 В Таганроге умер поэт Владимир Моисеев.
На родине его не почтили некрологами, российскому же писателю он и вовсе не известен. За долгую творческую жизнь поэт собрал и издал в родном городе крошечным тиражом итоговую трехсотстраничную книжку.
Владимир Моисеев не был отшельником, жил у всех на виду, много лет участвовал в городском литобъединении, дружил и бражничал с начинающими ростовскими поэтами, кое-где печатался. Окружали его, особенно в девяностые годы, как сказал классик «кудреватые митрейки, митреватые кудрейки…» В разношерстной литературной среде в великом множестве появились академики бог весть каких академий, даже Калифорнийской. Ростовские газеты объявили лауреата премии и обладателя большой золотой медали Ф.Кафки. Чуть позднее я обнаружил лауреатов этой премии еще в двух районах Ростовской области.
Ростовские академики, лауреаты, медалисты, дипломанты, номинанты печатались и печатаются сегодня в известных и престижных московских издательствах. Издают фолианты в три-четыре кило весом. Я знаю графомана, автора тридцатитомного собрания сочинений….
Поэтов в России мало, и Владимир Моисеев один из них. Русская поэзия будет прирастать его стихами.
Поэт дорожил словом и работал, как старые мастера. Искал, просеивал через густые сита-решета нужный глагол, прежде чем поставить , щелкнуть его в строфу. Он находил, нащупывал тончайшие интонации, оттого так чисты, так свежи его метафоры. В каждом стихотворении – высокий смысл, афоризм.
Мне кажется, Моисеев сознательно хранил свою поэтическую девственность, не стремился к публичности. Он знал цену себе и не хотел расходовать золотой запас в годы чудовищной девальвации слова.
Вы,
как шампанского пробки,
щелкаете в потолок.
Я пропустил все сроки,
но в свой
поднимаюсь срок.
В словеса не играю.
Чую волю и гром.
Я потолок сломаю
своим хребтом.
Поэт пришел к нам в свой срок.
Здравствуй, Владимир Моисеев!
Василий ВОРОНОВ,
Станица Старочеркасская, Ростовская область. |
|
СЕНОКОС
Сенокос!
Хоть выжимай рубахи.
Луговой стожильный –
ж – жик!
Под копной, хвостом помахивая,
Свесил зной оранжевый язык.
Оводов гуденье осторожное.
Травяная трудная верста.
Мне всего тринадцать,
только все же
от других стараюсь не отстать.
Я кошу напористо и страстно.
Ведь вдали, в просторах ковыля
Сено ворошит в косынке красной
Первая бессонница моя.
Я кошу,
но гнет усталость ноги.
Я кошу –
на выдохе душа.
А во сне-то
побеждал я многих,
как траву соперников круша.
Наяву случилось все не гладко.
Кочки, зной и мошкару кляня,
вижу я, что мужиков лопатки
далеко темнеют от меня.
Я догнать пытался, да напрасно.
И стоял я в горькой тишине…
Подошла она
в косынке красной,
и подула на ладони мне.
СЕНО
В полушубке дедовском
степенно
сяду в сани и тряхну вожжу.
Январем завьюженное сено
для коровы я домой вожу.
Я везу –
промерзший свет ромашек,
что легли когда-то в жаркий стог,
синий вечер васильков увядших
и девичий,
еле слышный вздох.
Давний август
вспомнился мгновенно:
мягкий шепот, смех и кружева…
Я вдыхаю жадно запах сена.
Снеговое –
глажу я.
У сарая, где поземка вьется,
я беру охапку на плечо.
Сено в темноте
опять смеется
и в лицо мне дышит горячо.
* * *
В дорогу вбит копытный топ.
И бубенцов искрится эхо.
Горячей тройки крепкий пот
С морозным ветром густо смешан.
Латунных блях свежо сиянье.
И звон врывается в зенит.
Летят в Михайловское сани
По гулкой млечности зимы.
А над дорогой вихри вьются.
Поэт зиме по-русски рад.
Свежо подчёркивают юность
Две тени жгучих бакенбард.
Вокруг снега, и даль без края,
И ели тёмные до звёзд.
И сердце нежно замирает
Среди метелицы берёз.
А тройка брызжет пенной силой.
Мелькают сёла. Где предел?
Он в душу песенной России,
С её напевами простыми,
Как в поле чистое, влетел!
* * *
Погост цветёт, как дикий сад.
Здесь не красуются ни мрамор, ни гранит.
Но каждый нищий крест – крылат,
Хоть в землю насмерть врыт.
Когда протрёшь ты жизнь до дыр
И трав услышишь голоса, –
Возьмёт он душу на буксир
И вознесётся в небеса.
Пока я жив, – (признаюсь, кстати,
Что бесконечно грешен я)
Прошу одно лишь, – не оставьте
Пригорок мой без журавля.
КАЧЕЛИ
Ушёл за рощу топот грома.
Луга промыты дочиста.
И мы взлетаем выше дома
На золотистой досточке.
Я звонкой радости не скрою.
Шумит кленовый вечер.
И ты сливаешься с зарёю,
Зажав в коленях ветер.
В лицо – листва и неба всплески.
Вовсю качается село.
Ещё смеёшься ты по-детски,
А детство – ветром унесло.
НОЧЬ
Когда тебя я целовал в овраге,
Примяв негрубо ветви и слова,
Вокруг ревниво дыбились коряги,
И дикая щетинилась трава.
Шиповник задевал мою одежду,
Он изнемог до чёрной немоты.
И жалко, сладострастно и враждебно
Смотрели глухоманные цветы.
Как будто здесь я был врагом заклятым.
И слышалось сквозь шорох иногда,
Как ночь скулила одиноко в лапы,
Когда твоим я задыхался «Да!»
ЖАЖДА
…Небо молчало. Там не было влаги ни капли.
И тогда – понимая великую пыль в небосвод –
По оврагам, полям, по глухим перекатам
Двинулся тяжких деревьев крестный спасительный ход…
Деревья угрюмые кроны несли, как хоругви.
В них давно пересох переливчатый птичий галдёж.
И – валун, как безногий калека, забыв про недуги,
Вслед тащился за ними и тоже вымаливал дождь.
* * *
Может быть, когда-нибудь покаюсь.
Может быть, покаешься и ты.
Я тебя с улыбкой отпускаю
На четыре стороны. Лети!
Ты лети, пока ещё крылата,
Из моих открытых настежь рук –
На четыре стороны заката,
На четыре стороны разлук.
Синева осенняя безбрежна,
Здесь когда-то пели соловьи.
На прощанье я целую бережно
Губы перелётные твои.
Я не верю ни в Любовь, ни в Бога.
Буреломна будней колея.
Всё ж обратную запомни ты дорогу,
Кочевая, перелётная моя.
* * *
Осенние мгновенья – как глотки вина.
Хмелеет роща и хмелеет поле.
И в полусон река погружена
И отраженья держит на приколе.
И нежно вянут в отраженьях дни,
И вечеров в них вянет панорама.
Вдруг чиркнут гладь транзитные огни –
И вновь река лелеет облик храма.
И, кажется, река до дна светла,
И плавно ветерок её голубит.
Качнутся звёзды в полночь у весла
И вновь недвижно светятся из глуби.
И долго осень мне в глаза глядит.
Хочу продлить я это наважденье.
Держу в горстях студёный пласт воды.
Моей Руси прекрасны отраженья.
ТАГАН
Ржавый обруч скифского тагана
Из пласта я вытащил с трудом.
Шкура продублённая кургана
С ним срослась, как с вековым тавром.
Я принёс его домой под вечер
И повесил в комнате на гвоздь.
Может, приживётся этот вечный,
Молчаливый, темноликий гость?
Но с тех пор безлунными ночами
Стены тряс степных коней галоп.
Как хмельные зарева качались.
Смерчи поднимали потолок.
И о стёкла, что во мгле искрились,
Насмерть разбивались крики птиц.
Выла степь, бурьяном ощетинясь.
Дикая, не знавшая границ.
И подобьем рокового знака,
Что вобрал пески и небеса,
На меня глядел таган из мрака,
Накалившись гневом до красна…
И тогда я встал однажды рано,
Вышел в степь и долго в ней кружил.
И под бок кудлатого кургана
Я таган на место положил. |
* * *
Ночка только прилегла –
и уходит осторожно.
На рассвете купола,
словно слезы Божьи.
Купола! Купола!
Песня зорькою плыла.
Песня зорькою плыла,
радостно, умеючи.
Вот и стали купола,
словно груди девичьи.
А туман, как дым народный.
Иволги в нем плакали.
Бог с улыбкой вытер слезы
и целует маковки.
* * *
Послал ко всем чертям
я все идеи.
Послал туда и скромность заодно.
В моих губах
твои соски твердеют,
а в них –
мое вино.
Смакую, пью.
Весь мир хмельной в ладонях,
и радость хмеля чую впереди…
Моя кормящая Мадонна,
не отнимай же –
от груди!
* * *
Есть поговорка –
где тонко, там рвется.
Поговорку за хвост ловлю.
В общежитии слов одиноко живется
хрупкому слову – «Люблю!»
Бывают слова, как вата.
Бывают, как лом, просты.
Бывают слова горлохваты.
А бывают, как в май цветы.
Я женщин поштучно считал украдкой.
Теперь вот за это себя корю.
Много слов я на них потратил,
Но редко глаголил –
«Люблю!».
На третий этаж в общежитье я лазил.
Так был я до губ этих лют!
Мне повезло. Не сорвался ни разу.
Берегло твое слово –
«Люблю!»
Верхолазом я слыл,
не хлюстом.
И теперь не забыв красоту,
проходя под окошком юности,
я прикидываю высоту.
ВОЛК
Лось вздрогнул,
двинул ветки головою,
оставив на коре
линялой шерсти клок…
Опять из тьмы –
тропу густого воя
торил к звезде вечерней, волк.
Он звал волчицу
властно,
кротко,
нежно.
В нем дыбились
горячие года.
Один он заполнял
весны безбрежность…
Так звал,
молил! –
Что плавилась звезда.
* * *
Река ворожит берега, не спеша.
В природе покой и доверие.
И стала похожа моя душа
на вечернее дерево.
Я не могу в белом храме молиться.
В зеленую глушь, как во сне, забреду.
Душа говорит, что с дороги я сбился.
Устала она
и глядит на звезду.
Ей тяжко со мной,
далеко не безгрешным.
Одно я прошу:
мою жизнь не бракуй.
Коль хочешь, –
лети в холод звездный кромешный.
И все ж, напоследок –
в груди поворкуй.
* * *
В мир иной
Дорога стерта, сточена.
Нет, не хочется туда идти.
На минутку
я прилягу на обочине
Млечного Пути.
Я прилягу с нежною печалью.
Мне приятна эта красота.
Пусть по мне
немного поскучают
Вечности открытые Врата.
ПОЛОСКА
Я многих женщин искренне любил.
А вот теперь –
их лица позабыл.
Транзитными огнями электрички
они в полоску легкую слились.
Простите, милые,
мордашки, личики!
Но так летит,
черты стирая, жизнь!
Мелькнет лишь челкой
иль серьгою броской,
иль смехом прозвенит –
кричу: – Держи!
Я не забыл тебя, моя полоска.
Ты явь моя,
И сны, и миражи…
Когда в свой крайний час
я лягу плоско,
Когда возьму у жизни я расчет,
сверкнет вдали,
Как молния,
– полоска
И тьму на миг –
перечеркнет.
* * *
Скажешь:
– Чертова жизнь!
А жизнь-то своя,
кровная,
со всеми ее потрохами.
Есть у собаки такая,
у того воробья,
что прыгает бойко
на плитах храма.
Конечно,
не все так просто.
Не прост воробей,
и дворняги не прост скулеж.
Влюбчива жизнь
и верна,
как короста.
Ее –
только с кожей своей
отдерешь.
* * *
Люди разные –
добрые, злые,
ругаются, плачут о жизни своей.
А слезы собачьи –
они немые.
Поэтому тяжелей.
Непролазны дороги в апреле.
Мат ухабный, и кнут все злей.
Лошадиные слезы –
собачьих крупнее
и еще тяжелей.
Наши души со злом перемешаны.
Кто бы души от скверны спас?
Потому –
наши братья меньшие
оплакивают нас.
* * *
В древесных жилах стынет сок,
его до мая и не жди.
В природе всё –
наискосок,
и птичьи стаи,
и дожди.
И ветер, в сумерках кочуя,
несет то листья, то песок...
Я в жизнь свою
смотрю, прищурясь.
В ней тоже все –
наискосок.
Но мне годов не надо пресных.
Я принял истины глоток.
Судьба бывает интересней,
когда чуть-чуть –
наискосок... |
|
