Уроженец Курщины,
он корнями принадлежит засечной Руси,
где ставились городки-крепости против ордынских набегов
 и откуда, по словам Бунина, вышла вся русская литература…

Из статьи В. Линника о творчестве Николая Дорошенко

В статье В.Линника «Токи земли и высота духа»¹ о прозе Николая Дорошенко обронено любопытное замечание, подвигнувшее нас на некоторые рассуждения в том же ключе. А сказано следующее: «Повествования Дорошенко ткутся из гоголевского сплетения абсолютной реальности и фантастики, которая неслышной тенью, дуновением ветра проносится по его страницам…»

Имеются в виду прежде всего повести «Видение о Липенском луге» и «Прохожий», но мы распространяем ту же тенденцию и на рассказ «Оно». В «Видении…», конечно, с большей отчетливостью мы воспринимаем эту фантастику, и интригует она читателя с неотвратимостью. Однако и в рассказе «Оно» над «абсолютной реальностью» всё-таки довлеет «нечто иное», по слову самого писателя, что не прописано в строках, но «дуновением ветра проносится» и по страницам повествования, и прежде всего  в сознании въедливого читателя, каковым, пожалуй, стоит нам признать в данном случае и себя.

Лучше начать наше размышление издалека. Всё-таки духу повествования Николая Дорошенко о давних детских впечатлениях ближе наивная поэзия славянского «страшного» фольклора, нежели ещё более страшный для психики нормального русского человека европейский психоанализ, о коем мы неосторожно упомянули в заглавии.

Много наименований придумали наши предки для обозначения всяких хворей, одолевающих беззащитного перед загадочными силами природы человека. К примеру, у простудных заболеваний, сопровождающихся симптомами лихорадки, насчитывается около ста персонифицированных имён, подразумевающих реальность неких демонических существ, инициирующих ту или иную болезнь. Известный фольклорист Александр Афанасьев написал целых три тома, описывая «поэтические воззрения славян на природу», в том числе на природу таких психических состояний, как тоска, печаль, уныние, и наконец, смертельное отчаяние, за гранью которого человека как положительной духовной субстанции уже нет. Сам фольклорист, правда, ничего не сказал нам об этой духовной подоплёке физического изнеможения человека, но, видимо, потому, что это и так понятно…

И вот, если кто-то из наших предков-славян заболевал непонятной немощью, наблюдали соплеменники и самые ближние его, как навещали болезнующего разного рода демонические существа. Если озноб у больного – это пришла лихоманка Знобея и поцеловала избранника. Чаще всего она приводит с собой и своих сестёр – Ломоту, Сухоту, Пухлею, Трясею, Огнею… И ещё многих. А когда изнеможет избранник от поцелуев сестёр-лихоманок, приходит самая старшая из демонического семейства, неотвратимая Невея, которая и уводит человека вслед за собой. И куда уходит он – никто не ведает, ибо оттуда ещё никто не возвращался.

Со временем забылись эти многочисленные имена нечистой силы, но остался образ её безличного присутствия в окружающем человека пространстве, который без лишней замысловатости обозвали кратким словом Оно. Иногда ещё встречается и память о злобных сёстрах, носящихся в воздухе. В курской глубинке, например (откуда родом и автор этих строк),  живёт до сих пор не только Оно, а и ветреные его подруги, о коих невзначай и неосмотрительно какая-нибудь бабуся, обращаясь к отбившейся от рук внучке, раздраженно, в сердцах вспомнит: – Иде тебе лихоманка носить?!

О том, что в древних славянских легендах лихоманки действительно летали (носились) по воздуху, бабушка, конечно, не знает. Как и того, что на иконах, запрещённых Церковью, существа эти изображались с крыльями, такими же перепончатыми, как у нетопырей (летучих мышей). А если б она это знала, то, пожалуй, и поостереглась бы поминать нечистого нетопыря в присутствии родной внучки. А тем более предполагать его участие в её прогулках…

Впрочем, бабушка всего лишь пользуется привычным оборотом речи, сохранившим следы народных заговоров от лихорадки. Поэтические воззрения славян на природу слились с религиозной стихией после Крещения Руси, и в народном сознании поэзия язычества, утратив явный магический колорит, неприметно вошла в состав своеобразного вероисповедания, получившего название двоеверия. Искренне мыслящие себя христианками, бабушки-знахарки, быть может, сами того не ведая, нашептывали над целебными травами и всяким зельем что-то наподобие молитвы, а на самом деле это были магические беседы с нечистой силой, к коей обращались напрямую, без Божиего благословения и посредничества. О Боге вспоминали разве что в самом конце, будто призывая Его в свидетели своей личной тяжбы с лукавым.

