|
* * *
Не равняй Бурятию с Кавказом,
Где высокогруды и круты
В белых шапках, вышитых алмазом,
Пляшут кругом горные хребты.
Здесь у нас тропа вертеть не будет
По ущельям тесным седока,
Из дремоты властно не разбудит
Несравнимый запах шашлыка
И сорвавшись в пропасть, как подранок
Не забьется эхо вдалеке.
Вереницы сказочных горянок
Не сойдут с кувшинамим к реке.
Здесь не будут пылкие джигиты
Прыгать в седла, недругов кляня.
И с глазами, впавшими в орбиты
Рвать клинки дамасские с ремня.
Не сойдутся скалы в поединке,
Весело хватая стремена.
И узоры огненной лезгинки
Не совьет визгливая зурна.
Не равняй Бурятию с Кавказом,
А сойди с коня вначале, друг.
Надо жизнь оценивать не сразу
И людей оценивать не вдруг.
У степей, где вырос я когда-то
Красота святая и своя,
Ты попробуй позови бурята
За собой в далекие края.
Посули рубли ему мешками,
Золотые горы посули.
Он смущенно разведет руками —
Мол, корнями ноги в степь вросли.
Смуглая, скуластая бурятка
Выйдя в степь с отарой по утру
Вместе с песней весело и гладко
Вяжет песни,сидя на юру
Ласково тугое небо бъется
О подошвы стоптанных унтов
Через сердце стадо мерно льется
Тысячею пенистых валов
А табунщик неумело вроде
Хур ласкает медленно рукой,
Пара струн — и тысяча мелодий,
И одна напевнее другой.
* * *
Стою на планете
под деревом моей родины.
Играю словом —
румяным краснощеким яблоком —
подкидываю и ловлю его,
подкидываю и ловлю его.
Меня обступили со всех сторон
лошади, цветы, дети.
И немым тысячецветным взглядом
просят не прерывать моего занятия.
Стою на планете
под деревом моей родины.
Играю словом —
румяным краснощеким яблоком —
подкидываю и ловлю его,
подкидываю и ловлю его…
И нет времени слезы вытереть.
ОСЕНЬ В ЕРАВНИНСКИХ ЛЕСАХ
Плач тайги обнаженной
по утерянным листьям
ежегоден и прост.
Это осень.
На ладони гранитной гряды,
ветру синей Еравны открытой,
бьется мой незаметный костер,
не желая так скоро угаснуть.
Как сильна материнская кровь!
Словно зверя в родную берлогу,
гонит в край,
где моя колыбель не качалась.
О Еравна!
Размах твоих крыльев широк.
Мускулистые ноги изменят
диковатой и резвой косуле,
пожелавшей тебя обежать.
Тайны дебрей твоих непреступны,
в гордой шири степей и лесов
каждый камень и лист
вольным духом отчизны настоян.
Воздух чист и прозрачен.
Полифония гулкого неба
стоголосым органом звучит.
Аромат ковыля,
как печаль прошлогоднего снега,
летуч.
А природа вершит
сердцу милый обряд:
ассонансы таежных долин,
пантомима влюбленного лося,
крики чаек
над Гундой печальной,
бег непуганых пестрых косуль,
источающих мускус неслышно…
И в прозрачной тиши
над лощинами стойбищ былых
слышу я голоса
неувиденных предков своих.
Оживают они, словно я
вызвать смог преставление света,
словно говор людской,
век назад отзвучавший,
возвращают распадки хребтов:
смех гарцующих в седлах парней,
гул овечьих отар,
звон чугунных стремян,
крик детей у задымленных юрт,
звук матерчатых легких гутулов.
Все является мне
в приглушенной годами беседе
мудрых предков,
ушедших из этих степей,
не дождавшись меня,
не дождавшись меня.
Плач тайги обнаженной
по утерянным листьям
ежегоден и прост.
Это осень.
Мне сегодня светло и печально.
Я пришел попрощаться
на год иль совсем.
Никогда я не пел,
но сейчас
в сердце парня рождается песня,
словно ласточка
крылья свои расправляет.
Это будет осенняя песня,
и грусть
прозвенит в каждой ноте.
Так поют длинногорлые гуси,
над родными лугами кружась.
Буду петь я,
мне струны нужны,
чтоб подыгрывать песне своей,
словно пряди возлюбленной гладя.
Где мой хур,*
тонкошеий тоскующий хур,
что закопан в степи моим предком?
Где мой хур?
Песня сердца
быть спетой желает
и щекочет уста
____
*
Хур – струнный смычковый музыкальный инструмент
* * *
Л.А.
Ты трепетные пальцы протянула,
как знойные южанки на гравюрах
протягивают гроздья винограда.
О, сладостные пальцы музыкантки,
которые целую, словно пью!
Вы десять струн лесного родника,
вы десять тонкокожих виноградин,
чья нежная просвечивает мякоть
на солнечном свету, а в ней темнеют,
как водоросли, стебли костяные…
Чтобы создать мой мысленный портрет,
ты чуть коснулась пальцами лица.
И чудится: блаженствую в степи,
сквозь сомкнутые веки светит солнце,
а по лицу порхают махаоны,
от пестрых крыльев оставляя след…
Так было странно и необъяснимо
прикосновение дрожащих пальцев —
все грезы детства, первую любовь
отдал бы за безмолвное порханье,
за эту музыку девичьих рук!
У КАРТИНЫ ЛЕВИТАНА
Пронзительное золото листвы,
Как вкус воды в серебряном кувшине.
В пруду мерцает терпкое вино,
Настоянное на медовых травах.
Неубранные рыжие стога
Хранят в себе пахучий образ лета.
Леса стоят печальны и строги,
Полны воспоминанием неясным
О клейкости зеленой первых почек…
Осенняя щемящая душа,
На кисть творца попавшись,
Томится в светлом ожиданье чуда:
Магическое слово прозвучит —
Холст обретет и время, и пространство,
В лицо повеет свежестью осенней,
Редеющие кроны всколыхнутся,
Проснутся и запахнут иммортели.
Продрогший лист меж небом и землей,
Мазок багряно-желтый и скупой,
Припомнит вдруг, что он листок осины,
И свой полет прощальный совершит.
|
В РОДНОМ УЛУСЕ
Здесь женщины смуглы —
они в долинах целовались с солнцем.
В них молоко томится,
мечтая жизнь вскормить.
А брови гнутые над изумленьем глаз —
как ласточек стремительные крылья.
В свои комбайны парни влюблены,
так старики коней боготворили…
А старики сидят на солнцепеке,
прошедшие перебирают дни,
считают весны, осени свои.
Их речь скупая —
аромат сандала,
цветущего раз в десять лет.
Они живут,
как птицы иль деревья,
и умирают, мудро улыбаясь:
в песке у ног играют дети,
которые достроят дом.
* * *
Небесный рай не нужен мне,
нет счастья в той святой стране:
увижу ль там, в долине лунной,
у белой юрты кочевой
украдкой милый образ твой —
улыбчивой монголки юной?
И тонконогого коня
в шумящей роще тростниковой
из рук своих на склоне дня
в зеркальной глади родниковой
не напою и не спою,
несясь обратно в тишине,
невесть какую песнь свою…
Небесный рай не нужен мне?
Увижу ль там у люльки мать,
услышу ль ласковое пенье,
смогу ли ночи коротать,
смыкая веки в упоенье?
Вечерним городом идя,
веселых девушек не встречу,
и ты не выбежишь навстречу
из струн осеннего дождя.
На самой лучшей из планет,
на близкой сердцу стороне
не встречу радостный рассвет…
Небесный рай не нужен мне!
* * *
Тем утром весенним,
когда
вдруг умер столетний табунщик,
меж ставен его пятистенки
грачонок разбил скорлупу.
* * *
Ночь напролет до самого рассвета
бродил я по аллеям, размышляя
о глубочайших тайнах бытия.
— Что потерял? —
спросила дворничиха.
* * *
Этой ночью по тихим долинам
кочевали куда-то на север
тени предков моих.
Гроза их внезапно настигла,
они
укрылись под вышкой
высоковольтной электролинии.
К металлической раме
тени коней привязали,
раскурили короткие трубки
и запели протяжные песни.
…Вдруг до слуха донесся
запоздалого трактора шум —
заметались испуганно тени
и пропали во мгле.
А наутро у вышки
жаворонок степной,
горло водицей промыв
из следов лошадиных копыт,
полетел к облакам,
чтобы спеть
песню нового дня.
* * *
Я — ХХ века бурят,
скотоводов безвестных потомок.
Надо мною горят,
солнца горят из неона.
Каменный город —
моя колыбель.
Я как рыба в воде
в какофонии адских машин.
Очагом мне служила конфорка,
иноходцем рысистым — трамвай.
Вольный дух пустырей, голубятен чердачных —
во мне.
Тайны тихих задворков,
заброшенных старых церквушек —
мне ведомы с детства.
Царство шумных проспектов
и улиц бурливых
русской речи меня научило,
она —
материнскою кровью во мне.
В пестром мире страстей
каждый день я себя открываю
и по-детски дивлюсь:
как я был ограничен вчера.
а в дни неурядиц случайных
я бодрю свое сердце
иронией едкой.
Но когда раз в году
из улуса глухого к нам в гости
приезжает столетний мой дед
и, от чарки одной захмелев,
стоя песню тянуть начинает,
позабытую старую песню —
почему я слабею,
рыдания горло мне душат,
а глаза набухают,
вдруг огромней от слез становясь?
Я —
вселенского джаза дитя —
почему я рыдаю?
«Слез не надо стыдиться,
это — новое время пришло,
а вчерашнее в Лету уходит.
Расставанье — печали сестра,
ты ведь предков достойный потомок,
оттого голоса их живучи в тебе.
Прошлое тоже прекрасно,
но прекраснее завтрашний день.
Это пращуры знают
и тебя не винят», —
говорил мне мой разум.
* * *
«О мама! Скажи, почему
ночами в ужасных кошмарах
по-прежнему кличу тебя я?»
«Сынок мой, ты мальчик еще».
«О мама! Скажи, почему,
мечтая о славной Чимите,
тебя я совсем забываю?»
«Сынок мой, то зрелость пришла».
* * *
Наверное, скоро
умрет моя бабка:
все чаще и чаще
далекую юность
она вспоминает
* * *
В кошаре родился ягненок.
Он был белоснежен
и так беззащитен,
что солнечный луч из прорехи на крыше
как нож, полоснул по головке
* * *
Не будет больше
тыкаться мне в зубы
рыжим чертополохом волос
мой русский, единственный кореш.
Нет у меня денег на плакальщиц.
Пойду, монгололикий,
в опрятную славянскую церковь.
/Старухи пустят, я объясню им/.
Поставлю другу
недолговременный памятник —
печальную одноногую свечу.
Но ты ведь, русый брат,
был велик своей
неприметностью.
Значит, свеча должна гореть.
* * *
Нелегкая, трудная служба
у всех телеграфных столбов.
Ведь они держат на плечах
не только тяжесть проводов,
но и бегущие по ним
человеческие мысли,
которые не впустую сказаны,
а значит, имеют вес.
Оттого-то эти столбы
так и не смогли разветвиться
в горделивые цветущие деревья.
* * *
Приснилось мне синее детство:
Коняга под хохот ребячий,
Босого, в траву меня сбросил.
И тут на полу я проснулся,
Вздохнул в темноте, бородатый.
|
Намжил Нимбуев родился в 1948 году в Улан-Удэ .
