда такие хутора были ещё шумно жилыми. Тут я ничего поделать не могу и думать мне над этим бессмысленно. Сожалеешь, что так всё происходит. Чувствуешь горечь, грусть, недоумение. И задаёшь себе вопрос: а я что могу? Броситься в деревню выращивать картошку? Разводить свиней?

А зачем тогда всё было? В моей-то жизни зачем всё было?

Вот тогда мне и будет впору пожалеть о прошедшем, захотеть вернуть прошлое, чтобы успеть распахать огород и укорениться в деревне. И не факт, что меня будут волновать тогда проблемы духовного выбора. Там выбирать нечего, там только успевай поворачиваться. О выборе я думаю как раз потому, что жизнь сама поставила меня перед ним, выбросив из деревни в город, где я заново училась жить, где духовные вопросы стали важнее материальных. Она выбросила меня из мира, в котором корни начали усыхать, в то пространство, где мне позволено Богом самостоятельно пустить свои корни, врасти в то место, которое усилием своих рук и стремлением своей души я теперь пытаюсь ощутить райским. Здесь у меня есть храм и дом. Там не было в истинном смысле ни дома, ни храма. Только борьба за физическое выживание…

Судьба это или роковое следствие государственной политики, я не знаю. Но родина моей души не там, где я родилась, где появилась на свет из материнского лона. Потому и «собирать разбитое зеркало», «восстанавливать семейную биографию» и «из прошлого ждать помощи, которая устроит сегодняшнюю жизнь», мне не интересно. Действительно, «не устроит». Потому что родина человека там, где родилась его душа, где очнулся его дух. И вот здесь, на истинной родине, он и может действительно созидать, будь то обыденная вспашка картофельного поля или грандиозный замысел какого-нибудь эпического полотна. А ещё, обретя такую истинную родину, человек строит храмы и основывает монастыри, становится великим подвижником и святым. Как, например, святая преподобномученица великая княгиня Елисавета, бывшая принцесса Гессен-Дармштадтская, в супружестве великая княгиня царствующего дома Романовых, основательница Марфо-Мариинской обители в Москве. Родившись в протестантской семье, она только позднее обрела истинную духовную родину. И мы уже не можем усомниться в этой истинности, когда она так величественно и победно прошла свой земной скорбный путь, став для нас человеком неба, человеком рая, человеком Царствия Божиего!

Вот я и думаю, что обильный урожай и ценный для всех плод можно ожидать лишь от здорового духа. А где же тут здоровье у нашей молодой литературы, если больная современность кажется её творцам-писателям единственной и непреложной реальностью?

Потому и не верю я «натиску молодой жизни» в этой современной литературе, каковой (натиск) вызывает «печаль старого сердца» у Валентина Курбатова. Нет в этом «натиске» надёжного духовного стержня. Потому и блукают они «по дороге», не ведут, но ведомы своей «формой-пустотой». И не обязательно тут выпендриваться с этим дзен-буддизмом, как, к примеру, Алексей Макушинский со своим «многозначительным» откровением «форма – это пустота и пустота – это форма». Всё это уже «сентенции старые, как шляпка вдовицы, едущей на Драгомиловское», как язвительно когда-то отозвалась Зинаида Гиппиус об увлечениях молодого Гумилёва. Ничего нового в таковой «новой прозе» нет. И без всякого дзен-буддизма Марина Цветаева ещё в тридцатых годах прошлого века писала: «пустота готова принять любую форму», имея в виду противостояние бездарности и таланта, неодухотворённой плоти и духа.

Больные «вызовы дня» ещё не означают ни формы, ни пустоты. Это лишь время, которое нужно преодолеть. А мои современники, утвердившись в роли «писателей», пытаются убедить меня, что жизнь – это то, чего нет.

