Эмма МЕНЬШИКОВА

ПИСАТЕЛЬСКИЙ ДНЕВНИК
<<< Предыдущие записи         Следующие записи>>>

2 сентября 2011 г .

ЦВЕТАЕВА В УСМАНИ

Ровно 70 лет назад «зарыли в шар земной» Марину Цветаеву. Погода, судя по всему, была отвратительной – не то, что нынче. А Марина плохо переносила дожди, мрак, холод, оживала в тепле и свете. Последнего в осенней Елабуге 41-го года явно не хватало. Как и человечности – истинной, а не мнимой. Впрочем, Цветаева удивительно плохо разбиралась в людях. И сначала кидалась к ним с распростертыми объятиями и распахнутой душой, а потом разбивалась и уходила в себя. Вот такая сочетаемость несочетанного: рационального, умного, холодного – и безрассудно-доверчивого, безмерно-открытого.

После того, как ее отвергли, отсекли от чистопольской писательской колонии, а потом почти согласились принять в судомойки несуществующей писательской столовой (то-то бы таскала и мыла миски асеевым, зелинским, чуковским и Ко!), она умудряется доверить сына после своей смерти тому же Асееву. А тот собрал его вещички и отправил на попечение государства.

Был еще один радетель у Цветаевой – Пастернак. Якобы он принимал большое участие в судьбе Цветаевой. О ее гибели он отозвался так: " Марина Цветаева всю жизнь заслонялась от повседневности работой, и когда ей показалось, что это непозволительная роскошь и ради сына она должна временно пожертвовать увлекательною странностью и взглянуть кругом трезво, она увидела хаос, не пропущенный сквозь творчество, неподвижный, непривычный, косный, и в испуге отшатнулась, и, не зная, куда деться от ужаса, впопыхах спряталась в смерть, сунула голову в петлю, как под подушку ". Ну и молодчина этот Пастернак! И участие принимал, и столько потом написал образного и красивого!

Бедная Цветаева. Лучше бы он на своей даче приютил ее с сыном. Она так не хотела уезжать. Или еды бы ящик на пароход принес. А то, узнав, что они уплывают без съестных припасов, купил ей пакет пирожков(!). И всю-то жизнь потом виноватился.

РАДИ СЫНА ОНА ДОЛЖНА ВРЕМЕННО ПОЖЕРВОВАТЬ УВЛЕКАТЕЛЬНОЮ СТРАННОСТЬЮ – это поэзия-то для Цветаевой – увлекательная странность?! И мало чем она жертвовала – и не временно – ради сына?! И что ВРЕМЕННО ? Она уже несколько лет ничего не писала, могла НЕ- писать. И это было совсем не временно. Война и потеря близких, вернее, их отсутствие рядом, захлестнули ее с головой, ей нечем было дышать – не то что писать. Все вокруг – чужие. Даже из петли ее вынул случайный прохожий – не зря она жилье свое готова была спалить, чтобы сварить чужому – ужин…

Памятная доска в честь Марины Цветаевой на Усманском железнодорожном вокзал
Памятный знак Марине более крупным планом
Улица Марины Цветаевой в липецком селе Ссёлки
Хоронили – камень не поставили. Как бродяжку, нищенку какую-то. Она и чувствовала себя такой. Всю жизнь побиралась: то пособие выпрашивала, то вечер организовывала, билетики выписывая за гроши, чтоб только заработать. То книжки самодельные от руки писала – тоже продавала. То шапочки вязала или носки штопала – прямо как мы сейчас. Но она-то за границей – а мы дома, в своей стране, где ни войны ВРОДЕ, ни революции…

В 18-м году, чтобы добыть голодающим дочкам крупы, она села на поезд и рванула в неизвестную Усмань – ныне Липецкой области, а тогда Тамбовской губернии – с отрезом розового ситца, тремя кусками мыла и несколькими коробками спичек на обмен.

Находилась вволю – «тридцать вёрст пешком по стриженому полю»: дело было в сентябре. За пару недель, которые она жила в одной избе с «бойцами» реквизиционного продотряда во главе с «Иосей» Капланом и иже с ним, а днями бродила по деревням, она раздала крестьянам все спички, а мыло и полотно поменяла-таки на пшено, три куклы для Али (!) и… нашейный янтарь. От этой ее добычи разбойники-левиты и капланы ухахатывались. А ей приходилось еще им полы и посуду (опять посуда!) мыть, расплачиваясь за постой.

