1. Рождественская проповедь Лескова

Святочный рассказ – незамысловатый или изобретательный, трогательно сентиментальный или немного насмешливый, но всегда очень добрый – после долгих десятилетий незаслуженного забвения возвратился к отечественному читателю.

Поучительные и «размягчающие сердца» святочные истории всегда пользовались неизменной популярностью у самых широких слоёв читающей публики и в России, и за рубежом. В позапрошлом столетии к Рождеству издавались особые литературные сборники. Во всех газетах и журналах помещалось множество святочных материалов: сообщения о ёлках и маскарадах, объявления о выставках и продажах праздничных товаров, этнографические заметки о Святках, стихотворения и рисунки на рождественскую тему и непременно рождественские рассказы. Правда, святочная словесность того времени из года в год повторяла набор давно разработанных тем. Немецкий писатель Карл Грюнберг, перебрав немало таких изданий, в заметках «Кое-что о святочном рассказе» указал на однообразие святочных сюжетов. Все они завершаются счастливым концом («как-никак Сочельник!»), «в финале какой-нибудь благотворитель достаёт толстенный бумажник. Все растроганы, все поют песню в честь Сил Небесных!»

Заслуга возрождения жанра в русской литературе во многом принадлежит Николаю Семёновичу Лескову (1831–1895). В 1888 году в письме к редактору ежедневной газеты «Новое время» А.С. Суворину Лесков замечал: «Форма рождественского рассказа сильно поизносилась. Она была возведена в перл в Англии Диккенсом. У нас не было хороших рождественских рассказов с Гоголя до “Зап. <ечатленного> Ангела”». Своим «рождественским рассказом» «Запечатленный Ангел», собственным святочным творчеством Лесков доказал жизненность, казалось бы, отработавшего своё жанра, выявил его подспудные возможности, способность к саморазвитию.

В рассказе «Жемчужное ожерелье» писатель выступил как теоретик жанра, сформулировал его определение, указал на главные признаки и особенности: «От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера – от Рождества до Крещенья, чтобы он был сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль, хоть вроде опровержения вредного предрассудка, и наконец – чтобы он оканчивался непременно весело». Лесков выразил убеждение, что строгие каноны не мешают развитию жанра. Наоборот – стимулируют творческую фантазию автора: «И святочный рассказ, находясь во всех его рамках, всё-таки может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и своё время, и нравы».

 Жанр этот с его смысловой объёмностью и религиозно-философским универсализмом содержит также громадные возможности для нравственного воспитания, формирования личности, становления человека. Некоторые свои святочные рассказы писатель прямо предназначал детям. «Неразменный рубль», «Зверь», «Привидение в Инженерном замке», «Пугало», в которых повествование ведётся от лица рассказчика-ребёнка и события преломляются через призму детского сознания, по-настоящему заинтересуют и увлекут юного читателя. А самое главное – дадут «какое-нибудь доброе направление его мыслям», как надеялся Лесков. Этот ряд могут продолжить озорные и курьёзные, и при этом очень мудрые рассказы «Дух госпожи Жанлис», «Жемчужное ожерелье», «Штопальщик», «Грабёж», «Путешествие с нигилистом».

Рождество Христово – величайший христианский праздник, «матерь всех праздников», по определению Григория Богослова, – и есть символико-содержательное начало святочного рассказа, уходящего корнями в Священное Писание. «Рождество Христово есть непререкаемое свидетельство милосердия Божия к человеку! – восклицал в 1834 году безымянный автор в журнале «Христианское чтение». – Явился Освободитель от бедствий, пришёл Путеводитель к заблудшим, Врач к немощным, Искупитель к пленникам, Податель прощения к осуждённым, Жизнодавец к умершим!» Здесь выражена самая сердцевина рождественской идеологии: идеи спасения, освобождения человечества, преодоление смерти и пафос утверждения жизни.

Важную роль в святочном повествовании играет тема семьи. Естественно, что в праздник, установленный в честь рождения Младенца Иисуса, приводятся рождественские цитаты о Святом Семействе Евангелий от Матфея и от Луки. Евангельский рассказ звучит очень тепло, человечно. Особенно трогателен образ Богоматери, в котором подчёркнуто любящее материнское начало: «И родила Сына Своего, первенца, и спеленала Его, и положила Его в ясли» (Лк. 2: 7). Когда же пастухи «рассказали о том, что было возвещено им о Младенце Сем. И все слышавшие дивились тому», «Мария сохраняла все слова сии в сердце Своём» (Лк. 2: 17–19).