«И они – то ли мужественно, то ли еще по молодой самоуверенности –  улыбаются вызовам дня и торопятся записать их, как единственную реальность, и тем самим себя утвердить и читателя завербовать в сторонники: не спрашивай ответов. Их нет. Учись у дзен-буддистов не искать выбора и избегать сравнений. Живи «здесь и теперь», ведь «форма – это пустота и пустота – это форма, что нет никакой разницы между ними, и нет, на самом деле, ни старости, ни смерти, ни избавления от смерти и старости, ни страдания, ни причины страдания, ни пути, ни познания, ни постижения».

Почтенный Валентин Яковлевич, которого мы цитируем, ссылается здесь на Алексея Макушинского, автора этих стародавних сентенций. Но, по идее того же автора, его-то самого как раз и нет… Нет такого писателя, как Алексей Макушинский, потому что всё пустота, ничего нет – ни жизни, ни смерти, ни пути, ни познания… Не знаем мы такого писателя и знать не хотим… Уж лучше пусть будет пустота вместо него… Она безобиднее как форма реальности… И пусть попробует возразить нам этот автор, что мы, дескать, к нему агрессивны. Как так? Мы всего-то вашей философии следуем!

И вот дочитала я эссе Валентина Курбатова до последнего абзаца. «Чего я ищу? Отчего мучаюсь?» – вторит он словам Виктора Петровича Астафьева, видимо, сочетаясь душой с печалью ушедшего друга, и тут же, ободряюще себя и нас, добавляет: «Значит, русская литература ещё помнит себя, и дзенская полнота пустоты ещё подождёт с торжеством над родным православием. «Да не падше и обленившеся, но бодрствующе и воздвижени в делание обрящемся готови…» Обрящемся! Куда мы от своей генетики? Вот ниточка-то и свяжется…»

Обрящемся, обрящемся! – твердила я, вспоминая пятую молитву святителя Василия Великого из утреннего правила, которое как раз сегодня не успела вовремя дочитать, торопясь на раннюю литургию.  Ну, виновата, Господи, прости… будильник неправильно выставила… Но вот у меня тут же рядом молитвослов в машине лежит, сейчас же и дочитаю…

В эту секунду в кабину залетела бабочка и стала вокруг меня порхать. Их тут сотни порхают около леса, но эта меня вдруг сильно заинтересовала. Кажется, как и я её. Она кружила над планшетом, норовя присесть на тёплый экран. Я быстро, по неизбывной с детства привычке, про эту бабочку загадала: если сядет, значит – обрящемся! И всё у нас будет хорошо!

Воробей у себя дома

Но, видать, я резко дёрнулась в нетерпении, и бабочка, ни на секунду не приземлившись, решительно метнулась в открытую дверцу – и в лес. Чуть-чуть огорчившись, я тут же совладала с собой и решительно, вслух, с нажимом произнесла: – А мы всё равно постараемся, чтобы у нас всё было хорошо. И полезла на заднее сиденье за молитвословом, который у меня всегда лежит в походной сумке.

Иногда возвращаемся мы домой уже потемну, и тогда правило читать уже нет сил, падаешь в сон. Потому читаю заранее, пока муж сидит с удочкой на берегу или бродит в полях. Сама себе тогда напоминаю одного из героев Лескова, Однодума, который читал Библию в лесу и везде, где останавливался по дороге, когда носил почту из города Солигалича куда-нибудь далеко. Оставаясь один, он кричал слова Библии «встречь ветру». Я же обычно выходила куда-нибудь на открытое место, чтоб виден был горизонт, всходила на холм или становилась у обрыва над рекой, чтоб было видно текущую воду, бодрящую и умиротворяющую. Правда, над рекой обычно срабатывала в памяти другая ассоциация…

Далеко в Путивле, на забрале,
Лишь заря займется поутру,
Ярославна, полная печали,
Как кукушка, кличет на юру:

«Солнце трижды светлое! С тобою
Каждому приветно и тепло.
Что ж ты войско князя удалое
Жаркими лучами обожгло?

И зачем в пустыне ты безводной
Под ударом грозных половчан
Жаждою стянуло лук походный,
Горем переполнило колчан?»