Вернувшись в Москву, она, как и мечтала, «выдышалась стихом», а еще написала изумительный очерк «Вольный проезд». Какие колоритные образы! Какой выпуклый язык! Какие яростные споры, начиная с Бога кончая, как всегда, «жидами»… Вся она там, в этом очерке – категоричная и безрассудная. В самой середине разбойничьей «сказки» затевает разговор об убийстве Урицкого. «Кого жиды убили?!» – вскакивает еще одна «героиня» очерка, приехавшая из Москвы «тёща» одного из солдат. И далее:

«Левит: — Вы изволили выразиться про идейную жертву — жид?!.

Теща — Левиту: — Да что ж это вы, голубчик, всхорохорились? Подумаешь — “жид”. Да у нас вся Москва жидом выражается, — и никакие ваши декреты запретные не помогут! Потому и жид, что Христа распял!

— Хрисс — та — а?!!»

Это надо читать. А «Стенька Разин», который стал потом героем и стихов Цветаевой, и прозы. А ее рассказ о деревенских бабах! Их напевной речи, лицах, глазах. Эти строки она написала 9 сентября 18-го года, скорее всего по дороге в Усмань или обратно: Привычные к степям – глаза,

Привычные к слезам – глаза,

Зеленые – солёные –

Крестьянские глаза…

В знак памяти о ее поездке в Усмань мы установили на стене тамошнего железнодорожного вокзала мемориальную доску, отлитую в цехах липецкого металлургического комбината. Было это в октябре 2002 года, к 110-летию Цветаевой. И сейчас там каждое первое воскресенье октября собирается народ и под стук колес проезжающих поездов читают стихи – свои и Маринины.

И вдруг случайно обнаруживаю в википедии информацию, что, оказывается, в России есть всего несколько улиц, названных именем Цветаевой. Одна из них – в Королеве, другая – в Абакане, а третья – в… липецком селе Сселки, что в километрах десяти от областного центра. Ну как было не съездить туда.

И каких только улиц в этих Сселках нет. Поэтическая, Михаила Кольцова, Хрустальная, Сказочная, Краснозоренская, Пушкина и даже Высоцкого. Цветаевскую искали часа два. Оказалось, что пока это даже не улица, а ямы, засыпанные булыжником под видом щебня в новостроящемся коттеджном районе села. Народ там обживается в основном небогатый: с большими достатками в такую глушь или не лезут, или дорогу сразу выкладывают. И рядом с домами не джипы, а нивы. Таблички с названием улицы, естественно, еще нет. Кто такая Цветаева, жители знают, даже обиделись за вопрос. Но до стихов дело не дошло…

Названия улицам придумывают в тамошнем отделе по работе с населением. Почему именно Цветаева?

- А мы хотели, чтобы красиво звучало, - ответила специалист молодым женским голосом.

- А я думала, вы ее стихи любите.

- Конечно! У нас в отделе даже ее книжка есть!

Ну, хоть так. Уезжая, подумала: а ведь Цветаевой именно эта улица – на краю незнакомого села, в рытвинах и колдобинах, почти в лесу – была бы ближе и дороже, чем любая другая. Потому что она всю жизнь много ходила, и совсем не по асфальтам. Любила деревья, камни, холмы и «холмистости», крутые подъемы. И эта дорога словно олицетворяет все ее трудные и ухабистые пути, которые преодолевала она в простых разношенных ботинках в Тарусе и Коктебеле, в Горних Мокропсах под Прагой («в лесу со стихами, с деревьями, без людей») и в предместье Парижа – Медонском лесу, в подмосковных Болшеве и Голицине.

И ведь надо было такое придумать: что она заслонялась от жизни, что в испуге отшатнулась, что не знала, куда деться от ужаса. Ну и впопыхах сунула голову в петлю как под подушку ...

И она еще хотела назвать сына – Борисом! Вовремя одумалась. И назвала сына Георгием. Победителем. Лежащим вместе с другими победителями в братской могиле. «Ради сына она должна была временно пожертвовать увлекательною странностью…» Да она ради сына пожертвовала собой, самим сыном пожертвовала, погибшим на фронте в 44-м. А чем жертвовали чуковские, пастернаки? Они свои семьи пристроили в Чистополе. А чего бы – не в Елабугу? Вместе с Мариной, на пароходе, с пакетом пирожков. Глядишь, и поддержали бы Марину, от петли увели. А то пришлось писать такие вот надуманные, бесчувственные, пустые красивости…

 

28 августа 2011 г .

