Эмма МЕНЬШИКОВА

ПИСАТЕЛЬСКИЙ ДНЕВНИК
<<< Предыдущие записи         Следующие записи>>>

19 декабря 2011 г .

БАБА-ЯГА

Уже больше десяти лет пустует домик бабы Насти. Маленький дощатый домик, в котором она жила одна-одинешенька, никого не пуская на порог. Все звали её бабой Ягой…

 

Нос крючком, под грязным, видавшим виды платком – пучок волос, сутулая грузноватая фигура, темные, изношенные до дыр одежды: ну чем не баба-Яга? К тому же она не любила хулиганистых мальчишек и собак – и те, и другие шумны и непредсказуемы. А бабе-Яге нужна тишина. А еще ночь и прохлада. Без вольного воздуха баба-Яга сохнет, чахнет и силу свою колдовскую теряет.

А она ей ох как нужна. Правда, нам, простым людям, не совсем понятно, зачем. Однако же для чего-то существует это ягинское племя? Может, они грибы в лесу наколдовывают: вчера еще не было, а с утра – глянь, уже стоит целая семейка эдаких крепышей в коричневых шляпках…

А может, бабе-Яге сила колдовская нужна, чтобы боль мира заговаривать или рассвет подготовлять, с луной переговариваться, прощаться до новой встречи? Кто знает, что вообще на белом свете творилось бы, не совершай они какого-то своего ягинского дела. А ведь всё реже встретишь такую настоящую бабу-Ягу, какой была баба Настя. И нельзя сказать, что мир становится от этого лучше…

Нет, конечно, бабами-Ягами не рождаются. Они появляется на свет очень похожими на остальных младенцев, потом становятся маленькими девочками. Но уже тогда в них можно угадать бабок-Ёжек – с колючим взглядом, колючим носиком, колючим локотком, колючими коленками…

Растет такая бабка-Ёжка дичком, смотрит исподлобья, но, повзрослев, может даже замуж выйти. Но дети у них родятся редко, мужья уходят, и постепенно они отдаляются от людей, пока не остаются совсем одни.

Что-то постоянно происходит с ними такое, что чужого взгляда сторонится. Тщательно скрывая свою ягинскую тайну, они никого близко к себе не подпускают, в дом к ним проникнуть почти невозможно. А если и получится, то увидишь там сплошной беспорядок и кавардак. Но не дай Бог предложить бабе-Яге помощь с уборкой или стиркой: они этого страсть как не любят!

Ведь на самом деле у них в жилищах во всем самый настоящий ягинский порядок, а чтобы никто в нем ничего не нарушил и не разглядел то, что другим нельзя видеть, они не включают свет, не протирают пыль и очень любят пауков, позволяя им густой паутиной затягивать окна, углы и все секретные места, где прячет баба-Яга свои самые ценные колдовские штучки, о которых она никому даже не рассказывает.

Во дворе баба-Яга нагромождает горы всяческого хлама, чтобы ни пройти было, ни проехать, и к домишку ее не приблизиться. Дружит баба-Яга только с кошками: потому что они похожи – гуляют сами по себе, любят ночь и вольный воздух и терпеть не могут собак.

Деньги бабе-Яге ни к чему: вкусного она не ест, в новое не рядится, на мягком не спит, в тепле косточки не греет, но про черный день деньги копит. Хотя какой черный день может быть у бабы-Яги?!

Болезней она не боится, лечится травами, корешками, росами и колдовским словом. Даже в самую глухую ночь в ее крохотном оконце сквозь плотную паутинную занавеску мерцает тусклый загадочный огонек – то ли лучина горит, то ли глаза кошачьи светятся. Над чем-то баба-Яга там ворожит, а перед восходом солнца идет на прогулку – в лес, за речку…

Баню она не признает, вообще не моется – ей и так хорошо. А другим она редко на глаза попадается: ночью люди добрые спят, а днем она сама в своей избе отсыпается. Так и баба Настя – увидеть ее можно было только рано утром, когда она грузно вышагивала в сторону леса, по мосту через реку Воронеж, чтобы вернуться с охапкой дров, которые она собирала каждый день зимой и летом. Хотя на подступах к избушке давно уже высилась гора деревянного хлама.

Бревна, жерди, стволы и сучья разных размеров и конфигураций загромождали всю территорию от дороги до порога ее жилища. Только сама баба Настя – как представили мне ее соседи – знала, как беспрепятственно пробраться сквозь этот лабиринт. А он служил ей и забором, и сигнализацией: попробуй беззвучно преодолеть такие завалы! – и местом для отдыха: на каком-нибудь пеньке, – и стратегическим запасом оружия: как для защиты, так и для нападения на озорничающих мальчишек или голодных собак, которые иногда прорывались через «кордон».

Реже всего использовала баба Настя свои запасы для отопления. Печь даже в лютые морозы она растапливала пару раз в… неделю. Долго выбирала подходящую дровину или распиливала ее, подбирала несколько хворостин посуше – и торжественно заносила в избу. Через некоторое время над трубой взметывался тоненький дымок – и в эту ночь за бабу Настю можно было не беспокоиться. В иные же ночи страшно было подумать, как чувствует себя эта странная старуха в кромешной тьме и диком холоде…

Кто знал ее – побаивался, стараясь не задевать. А кто не знал и шел напролом – быстро «знакомился». Огреет его бабка дубинкой потолще – и долго еще человек обходит стороной неказистый домишко с его хитрым «защитным устройством» и злобной старухой, зорко стерегущей свои владения…

При ближайшем рассмотрении – а она сама подошла ко мне на дороге – у бабы Насти оказались цепкие настороженные глазки, острый, выдающийся вперед подбородок и узкие плотно сжатые уголками вниз губы. С большим свисающим носом, сгорбленной спиной, шаркающей походкой, беззубая, с крепким батогом в руках старуха и впрямь производила устрашающее впечатление. Но где-то глубоко в глазах гнездилась лукавая улыбка – и я на нее ответила. С тех пор мы подружились. Насколько это вообще возможно в отношениях с бабой Ягой…


Это одна из моих героинь, которую тоже все звали бабой-Ягой!
В основном она общалась с кошками. На каком-то понятном только им языке. И они платили ей привязанностью. Одной кошке она даже сделала… кесарево сечение: та не могла родить, и баба Настя ее прооперировала! Без наркоза. Спасла и кошку, и котят. Но большого количества мурок у нее не водилось: малышню она незаметно пристраивала по дворам, ведь кошек надо было чем-то кормить…

Одетая всегда в невероятные лохмотья, она иногда вздумывала пофорсить. И тогда на свет божий извлекались какие-то несуразные наряды типа старинной полуоблезлой шубы, если это зима, или мятого полупрозрачного пеньюара с замызганными кружевами, если это лето, который она надевала в качестве легкого платьица, оставаясь при этом в шерстяных носках грубой вязки и столетней давности и в хлюпающих, огромного размера, калошах на ногах…

Но задора у бабы Насти хватало ненадолго. Через час-другой «хождения в молодость» – по главной улице села! среди бела дня! – она снимала с себя эти свидетельства своего былого благополучия. И вот уже ее нет. И темнота в окошках. И рано поутру она опять бредет по дороге в чем-то убогом, лоснящемся и нищем, с кичкой на голове под ветхим платком и подпоясанная старой бельевой веревкой… Вышаркивает в сторону своего любимого леса с горбылем в руке, независимая и упрямая…

Встречались мы редко, но, оказалось, баба Настя любила иногда поговорить. Постепенно она открыла мне тайну своей жизни. Давно, еще перед войной, когда все звали ее просто Настей и ничего ягинского в ее облике не было, уехала она из родного села в Подмосковье, где жили родственники мамы. Училась, работала – а потом ушла на фронт. Три года служила зенитчицей, прошла испытания болью и страхом, кровью и смертью боевых подруг и друзей.

А после войны вышла замуж и стала жить с мужем в Таллине, в далекой и чужой теперь Эстонии. Однако счастье не давалось ей в руки: суждена была ей доля ягинская, ой суждена. Красивый муж засматривался на сторону, а потом и вовсе пустился во все тяжкие. Крошку-дочку Господь прибрал, и осталась она на белом свете одна-одинешенька. Вот тогда-то и пристратилась к долгим пешим прогулкам, полюбила холодный сырой воздух, ветер, синие сумерки. Дома ее никто не ждал, и она исходила старинный уютный город вдоль и поперек. Много читала, особенно любила Драйзера: у того много про несчастную любовь написано. Сюжеты романов помнила так точно, словно сама была их героиней…

Уйдя на пенсию, развелась с мужем и приехала на родину. Купила самый захудалый и дешевый домик: на лучший не было денег. Давно привыкнув к одиночеству и равнодушию окружающих, и сама махнула на себя рукой. Никого не привечала, ничего не просила, не одолжалась. Сначала ее объявили странной, потом сумасшедшей, ко времени нашего знакомства ее все звали бабой-Ягой. Сердце ее не озлобилось, нет, просто она научилась его урезонивать, заговаривать – чтобы выжить, устоять перед обидой, злобою, наветом…

Обходилась малым: ни света, ни воды в избушке не было, к холоду привыкла, ела хлеб, пила только сырую воду. За едой для кошек она приноровилась ходить в столовую, где стали подкармливать и ее. Пенсия у нее была крохотная. А ведь она фронтовичка, почему не получает положенную ей достойную пенсию?

– Не хочу, – ответила она. – Нынче много героев, подвигами своими похваляются. А пусть-ка они на обычную стариковскую пенсию поживут, вот это будет подвиг. Да и что мне надо: У МЕНЯ ВСЁ ЕСТЬ!

И на следующий день разложила – якобы для просушки, чего никогда не делала, – на своих бревнах новенькое одеялко, небольшой коврик, не старый еще матрац. Видимо, ей всё-таки хотелось показать мне, что ничто человеческое ей не чуждо и что у нее и впрямь есть всё…

Я приносила ей газеты, подкладывая их под заранее оговоренную корягу, и иногда мы с ней обсуждали какую-нибудь публикацию. Каждую весну я снабжала ее помидорной рассадой, которую сама выращивала. И несколько помирных кустиков, высаженных ею у домика, на всё лето становились предметом ее неусыпных бдений и радений: чем-то они ей очень нравились. Но осенью я приносила и ставила ей на порог целую коробку томатов (как раз по моим зубам, радовалась она). Вернуть долг баба Настя пыталась полудикими кислющими яблоками с единственной, такой же замшелой как она, яблони, растущей под ее слепым окошком невесть с каких пор: баба Настя не любила быть обязанной.

Меня поразила ее судьба – и я написала о ней в районную газету. Что тут началось! Да не может участница войны жить в такой развалюхе и отказываться от повышенной пенсии, влача жалкое существование! Да чтоб без света! Да в рубище! Начались какие-то проверки. Неспокойно стало на душе и у меня. Сумасшедшая, баба-Яга, наплела почем зря, а я ей фронтовую биографию, геройские подвиги приписала, народ взбаламутила. Военкомат разослал запросы в архивы. Оттуда подтвердили: да, фронтовичка, три года воевала, боевое прошлое не подлежит никакому сомнению. Сделали запрос в Таллин: когда заключила брак, когда расторгла, какие фамилии носила. Всё сошлось.

Так что успела Анастасия Ивановна и на фронтовую пенсию побарствовать. И даже вкусить славы: ее стали приглашать на торжества по случаю Победы, чествовали как фронтовичку. Она приходила в замызганной одежде и с улыбкой наблюдала, с каким недоумением посматривают на нее чиновники. Никому не позволила ни отремонтировать развалюху, ни навести там порядок. По утрам уходила в лес, была всё так же нелюдима и загадочна.

Но повышенная пенсия оказалась кстати: закрылась столовая – и баба Настя покупала в магазине творог, кефир, сметану, баловала кошек. Всегда показывала мне, что купила. А потом вынимала деньги из кармана и спрашивала:

- Хочешь, одолжу?

Видимо, из солидарности: я, приехав тоже из Прибалтики, жила тогда в избе не многим лучше ее халупки.

Однако непривычное для нее внимание не пошло ей на пользу, а может, время ее подоспело, но только согнулась баба Настя пуще прежнего, пытливые ее глазки заслезились, вся она погрузнела, ходила медленно и неуверенно. Уже не наряжалась, не форсила, как прежде. И даже побывала у врача…

- Я тебе свой дом отпишу! – сказала она однажды со смехом. А мне стало грустно. Я уехала, а она в ту же зиму умерла. Никто и не заметил.

Хватились, а дом заперт, внутри тишина. Баба Настя отошла в мир иной в полном одиночестве и темноте, в нетопленной каморке: печь ее развалилась! О чем она жалела, кого вспоминала в последние свои жизненные мгновенья? Кто знает. Может, что-то ягинское нашептывала, а может, человеческие слезы проливала от бессилия и тоски…

А домишко свой она мне не отписала. Забыла, наверное. Стала ее избушка жалкой и убогой. Но долго еще мерцал в ее оконце тихий, неземной какой-то свет. А потом поселились в ней бомжи. Наладили печку, распилили старухин «боевой» запас. Стопили его. Но в лес по дрова сами ходить не стали: так и замерзли однажды в морозную ночь. Больше на избушку никто не позарился.

Когда проезжаю мимо, всегда вспоминаю эту странную милую бабу Ягу – Анастасию Ивановну. Странную старуху со скверным характером, которая так долго портила районную отчетность. А она просто жила – как отшельница, как постница, как русская горемычная баба, которая под пулями не кланялась, перед мужиком не унижалась, перед людьми свое достоинство блюла, как умела. Все звали ее бабой Ягой. А я думаю, у нее было очень ранимое сердце…


Комментариев:

Вернуться на главную