Это потому, что за спиной у меня лежала бескрайняя Сеймская долина со скифским курганом на краю, про который ещё Евгений Иванович Носов в рассказе «Акимыч» написал, что над этим «обезглавленным» курганом «в знойные дни завсегда парили коршуны». В годину половецких набегов с этого кургана звучал клич дозорных, предупреждающих о беде.

Так что никогда во время наших поездок по родным курским просторам мне не было скучно на природе, когда я оставалась одна. Могло быть тревожно, даже страшно (если уже стемнело, а стоим мы где-нибудь на опушке леса), но скуки окружающее пространство никогда не вызывало, если только поблизости было хоть одно дерево и хоть кто-нибудь живой шевелился в траве: муравей, божья коровка, чёрный жук или серая цикада. С ними можно было поговорить. А уж если ящерица или жук-олень на моём пешем пути встречались, то день весь озарялся радостью и неподдельным счастьем, как бывает иногда счастлив в каждом из нас ребёнок (если только выживет под тяжестью лет и бед).

…А бабочка между тем вернулась.

В руке у меня был ещё не раскрытый молитвослов, на коленях – кепка от солнца. Не читать же молитвы, сидя в машине. И одну ногу я уже даже выставила, собираясь вылезать. Бабочка села на коленку, потом на торпеду авто, потом попорхала у меня перед носом, так что мне было щекотно от её крыльев и захотелось чихнуть. Уловив шевеление губ моих, она передумала садиться мне на нос и села на маленькую красную книжечку молитвослова, изучая поверхность её хоботком. Я подставила ей палец другой руки, которая пока за ненадобностью покоилась на левом колене, и она перетопала лапками на новую «землю», непрестанно тыкая в неё хоботком, то ли пробуя на вкус мою кожу, то ли намереваясь проткнуть её. Бабочки, вроде бы, не кусаются, нет у них жала, только любопытствующий хоботок. И я с интересом ждала, что же она будет делать дальше.  Моя бархатница-дриада – так решила я, опознав её по двум чёрным глазкам с голубоватым «зрачком» и дымно-коричневой нижней поверхности крыльев – надолго замерла посередине моей ладони, только чуть-чуть потыкивая в неё хоботком. Я даже устала ждать, пока она что-нибудь предпримет. Руку я ради неё держала на весу, чтобы разглядывать её получше, а на правую ногу, выставленную из кабины, и руку, держащую молитвослов, уже садились маленькие назойливые мушки, норовя укусить, и я не решалась их прогнать, чтобы не пошевелиться и не спугнуть бабочку. Наконец она снова двинулась в путь по моей ладони, легонько щекотнув уголком нижних крылышек, отчего рука моя непроизвольно вздрогнула. Ответно дрогнув крыльями, дриада всё же осталась на ладони, чуть повертевшись и потыкав хоботком в разные стороны, а потом решительно побежала на запястье. Тут уж я не вынесла испытания. Уголок нижних крыльев её касался моей кожи, которая на запястье была гораздо чувствительнее, чем загрубевшая от садовой работы ладонь, и я снова непроизвольно дёрнула рукой, не стерпев щекотки. Лесная дриада, испуганно взмахнув крыльями и одарив меня «взглядом» своих волооких глаз, плавными рывками упорхала прочь и затерялась на поляне среди цветов и своих сородичей – во множестве мелькающих здесь крупноглазок, краеглазок, сенниц, бархатниц волооких и пассифлор. Относительно последней я, может быть, и сомневаюсь, но если она встречается в Центральной Америке, то почему бы ей не обитать и в Центральной России, этой очаровательной пассифлоре? Ведь прилетает же ко мне в сад огромная чёрно-синяя тропическая пчела. Её ещё называют древесной. Несмотря на угрожающе мощное гудение и экзотически яркий перламутровый окрас, кажущийся агрессивным, она совершенно безобидна, потому что безжалая. У тропических пчёл нет жала. Она такая милашка, что я всё бросаю, когда вижу её, и не устаю любоваться её трудолюбием. Собирая нектар, она так глубоко забирается в цветки, что постоянно обсыпана пыльцой, как пирожник мукой. Увидеть её во всей красе можно только утром, когда её брюшко ещё блестит чёрным лаком, а перламутрово-синие крылья радужно переливаются, радуя глаз. В моём саду она любит исключительно только глицинии и мускатный шалфей. Растения, которые в нашей полосе зимуют с трудом. Шалфей, к примеру, считается двулетним, но у меня он всегда вымерзает и прорастает заново только из семян. То есть тропическая пчела, неведомо как выживающая у нас в дождливые и холодные летние ночи, всё-таки интуитивно находит растения, знакомые ей по родным местам обитания. К сожалению, с первыми осенними холодами я, чуть не плача, нередко нахожу в саду трупики погибшей тропической красавицы, не успевшей вовремя покинуть опасный для неё регион.