КАК ХОРОШО МЫ ПЛОХО ЖИЛИ

- Певунья, спой что-нибудь! – привычно обращаются к Антонине знакомые, приводящие к ней уже своих знакомых.

- За сколько? – тоже уже привычно отвечает эта спившаяся женщина, «подрабатывающая» на спиртное своим уникальным голосом.

- Десять! – подразумевается «рублей».

Но с некоторых пор Антонина «подорожала» и неумолимо стоит на своём:

- Пятнадцать!

 

Всё в стране дорожает, с этим Антонина как-то мирится. А вот что самогонка тоже подскочила в цене, это плохо. Жить-то – а для нее значит, пить – надо, поэтому и подняла она цену за свои «концерты» на пять рублей. Да не концерты даже, а так, выступление. Но клиенты платят, потому что поет она и впрямь замечательно. И на заказ: кому-то – «Чепрагу», кому-то – «Ротару».

Одни когда-то работали с Певуньей на пивзаводе. Другие живут рядом и уже знают, на каком углу она обычно «продает» свой голос. Третьих ведут сюда первые и вторые: послушать. И люди идут: душа-то просит зрелищ, а где их взять простому забулдыге, пьянице, тем более – бомжу. Впрочем, и приличному человеку не запрещается послушать – когда уже заплачено, Антонина поет самозабвенно, не жалея себя. Тогда уже хоть кто рядом…

- Бери двадцатку! – растрогался какой-то мужик, послушав «Чепрагу». И обратился к знакомому, который и устроил ему это «номер»: - Хватит? А то можно и добавить – больно уж хорошо поёт...

- Ну, дай пятьдесят – тогда она тебе весь день петь будет!..

Не всегда Певунья была такой опустившейся. Работала она на пивзаводе в разливочном цехе – но была вполне приличной трезвой женщиной. В былые времена пивзавод считался передовым предприятием. Выпускали пиво «Жигулевское», «Бархатное», «Красивая Меча», «Дмитрич»… Что за «Дмитрич»? А так назвали пиво в честь директора, Ивана Дмитрича, которого уважал не только весь завод, но и весь город. Для рабочих он был отец родной. Лично следил, чтобы не пили, спортом занимались, хорошо зарабатывали и с пользой для здоровья отдыхали.

На заводе были спортзал, бассейн, имелась своя база отдыха, поддерживалась и развивалась художественная самодеятельность. Там-то Антонина и начала петь, а про «пить» и намека тогда не было. Если кто-то и не удерживался, приникал к пивной реке – так за него принимались профсоюз, партком, общественность, начинали так стыдить и перевоспитывать – что никакого пива не захочешь. Да и по сколько пили? Ну, бутылку, ну, две. А сейчас баклажками по два, по три литра, да не по одной. А качество того и этого пива разве можно сравнить…

Потом пивзавод продали. Дмитрич куда-то делся, а рабочих кого сократили, кто сам уволился. От инфраструктуры все предприятия постарались отделаться – лишь бы не тратиться. Пивзавод не исключение. У него не стало ни бассейна, ни художественной самодеятельности. А потеряв возможность работать и петь, Антонина запила, опускаясь всё ниже.

Была у ней одна тяга – к песне, а стала другая – к водке. Невольно воскликнешь, цитируя одну газету: «Как хорошо мы плохо жили!» И как плохо мы теперь хорошо живем. Наверное, стремление к высокому, душевному, к искусству оказалось слабее порочной тяги к спиртному. Но если бы в обществе люди не оказались предоставлены сами себе, сколько бы их можно было спасти от самих себя…

Муж у Певуньи тоже весёлый был, и тоже спился. И умер. С дочкой папашу поминали. Да и пристрастилась она к бутылке…

- Антонина, а ты всё поёшь! – восклицает, остановившись рядом с ней, один мужичок.

- А-а-а, это ты, Саш… – с трудом вспоминает она старого, еще по совместной работе на заводе, знакомого. Смотрит на него мутными осоловелыми глазами.

- А как живёт твоя дочка? – пытается он выяснить у женщины, с которой, судя по всему, давно не виделся.

- Дочка… Дочка живет хорошо… Нормально у них всё. Вот только муж ей недавно голову проломил, в больнице лежала… а так… всё хорошо, Саш… нормально…

Вернуться на главную