В рассказе Николая Дорошенко мы не встретим никаких летающих демонических существ, не будут они упоминаться и в речи героев. Но общая атмосфера повествования плотно насыщена тревожным ощущением присутствия какого-то невидимого мистического существа, оказывающего необъяснимо томительное, удручающее воздействие на людей, обозначивших это явление простейшим способом, употребив вместо имени то слово, которое вместо имени всегда и употребляется – местоимение «оно».

Это неведомое Оно не окружается автором никаким мистическим ореолом. Но поведение человека, оказавшегося во власти этого тёмного непостижимого Оно, повергает в ужас деревенских подростков, ставших свидетелями страшной сцены, не предназначенной для чужих глаз.

Да, можно подойти к сюжету произведения именно с этой позиции – увидеть в нём мистицизм, чертовщинку, и растолковать всё в соответствующих мрачных тонах. Сначала именно такое понимание и напрашивается. На самом деле, конечно, автор ничего подобного не подразумевал.  Просто вспомнил яркий эпизод детства, сопряженный с неким сложным душевным опытом, смысл которого открылся автору-повествователю лишь позднее. Духовные корни пережитого опыта автор так и не захотел комментировать. А вот память о первом соприкосновении с человеческой душевной болью, со страшной зияющей в душе раной, могущей погрузить человека в небытие, – эта память, видимо, и побудила автора поведать читателю свои детские страхи.

И всё-таки…

Почему же это Оно, оказавшееся всего лишь тяжелым психическим состоянием душевно здорового человека, вызывает у нас потребность осмыслить ситуацию рассказа не без привлечения фольклорного компонента, связанного с образом демонического существа, невидимо воздействующего на душу человека?

Не потому ли, что автор, хочет он того или не хочет, неуклонно вовлекается в это фольклорное пространство уже самим названием рассказа, придуманным, может быть, без всякой замысловатости, но все же неизбежно ставящим его художественный текст в один ряд с другими артефактами современной культуры, так или иначе интерпретирующими понятие «оно». 

Не трогая фильмы ужасов на эту тему² , лучше обратиться к более серьёзной отрасли человеческой цивилизации, нежели развлекательная.

Существует целая научная концепция, оперирующая понятием Оно. И если рассказ Николая Дорошенко откроет человек, знакомый с теорией психоанализа, вряд ли ему удастся избежать мысли о том, что текст, судя по названию, посвящен проблеме противостояния человека бессознательным, безличным силам в себе.  По большому счету, он будет недалёк от истины.

Вряд ли стоит рассуждать здесь о научных изысканиях немецкого врача Георга Гроддека, придумавшего термин «оно», или философских откровениях Фридриха Ницше, называвшего этим словом «природно-необходимые» устремления всякого человека. И даже старик Фрейд ничего нового не добавляет к пониманию этого загадочного явления во внутреннем мире человека, ссылаясь на признания своих пациентов о том, что на них воздействуют некие «неизвестные и неподвластные» им силы, о которых пациенты обычно говорят: «Оно было сильнее меня…», «Оно внезапно пришло ко мне…».

В 1920-е годы, когда в европейской науке Фрейд вовсю оперировал понятием «оно», описывая бессознательные переживания своих пациентов, на просторах Советской Руси (есенинское) ещё звучали магические заклинания от тех самых «неизвестных и неподвластных сил», которые русский народ сделал подвластными и управляемыми, давно придумав им более конкретные имена, нежели это неопределённое Оно. «Окаянным дьявольским видением» называются в одном старинном заговоре симптомы болезни, вынуждающей человека лихорадочно дрожать, представляемые образному поэтическому мышлению русских знахарей в виде разноцветных (черных, красных, желтых, синих, серых и грязно-белых) простоволосых девиц-трясавиц, вылезающих из воды и отряхивающих перепончатые крылья. Обращаясь к ним со словами заклинания, изгоняя их из больного обратно в черную водную бездну, придумывает знахарь имя каждой девице-демонице, чтоб ни один из симптомов болезни не упустить.

А уж когда совсем непонятное творилось с человеком при вроде бы здоровом теле, то, пожалуй, и выдумывать нечего было, а видели только –  оно пришло, оно настигло. А называть это конкретным именем никто не решался, потому как  явных физических признаков у него не было – ни тебе температуры, ни ломоты в костях. А сохнет человек, потому что оно допекло, оно придушило.

Душевное состояние деревенской вдовы бабы Миланьи было  непонятно. Для большинства окружающих оно было даже и незаметно. Для деревенских же мальчишек, случайно ставших свидетелями его, оно было страшно и нестерпимо.

Неважно, насколько большой была деревня, где всё это происходило, – «аж в двадцать с лишним дворов» или «аж на триста дворов», как в разных вариантах текста вспоминает писатель.  Главной, в общем-то, героине (раз уж весь текст назван тем, с чем она боролась), бабе Миланье, сорокалетней вдове, это нисколько не мешало ночами переживать своё вдовье горе с такой силой, что мальчишкам, случайно оказавшимся около её жилища,  становилось не по себе не только от ночной темноты.

«Ещё страшнее было ночью сквозь открытое окно слышать, как из кривенькой её избушки доносится страшный, почти собачий вой».

Чуть отвлекаясь от темы, заметим, что в более поздней редакции текста автор заменил «собачий» на «прямо-таки нечеловеческий».  Однако первое определение кажется нам более естественным в речи, точнее, в сознании ребёнка. Вой собаки ему знаком, а вот другие «нечеловеческие» звуки – это какие?  с чем ещё он может сравнить услышанное? Второе определение звучит более корректно, но оно дальше от живой ситуации повествования, от языковой стихии ребёнка, глазами и ушами которого формируется представление о происходящем. Ведь лексика рассказа всё-таки отражает его менталитет, его видение мира.

Мальчишечья тревога при виде бабы Миланьи, жадным взглядом провожающей ребятню, только усиливалась от того, что дома снова слышалось от взрослых нечто загадочное, никак не объясняющее ночной вой в избушке: «Если Миланья не свыкнется, то оно её допечёт».

Что же за странное существо выло по ночам в избе немолодой женщины?

То ли намеренно, то ли нечаянно автор нагнетает атмосферу какого-то «горячего» напряжения, что, конечно же, уместно назвать горячечным наваждением. Именно в таком состоянии пребывала баба Миланья. На уличную ребятню она смотрела «пристальным и жадным взглядом». Накормив зазванного в дом ребенка, поцеловала его в макушку «с жаром».

«Температура» повествования повышается воспоминанием о том, как во время войны немцы подожгли хату Миланьи, она успела сбросить «горящие кули» с крыши, но края избушки «чуть-чуть обуглились».

Благодаря наличию этой «термальной» лексики начинаешь ощущать воздух повествования словно бы горячим, обжигающим. Но автор ухитряется и ещё прибавить жару:

«Погода в тот день стояла жаркая…  из земли сквозь упругую да густую траву пробивался лишь горячий дух».

Понятно, что речь о воздухе, но нам очень кстати это неожиданно возникшее здесь слово «дух».

«Горячий дух» – это уже почти что присутствие лихоманки в духовном пространстве повествования. Эту деву-демоницу обычно изгоняли из больного горячкой или каким-нибудь другим томительным недугом. Она томила тело и тянула жилы, иссушая («допекая») своего избранника.

И снова автор усиливает ощущение тревоги, присутствия чего-то инородного человеку, враждебного ему, употребляя слова «некий», «нечто»:

«Некий особо тяжелый шмель вдруг прогудел над моим лицом, и вся великая надсада его словно бы застряла в моих ушах. Только когда хлопцы, как суслики, вдруг высунули головы из травы и тоже стали прислушиваться, я понял, что это уже не шмель гудит, а нечто иное…»

Можно скользить по поверхности содержания, принимая его просто, без замысловатости, а можно зацепиться за эту возможность расшифровки «словно бы» бессознательной тайнописи, предполагая, что автор нечаянно разбросал по тексту эту «сигнальную» лексику, не подозревая, что создаёт контекст отчетливого присутствия инфернального существа. Выражение «нечто иное» в самом конце процитированного фрагмента уже однозначно «включает кнопку» кульминации страшного повествования, и читатель понимает: сейчас будет развязка.