Преисполненные любви женские сердца показал и Лесков в своих святочных рассказах. Это, например, добрая и мудрая бабушка маленького героя рассказа «Неразменный рубль»; «живое привидение» Инженерного замка – болезненная жена почившего генерала Ламновского, простившая малолетнего кадета-шалуна у гроба своего мужа («Привидение в инженерном замке»); нежная и заботливая «матушка» автобиографического героя-ребёнка в рассказе «Зверь». 

Темой семьи и её прообраза – евангельского Святого Семейства – обусловлен комплекс наиболее устойчивых мотивов святочного рассказа: любовное единение близких людей, семейный уют, тепло домашнего очага. В одной из своих статей Лесков вскользь обронил: «Всё это было так тепло, радостно, семейно», – и для писателя эти понятия одного смыслового ряда.

Сам идеал уюта в лучших святочных рассказах представлен не только в сентиментально-умилительном духе. Например, у Чарлза Диккенса (1812–1870) – защитника и певца Рождества – в этом идеале слышна «вызывающая, почти воинственная нота: он связан с защитой: дом осадили град и снег, пир идёт в крепости». Знаток диккенсовского творчества, писатель Г.К. Честертон замечал: «Дом как снабжённое всем необходимым и укреплённое убежище… Ощущение это особенно сильно в ненастную зимнюю ночь… Отсюда следует, что уют – отвлечённое понятие, принцип».

«Ох, помилуй нас, Господи, мы так уютно уселись в кружок у огня», – говорит Диккенс, обращаясь к своим читателям и героям. Неповторимую атмосферу доверительной беседы автора с семьёй его читателей, устроившихся в ненастный вечер у камелька, замечательно умеет создавать и Лесков. Своеобразные «святочные обстоятельства» (время и место действия) обусловливают атмосферу рождественского сплочения, обстановку беседы – нередко полемической, которая становится отправной точкой и пружиной, развёртывающей повествование у русского классика жанра.

 Такова, к примеру, преамбула не переиздававшегося со времени первой публикации лесковского рассказа «Уха без рыбы»: «Новый 1886 год начался для меня в приятном обществе довольно приятными отзывами о вышедшем на днях томике моих святочных рассказов. Книжечку похвалили в печати и о ней же с удовольствием говорили в том хлебосольном доме, куда я был позван выпить новогодний бокал шампанского».

Примерно та же вводная сцена представлена в святочных рассказах «На краю света», «Белый орёл», «Под Рождество обидели», «Христос в гостях у мужика», «Обман», в очерке «Пресыщение знатностью» и других произведениях. Почти во всех святочных и «рассказах кстати» подобный зачин определяет ситуацию разговора, полемики, спора, который разрешается на конкретном примере, становящемся основным сюжетом и своеобразным «нравственным уроком» произведения.

Ситуация тесного общения (иногда вынужденного, невольного, «тесного» в прямом смысле) представлена в рассказах «Путешествие с нигилистом» (первоначальное заглавие – «Рождественская ночь в вагоне»), «Отборное зерно», «Запечатленный Ангел».

Именно «Запечатленный Ангел», который «нравился и царю, и пономарю»,  положил начало специфически рождественской прозе Лескова. Своё творение автор снабдил подзаголовком «рождественский рассказ», хотя по объёму это скорее повесть: «Дело было о Святках, накануне Васильева вечера… Жесточайшая поземная пурга <…> загнала множество людей в одинокий постоялый двор, стоящий бобылём среди гладкой и необозримой степи. Тут очутились в одной куче дворяне, купцы и крестьяне, русские и мордва, и чуваши».

Так, с одной стороны, достигается эффект «уюта запертой рождественской комнатки», воспетого ещё Диккенсом, а с другой – что неизмеримо важнее – Лесков получает уникальную возможность собрать воедино как бы всю Русь, все сословия и нации, соединить людей в не формально-казённом, а в человеческом общении: «Соблюдать чины и ранги на таком ночлеге было невозможно».

Это соответствует и демократической идее равенства, заложенной в Рождестве, в котором как бы сравнялись, сделались соизмеримыми Небесное и земное, Божественное и человеческое. Согласно этой идее, нет ничего парадоксального в том, что «Царь Небесный», «Спаситель мира» рождается в обстановке самой непритязательной – в хлеве, окружённый домашними животными, которые своим дыханием согревают Божественного Младенца в холодную ночь. Эту гармонию вселенского, космического и земного, обыденного поэтически передал Борис Пастернак в стихотворении «Рождественская звезда»:

Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,
Как месяца луч в углубленьи дупла,
Ему заменяли овчинную шубу
Ослиные губы и ноздри вола. 

Божественный Младенец, путеводная звезда, которая сопутствует идущим поклониться Христу волхвам, их дары – все эти рождественские символы были усвоены святочной литературой. История возникновения и развития жанра вписывается во всемирный литературный контекст, и мы можем представить  рассказы Лескова на широком фоне святочной прозы.

