|
АЛАТЫРЬ
Улица Кирова, дом девяносто пять.
Долго ль ходить ещё, чтобы его искать?
Прост на вопрос ответ: его уже нет.
То есть, он был здесь назад, может, сорок лет.
Пыль придорожная, яблоней хрусткий груз.
Господи Правый! Года обратились вспять!
Девочкой маленькой с синей каймой рейтуз
Пулею – через двор, где кусачий наш гусь, гулять.
В платьице простеньком с шумной толпой ребят,
Вот уж по склону к Суре, разгонясь, бежим.
Сколько ж годов минуло? – Больше, чем шестьдесят.
Но не развеян в памяти тот пароходный дым.
Помню как под черёмухой, выгнутой над крыльцом
Ржавый хомут нашла, и на палец его – кольцом.
Палец распух, и пилит
этот хомут сосед
Передовик-стахановец, местный авторитет!
Это колечко ржавое, впившееся во плоть,
Трудно бралось напильником – сердце моё зашлось.
Санька босой таращится: «будут тебя пороть?»
Очень мне жалко мальчика: порют его, небось.
Господи-Боже Праведный! Бабушка мне навстречь!
Вон, как недужьем согнута! В фартуке, вишь, горох
В сочных стручках-коробочках. (Надобно устеречь,
Чтобы не перезрел он, да и не пересох!)
Вот и сестра с подружками, штапельных платьев шик.
Крутят пластинки, смеются, да кудри вьют.
А на скамье под яблонькой крепко уснул старик.
Мир нашей звонкой улицы и городка уют.
Помню: в окошках примулы в жёлтых горшках росли.
С дедом моим Петровичем в пойме овец пасли.
Улицы: Кирова с Ленина вечно вели бои:
Ух, колошматят ленинских кировские, свои!
Генка, «король» по прозвищу, редкостный был драчун.
По разудалой душеньке я затеплю свечу…
Вечер в саду городском. Аккордеон с трубой.
Танцы закончились. «Дядя, еще сыграй!»
Всё! И последний аккорд фокстрота «Цветущий май»
Гонит ребят домой. Поздно уже. Отбой…
..…………………
Брат и сестра, родители: фото на память в саду.
Всё, что по жизни нажили, малой ценой продадут.
Как уезжали, помнится: сажей плевал паровоз.
Мама тихонько плакала в мокрый платок от слёз..
………………....
К стенам прильну Алатыря: свидеться довелось!
Давними упованьями сердце с тобой срослось.
Храмы стоят старинные, свет от твоих икон.
Мне и в Казани слышится твой колокольный звон…
ГУМИЛЁВСКИЙ МОТИВ
Устало звучит звонкострунная скрипка,
Но всё же судьбы не пытаешь другой,
О счастье твердя. Только это ошибка!
Померкнет улыбка, исчезнет покой.
Не слушаешь вовсе. Ты вся в исступленье.
Безудержный бьётся в экстазе смычок.
Горенье. Сгоранье. Смятенье. Забвенье…
И что же? Попалась лещом на крючок!
Захочешь замедлить и скажешь: умолкни!
Но цепью железной навек сплетена
Со скрипкой душа. Кровожадные волки
Приходят в виденьях болезного сна.
Ворвётся ли день иль прокрадется вечер –
Отныне не выпустишь скрипки из рук.
Обманное счастье смеётся далече,
А в нёбе застрял металлический крюк.
Не будет веселья тебе и сокровищ
И свет безмятежный померкнет очей.
Но взглянешь в багровые очи чудовищ
И вспомнишь таких же, как ты скрипачей.
Молчишь? Только знаю: не ищешь пощады
И смотришь насмешливо в блеске огней.
Не надо! – Прошу! Умоляю, не надо!
Но, вижу, смеёшься над «духами ада» –
Бери же волшебную скрипку! Владей!
* * *
День до вечера жёг, но снедаемый ночью,
Хоронился за выпуклость туч.
Напоследок закат кровоточил,
Запирались ворота на ключ.
Я молитвы на сон открываю неспешно
Перед ликом пречистым Твоим.
Спят родимые в комнатке смежной.
Может, Господи, поговорим?
Ты ответствуешь мне. Продолжая моленье,
Повседневную исповедь чту.
Сколько ж, Господи, надо терпенья
Твоего на души нищету?
Припадая, молю и прощение вижу
В несказанно-печальных очах.
А в саду – шелестение вишен,
Дуновенье тепла на плечах.
Удостоюсь ли милости неизреченной
Утром бренное тело поднять,
Благодарствуя, видеть, дышать…
Я, ничтожная малость вселенной?
ДОЖДЬ МАЯ
Наискосок пронзаются дождём
Коричневые крыши переулка.
Мне доктором прописана прогулка.
В такую мокреть! –Так чего мы ждём?
Надень сапожки, синий дождевик,
А я в своих непромокашках - кедах
Под древний зонт, как старый боровик:
Мне нравится потрёпанность предметов.
А с теми, кто в дому не усидит,
С восторгом благодарным совпадаю:
Ведь этот ливень – гимн заздравный маю
Стучит в тамтамы тротуарных плит.
Со струями живительными в такт
Неистово танцую, зонт отбросив.
У нас с дождём пожизненный контракт:
О нём – в стихах и ни словечка – в прозе!
Умылись подорожник, лопухи,
В воронках листьев блещет по алмазу.
И вот, зажав меж пальцев мастихин,
В предвосхищенье высшего экстаза,
Как будто мною кто руководит,
На грунт холста размашисто и смело
Мазки ложатся: малахит, нефрит…
Неужто получилось? – Я сумела!
А дождик мой, виновник «торжества»
Исчез, как испарился, будто не был.
Мы с ним по состоянью вещества
Имеем степень близкую родства,
Но я – дитя земли, а он – ребенок неба.
* * *
Если невесть откуда придет беда
Ссоры, обиды претензии – кто их вспомнит?
Чаша терпенья, стало быть, не испита,
Надо бежать скорей из интерьеров комнат.
Восемь пролетов, чуть ли не кувырком,
Голову – под струю: воздуха ли, дождя ли…
За полотном двери, выкинутым рывком,
С красным крестом фургон – автомобиль печали.
Операционная. Ты отключён.
Над ледяным столом бестеневой светильник.
Я в коридоре. То знобко, то горячо,
Глотаю валериану, глицин, пустырник…
Время стекает, вязкое, словно мёд.
Нехотя, медленно, еле живое, длится.
Свод потолочный, покачиваясь, плывёт.
В масках до глаз, проплывают чужие лица.
Ты на каталке под простынёю спишь.
Следом – чинить другого: трудится хирургия!
Станешь ты плакать, взрослеющий мой малыш,
Лишь ослабеет действие анестезии.
Время врачует боль, скругляет углы.
Чашу терпения пить нам дано навечно.
Кости срастутся и снимутся «кандалы».
Всё, мой родной, проходит. И это пройдёт, конечно.
ЖЕНЩИНА И МОРЕ
Из моря пустынного ты выходила…
В тот вечер безумное солнце чадило.
Напитана зноем июльским вода
Стекала со смуглого тела, когда
Из моря вечернего ты выступала
И ночи густой приближалось начало,
И струйки неровные с бёдер в песок
Скользили. И мокрая прядь на висок
Упрямо спадала. И море ласкало
Высокие ноги. И край покрывала
Намок на твоей заострённой груди.
И страстно стихия шептала: войди!
Под белой луной, словно чёрная дива,
Стояла задумчива и молчалива,
И, длинной волной увлекаема вспять,
На полной воде продолжала гулять.
Я к морю тебя ревновал безрассудно,
Предчувствуя что-то тревожное смутно.
И падала в небе далёком звезда,
И мыслей моих откровенно чужда,
Из пенной стихии ты вновь выступала,
Где ветер колышет свои опахала,
И волн маслянистых тугие ряды
Изящных ступней размывали следы.
Из моря вечернего ты выходила…
|
КАМСКОЕ УСТЬЕ
Веер сходней. Обрыв.
Плещет в берег широкая Кама.
Далеко впереди –
нить слияния неба с рекой.
Сядешь ближе к воде
на мерцающий кварцевый камень
И целительным снадобьем
в душу вольётся покой.
Отбелённые бивни коряг,
щебень в рыжести глины.
Треугольнички бань,
костерка небольшого следы.
Заверну до коленей
брючат белоснежных штанины
И останусь у кромки речной
до рассветной звезды.
Ощетинилась ёлка,
колючие выставив пальцы
И черёмуха свесила
пряди текучих волос.
Шьет небесную ткань,
растянув на овальные пяльцы,
Вышивальщица-ночь
золотыми звездами вразброс.
Над безбрежностью вод
пала сетка чернильного мрака.
Бакен вдруг колыхнулся,
неоновый выпятив бок.
Подпоясался свод
расшивным кушаком зодиака,
И взирает на Устье –
заросший земной закуток.
Размывает туман
очертанье далёкого кряжа
В никуда устремляются
сонмы часов напролёт.
Как в замедленном кадре
плывёт полусонная баржа
И над тёплой землёй
безвозвратное время плывёт.
ПОЭТ
Лишь звёзды – в плен сиреневой глуши
Слетаются невидимые маги.
И настежь окна. В доме – ни души.
Перо само летает по бумаге.
Опять не уследил: перекипел
Крепчайший кофе с долькою лимона.
Сиротствует в углу постели лоно.
И что с того, что завтра уйма дел?
А за окном густеет акварель.
И таинство ночи осознавая,
В беспамятство нахлынувшего мая
Вступаешь как в крестильную купель.
Тебя объемлет эта тишина.
К душистой ветке миг прикосновенья,
Всего лишь краткий миг, одно мгновенье –
И вновь душа цветеньем прельщена.
Не искушая гений языка,
Не возмущая честности душевной,
Ты смятые листы черновика
Сжигаешь, плод работы многодневной.
Очередной в камин летит листок.
И – заново! Громишь, гранишь, стыкуешь…
Бунтуешь, протестуешь…Торжествуешь,
Что, наконец, определён исток!
Меж тем уж свет забрезжил на востоке,
Ни сна не принеся, ни забытья.
В процессе плавки, а затем литья,
Скользят на лист серебряные строки.
Сошло на нет мерцание светил
Под поволокой дымчатой мантильи.
Ложатся в стол стихи. И на исходе сил
Уходит ночь, сложив неслышно крылья…
* * *
Сколько ж нас останется в живых?
Ненасытна старая с косою:
Трудится в масштабах мировых –
Движется конвейер без простоя.
Осени колышащийся флёр
Весь прозрачный, золотой и алый.
Но заокеанский режиссёр
Развернул сценарий небывалый.
Каждый день известия в вотцап,
Сообщают: тот ушёл и этот.
Мой сосед – уставший эскулап
Ищет для леченья новый метод.
Как ты этот мор ни назови –
Сделан нам беспрецедентный вызов:
Счет ведёт «корона» на крови
Скопищу посмертных эпикризов.
Сколь, мол, ни коси – не одолеть –
Оптимист беспечно произносит,
Но не в меру озверела смерть:
Ей всё мало и наотмашь косит…
А на наших скорбных головах
Сочтены и волосы, известно!
Только всё ж одолевает страх
В смысле и духовном, и телесном.
Но жива любовь и жив задор
Вперекор врагу людскому – татю.
Господи, сломи его напор,
Напитай своею благодатью
Все народы, чтобы их дела
По Завету были бы вершимы.
Скольких ведьма старая взяла!..
Буди с нами, Господи! Мы – живы!
ДУМА О ТЕЛОГРЕЙКЕ
Я щекой наткнулась на бегу
На обломок ветки. Вспышка боли.
Пятна крови рдеют на снегу.
Перепачкан воротник соболий.
Эх, была попроще бы одежда!
В лес в таком прикиде – вот невежда,
Пострадал роскошный воротник!..
(Ведь была ж в чулане телогрейка:
жил у нас когда-то отставник)
Мне теперь смешон ничтожный шик
И необоснованность амбиций.
Но корпел ночами меховщик
Над пушистой этою вещицей.
Что ж в итоге? – тешится ль душа?
Много ли достоинств у шубейки
Перед благородством телогрейки?
Стёганка совсем не хороша?..
Может, и встречают по одёжке,
Только провожают по уму.
Бабушка моя в родном дому
(Я ее с любовью помяну)
В затрапезном ватничке, в войну
Хлебушка в раскрытые ладошки
Внукам всё, и до последней крошки.
Чем жива была-то? – Не пойму.
Да, не моден нынче этот вид!
Кануть он в забвенье норовит,
Вот надень-ка! русское, родное
Между стёжек тёплое хранит.
На земле, на море, в обиходе,
При любой неласковой погоде
Пригодится завсегда она.
Лёгкая, простёгана на вате.
Правда, мало изыску в наряде…
Да и тот нужен! И на складе
Для солдата враз припасена!
Как же мы забыли про неё!
Вспоминать не стоит? – Чушь, враньё!
Разве пулей не была прошита,
Ранена смертельно и убита?..
Мода – модой, но нельзя забыть.
Стоит, братцы, нам её носить
В память о дедах и о Победе!
Ликованье оркестровой меди
Нам напоминает каждый год
Как добыл победу наш народ.
А вчера знакомый мой портной
Подлатал и простегал фуфайку.
Я её сперва примерю, дай-ка!
Также дам примерить земляку –
Дядьке моему, фронтовику.
Он оценит. Пусть мужик форсит.
Гордость телогрейка, а не стыд!
|