Что же это за «нечто» из «иной» реальности?

«Нечто иное» это ведь не просто «другое», это и нездешнее…

Тут снова появляется оно.

«Еле слышно погудев, оно затем тихонько погыкало: «г-г-ык, г-г-ык…», а затем сипловатенько запищало: «и-и-и…», затем пришмыгнуло, затем вдруг полоумно завыло…»

Будь мальчишка один, наверное, заробел бы перед этим неведомым существом, издающим странные звуки, но все вместе дети лишь «намагнитились» страхом, и любопытство оказалось сильнее робости. Они заглянули туда, откуда слышался пугающий вой:

«И увидели на дне (окопа) плашмя опрокинутую бабу Миланью. Скребла она пальцами затрухлявившуюся с войны землю, а когда трава попадалась ей, выскубала она и траву…»

Присутствие чего-то страшного, неведомого в пространстве рядом с людьми заставило их онеметь, как перед нечистой силой:

«Я уже хотел было крикнуть: «Баба Миланья, да ты чего!» Но справа от меня хмуро молчал Юрко. А слева молчал белый, как мел, Мыкола Железяка. И Ваня Косточка, стоявший спереди от меня…тоже не шевелился. Вот так, в полуобморочном безмолвии, мы затем взялись за рули своих велосипедов и, как привидения, полетели прочь».

Запредельное напряжение человеческой психики, пытающейся побороть доводящую до безумия душевную боль, словно электризует воздух, заставляя мальчишек ощутить священный трепет и удалиться в безмолвии.

Описание же дальнейших событий всё-таки не обходится без оттенка некоего мистицизма, правда лишь на уровне художественной образности, когда мальчишки уподобляются привидениям, как бы потеряв телесную плотность в ситуации душевного потрясения. Перемещение их в земном пространстве тоже описано не однозначно реалистически, ибо они не уезжают на своих велосипедах, а, как и подобает привидениям, «улетают прочь». И автор-повествователь «влетает» к себе во двор. И даже мать подростка,  внезапно появившаяся на крыльце дома, «из самого воздуха тут же выткалась». 

Такая ситуация в тексте, содержание которого в итоге оказывается абсолютно реалистическим, чем-то напоминает заковыристую, хитроватую интонацию Лескова, когда он, к примеру, рассказывает в очерке «Старые годы в селе Плодомасове» о том, как в дом Марфы Андреевны Плодомасовой забрались воры, но святитель Николай Угодник их прогнал…

Чем кончается рассказ Николая Дорошенко о таинственном невидимом существе, одолевающем, «допекающем» бабу Миланью, лучше узнать напрямую из текста автора:

"А вечером мать рассказывала отцу:

– Хлопцы наши примчались, всех напугали так, что теперь только и разговоров будет. И до Окопа я бегу, а сама думаю: зачем бежать, если она хоть разок не в подушку, а на свободе выплачется уже как следует... Ну, а потом я её увидала и сразу поняла, что вроде бы как оно её отпустило...

И действительно, больше мы не слышали ночных завываний бабы Миланьи. И уже не всматривалась она в меня со своей жуткой пристальностью. Но и заманивать к себе не перестала. А один раз зазвала она всю нашу ватагу. Но мы, поглотав её угощение, умчались на улицу так быстро, что она только и успела крикнуть:

– Ну, чистые воробьи, а не хлопцы!"

А заканчивается рассказ словами: «…И вот так, уже как все люди, век свой она дожила».

Словно бы в ответ всем лукавым изыскам европейского психоанализа это написано. Уж куда Зигмунду Фрейду до понимания такой чудовищной простоты человеческого устроения…

…Только б выплакаться  навзрыд  в чистом поле под звенящим жарким и жаворонковым небом, и чтоб Сам Господь лишь был свидетелем покаянного плача впавшей было в уныние души.