Классические образцы жанра – например, «Щелкунчик и мышиный король» Э.-Т. Гофмана, «Девочка со спичками» Х.-К. Андерсена. В основе рассказа О. Генри «Дары волхвов» – рождественская идея взаимного бескорыстного дарения. Трогательная интонация рассказа о том, как втайне друг от друга муж продал часы, чтобы подарить гребни для роскошных волос жене, а она отрезала и продала волосы, чтобы купить цепочку для его часов, очень характерна для рождественского повествования.

В святочном рассказе «Привидение в Инженерном замке» Лесков ведёт с героями и читателями своеобразную игру. Название отсылает к традиции рождественского повествования в западной литературе с непременным включением в действие потусторонних сил, духов и т.п. Есть также отсылка к Г. Гейне – к описанному им в «Книге Легран» «заброшенному замку, где живут духи и где по ночам бродит дама». Однако все эти «готические ужасы» – только игровой приём, за которым скрывается оригинальный, нетрадиционный сюжетный ход.

Необычность его в  том, что «Привидение в Инженерном замке» – «рассказ с привидениями без привидений», но читатель не догадывается об этом до последней страницы. Канадский литературовед Кеннет Лантц не без основания назвал «Привидение в Инженерном замке» одним из лучших рождественских рассказов мировой литературы, даже образцом жанра.

Лесков умело мистифицирует читателя, рассказывая о «таинственных явлениях, приписываемых духам и привидениям» Павловского дворца, и в то же время скрываясь за неопределённо-личным «говорили»: «Говорили что-то такое страшное и вдобавок ещё сбывающееся». Таким образом, автор предоставляет читателям полную свободу: доверять или сомневаться.

Тот самый «серый человек», о котором рассказывает священник мальчикам, радующимся кончине нелюбимого начальника, – не что иное, как совесть (выделено Лесковым. – А. Н.-С.). Пусть генерал Ламновский «держал себя с детьми сурово и безучастливо; мало вникал в их нужды; не заботился об их содержании, а главное – был докучлив, придирчив и мелочно суров», – смысл рассказа в том, чтобы простить и хотя бы у гроба «не выкидывать» кощунственных «номеров». Слова священника-«бати» звучат предупреждением о необходимости разорвать порочный круг злорадства и встречного насилия: «Этот серый человек – совесть: советую вам не тревожить его дрянной радостью о чужой смерти. Всякого человека кто-нибудь любит, кто-нибудь жалеет – смотрите, чтобы серый человек им <привидением - А. Н.-С.> не скинулся и не дал бы вам тяжёлого урока».

Примечательно, что многие истории в рассказах Лескова повествуются в сумерки, когда постепенно сгущается тьма, но ещё не зажигают свечей. Оказывается, это время суток избирается неслучайно: «Этот серый человек – он не в полночь встаёт, а в сумерки, когда серо делается, и каждому хочется сказать о том, что в мыслях есть нехорошего».

Так, не только сюжетами своих рассказов, но и самой атмосферой, которая нередко становится важнее сюжета, писатель взывает к пробуждению нравственности, совести. Это пограничное состояние – сумерки – обостряет все чувства и душевные движения человека: «Известно, что в сумерках обнаруживается какая-то особенная чувствительность – возникает новый мир, затмевающий тот, который был при свете: хорошо знакомые предметы обычных форм становятся чем-то прихотливым, непонятным, и, наконец, даже страшным <…> и в этой стремительной и густой дисгармонии всего внутреннего мира человека начинает свою работу фантазия: мир обращается в сон, а сон в мир… Это заманчиво и страшно, и чем более страшно, тем более заманчиво и завлекательно».

Здесь обнаружены не только постоянные нравственные устремления писателя пробудить в человеке человеческое, но и приподнята завеса над одним из секретов его поэтики – указана почти неразличимая грань взаимопроницаемости сна и яви, мира грезящегося и мира реального.

«Привидение» названного рассказа – «измождённая фигура вся в белом» – вырисовывается как раз на стыке этой грани. Сходство «измождённой фигуры» с «серым человеком» – совестью («в тени она казалась серою») – окончательно проясняет смысл произведения. Только оно, это живое «привидение» – полумёртвая жена почившего Ламновского, из последних сил пришедшая попрощаться с телом мужа, – имеет право простить кощунственную и неуместную выходку у гроба одного из кадетов. Сам покойник как бы мстит за себя: гробовой покров зацепился за шалуна и будто крепко схватил за руку мальчишку-оскорбителя. Но любящее женское сердце простило и благословило обезумевшего от ужаса мальчика, который уже сам достаточно наказал себя за «отчаянную шалость».