А что же до бабочки на ладони… тут я целый день сомневалась, надо ли писать об этом и надо ли именно так писать?

Польская писательница Катажина Грохоля так и назвала один из своих романов – «Бабочка на ладони». Только бабочка у неё засушенная. Она взяла этот образ как метафору воспоминаний – бабочки, проткнутые булавкой, вот что такое наши воспоминания, считает она. Вот потому и не нравится мне это сожаление о прошлом, эти печальные воспоминания, как бабочки на булавках.

А вот православный автор, писатель и публицист Александр Ткаченко назвал свою книгу «Бабочка в ладони», предлагая читателю самому решить, живая она будет или мёртвая. На всякий случай не поленюсь пересказать здесь притчу, предложенную в качестве аннотации к книге. Она давно стала основанием для множества мотивов художественной культуры, так что не лишне освежить память о ней.

Однажды ученик великого мудреца решил испытать своего учителя. Он поймал бабочку и подумал: «Вот мой учитель всё знает, сейчас подойду к нему и спрошу: в моей руке бабочка, как ты думаешь, живая она или мёртвая? Если скажет, что живая – я сожму кулак, и она умрёт, если скажет, что мёртвая – я разожму кулак, и она улетит».
– Учитель, в моей руке бабочка, как ты думаешь, живая она или мёртвая?
– Всё в твоих руках, – ответил учитель.

И закончить свои рассуждения хочу темой той же притчи, только уже в соотнесённости со всем тем, о чём писал и Валентин Курбатов, размышляя о современной прозе, о её героях и проблематике.

«Спор о бытии Божием чем-то напоминает эту притчу. Одни и те же факты и знание о мире, словно бабочку в ладони, можно использовать в качестве аргумента как со стороны веры, так и со стороны безверия. Всё зависит от нашего желания, всё в наших руках.

Но вот почему человеку хочется, чтобы Бога не было? Ответ на этот вопрос не нужно искать слишком далеко.  Достаточно просто внимательнее заглянуть в собственную душу».

***

Ещё раз перечитываю Евангелие от Луки…

«Царствие Божие внутрь вас есть» (Лк. 17, 21).

И вот – обрящем ли мы в себе это Царствие или увидим на дне души только дзен-буддистскую пустоту – зависит всё не от кого-нибудь, не от каких-нибудь внешних процессов, а только от нашего собственного желания и стремления.

Да не падше и обленившеся, но бодрствующе и воздвижени в делание обрящемся готови… – дочитываю я под открытым небом и солнцем утреннее правило христианина, – в радость и божественный чертог славы Его совнидем… Ты бо еси истинный свет, просвещаяй и освещаяй всяческая, и Тя поет вся тварь во веки веков.

…А где-то порхает моя бархатница волоокая, на несколько минут ставшая живым символом долженствующего быть единения природного мира и человека, явившаяся не мёртвой метафорой, которую можно трактовать и так и этак, а явным, осязаемым посланником той реальности, откуда слышится нам успокаивающее дыхание вечности, в которой подлинно нет мёртвых…

Курск, 14 августа 2018 года,
Медовый Спас, начало Успенского поста

Наш канал на Яндекс-Дзен

Вверх

Комментариев: