Марина МАСЛОВА (Курск)
Однажды известный проповедник и богослов ХХ века прот. Александр Шмеман спросил одного из своих друзей и доверенных эпистолярных собеседников, издателя и «исследователя проблем русской эмиграции» Никиту Струве: «...не рехнулся ли я в своём восхищении Солженицыным…»? О том, как он сам ответил на этот вопрос, рассказывают его «Дневники», опубликованные после его кончины, а вовсе не те официальные «солженицынские» статьи, которые он печатал при жизни… Когда возникает речь о творческом диалоге прот. Александра Шмемана и А.И. Солженицына, обычно делается отсылка к статье о.Александра «Зрячая любовь», где содержится характеристика творческого метода («тайный двигатель») Солженицына, как его понимал Шмеман, и откуда можно почерпнуть сведения о том, каково же было личное впечатление богослова от художественных и публицистических работ и от фигуры самого писателя, которому священник отвёл место «экзорциста русского сознания» в современной ему русской литературе. При этом упускается из виду, что «Зрячая любовь» написана в 1971 году, тогда как личные отношения участников этого диалога развивались во времени, вплоть до кончины отца Александра в 1983 г., и мнение протопресвитера не оставалось неизменным. От восхищения и, по его признанию, «почти болезненной влюблённости» в «пророка», «героя» и «мученика», прот. А. Шмеман пришёл в конце концов к осознанию, с одной стороны, глубокой противоречивости, «одержимости» натуры А.Солженицына, а с другой стороны, и какой-то смутной «ошибки» в своём собственном восприятии. Об этом не писал он в статьях, однако в Дневниках, найденных в его рабочем столе после его кончины, был более откровенен с самим собой (он был деканом Свято-Владимирской семинарии в Нью-Йорке, «шмеманарии», как её в шутку называли уже при его жизни). Причём Сергей Шмеман, сын отца Александра, публикуя эти дневники, в предисловии особо оговаривает, что писались они на русском языке, «языке, который был ему (о. Александру. – М.М.) родным с детства, проведённого в «русском» Париже». Это нужно подчеркнуть: писал о.Александр для русских прежде всего, для русского читателя, понимая, что личные записи, если переводить их с другого языка, могут быть несколько трансформированы по смыслу. И означает это, надо полагать, что его сомнения по поводу восприятия феномена Солженицына казались ему чем-то важным («сокровенные записи» как свидетельство, которое при жизни он публично озвучить не мог). Прежде чем говорить об этом уникальном историко-литературном документе – «Дневниках 1973-1983», документе, в равной мере интересном как для религиоведов, так и для филологов, следует упомянуть все работы прот. Александра Шмемана о Солженицыне, доступные сегодня русскому читателю по «представительному» изданию Собрания статей 1947-1983 гг., впервые вышедшему в России в 2009 году. Отдельные статьи этого сборника также впервые переведены на русский язык. Работы о А.И. Солженицыне вынесены здесь в особый раздел, включающий восемь статей, из которых только две можно назвать в полном смысле статьями о творчестве писателя («О Солженицыне» и «Зрячая любовь»). Четыре работы представляют собой публичные ответы на письма о Солженицыне и самого Солженицына, а также на обвинения современников в адрес писателя-диссидента, не оправдавшего политических ожиданий русской эмиграции. Ещё в двух заметках протопресвитер выражает своё восхищение «Архипелагом ГУЛАГ», выступая в роли эмоционального читателя, получившего «сказочное» впечатление. Итак, «солженицынский корпус» работ прот. А.Шмемана в хронологическом порядке, позволяющем проследить почти десятилетний путь развития мысли автора: «О Солженицыне» (1970); «Зрячая любовь» (1971); «Пророчество» (Отклик на письмо А.И. Солженицына Всероссийскому Патриарху Пимену) (1972); «О духовности, церковности и мифах: Ответ на письмо о Солженицыне» (1972); «Сказочная книга» (1973); «Ответ Солженицыну» (1976); «Всё было именно так…»: Вокруг «ГУЛАГа»…» (1976); «На злобу дня»: О Солженицыне и его обвинителях» (1979). Все эти работы, за исключением одной («Вокруг ГУЛАГа», Мюнхен), автор публиковал в курируемом им (а редактируемом Н.