«Мораль» и «урок», о которых предупреждал детей их любимый «батя»-священник, в рассказе ясны и ненавязчивы. Здесь нет готовых педагогических рецептов, но вызывается побуждение к деятельной работе мысли и чувства. Дети, направляемые самим развитием жизни, делают собственные правильные выводы. К тому же надолго, если не навсегда, из их жизни исчезают все страхи, всё жуткое и потустороннее.

У Лескова нередко почти буквально реализованы главные мотивы святочного рассказа: чудо, спасение, дар. Например, в счастливом финале рассказа «Зверь», когда на сцену вступает высший Промысел, находим эти устойчивые аксиомы: «рок <выделено мной – А. Н.-С.> удивительно покровительствовал Сганарелю и, раз вмешавшись в дело зверя, как будто хотел спасти его во что бы то ни стало»; священник «заговорил о даре <выделено Лесковым – А. Н.-С.>, который и нынче, как и “во время оно”, всякий бедняк может поднесть к яслям “Рожденного Отроча”, смелее и достойнее, чем поднесли злато, смирну и ливан волхвы древности. Дар – наше сердце, исправленное по Его учению».

Характерное праздничное рождественское переживание – это состояние радостной умилённости. Связано оно прежде всего с образом Младенца Иисуса. Неслучайно поэтому образ ребёнка – нередко в центре святочного рассказа. «Ведь так отрадно порой снова стать хоть на время детьми! А особенно хорошо это на Святках, когда мы празднуем рождение Божественного Младенца!» – восклицал Диккенс.

В цикле своих святочных рассказов, где действуют герои-дети, Лесков продемонстрировал великолепное знание потребностей детской читательской аудитории, особенностей и оттенков детской психологии, живую поэтическую фантазию. Опираясь на тягу детей к вымыслу (и учитывая специфику жанра), писатель вводит в свои рассказы мотив чудесного. И хотя, как подчёркивал Лесков в предисловии к сборнику «Святочные рассказы»: «причудливое и загадочное имеет свои основания не сверхъестественном и сверхчувственном, а истекает из свойств русского духа и тех общественных веяний, в которых <…> заключается значительная доля странного и удивительного»,  – всё же некоторые из рассказов, по признанию самого автора, «имеют элемент  чудесного  в смысле сверхчувственного и таинственного». «На то Святки!» – с улыбкой восклицал писатель в рассказе «Уха без рыбы».

Лесков своеобычно обыгрывает традицию «страшной» рождественской повести. И «Неразменному рублю», и «Зверю», и «Привидению в Инженерном замке» он мог предпослать эпиграф из рассказа «Пугало»: «У страха большие глаза».

В «Пугале» это простонародный фольклорный мир леших, водяных, кикимор – мир народной былички и сказки. И этот «ребячий мир тех сказочных существ», «полный таинственной прелести», несказанно дорог писателю. Так пересекаются мир фольклорный и мир детский, ведь, с точки зрения Лескова, «в младенческой наивности есть оригинальность и проницательность народного ума и чуткость чувства».

Лесков опирается на интересную особенность детской психологии – своеобразную тягу к страшному. В «Неразменном рубле», например, детское сознание «напитывается» предсвяточными ужасами: чтобы добыть волшебное сокровище, «нужно претерпеть большие страхи».

Из того же источника – увлечение современных детей «ужастиками», отсюда – и многочисленные «страшилки» в устном детском творчестве, которые до сих пор придумывают и пересказывают друг другу сами дети. Возможно, именно таким образом человек, вступающий в мир, стремится освободиться от подсознательных инстинктивных страхов – подавить древнейшую в своем происхождении боязнь темноты, страх неведомого. И, возможно, игра в страшное помогает преодолевать ребёнку реальные страхи.

В «Неразменном рубле» Лесков как будто рассказывает детскую страшилку со всеми её атрибутами: полночь, чёрная кошка, перекрёсток четырёх дорог, кладбище и т.п. Впрочем, мудрый автор спешит тут же успокоить чересчур впечатлительного читателя: «Конечно, это поверье пустое и нестаточное; но есть простые люди, которые склонны верить, что неразменные рубли действительно можно добывать. Когда я был маленьким мальчиком, и я тоже этому верил». Так Лесков предлагает героям и читателям включиться в игру на равных с самим автором, и кажется, что эта игра доставляет ему истинное удовольствие.

Писатель увлекает читателя, сочиняя сюжеты-головоломки, и оказывается, что рассказ с грабежом – без грабежа, о пугале – без пугала, но даже искушённому читателю это неведомо до самого конца повествования, настолько мастерски и интригующе строит писатель свои истории.

Попробуем поиграть вместе с автором и его героями. Например, в «Неразменном рубле» основное действие разворачивается во сне героя-ребёнка под Рождество. Однако даже опытный читатель поначалу даже и не подозревает об этом (литературный приём «необъявленного сна»), настолько прозрачна и призрачна граница между сном и явью, мечтой и реальностью.

Почему же рубль оставался неразменным? Какие тут возможны объяснения? Какие силы действуют – сверхъестественные или естественные? Можно, например, представить, что на ярмарке после каждой правильно сделанной покупки «не для себя» умница-бабушка потихоньку опускала в карман внука новый рубль – свой рождественский подарок, так что мальчик мог всякий раз убедиться, что его «неразменный рубль целёхонек». Но от такого предположения атмосфера святочного волшебства в лесковском рассказе не исчезает.

Детской возрастной  психологии свойственна быстрая смена контрастных эмоциональных состояний – плача и смеха, страха и радости. Подобные психологические переживания мы найдём в самом построении святочного рассказа: от боязни – к радости и успокоению, от зла – к добру, от мрака – к свету. Такова логика развития сюжета, которая восходит к евангельскому рождественскому тексту: «И сказал им Ангел: не бойтесь, я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: Ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель» (Лк. 2: 10–11).

У Лескова благополучно исчезают все страхи от привидений: «То, которое мы видели, было последнее». В «Пугале» оказалось, что «пугало было не Селиван, а вы сами, – ваша к нему подозрительность, которая никому не позволяла видеть его добрую совесть. Лицо его казалось вам тёмным, потому что око ваше было темно <…> Так всегда зло родит другое зло и побеждается только добром, которое, по слову Евангелия, делает око и сердце наше чистыми».

Так своеобразная «рождественская проповедь», завершающая лесковские святочные рассказы,  подводит итог урокам добра и правды, которые герои и читатели извлекают самостоятельно.

Своими святочными рассказами Лесков стремится установть духовное родство с читателем, пробудить «искру разумения о смысле жизни». Лесковская святочная проза обращена к тем, «кто хощет совершен быти». Писатель всеми силами старался укрепить это стремление человека к совершенствованию, нравственному возрождению, духовным высотам.

2. Русские святочные картинки

Русские Святки – череда зимних праздников от Рождества Христова до Крещения Господня – художественно воплотились в святочной литературе – особого рода поэзии и прозе. После дивной повести Н.В. Гоголя «Ночь перед Рождеством» (1831) святочная словесность получила второе рождение в творчестве Н.С. Лескова. Писатель справедливо отмечал: «У нас не было хороших рождественских рассказов с Гоголя до “Зап.<ечатленного>Ангела”. С “Запеч<атленного> Ангела” они опять пошли в моду»¹ .

Таким образом, в последней трети XIX века стала возрождаться и  развиваться традиция своеобразного святочного пласта русской литературы. Жанр святочного рассказа получил громадное распространение и пользовался неизменной популярностью у самых широких слоёв читающей публики. Лучшие образцы жанра были созданы великими русскими  художниками слова – Гоголем, Лесковым, Достоевским, Салтыковым-Щедриным, Чеховым, Короленко. С развитием периодики, появлением множества новых печатных изданий разрасталась и так называемая массовая святочная беллетристика. Ежегодно все российские газеты и журналы помещали обилие святочных материалов – пёстрый рождественско-новогодний калёйдоскоп.

Например, ежедневная газета А.С. Суворина «Новое время», в которой долгое время сотрудничал Лесков, включала в неизменный набор святочных тем объявления о новогодних выставках, сообщения о ёлках и маскарадах, заметки этнографического характера о праздновании Святок у разных народов, стихотворения и рисунки на рождественскую тему и непременно два – три святочных рассказа.

На страницах «Нового времени» впервые увидел свет «Белый орёл. Святочный рассказ» (1880) – одно из самых загадочных произведений Лескова. Здесь же в 1882 году был опубликован лесковский рассказ-курьёз «Рождественская ночь в вагоне (Путешествие с нигилистом)», оказавший влияние на художественные поиски А.П. Чехова – в те годы молодого сотрудника журналов «Осколки» и «Зритель».

Представляют интерес святочные выпуски журнала «Зритель» 1883 года, почти целиком заполненные святочными «вещицами» Чехова. Среди этих миниатюр забавная зарисовка из мещанского быта «Мошенники поневоле», которую автор снабдил иронически-выразительным подзаголовком «новогодняя побрехушка»; новогодний «психологический этюд» «Пережитое»; «подновогодние картинки»  «Гадальщики и гадальщицы» («Зритель», 1883, № 1); святочный «фантастический рассказ» «Кривое зеркало», «юмореска»  «Ряженые» («Зритель», 1883, № 2). Уже одни подзаголовки демонстрируют неистощимую жанровую изобретательность молодого автора, его стремление разнообразить привычный и, возможно, приевшийся читателю канонический святочный рассказ. Новаторское творчество Чехова в традиционном жанре, так же, как и Лескова, – в ряду немногих счастливых исключений.

Как уже было отмечено, святочная словесность в её газетно-журнальном варианте ставилась на поток, повторяла из года в год один и тот же набор отработанных тем. Обычно журнальный год характеризовался типичным сезонно-бытовым круговоротом: «журнал приспосабливает свою тематику к сезонам, к временам года, к большим религиозно-бытовым праздникам и к некоторым типичным бытовым явлениям <...> Таковы темы: осень со свадьбами, с началом театрального сезона <...>; зима со Святками, Новым годом, тем же театральным сезоном, Великим постом и масленицей; затем весна с Пасхой и, наконец, лето с дачами, жениховством, “дачными мужьями” и всякими злоключениями» ² .

Святочные номера массовых журналов полностью приспосабливаются к календарному заданию. Они полны обрядовых и кулинарных тем: «Юмористически препарированный здесь соблазнительно блещет рождественский гусь с поросёнком во товарищах, размашисто гуляют ряженые, и неистребимо, ещё с пушкинских времён, процветают девичьи гадания» ³ .

Одним из авторов, не без удовольствия разрабатывавших гастрономическую праздничную тему, был редактор журнала «Осколки» Н.А. Лейкин. В его рассказах во всех подробностях смакуются кулинарные особенности рождественского стола, живописуется праздничный натюрморт: «Рождественский Сочельник. Мясники царствуют <...> Герой дня – пудовый окорок ветчины <...> Умиляющий душу предмет – младенец свинячьего рода  – поросёнок» ⁴ и т. п. От этой «вкусной» картинки веет дурновкусием, каким-то вымученным юмором нехорошего тона. Прав был литературный критик Н. Ладожский (В.К. Петерсен), когда, сопоставляя молодого Чехова и Лейкина, определил юмор последнего как «однообразно-шаблонный» ⁵ .

Нередко в «иронически-продовольственных» заметках «Осколков» проскальзывали намёки социального характера: «что всего более вызвало удивления, так это мороженые бараны, у которых замечено особое строение черепов, вполне тождественное со строением черепов многих представителей нашей золочёной молодёжи» ⁶ . Рубрика «Осколочки» сообщала: «К предстоящим рождественским праздникам многие бедные обыватели занялись усиленною охотою на воробьёв, из которых в лавках делают рябчиков» ⁷ .

Встречается в «Осколках» и нечто подобное современным комиксам – серии забавных рисованных сюжетов на святочную тему и подписей к ним: «Праздник в провинции», «Праздничная страничка», «Праздничная панорама».  Чаще всего это буффонада, игра, профанация праздника.

Так, например, одна из нарисованных сценок изображает обычное рождественское застолье с необычным блюдом: вместо традиционного жареного гуся – гусь бутафорский. Недоумевающему гостю поясняют: «знаете, на Рождестве без гуся, как и без праздника <...>, а поешь – желудок испортишь... Так вот мы и придумали бутафорского гуся на стол подавать: и гусь есть, и в то же время желудка не расстроишь» ⁸ .

К «меню» из области «смешной гастрономии» добавлялось следующее непременное на страницах юмористической прессы «блюдо». Как приправа к «вкусненькому» подавалось «страшненькое». Это рассказы  о «разных непонятных, странных и необъяснимых случаях, которые легко могут быть признаны за так называемые сверхъестественные, где ожидается или предполагается действие над нашей жизнью высших нематериальных сил»⁹ , – так писал И. Богучаров в рассказе «Фаина», который может послужить образчиком этой разновидности святочного жанра. Такого же рода произведения соседствуют с «Фаиной» в рождественском номере газеты «Новое время» от 25 декабря 1880-го года: «Странный случай» за подписью «Вячеслав»; «На жизнь и смерть. Рождественская загадка» А. Бобровского – почти детективная история-головоломка с таинственной пропажей браслета, видениями и галлюцинациями, перемешанными с реальностью. В этом же ряду «Видение Ермолова. Отрывок» А.В. Фигнера с оправданием «дивного предсказания» событий всей жизни, которое сделал генералу Ермолову в Италии «таинственный незнакомец». По тематике этот «отрывок» сходен с «историческими святочными рассказами». Таков рассказ Н.П. Вагнера «Любка», опубликованный в том же «Новом времени» два года спустя под псевдонимом Кот-Мурлыка, а также более поздний рассказ Г.Т. Полилова «Видение в Эрмитажном замке»,  которые ещё интересны бытовыми зарисовками жизни знати и придворного круга XVIII столетия. В рождественский Сочельник героям всех этих рассказов являются выходцы с того света, чтобы «открыть неведомое, ту сумрачную даль будущего, проникнуть взорами в которую так стремятся, хотя и бесплодно, все смертные» ¹⁰ .