Струве) парижском Вестнике Русского студенческого христианского движения (с 1976 года – Вестник РХД). Видимо, благодаря образному заголовку статья «Зрячая любовь» получила наибольшую известность по сравнению с другими упомянутыми работами. Её чаще читают и цитируют, непрестанно умножая «свидетельства» безоглядного восхищения и якобы всеприятия отца Александра, забывая (а может, и не зная) о существовании огромного тома Дневников, где картина взаимоотношений священника и писателя-диссидента далеко не столь безоблачная, как привыкли думать многие православные читатели, сверяющие своё отношение к такому неоднозначному феномену, как Солженицын, с мнением признанного богослова и православного пастыря. Откуда такое название – «Зрячая любовь»? Это хорошо проясняется из следующей цитаты: «…тайный двигатель солженицынского творчества, – пишет о. Александр Шмеман, – я назову – зрячая любовь <...> Не просто любовь, которая может быть и так часто бывает и слепой, и страстной, и непросветлённой, которая как раз и создаёт идолов и которая во всех этих случаях уже не христианская любовь, не та, что заповедана нам в единственной новой заповеди Христа. Но и не просто зрение, которое отлично может совмещаться и с неправдой, и с ненавистью, и с подозрительностью, о котором можно сказать: “глазами своими будете смотреть и не увидите”. Нет, именно зрячая любовь, таинственное сочетание любви и зрения, в котором любовь, очищенная зрением от всякой иллюзии, пристрастия, слепоты, становится подлинной любовью, в котором зрение, углублённое и омытое любовью, становится полным зрением, способным вместить всю правду, а не разорванные её обрывки, идолопоклонниками всех “лагерей” выдаваемые за целое. Именно такая зрячая любовь и лежит в основе солженицынского творчества, являет нам его как некое чудо совести, правды и свободы» (Статьи, с.777). Протопресвитера Александра Шмемана у нас хорошо знают как автора книг по литургике и патрологии, широко известны его беседы на радио «Свобода» о православии и русской литературе. И как раз по причине того, что мнение его для православного читателя сегодня столь значимо, необходимо всё-таки разобраться в том, насколько сложным и даже «мучительным» (по слову самого о. Александра), был его личностный и литературный диалог с Солженицыным. Эта мучительность усугублялась ещё и тем, что отец Александр вынужден был сохранять в равной степени уважительные отношения как с диссидентами второй волны эмиграции, среди которых были те, кто считал Солженицына «лжецом» и даже больным человеком («Солженицын сбрендил…»; запись от 26 января 1977), так и со сторонниками писателя, видевшими в Солженицыне «пророка» и чуть ли не мессию в политическом смысле (в первую очередь Никита Струве). Но самой главной причиной «мучительности» было, конечно, то, что о.Александр и сам не был абсолютно уверен в своей правоте. Об этом мало кто догадывается, читая его восторженные статьи, где Солженицын сразу же, с первых строк назван не только «явлением огромным», но и «явлением новым», меняющим сам «воздух русской литературы». Решительно он возводит Солженицына в ранг великих русских писателей: «И если Россия как «целое» <...> существует прежде всего в своих «воплощениях» в русской литературе, то к России пушкинской, гоголевской, толстовской и чеховской мы должны прибавить теперь и Россию солженицынскую» («О Солженицыне»). И далее: «…Солженицын любит правду. <...> И суждено ему, по видимому, занять трагическое по своему одиночеству место в современной русской литературе: место экзорциста русского сознания, освободителя его от всех идолов …» («Зрячая любовь»). Однако, написав «Зрячую любовь» на волне своего безоглядного восхищения Солженицыным, отец Александр впоследствии испытал некую растерянность, смутное разочарование в герое своего очерка, а в иные минуты, «наедине с самим собой», и прямо вопрошал: «неужели мы ошиблись в Солженицыне?». Автор предисловия к «Дневникам» отца Александра, Сергей Шмеман, объясняя мотивы отцовских «сокровенных записей», называет их (переводя отцовскую английскую фразу) «посещением самого себя», желанием «соприкоснуться с самим собой» («touch base») (с.6). При таких мотивах, конечно, невозможно заподозрить автора дневниковых записей в какой-то недоговорённости, неискренности. В отношении такой серьёзной проблемы, как восприятие личности и творчества А.И. Солженицына сегодня, это свидетельство о предельной откровенности автора дневника требует особенного внимания, поскольку личность протопресвитера Александра Шмемана едва ли не более значительна для православного читателя, нежели фигура того, о ком он с таким пиететом писал в течение девяти лет. Шмемана сегодня считают одним из «самых значительных деятелей Церкви ХХ столетия». Он не только видный проповедник и богослов, но и активный общественный и религиозный деятель, мощно повлиявший на умы современников (взять хотя бы факт, что его усилиями Американская Митрополия добилась независимости от Московского Патриархата и получила статус Православной Церкви в Америке). «Дневники» начинаются записью от 29 января 1973 года, и уже через несколько страниц, в записи от 19 февраля упомянут Солженицын, причём в субъективно-эмоциональном плане: «когда думаю о нём, делается как-то светло и тепло» (с.11). Напомню, что к 1973 году было написано уже пять работ о.Александра о Солженицыне, в том числе «Зрячая любовь» (как отклик на книгу «Август Четырнадцатого», вышедшую в Париже летом 1971-го). Солженицын до февраля 1974-го жил в Советском Союзе, но в Западной Германии и США активно переводили его, вышло 17 отдельных изданий и 6 томов в собрании сочинений. В 1970 он, как известно, получил Нобелевскую премию, присуждение которой рассматривалось в политическом аспекте. И поскольку Солженицын резко критиковал коммунистическую власть (а после исключения из Союза писателей СССР открыто заявлял о своих православных убеждениях), пройти мимо такой колоритной политической фигуры Шмеман в Америке не мог. В самом начале 74-го о. Александр упоминает в дневнике, что прочитал «Архипелаг Гулаг», вызвавший, по его мнению, «всемирный резонанс», и собирается писать о нём статью. Уже через три дня отсылает эту работу (правда очень маленькую) Никите Струве, назвав её «Сказочная книга». И вот тут впервые у него возникают сомнения: «В письме Никите… я спрашиваю – не рехнулся ли я в своём восхищении Солженицыным…» (15 января 1974). Далее в записях февраля он упоминает о своих лекциях, ужинах, встречах и разговорах, темой которых становится опять Солженицын. И что характерно: на фоне восторженной интонации, местами доходящей до экзальтации, у него возникает чувство тревоги и даже уныния, будто интуиция подводит его к пониманию какого-то обольщения: «Все эти дни полон Солженицыным… Только бы остался Солженицын сам собой… и всё-таки страшно за него – как бы не поскользнулся…» (записи от 14 и 15 февраля). Про особую духовную интуицию отца Александра упоминает прот. Владимир Воробьёв в предисловии к первому тому бесед на радио «Свобода»: «духовная интуиция была особенно ярким его талантом». А коли так, нам вдвойне важны те сомнения священника, которым он сам, вопреки вере в свою интуицию, не сразу придал должное значение, а после, осознав всю серьёзность проблемы, и вовсе утаил их от современников. Об этом подробнее будет сказано далее.
В мае 1974 года происходит встреча отца Александра с Солженицыным в Цюрихе. Он назовёт это в своих дневниках «Горной встречей». Записи этих дней говорят о том, что о.Александр, которого захлестнули эмоции восхищения и любования кумиром, уже перестает замечать собственную нелогичность, сумбурность мыслей его напоминает нагромождение крошащихся льдин на речном русле при половодье. «Его вера – горами двигает!» – пишет он о Солженицыне. – «Несомненное сознание своей миссии, но именно в этой несомненности – подлинное смирение». Если вспомнить другие его записи, предельно критические суждения о других людях, то станет совершенно ясно, что о любом другом человеке он бы сказал, что это гордыня, а тут вдруг – «смирение». После слов о великой «миссии» возникает опять любование кумиром: «Чудный смех и улыбка»; потом вдруг снова: «Там, где он, – там сама Россия…»; и через несколько строк опять милые безделицы влюблённого взгляда: «Для него прогулка – не отдых и не развлечение, а священный акт». Этот несвойственный отцу Александру романтический восторг, обнаруживающий себя через лексику и общую тональность фраз, конечно, объясним известным напряжением при общении с такой крупной фигурой, какой был Солженицын для русской эмиграции в Европе и Америке. И сам о. Александр прямо пишет о своём «страшном напряжении», и, быть может, даже вопреки своему желанию, подогреваемому внешним восхищением, он невольно повторяет несколько раз слова «страшно», «страшный», пока наконец не выговаривает нечто более определённое: «В первый раз мысль – не сон ли всё это было? В реальном ли мире? Или в какой-то страшным усилием созданной мечте, иллюзии?» (запись от 5 июня 1974). Обратим внимание: речь идёт о «страшном усилии» при сотворении «иллюзии», «мечты». А ведь в «Зрячей любви» он писал о зрении, очищенном от всяких иллюзий… В записях о встрече удивляет, что о. Александр, при его остром уме и жёсткой требовательности к собственной и чужой логике, не замечает внешних признаков иллюзорности происходящего, вопиющих из его собственной речи, из логической противоречивости фраз. Вот самый яркий пример: «Там, где он, – там сама Россия. Для него это так ясно, что ясным становится и мне». Тут он будто не замечает, что признаёт свою порабощённость, слепое подчинение обаянию чужой гордыни, какую ранее обязательно бы развенчал. А тут – не видит... Ведь сама ситуация алогична: «если он уверен в себе, то, значит, и я ему верю». Да ведь это вовсе не зрячая, а самая что ни на есть слепая любовь! Нелогичность обнаруживается и там, где о.Александр сначала пишет о «простоте встречи», а после о «страшном напряжении» от неё. Может ли истинная простота вызывать «страшное напряжение»? Нужны ли «страшные усилия» психики в присутствии истинной простоты? Вопросы риторические. Только почему их не задал самому себе отец Александр? Позднее ему всё же пришлось убедиться, что подпал он под обаяние именно внешнего авторитета Нобелевского лауреата (с мнения Шведской Академии он начал первую статью о Солженицыне), о книгах которого все только и говорят. Это произошло, когда он стал замечать некий командный тон в письмах цюрихского «пророка». Уже в конце 1974 года, постепенно остывая от восторженных впечатлений «горной встречи», он записал в дневнике с интонацией обманутых ожиданий, метафорически обозначив это разницей в «длине волны», т.е. несозвучностью, диссонансом, что позднее станет уже отчётливой чуждостью: «Письмо от Солженицына. Смешно, как с некоторых пор что-то как будто чуть-чуть «надломилось» между нами. Письмо очень милое, с предложением встречи в декабре, в Париже, но вот словно всё очевиднее разница в “длине волны”» (14 ноября 1974). «Что-то как будто чуть-чуть…» Мыслимо ли было отцу Александру, когда уже написаны пять вдохновенных речей, когда уже все вокруг видят в нём защитника и апологета солженицынского творчества, вдруг признать своё видение иллюзорным (вспомним, как недавно он сам размышлял, не иллюзия ли это!)?.. «Что-то как будто чуть-чуть…» Мыслимо ли было отцу Александру, когда уже написаны пять вдохновенных речей, когда уже все вокруг видят в нём защитника и апологета солженицынского творчества, вдруг признать своё видение иллюзорным?.. Далее он ещё не раз будет рассуждать (в своих последующих статьях) об «огромной неудобоваримой правде» Солженицына, но в личном ощущении возникшее «чувство отчуждения» через два месяца после первых сомнений он назовёт однозначно – «оскомина»: «…всё большая внутренняя оскомина от «солженицынской» бури или, может быть, от её преломления в эмигрантском болоте» (29 января 1975). А в записи весны 1975 года он делает ошеломляющее признание, что соглашается с теми, кто защищает Солженицына, в большей мере потому, что сам хочет, чтобы Солженицын был «прав» и «велик», то есть соответствовал тем оценкам, которые сам отец Александр дал ему в своих статьях. Вот эта запись дословно: «Письмо от Никиты – в защиту «Телёнка» (книга Солженицына «Бодался телёнок с дубом». – М.М.). Я сразу готов согласиться – так мне хочется, чтобы Солженицын был «прав» и «велик»» (11 марта 1975). Итак, ключевая фраза: «…мне хочется, чтобы Солженицын был «прав» и «велик»… Ещё более откровенной является запись от 31 мая 1975, в которой отец Александр передаёт содержание своего разговора с женой, Ульяной Шмеман, о Солженицыне. Запись довольно объёмна, и хотя цитировать из неё можно многое, что служит убедительной аргументацией нашей темы, достаточно сказать главное: о.Александр разбирает «соблазны» и «опухоли» своего восприятия человека-Солженицына и Солженицына-творца. Думается, не нужно и комментировать избранные им для характеристики отношений с писателем обозначения: «соблазны» и «опухоли». Видимо, после этого разговора он начал исцеляться от своих иллюзий. И вот уже в осенних записях того же года, будто вынув занозу из воспалённого сознания, в котором наконец утихла мучительная боль, о.Александр впервые позволяет себе лёгкую, фамильярную интонацию в размышлениях о Солженицыне, вместо «пророка» теперь называя его Исаичем, упоминая его «психоз» и «ограниченность», нелепое пристрастие к «старине», радикальный «антиисторизм» и, наконец, столь же радикальную, маниакальную самоуверенность. Кульминацией развенчания кумира можно счесть следующие слова: «…в странной одержимости Солженицына старообрядчеством нужно искать ключ если не ко всему его творчеству, то во всяком случае ко многому в нём…». То есть не та «зрячая любовь», которую предполагал ранее Шмеман, а, напротив, слепая страсть, одержимость старообрядчеством. И ещё цитата, звучащая как приговор: «…Толстой переписывал Евангелие, Солженицын «переписывает» Россию». Уже несколько раз произносит о.Александр слово «ошибка» в своих дневниках. И вот в октябре 75-го снова о том же. Вернувшись в Нью-Йорк после публичных лекций в Вашингтоне, где он хвалебно говорил о Солженицыне, он записывает в тетради: «А на глубине сознания, почти в подсознании – непрекращающийся спор с Солженицыным, словно весь смысл того, что с ним происходит, – в нашем с ним «единоборстве», что именно нам – мне и ему – суждено столкнуться на «узкой дорожке». Словно для меня это вопрос «экзистенциальный» – ошибся ли я в том, что я в нём услышал («триединая интуиция», «зрячая любовь»…) или нет…» (22 октября 1975). А ведь к моменту этой записи уже была написана статья «Ответ Солженицыну» (на его «Письмо из Америки»), которая будет напечатана лишь в следующем 1976 году и в которой, как ни странно, всё равно не окажется тех разоблачительных мыслей, что поведал о.Александр своему Дневнику. И хотя он будет спорить и опровергать многие положения статьи Солженицына, формулировки здесь сглажены настолько, что никакого разоблачения вовсе не слышно в тексте. Он по-прежнему остаётся в глазах русской эмиграции восхищённым апологетом «огромного явления» по имени Солженицын. Вся критика его разоблачительной статьи обрушивается на старообрядчество как еретическое явление «новой» веры при «старых» обычаях, а также на «ничем не оправданный триумфализм и горделивое самодовольство» дореволюционного русского Православия. Стрелы критики его, таким образом, лишь косвенно, отражённо направляются на недавнего «пророка» и «экзорциста». Даже сойдясь на «узкой дорожке» с Солженицыным, прот.Александр Шмеман всё же не взял на себя тяжкую обязанность донести плоды своих прозрений до современников, оставив за собой право в публичных своих работах по-прежнему «хотеть», чтобы Солженицын был «прав» и «велик». В последней своей статье о писателе «На злобу дня»: О Солженицыне и его обвинителях» (Париж, 1979) о.Александр отстаивает свой прежний взгляд на «пророка», якобы свидетельствующего миру о «неслыханном духовном кризисе, в который стремительно погружается современное человечество» (с.816). И будто никто из современников этого кризиса не замечает. При этом последним оправдательным аргументом для писателя-диссидента становится у о.Александра уверение, что он любит Россию (курсив автора. – М.М.), и если кто обвиняет Солженицына во лжи, то, значит, «сводит счёты» с самой Россией. Круг безотчётных иллюзий и сознательных «хотений» замыкается: Шмеман возвращается к восторженной риторике самой первой статьи «О Солженицыне» («герой, мученик, жертва»), и последний абзац апологетической работы богослова и проповедника о «вермонтском отшельнике» увенчивается пассажем о том, что Солженицын «единственный, кого в наши дни… можно сравнивать с ветхозаветными пророками», потому что, обличая болезни России, он якобы защищает её от распада и «служит» «вечной и всемирной правде о человеке и о мире». Поразительно, что в Дневниках при этом остаются совсем другие, «сокровенные», спрятанные от всех слова: «Поездка в прошлый четверг (2-го) к Солженицыну в Вермонт. Три часа разговора, очень дружеского… И всё же не могу отделаться и от другого чувства – отчуждённости. Мне чуждо то, чем он так страстно занят… – эта «защита» России от её хулителей, это сведение счетов с Февралём – Керенским, Милюковым, эсерами, евреями, интеллигенцией… <...> страсти этой во мне нет, и нет потому, должно быть, что я действительно не люблю Россию «больше всего на свете», не в ней моё «сокровище сердца», как у него…» (31 октября 1978). Действительно, «сокровище сердца» отца Александра было в Америке, а не в России. Об этом и запись 1977г., где Шмеман выступает апологетом благоденствующей Америки, в противовес России, якобы закабалённой игом большевиков: «Нет, восхищает меня Америка, её глубокая сущность, Америка, нашедшая – одна во всём мире! – какую-то формулу, почти чудесную, государства и общества, не превращающихся в идолов, сочетающую живую традицию… с жизнью… И опять думал о Солженицыне: вот во что ему надо бы… вникать, чему смиренно учиться. Но куда там… Учить можем только из-под наших развалин, которые ничему никогда нас не учат…»(20 января 1977). Как проговаривается здесь отец Александр! Вот такое высокомерие американца, уверенного в правоте страны, давшей ему материальную сытость, комфорт и благополучие... А Россия – «развалины», России нужно «смиренно учиться» у Америки… После этих слов даже дневниковые разоблачения им Солженицына кажутся полуправдой, нечаянно пробившейся сквозь железобетонное «блаженство» личного (семейного и профессионального) благополучия и покоя, которое, судя по Дневнику, о.Александр любил «больше всего на свете» и которое было «сокровищем» его сердца. Ради этого покоя он удержал слово правды о своём истинном восприятии Солженицына, предпочтя провозгласить его перед лицом Европы и Америки «великим пророком» России, чтобы нам, нынешним, чего доброго, не усомниться, что порабощение России (после развала СССР) западной идеологией это великое, благое и спасительное дело… Что же случилось? Почему он, столь категорично требовавший правды от других, сам вдруг испугался правды, не решился озвучить её публично? Дневник даёт нам ответ. И ответ этот ужасающе прост: «Мой вопрос, … для меня … бесконечно важный: неужели мы ошиблись в Солженицыне, неужели моё «чтение» его… – просто ошибка? Сейчас начнётся гвалт. Но он не снимает вопроса и не разрешает его» (31 октября 1979) (с. 487). Всего три слова, объясняющие причину молчания: «Сейчас начнётся гвалт». Этого гвалта о. Александру не хотелось… А хотелось, как мы помним, чтобы в глазах русской эмиграции и всего мира «Солженицын был прав и велик». Вот так, испугавшись вероятного «гвалта», он оставил в своих чрезмерно восторженных работах о Солженицыне всё как есть, не пытаясь внести поправки даже после явной переоценки своего первоначального впечатления. Но совесть, которую отец Александр так ценил в человеке, заставила его замолчать. После этого прозрения 1979 года он уже не писал о Солженицыне. С одной стороны, всё уже вроде бы написано. Но при известном стремлении о.Александра всё проговаривать тщательно и до конца, со всей возможной критичностью и «зрячей любовью», он тем не менее не вернулся больше публично к теме их взаимоотношений. Эта дневниковая запись ставит точку в их напряжённом публичном диалоге. Продолжения у этой не вполне «зрячей любви» не было. Она окончательно прозрела…
*** Стоит обратить внимание, что многие слова, которые можно отнести к фундаментальным понятиям мировоззрения («народ», «Россия», «крестьянские писатели»), Шмеман писал в кавычках, будто это реалии не его собственного сознания, а всего лишь концепты идеологии писателя Солженицына. Из множества других дневниковых записей о. Александра прорисовывается факт, что эти явления культурно-исторического бытия СССР были для него некими мифическими категориями, в реальное наполнение которых он не верил. Получая представление о современной ему русской жизни в СССР только из книг или рассказов приезжающих в Америку диссидентов, отец Александр, как можно думать, постепенно создавал себе собственный миф, не имея возможности знать жизнь Советской России во всей полноте, абсолютно не ведая о подспудной жизни духа в стране, официальным курсом которой стал атеизм. С непрестанным раздражением он писал о якобы лживом благочестии народа, называя его «бабьим», суетным. Это благочестие он, получивший богословское образование в одной из лучших духовных школ запада – Свято-Сергиевском богословском институте в Париже, искренне презирал как самое обыкновенное суеверие. Любопытно, как один из учеников отца Александра, известный российский сектовед А.Дворкин, получивший богословское образование в нью-йоркской Свято-Владимирской семинарии, с благоговением вспоминая своего учителя, пишет: «Главный курс, который читал о.Александр, назывался литургическое богословие. По-моему, название это он сам изобрёл. То был особый предмет – авторский курс самого отца Александра Шмемана, в котором он преподносил нам Православие в собственном видении» («Отец Александр Шмеман: воспоминания студента о ректоре»// «Альфа и Омега», №4, 2006). Вот это «Православие в собственном видении», надо полагать, как раз и составляло предмет страстных симпатий о.Александра поначалу и в идеологии Солженицына, а после нашло отражение в непрестанной критике русского «бабьего» благочестия (видимо, в противовес благочестию интеллектуальному, экуменическому), с неудержимой страстью вылившейся на страницы Дневника. Называя свою работу о Солженицыне «Зрячей любовью» (подразумевая таковую и в писателе), о.Александр не заметил, что его собственное видение, его восприятие духовной жизни в России вряд ли возможно назвать зрячей любовью. Он родился в Эстонии, сформировал мировоззрение в Париже, состоялся как блестящий учёный и проповедник в Америке. Но в России никогда не был, изучал её по чужим книгам и статьям. И по причине мощной зависимости от узких идеологических рамок, которые внешне он отрицал, его взгляд не был бесстрастным, а значит и не был чистым. Это была откровенная до страстности неприязнь и даже ненависть к «советчине», советской идеологии. И ненависть эту он, не знавший истинной России, позаимствовал у диссидентов, в том числе и у Солженицына. Потому слепо верил, что Россия гибнет и распадается, и присвоил Солженицыну право её «спасать». И не заметил сам, как «оговорился», называя его прозу «сказочной»… Сегодня уже доказано, что цифры в «Архипелаге ГУЛАГ» сильно преувеличены автором, стремящимся к нагнетанию ужаса и безысходности у читателя. Книга не выдерживает проверки документальными фактами. Например, А. Байбородин, вспоминая приезд Солженицына в Иркутск в 1994 году, в очерке «Загадочный…» приводит мнения многих известных писателей, поначалу очарованных (подобно Шмеману), а после «раскусивших» двуличие «таинственного вермонтского сидельца». Среди прочих цитируется и свидетельство В.Казакова о чудовищных преувеличениях «ГУЛАГа…»: «Александр Исаевич пишет о 66 миллионах человек, «уничтоженных Сталиным и советским государством» с начала коллективизации 20-х годов и до смерти Сталина в 1953 году. А на деле было так… «Хрущёв ненавидел Сталина и, заказывая записку о всех осуждённых и расстрелянных в СССР, собирался использовать её в качестве инструмента борьбы с соратниками генералиссимуса. Поэтому министр внутренних дел выискивал максимальные цифры, чтобы угодить новому вождю. И в этой записке, хранящейся в архивах, чёрным по белому написано, что с 1921 по 1953 год было осуждено и казнено 642 980 человек». Также Михаил Шолохов писал о «болезненном бесстыдстве» Солженицына: «Почему власовцы – изменники родины, на чьей совести тысячи убитых и замученных наших, прославляются как выразители чаяний русского народа?». А Михаил Лобанов к этому добавляет: «…Помимо «страсти к политическим выпадам» (его слова), есть у Солженицына и ещё страсть – видеть в своих соотечественниках-современниках желанных ему смертников, поголовных «жертв коммунистического режима». …По накалу ненависти к нашему государству советского периода… Солженицына можно сравнить только с Троцким. …Сравнивать Солженицына с Толстым нелепо хотя бы уже по одному тому, что Толстой гениальный художник, а Солженицыну Бог не дал дара художника. Если уж условно говорить о чём-то общем у них, то это безмерность гордыни».
Что же касается отца Александра Шмемана, можно сказать, что его идеологическая ненависть к СССР сыграла в его собственной судьбе трагическую роль. Он сам остался слеп к истинному значению России в сохранении Православия не только в СССР, но и, как мы видим теперь, во всём обезумевшем мире. Увлечённость идеей скорейшего разрушения СССР как некой коммунистической угрозы для Европы и Америки, а также первоначальный страстный восторг перед фигурой Солженицына и слепая вера в достоверность содержания его книг, не позволили проповеднику и богослову принять мысль о том, что политический строй в стране вовсе не смертный приговор духовной жизни её народа. А что же ещё, если не духовное состояние человечества, должно волновать священника? Сегодня мы видим, что «святыня под спудом» (70-летней идеологии коммунизма) оказалась духовно чище и нравственно жизнеспособнее, нежели вера современников отца Александра в странах «свободного мира». Перечитывая Дневники прот. А.Шмемана сегодня, мы невольно задаёмся вопросом: а какой же ужас он мог бы испытать, окажись в будущем, то есть в нашем настоящем, и оглянись вокруг, на тех самых Европу и Америку, по сравнению с которыми Россия казалась ему «мифом»! Россия, «бабскую» и «рабскую» веру которой он так презирал с высоты нью-йоркских небоскрёбов и аэропланов (на которых почти еженедельно летал на конференции и ассамблеи экуменистов), Россия, благочестие которой казалось ему «мнимым», чуть ли не мракобесием, эта Россия сегодня – один из главных оплотов (если не единственный!) Православия в безумном мире, причиной безумства которого стала как раз любимая им Америка. Наверное, нельзя поставить ему в вину эту слепоту. Он искренне верил в то, что большевики в России – это зло, большее всех земных зол, зло, которое нужно уничтожить любой ценой. Откуда было ему знать тогда, в семидесятые годы прошлого века, что самым страшным злом, тысячекратно страшнейшим идеологии большевизма, станет для всей православной Ойкумены именно идеология «свободы и прав человека», лицемерно проповедуемая Америкой с той лишь целью, чтобы уничтожить на земле вообще всякую духовную и социальную свободу. Хотя рядом с ним были люди, которые уже тогда знали это… Автор книги «Православие и религия будущего» иеромонах Серафим Роуз, ныне уже преподобный Серафим Платинский, будучи коренным американцем по крови, стал совершенно русским по духу, приняв православие «из рук» одного из величайших русских святых – преподобного Серафима Саровского. Именно он стал идейным оппонентом Шмемана в условиях американской действительности 1970-х. Биограф отца Серафима Роуза, иеромонах Дамаскин (Христенсен) приводит его слова о Шмемане: «Сердцем он всё ещё православный, однако ум его нацелен на «реформу» Американской Митрополии и Православия в целом... Справедливости ради следует сказать, что, возможно, сам он и не видит себя в роли «реформатора», а лишь грядущие поколения, души менее искушённые и ещё более далёкие от подлинно православной жизни, вынесут богоборческий вердикт, основываясь на протестантских воззрениях о. Александра Шмемана». По сути, прославленный христианский подвижник однозначно определяет тут взгляды Шмемана как богоборческие, опасные тем, что они незаметно закладывают основание для богоборчества будущих поколений!
Роуз называл богословские взгляды отца Александра «шмеманизмом», который «являет собой очевидное и неприкрытое подражание реформистскому духу католической Церкви. Там дело кончилось почти полной отменой постов. Православное правило пощения служит не для того, чтобы предотвратить «конфликты с совестью», а для того, чтобы призвать верующих на стезю смиренной, но вдохновенной христианской жизни. И если им не по силам следовать по этому пути, они по крайней мере сознают, сколь далека их жизнь от образца, от извечной незыблемой нормы. Порочный современный принцип самодостаточности, провозглашённый римскими папами, либо «попускает» верующим отход от этой нормы (что уже проникло и в некоторые православные Церкви), либо изменяет саму норму, чтобы облегчить задачу верующего – и тот опять доволен собой: ведь он «соблюдает все правила»! В этом суть различия мытаря и фарисея: православный всегда чувствует себя грешником, ибо не соответствует высоким требованиям Церкви (как по форме, так и по существу); «современный» человек ищет покоя в самооправдании, а не угрызений совести из-за своего нерадения». Кто читал «Дневники» отца Александра Шмемана, без труда услышат в этих словах очевидный укор его образу жизни. При ежедневных завтраках, обедах и ужинах в лучших американских ресторанах (о чём он непрестанно упоминает) соблюдать посты было невероятно сложно. Не умел он отказать себе и в удовольствии покурить, за что научно-богословские взгляды его отец Серафим Роуз назвал «богословием с сигаретой в зубах». Не оставлена без комментария и неуёмная критика им русского благочестия, о чём свидетельствует иеромонах Дамаскин, пересказывая слова Роуза: «Просвещённые умы» критикуют православное благочестие, тем самым уводя людей от главного. Отец Серафим указывал, что сейчас нужен «священник старого уклада», сердце у которого пламенеет Православием и кто так радеет о спасении своей паствы, что не попустит им грехи и мирские привычки, но понудит к высокой духовности». Нетрудно догадаться, что Шмеман тут отнесён к «просвещённым умам», а вовсе не к пламенеющим сердцем священникам.
…Думается, увидь о. Александр Шмеман нынешний западный и так любимый им американский мир, он бы изорвал в клочья и свой Дневник, напитанный неистовой критикой русского Православия, и свою «Зрячую любовь» как свидетельство слепого и полубезумного восторга. И будь он честен до конца, то изорвал бы и сочинения Солженицына как обоюдоострое орудие разрушения христианской цивилизации. |
|||||
Наш канал
|
|||||
|
|||||
Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-" |
|||||
|
|||||