Параллельно возникает множество пародий и литературных насмешек над «страшными» святочными рассказами. Серия «комиксов» на обложке «Осколков» носит название «Святочные рассказы». На одном из рисунков показана спальня. На прикроватном столике газета с крупным заголовком «Святочный рассказ». Дама в неглиже со свечой в руке заглядывает под кровать: «– Нет, положительно, у меня кто-то под кроватью всё шевелится. Так начиталась страшных святочных рассказов в газетах, что, наверное, теперь не заснуть всю ночь!..»¹¹

Автор «Осколков» под псевдонимом Дон Базилио в рубрике «Праздничные осколочки» так изображает «праздничного рассказчика»:

«– Ну что, Уточкин, написал святочный рассказ?
– Написал.  
– Страшный?
– Да такой, брат, страшный, что если дама в интересном положении читать его начнёт, так тут же, за рассказом, и разрешится» ¹² .

Псевдоним Do-re-mi-sol поместил в «Осколках» стихотворную пародию на «страшный» святочный рассказ – «Привиденья» – на тему амурных дел в мире призраков ¹³ .

Одна из непременных тем на Святки – о «визитной повинности» в предпраздничные дни – в стихотворении «Визитёр»:   

Визиты, визиты,
В течение дня!..
Извозчик, вези ты
На Мойку меня!

С любезною миной,
Облекшись во фрак,
В сто первой гостиной
Сижу, как дурак.

Запас комплиментов
Рассыпать успел
И на сто процентов
Я в день поглупел!¹⁴

А вот на ту же тему «Старая история... на новый лад»:

«– Извозчик!
– Куда прикажете?
– <...> Что за чёрт! До того умаялся с визитами, что даже позабыл, где сам живу!.. Вези меня в адресный стол, там справлюсь...» ¹⁵

Герой рассказа Лейкина  «В департаменте» мелкий чиновник с фамилией-визиткой Каракулев, замотавшись в предпраздничной суете, по ошибке отнёс директору департамента вместо требуемых документов составленный женой список продовольственных покупок.

Объектом высмеивания в рассказе Лейкина «В Рождество» становится богатый купец Оголовков, который по традиции должен потчевать гостей-поздравителей, однако каждому выговаривает, сколько стоит вся заготовленная им снедь: «Рубль восемь гривен икра-то эта <...> Не вас, по-настоящему, и кормить икрой-то этой. Ведь вы всё равно не прочувствуете» ¹⁶ .

Эти и подобные им рассказы Лейкина представляют собой маленькие бытовые сценки, зарисовки с натуры. Такова была его писательская позиция: «Острый глаз Лейкина много подмечал в окружающей действительности, но из сценок изгонялись воображение, фантазия, лиризм – всё то, что могло превратить картинки с натуры в произведения искусства» ¹⁷ .

То, что главный редактор «Осколков» ограничивал себя копированием жизни в юмористическом духе и не более, особенно заметно на фоне творчества молодого автора его журнала Чехова. С проницательностью опытного редактора Лейкин сразу же высоко оценил своего талантливого сотрудника, сознавая, что своим успехом у читателей «Осколки» во многом обязаны Антоше Чехонте. «Что Вам робеть? Вы писатель опытный и уже давно набили руку, – писал Лейкин двадцатитрёхлетнему Чехову. – У Вас литературное чутьё» ¹⁸ .

Так, например, весёлое зубоскальство на тему визитов и поздравлений под пером Антоши Чехонте в его «святочных вещицах» о забитом чиновнике «Пережитое», «Либерал», «Восклицательный знак» и др. превращалось в глубокое исследование жизни – социальное и психологическое.

Неслучайно своему рассказу «Пережитое» в новогоднем номере «Зрителя» за 1883 год молодой писатель даёт подзаголовок «психологический этюд». Чиновники подобострастно столпились в приёмной начальника, чтобы угодливо засвидетельствовать своё почтение в поздравительном листе. Рассказчик не узнаёт подписей своих сослуживцев: «Не переменили ли эти господа свои почерки?» Но нет, они только  боятся проявить «недопустимое вольнодумство», «неуважение, так сказать»:  «О лицемерие! О двуличие! Где вы, росчерки, подчерки, закорючки и  хвостики? Все буквы ровненькие, кругленькие, гладенькие» (С 1, 468).

И тот, кто стремился «выдавливать из себя по капле раба», вдруг заражается массовым вирусом раболепного страха и подхалимства: «Я осторожно умокнул перо в чернильницу, неизвестно чего ради сконфузился, притаил дыхание и осторожно начертал свою фамилию» (С 1, 468).

Для столь выразительного психологического рисунка боязливого поведения, самоуничижения есть основания. Размашистая или неаккуратная подпись может быть принята вышестоящим чиновником за неуважение к его особе, за отсутствие должного чинопочитания и даже за вольнодумство. И тогда – конец карьере; прощай, служба!

Рассказчик слышит у самого уха зловещий шёпот: «Хочешь я тебя погублю? <...> Возьму около твоей фамилии поставлю закорючку. Росчерк сделаю <...> Или капну чернилами около твоей подписи. Кляксу сделаю. Хочешь? <...> Пошутил... А всё-таки могу... Помни...» (С 1, 468–469).

Как всегда у Чехова, юмор смешивается с грустью от несовершенства «социабельной» жизни: «Как мало нужно для того, чтобы сковырнуть человека!» (С 1, 469)

В универсальном мотиве новогоднего времени могут звучать социальные ноты, и, как один из вариантов,  обыгрывается тема чиновничьей службы. Старый Год выглядит смущённым дряхлым подчинённым, не выполнившим своих обязательств, не справившимся со служебными заданиями и обязанностями, на своём последнем, предсмертном докладе перед молодым энергичным начальником:

Ночь была. На звёздном небе
Лунный серп катился сиро;
Старый Год стоял с портфелем
Возле врат отверстых мира.
<...>
Вдруг куранты заиграли.
Грянул выстрел с бастиона,
Новый Год – красивый отрок
Спешно вышел из вагона.

Устремясь к нему навстречу,
Старичок прошамкал скучно:
«Ваша милость, всё на свете
Обстоит благополучно».

Глухо кашлянул два раза,
Постоял в смущённой позе
И серебряною пылью
Мигом сгинул на морозе ¹⁹ .

Так, ещё одна популярная тема Святок, благополучно дожившая до наших дней в детских рассказах и новогодних открытках, – антропоморфное изображение Старого и Нового года. По традиции, уходящий год – глубокий старик,  Дед Мороз, передающий правление миром мальчику-внуку. Однако философское пушкинское начало – светлое и без капли горечи:

Придёт, придёт и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас! –

берёт верх далеко не всегда. Всё чаще звучат мотивы грусти, тоски, несбывшихся  надежд, отсутствие упований. Старый год оставляет после себя одни разочарования, Новый – сулит несбыточные надежды.
В стихотворении «Встреча» за подписью В. Шуф показано свидание необычных любовников – Нового года и Надежды. Но возлюбленный здесь – это обманщик-соблазнитель:

<...> Сердцу верится, как прежде...
Но, как Старый, в свой черёд
Новый год солжёт Надежде,
И обманет, и уйдёт ²⁰ .

Поэтому неудивительно, что в юмористической периодике конца XIX века и Старый, и Новый годы выставляются обвиняемыми, подсудимыми. В юморесках часто используется юридическая терминология. Например, «Три документа о 1883 годе: I. Обвинительный акт. II. Гражданский иск. III. Приговор суда истории» ²¹ .

В том же ключе Чехов составил «Завещание старого, 1883 года» и  «Контракт 1884 года с человечеством»: «Тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года, января 1 дня, мы, нижеподписавшиеся, Человечество, с одной стороны, и Новый 1884 год – с другой, заключили между собой договор, по которому:

1). Я, Человечество, обязуюсь встретить и проводить Новый, 1884 год с шампанским, визитами, скандалами и протоколами.
2). Обязуюсь назвать его именем все имеющиеся на Земном шаре календари.
3). Обязуюсь возлагать на него великие надежды.
4). Я, Новый, 1884 год, обязуюсь не оправдать этих надежд <...>
Нотариус: Человек без селезёнки. М.П.» (С 2, 306).

Уходящий год может изображаться тяжело больным умирающим старцем, и тогда появляются юморески с преобладанием медицинских терминов. Вот как выглядит «больничный» «Скорбный лист старого года»:

«Время поступления больного?  1 января 1894 года.
Откуда прибыл? Из тьмы времён.
Болезнь? Прострация.
Лекарства? Благие намерения и благие порывы.
Были ли операции? Было несколько очень крупных финансовых.
Срок болезни? 365 дней.
Выписался или умер?  Умер скоропостижно от разрыва терпения.
Верно: Урсус.» ²²

Подобный взгляд на будущее в преддверии Нового года высказывал молодой Чехов: «Всё старо, всё надоело и ждать нечего <...> Канальи останутся канальями, барышники останутся барышниками. Кто брал взятки, тот и в этом году не будет против благодарности...» ²³

И всё же для Чехова, Святки оставались «поэтическим праздником», «самым красивым временем года» (П 3, 102). Многие чеховские святочные рассказы,  как и произведения других великих русских писателей, будили ум и сердце читателей, становились превосходным душеполезным чтением не только на Святки, но в любое время года. 
_____________

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: