Та осень минувшего года, уже канувшего в Лету, казалась бесконечной. Затяжные, осточертевшие дожди, гноили в лужах опавшую листву, и почерневшие от сырости березы, будто слезы, капельками янтаря роняли последние листья. Безысходность и отчаяние, стоявшие в набухшем от влаги воздухе, невольно переходили в тягостную рефлексию.

А тут еще, как на грех, просматривая в Интернете архив «Литературной газеты», натолкнулся на невеселые размышления Людмилы Малюковой после прошедшего в Таганроге книжного фестиваля. Особенно резануло слух одно безрадостное откровение: «Обобщая увиденное на фестивале, не перестаешь задаваться вопросами: что происходит с нами, если даже книжное мероприятие стало вне интереса к самой книге? Как случилось, что «душа нации» - русская литература оказалась невостребованной, а мы из самой читающей страны стали иванами, не помнящими родства?..»

Как бы своеобразным резонансом на этот «крик души» в ту прошедшую слякотную осень и произошла неожиданная, я бы сказал, символическая встреча с псковской литературой (местная писательская организация отмечала свой 45-летний юбилей), а точнее, с книгами прозаиков Игоря Смолькина (литературный псевдоним И. Изборцев), Владимира Клевцова и Александра Казакова, писателями зрелыми, самобытными и никак не подходящими под категорию «не востребованных».

Здесь русский дух, здесь Русью пахнет

Кто-то сказал, что общечеловеческая история едина и неделима. А если это так, то над неудержимым движением исторического процесса не властны никакие временные, пусть даже драматические, отклонения и остановки. Скажем, как те, что произошли в России (а вернее, бывшем СССР) в 90- годы прошлого столетия. Как раз в то беспокойное «смутное» время волею судеб и перекочевал я из своего родного Донбасса на Псковщину, которая для меня долгое время была всего лишь историко-географическим понятием, почерпнутым из школьных учебников и советских кинофильмов. Вот тогда-то, двадцать лет назад, я и оказался в этом одухотворенном мире исконно православной культуры, с ее бесчисленными золочеными маковками церквей, первозданной, еще не опороченной цивилизацией природой, белоствольным березовым раздольем и необозримой синевой озер, А когда у подножия Святогорского монастыря возложил цветы на могилу Пушкина, почувствовав трепетное и святое ощущение «русского духа», то понял, что судьба неуклонно и упрямо вела меня в эти благословенные края, чтобы поставить последний штрих на формирование моей человеческой личности.

Да, теперь уже не абстрактно-виртуально, а вживую я передвигался по легендарной Псковщине, откуда « есть пошла Русская земля», где родилась великая княгиня Ольга, внук которой Владимир крестил Русь, начав тем самым культурно-просветительскую миссию приобщения древнерусского государства к общечеловеческим ценностям. Именно здесь впервые зазвучал вечевой колокол Псковской республики, пробуждая в русском человеке ростки демократического самосознания. А оно затем отразилось не только в национальном характере, но и органически преобразилось в художественное слово, начиная от жития и достигнув совершенства в произведениях 19-го века, которые стали «золотым фондом» нашей классической литературы.

И все-таки Псковщина, не смотря на свои уникальные особенности и богатейшую церковно-архитектурную культуру, всегда оставалась типичной российской провинцией, с ее установившимся за многие века христианским, аграрно-деревенским миропорядком. И даже соприкасаясь с севера и юга с вальяжной столичной культурой Москвы и С-Петербурга, она многие годы была своеобразной вотчиной религиозно - духовной деятельности России.

Ох, и как же эта утонченная самобытная культура, выросшая на кропотливом земледельческом труде, простоте, неприхотливости крестьянского быта, на православной вере, совестливости и порядочности поколений, болезненно сопротивлялась тем западным новациям переломных 90-х годов российской истории! Тем сатанинским силам, изменившим вектор движения страны на прямо противоположный, когда российская провинция как бы замерла и остановилась, не готовая плыть против течения, не понимая очередного социально-экономического эксперимента, начатого вопреки народному волеизъявлению нагловатыми и самонадеянными фигурантами из бывшей советской партноменклатуры.

Провинциальная простота с болью и ожесточением взирала на то, как псковская земля-кормилица, бывшая испокон веков житницей и средоточием всех дел наших отцов и дедов, раздираемая похотливой «прихватизацией» 90-х годов на куски-паи, постепенно хиреет и зарастает бурьяном.

А если земля, одаривающая свой народ животворной силой, превращается в пустырь, то постепенно скудеет и плодородная почва, питающая корни духовно-нравственной культуры нации. Русская провинциальная культура, истоками которой всегда были общинность, соборность и повышенная духовность, попавшая под безжалостный каток либерально-буржуазных ценностей с их неизменным приматом частного над общим, с их оголтелыми фетишами прагматизма, выгоды и наживы начала стремительно угасать. К тому же лишенная на селе полноценной работы молодежь кинулась в города, ближнее и дальнее зарубежье. Рождаемость в русской деревне резко пошла на нет, и как-то само собой отпала нужда в детсадах, школах, библиотеках и Домах культуры, число которых в сельской глубинке стало безбожно сокращаться. А как следствие, потеряла востребованность и престиж провинциальная литература, считавшейся всегда «душой народа».

А у нас, где народ, там и стон! И ему, сердечному, не всегда понять, что любая власть как аппарат насилия уже тысячи лет играет с обществом по одним и тем же неизменным правилам, и ее главная цель – обеспечить себе, любимой, сытое, комфортное существование за счет своих, экономически и морально ущемленных, сограждан. Так было всегда, несмотря на то, с каким очередным «измом» ни приходил бы на нашу планету тот или иной социально-общественный строй.

К сожалению, бег Времени неумолим, и Псковщина 21-го века уже не та, а псковская ( как, впрочем, и вся русская многонациональная литература) является заложницей нынешней государственной системы, которая зачастую порождает в человеке все мелкое, низменное и продажное. Поэтому в нынешних условиях особенно трудно приходится второстепенному таланту, он умирает поневоле непризнанным. А больших литературных талантов в наше время раз, два - и обчелся. Потому что для их появления всегда нужна адекватная социально-историческая обстановка.

Сегодня, в эпоху кризиса капитализма произошло перерождение его идеологии в так называемый неолиберализм, и людей связывают не позитивные ценности, а потребительские, бездуховные отношения, волчий эгоизм, отчужденность, происходит снижение потребности элементарного человеческого общения. Власть очень много и красиво говорит о насущных проблемах общества, не принимая для их решения полноценных адекватных мер, а литература как духовное отражение жизни общества поневоле выступает в роли заложницы этих негативных явлений. Она зачастую становится коммерческой, эстетской и развлекательной. Без порыва к гражданскому и духовному подвигу, без жертвенности, без чистоты и света она словно встала на карачки мелкого угодничества, прагматизма и ползет под ноги горланящей толпе. Между тем, мне кажется, что мировое сообщество накопило к настоящему моменту столько материальных благ, что, «обожравшись», чувствует настоящий голод по всему возвышенному и духовному.

Ответы на эти сложные, неоднозначные вопросы я и попытался найти в прозе Игоря Смолькина, о котором был наслышан как о писателе вдумчивом и неординарном, с особым философским взглядом на мир.

От бездуховности до ложного величия – один шаг...

После прочтения книги Смолькина «Ангел безпечальный» (куда вошли его два романа, повести и рассказы), действительно, остается удивительное, непреходящее чувство сопричастности к современности.

Эту книгу автор вручил мне с дарственной подписью как раз в ту слякотную осень прошлого года, когда казалось, что «под пологом надежды плачут березы». А читать эту книгу я почему-то начал с конца, эпистолярного романа «Великий», наверное, самого сокровенного произведения Игоря Смолькина и, как мне кажется, одного из лучших образцов современной философской прозы России.

О чем же роман «Великий»? Почему, прочитав его, еще долгое время остаешься под впечатлением той, доходящей иногда до драматизма, бытовой повседневности, той реальной действительности, находящейся зачастую на грани фантасмагории и ирреального мышления?

Уже с первого абзаца повествования мы стремительно вовлечены в сложную, интригующую переписку по e-mail между мэтром литературы Иваном Сергеевичем Дальневым-Анзорским и почитательницей его таланта - романтической, экзальтированной девушкой Соней: «Но виноваты в этом вы сами, - пишет она. – Ведь именно вы сказали, что стремление получить невозможное – единственное подтверждение нашего права на жизнь...»

Собственно, с неожиданно залетевшей в открытое окно Сони звезды, символа невозможного, и начинается завязка этого увлекательного романа. Мы попадаем в сложный виртуальный мир главных героев, находящихся по своим идейно-эстетическим убеждениям и творческим возможностям на диаметрально противоположных полюсах восприятия и осознания Бытия. Поэтому, не случайно, художественная антитеза – главный изобразительный прием в романе. Интеллектуальное противостояние и психологическая несовместимость героев усугубляются после того, как Соня, видимо, под впечатлением книг «великого мастера» написала свою первую повесть «Осень бесконечная».

Однако эта «бесконечная осень», как мы понимаем, для Сони, ищущей в этом жестоком мире признания своего таланта, - это не только «унылая пора очарованья», а, прежде всего, состояние молодой, истерзанной души, устремленной в живой мир человеческих отношений (зачастую такой «невозможный»!), лишенный ложных ценностей – мании величия, холодной, циничной рассудочности, тщеславного, «гениального» самодовольства: «Современное творчество... Что оно для меня? – объясняет Соня замысел своей повести. – Лабиринт Минотавра, быть может. Нет, скорее, большой равнодушный дом, холодный пустынный замок с вечным полумраком внутри... Так о чем же я мечтаю? Чтоб не эхо, не неясные тени, а живые голоса и родные лица, песни о своем и понятном. И не хохот из телевизора, а улыбка на счастливом лице того, до кого можно дотянуться рукой...»

Но, оказывается, что эти исповедальные откровения – всего лишь красивый порыв молодой женщины с противоречивым и не уравновешенным характером, далекой от истинной, возвышенной устремленности к «невозможному». К тому нелегкому счастью писателя « по призванию», а не самовлюбленной прихоти графомана, к тому вдохновенному творчеству по зову сердца, о котором писал Константин Паустовский в повести «Золотая роза». Для нее литература – не призвание, а всего лишь дань капризной моде, тщеславное стремление вознестись на литературный Олимп. Поэтому в своей переписке, кокетничая и играя с маститым писателем, Соня занимается словоблудием и откровенным враньем, которое лицемерно сама же осуждает в своей повести как тягчайший человеческий порок и смертоносный грех: « Дорогой Иван Сергеевич! Великий Читающий Немой! Я вам все наврала. Я все придумала о себе. Кроме дяди Вани и моей повести (она была в ваших руках, и теперь никто не может отрицать ее наличие в этом мире) и, конечно, звезды – она (будучи столь долго ожидаемой) явилась мне так явственно, так пугающе достоверно, что, будь это не сон, я возвестила бы об этом городу и миру»...

Однако и Дальнев-Анзорский, несмотря на «величавость» и помпезность, - не менее противоречивая и лживая натура. Под бременем своего таланта и всеобщего признания он постепенно превратился в самодовольного, извращенного славой циника, смотрящего на человечество с «заснеженных вершин вечности». Чего стоят только одни его философско-умудренные сентенции, с помощью которых он пытается «запудрить мозги» наивной девушке: «Творчество до тех пор только и живо, пока символы его имеют религиозный смысл, более глубокий, чем эстетический ... Ваш символизм стихиен, вы более живете своими интуициями и предчувствиями. А знаки и символы постмодернизма для вас собачьи метки на столбах и заборах... Что вы ищете? Бога? Или идущего к нему человека?..»

Дальнев-Анзорский как талантливая творческая личность, высокоинтеллектуальная духовная организация находится тоже в мучительных поисках Бога и смысла человеческой истории. Однако все его «великие» поиски и устремления оказываются ложными и бессильными под влиянием постмодернизма, который уводит его от философско-антропологического восприятия мира (а значит и признания Бога-человека), искажает его представления о моральной ответственности писателя, «инженера душ человеческих», за судьбу современного мира. Ведь постмодернизм как реакция буржуазно-капиталистического общества на рациональное познание окружающей нас действительности делает художника-творца весьма зависимым от той вселенской «игры», якобы превращающей диалектическое единство мира в разрозненные «фрагменты» бытия, выступающем в философии постструктурализма всего лишь в качестве знаково- символического пространства. Все это и приводит умозаключения и поступки Дальнева-Анзорского к софистике, нигилизму и откровенному цинизму. Усмотрев в повести Сони элементы поверхностного, дидактического содержания, ее явный подражательный характер он издевательски резюмирует: « Наивное дитя, истину нельзя обожествлять! Благословляется лишь процесс ее поиска, причем в любом направлении. Пусть пирамиды Великих сегодня – это опущенные в яму лестницы. Пусть! Но главное ведь – быть на расстоянии от толпы. А она (толпа) всегда будет вожделенно смотреть туда, где пребывают ее Великие...»

Вот эта непреодолимая пропасть между «толпой», частицей которой ощущает себя Соня, и «сильными мира сего» и приводит в романе к трагической развязке. Оказывается, Дальнев-Анзорский, престарелый, умудренный жизнью человек и верный своим принципам писатель, понимая, что не может уже дать молодой и, очевидно, талантливой женщине ни морального, ни физического удовлетворения решает с самого начала превратить их виртуальную переписку в жестокую и коварную игру. На все живые и эмоциональные письма Сони он отвечает гробовым молчанием. Вернее, он скрупулезно и дотошно отвечает на все письма, только отправляя их... в корзину собственного компьютера. Не получив от своего «великого немого» ни одного письма, не найдя в нем ни творческой, ни моральной опоры, разочарованная, романтически-возвышенная девушка бессильно барахтается в омуте мелкой обывательской жизни. Ведь такие, как Соня, в принципе, талантливые люди, даже со всеми противоречиями и недостатками, по прихоти вездесущих «великих» ( а, может быть, в силу божественного провидения) часто становятся для окружающих всего лишь «ненужной сущностью». Как раз об этом откровенно и цинично заявляет Великий в одном из своих писем: « Отсюда ваша испуганная рефлексия, непоследовательность, неспособность внятно ответить на мучающий вас вопрос: «Кто я?»... Ваша повесть – это и есть вы, а эпистолярии - синтез ваших ненужностей, которые вы пытаетесь из себя извергнуть...».

Как видим, вечная проблема « Моцарта и Сальери», никогда неутихающее противостояние между «талантами» и «гениями» в романе Смолькина обозначены с удивительной художественной силой и типическим обобщением.

Когда читаешь роман «Великий», то невольно напрашиваются ассоциации с жизнью и творчеством Ивана Сергеевича Тургенева, и особенно с его знаменитой повестью « Ася», в которой изображена одна из самых поэтических тургеневских женщин. Ведь самые характерные ее черты – противоречивость, непредсказуемость, игривое кокетство мы наблюдаем и в портрете Сони. Но одновременно мы любуемся в этих женщинах живым непосредственным умом, романтической порывистостью, той жаждой жертвоприношения во имя высокой любви и духовного подвига ( ведь Соня в конце концов в результате нелегких колебаний приходит к Богу, дабы искупить свои «земные прегрешения»).

Наверное, не случайно мы находим некоторые «пересечения» и в образах Дальнева- Анзорского и господина N.N. из повести « Ася». В конце концов, их пошлая, «рассудочная» игра и приводит обоих к драматическому финалу и самоистязанию душ, стремящихся к запоздалому и бессильному раскаянию. Не это ли чувство сожаления за наше неумение понять и оценить «волшебное мгновение Бытия» звучит в проникновенных строчках Афанасия Фета:

Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем
И в ночь идет, и плачет, уходя...

Может быть, и то знаменательное «небесное явление», вспышка сгорающего метеорита, в финале романа напоминает нам, что и наша жизнь, и любовь, и счастье – это всего лишь мимолетное мгновение в непрекращающемся великом движении Вечности?..

Отличительная особенность прозы Игоря Смолькина – это почти «симфонический полифонизм» тематического содержания произведений и поднимаемых в них проблем. Иногда кажется, что рамки элементарного человеческого бытия просто тесны для его всеохватывающей философской мысли, которая как бы стремится преодолеть «земное притяжение» и вырваться в необъятные просторы Универсума. Ведь только так можно понять и оценить человеческую жизнь с ее экзистенцией как способом осознания личностью своей сущности в этом мире. Наверное, отсюда у Смолькина-писателя, художественный метод которого часто называют «православным реализмом», и обращение к Богу, поистине «космический» размах повествования.

Безусловно, над идейно-эстетическими установками и художественным методом Игоря Смолькина как православного писателя в какой-то мере довлеет богословско-церковный канон. Однако автор умеет органично и тонко, без всякой назойливости и дидактики, вписать в это «прокрустово ложе» клирикальных моментов повествования яркие и сочные картины реальной действительности. Поэтому все эти «огрехи» ( или достоинства – каждый волен определять сам) тут же компенсируются умением автора двумя-тремя штрихами нарисовать точный психологический портрет своего героя, а свою мысль выразить лаконичным, образным языком, философской обобщенностью с природой...

Эта тенденция ярко проявляется в рассказах и повестях, романе «Ангел безпечальный», вошедших в книгу с одноименным названием. Все эти произведения, как и роман «Великий», наполнены острым, философским осмыслением Времени и эпохи со всеми их «низменными» и «высокими» проявлениями, катаклизмами и противоречиями. Наверное, после прочтения этой умной, увлекательной книги каждый из нас обязательно задумается о быстротечной и безумной жизни, с ее постоянными «взлетами» и «падениями», безудержном, неустанном стремлении человека к Невозможному и обретению достойного места в этом мире...

«Деревенская проза»: быть или не быть?

Одна из главных тем русской литературы – тема душевного очищения и духовного возрождения человека, проходящая через все творчество Игоря Смолькина, - не менее актуальна и для псковских прозаиков Александра Казакова и Владимира Клевцова. Но у них эта проблема поднимается и осмысливается в несколько другой системе координат, на уровне типичной провинциальной культуры. И, скорее всего, литературное творчество этих авторов тяготеет к той «деревенской прозе» прошлого столетия, зачинателями которой по праву считаются Федор Абрамов и Василий Белов, Виктор Астафьев и Валентин Распутин, Василий Шукшин и другие признанные мастера прозаического пера.

Ведь еще тогда, в 70-е годы, исследуя причины острого и проблемного разговора о деревне, Ф. Абрамов писал: « Деревня – это глубины России, почва, на которой выросла и расцвела наша культура. Вместе с тем, научно-техническая революция в век, который мы живем, коснулась деревни очень основательно. Техника изменила не только тип хозяйствования, но и самый тип крестьянина. Вместе со старинным укладом уходит в небытие нравственный тип. Традиционная Россия переворачивает последнюю страницу своей тысячелетней истории...»

С таким «апокалиптичным» выводом одного из маститых представителей актуального направления русской литературы можно основательно поспорить, как и с теми исследователями современного литературного процесса в России, утверждающими, что сегодня этот жанр русской словесности перестал быть «злободневным» и канул в Лету. Бесперспективность и порочность такого взгляда всем своим творчеством и доказывают Александр Казаков и Владимир Клевцов, вписывая в художественную летопись русской деревни новые страницы. Как и их литературные предшественники, они остро откликаются на «зов» родной земли, пытаясь по-новому переосмыслить и показать деревню на историческом изломе двух веков, со всеми их технологическими новациями, социально-экономическими катаклизмами и противоречиями. И хотя в творческом методе этих писателей немало точек пересечения, однако самая главная из них лежит на поверхности: они продолжают серьезный, заинтересованный разговор о русской деревне как воплощении непреходящих традиций народной жизни. Но вот о творчестве писателя Александра Казакова – разговор особый.

Наверное, правы те, кто утверждает, что настоящий писатель раскрывается и закаляется в «горниле» собственных страданий. Александр Казаков шел по необъятной русской земле вместе с беспокойным и вдохновенным поколением 50-х годов. Так же, как его сверстники, учился и строил новую жизнь, любил и ненавидел, находил и терял друзей, как и все, пытался найти свое призвание в жизни. Однако наделенный от природы острым, поэтическим восприятием окружающего мира, болезненно реагируя на ложь, предательство и измену, он всю жизнь «страдал» вместе со своими литературными героями, как бы вынося на суд читателей свою любвеобильную, очень ранимую душу.

Он вырос в Подмосковье, в не большом, но знаменитом городке Клин, где жил и работал великий русский композитор Петр Ильич Чайковский. Случайно или нет, но это географическое «совпадение» сыграло не последнюю роль в формировании Казакова-писателя. Та светоносная музыка, которую он слышал в произведениях Чайковского, звуках родной природы, а потом в поэзии любимого Есенина, мощной волной вошла в его первые стихи, которые он в четырнадцатилетнем возрасте отнес в районную газету. После службы в армии его властно потянула романтика дальних дорог, непреодолимое желание « пройти полмира», воплотившееся почти в пятилетнее «бродяжничество» по Новгородщине . Именно здесь родился лирический герой его прозы, интеллигент-патриот, убегающий от суеты, излишней прагматичности городского быта и находящий смысл жизни в первозданной красоте родной природы, живительной простоте деревенского уклада жизни.

Когда жизненные пути-дороги привели его на легендарную Псковщину, когда он всем сердцем почувствовал ее «русский дух», то понял, что нашел свою «землю обетованную». Здесь, где творили великие русские композиторы Римский-Корсаков и Мусоргский, в нем с новой силой проснулась любовь к музыке, раскрылся талант композитора-песенника. Когда слушаешь его очень светлые и лиричные песни-исповеди, то невольно кажется, что сидишь в тихий летний вечер на берегу реки Великой, зачарованно вглядываешься в отражение золоченых церковных куполов и ловишь, нет, не утонченным слухом, а как будто распахнувшейся душой, убаюкивающую мелодию прибрежной речной волны.

Этот музыкальный ритм его прозы очень тонко уловил поэт и критик Станислав Золотцев, ставший для Казакова первооткрывателем его таланта прозаика, настоящим другом и литературным наставником. За три года до своей смерти он взялся за редактирование книги «Пройти полмира» - первой книги Казакова-прозаика. В предисловии к ней Золотцев, с присущими ему прямотой и беспристрастностью написал: « А она, словесная внутренняя мелодия, поистине «втягивает» тебя в глубину повествования, что является продолжением одной из лучших традиций отечественной прозы, часто забываемой...»

Именно эта «музыкальность» прозы Казакова, помогающая глубинному проникновению в текст, порождает в его стиле особый лиризм, стремление писателя через внутренний мир героев передать свои художественно-стилистические установки, достигнуть максимального самовыражения.

Такая тенденция просматривается уже в его первом рассказе «Нечистая сила» из книги «Пройти полмира», построенного на остром, напряженном диалоге между фольклорно-мифологическом персонажем Лешим и писателем Сергеем Одинцовым, который сбежал на дачу от городской суматохи для завершения своей книги. В неприхотливой обстановке деревенской баньки, за чашкой чая идет серьезная дискуссия по самым актуальным проблемам бытия – добра и зла, смысла жизни, добродетелях и пороках человеческой натуры (чем не диалог между Фаустом и Мефистофелем?).

Но вот лейтмотив этой задушевной беседы между «нечистой силой» и человеком – «вечный» вопрос о силе добра и зла, Он-то и порождают основные векторы движения мировой истории. Наделенный сверхъестественной мудростью Леший философски рассуждает: « Человек- то – он не злым, а добрым рождается... Это потом жизнь бить его начинает... Борется человек, сопротивляется, а потом – раз! - и сломался, руки опустил, плюнул на все, поплыл себе, не сопротивляясь, по течению, туда, куда его это течение вынесет...».

Но, как видно из финала рассказа, в нашем жестоком, и зачастую несправедливом, мире в борьбе со злом все-таки одерживает верх всепобеждающая сила добра, через призму которого, как мы понимаем, писатель смотрит на мир. Вот эта доброжелательность характеров, неизбывная вера в гуманность человеческих отношений пронизывают все рассказы и повести из этой книги. Наверное, не случайно в своем предисловии Станислав Золотцев сделал еще одно важное замечание для понимания творческой манеры А. Казакова: « Действующие лица в рассказах псковича, можно сказать, - « тихие герои добра»... Они, говоря нынешним сленгом, далеки от «крутизны»: не стреляют, не убивают, не штурмуют и не охраняют банки, не зашибают бешеные «бабки» и не просаживают их в казино...».

Герои рассказов Казакова все время пытаются вырваться из жестких тисков чуждой им городской культуры, найти живые корни своего истинного человеческого существования. Именно такое состояние испытывает крупный московский бизнесмен Виктор Милушин из рассказа «Обретение наследства». Его умерший брат, известный художник, оставляет в наследство старый дом в провинциальной глухомани, где его талантливыми руками воссоздана атмосфера родного жилища из их счастливого детства: « В общем, Милушин тогда влюбился - и в старый неказистый дом, так неожиданно предоставивший ему возможность вернуться в уже безвозвратно, казалось бы, утерянный мир далекого детства, и в озеро это бескрайнее, и как говорила Наташа, бездонное, и в саму деревню, в которой тихо, мирно, не ссорясь промеж собой, жили-поживали немногочисленные и немногословные, улыбчивые жители...»

Обретение этого «наследства» помогает Милушину понять смысл истинных, а не мнимых общечеловеческих ценностей, не тех, преходящих материальных благ, а того бесценного духовно-нравственного багажа, который передается человеком из поколения в поколение...

Однако и « тихие герои добра» у Казакова по-настоящему могут «взбунтоваться», когда речь заходит о самом сокровенном и святом – мучительном самопознании собственной души, принесению ее на жертвенный алтарь покаяния и очищения за сотворенное зло.

Как раз таков Андрей Дикарев из рассказа «Шесть шагов до причала». По пьянке изменив любимой жене и не находя у нее прощения, он, ожесточаясь на весь мир, пытается водкой заглушить душевную боль, доводя себя до изнеможения. И только на грани жизни и смерти, увидев пророческий сон и умирая от жажды, он пытается пробраться к спасительному озеру и лодочному причалу, которые находятся всего лишь в... шести шагах от забора его дачи. Собрав последние силы, понимая, что отступление невозможно, Андрей делает отчаянный первый шаг... к своему покаянию и спасению...

Русская провинция в рассказах и повестях Александра Казакова – это уже не сельская глубинка из «деревенской прозы» 60-70 годов, с ее устоявшимся «колхозным» миропорядком. Писатель прозорливо подмечает, как под давлением социально-экономических «новаций» деформируется не только живая первозданная природа, а, самое главное, сопротивляясь этой злобной силе, пытается выжить русский национальный характер.

В этом плане примечательно признание Федьки, персонажа из повести «Если сердце помнит»: «Он вдруг погрустнел и тихо сказал:

- Ни молодежи нет, ни клуба, в общем, ничего нет. Одни дачники, да и то – только летом. Человек, может, двадцать-тридцать побывают за все лето у нас в деревне – и все. А зимой там – тоска-а-а.. Ну, какие там для меня перспективы?..»

Федьку, выросшего в деревне, не устраивают и «соблазны» городской цивилизации. После службы в армии его удерживает в городе только... работа да любовь к девушке, которую он никак не может соблазнить «прелестями» деревенской жизни.

И невольно задумаешься: ведь сегодня эта жизненная неустроенность, эта «раздвоенность» человеческой души характерна для всей России. Она, горемычная, - опять на распутье. Как и ее многонациональная литература, которая была всегда гордостью нации, выразителем ее государственного величия и могущества духа...

Характерная особенность прозы Александра Казакова еще и в том, что «музыкальность и лиризм» накладывают на всю ее образно-изобразительную систему специфический отпечаток. Писатель умеет, на первый взгляд, второстепенную бытовую деталь доводить до широкого философского обобщения, а с помощью частого применения диалогической речи и внутреннего монолога достигать максимального динамизма и выразительности языка.

И что интересно. Провинциальная проза в интерпретации Казакова не зацикливается только на узкой, «местечковой» проблематике. Она постоянно ищет удобный «ракурс» для отражения вечных, общечеловеческих проблем бытия. Наверное, поэтому писатель вместе со своими героями и стремится «пройти полмира», чтобы понять и отразить дух своего Времени...

«Привычное дело» на грани романтики

В разговоре Владимир Клевцов сдержан и немногословен. Больше слушает собеседника, будто пытаясь цепким внимательным взглядом проникнуть в его душу.

- А ведь вы – ровесник Александру Казакову?- как бы исподволь замечаю я, вспомнив анкетные данные обоих писателей.

- Совпадение почти историческое,- с легкой усмешкой отвечает Клевцов. - Только вот Саша по своему происхождению больше на городского тянет, а я – коренной скобарь. Как говорится, весь от земли. Наверное, поэтому когда-то и Великолукскую сельхозакадемию закончил, на Псковском ипподроме и в Астраханском заповеднике поработал. Сидеть на одном месте никогда не мог. Ведь по своей натуре я - бродяга и романтик. Наверное, поэтому в молодости и зачитывался Паустовским...

Может быть, поэтому герои рассказов Владимира Клевцова, по преимуществу – романтики и «чудаки»? Но их романтика наполнена не ложной патетикой, она исходит от чистого сердца, той восторженной влюбленности в жизнь, которая всегда помогает бороться с ежедневной, обывательской пошлостью жизни, уводит человека к высоким, неведомым горизонтам.

Эту романтическую особенность прозы Клевцова заметил еще Юрий Куранов, стоявший вместе с другими у истоков Псковской писательской организации. Когда он прочитал первый рассказ Клевцова в областной газете « Молодой ленинец», то пригласил к себе начинающего писателя и без обиняков сказал:

- Хочешь стать настоящим писателем? Так давай, засучив рукава, будем работать над языком и стилем...

И Клевцов работал, потому что уже тогда, ощутил « зов» родной земли. Уже тогда, опираясь на память сердца, он почувствовал, что избрал главную тему своего творчества и обязан передать людям радость и боль, настоящее и будущее русской деревни.

Иногда кажется, что многие герои Клевцова вышли из « деревенской прозы» Василия Белова. Они занимаются той же будничной ежедневной работой на селе. Однако у Клевцова даже «привычное» деревенское дело всегда наполнено непреходящей романтикой русской души. Как, например, у деревенского баяниста-самородка Дим Димыча из рассказа «А свадьба пела и плясала»: « Дим Димыч не просто играл и пел, он сопереживал происходящему в песне, как если бы все происходило с ним. Это было целое действо. Казалось, что свет вокруг мерк и ярко освещенным оставался лишь стул у окна, где сидел музыкант. А он, то клонил голову, изображая скорбную печаль, то в самых трагических местах, когда «ревела буря, гром гремел» так резко растягивал баян, точно рвал на груди рубаху...».

Занимается «привычным делом» - плетением корзин – и Егор Лопарев, по прозвищу Жора-паук (рассказ «Жора-паук»). Причем, корзины у него получаются такие гибкие и ладные, что в их совершенных формах чувствуешь «временно застывшее нетерпение и готовность к движению и полету...»

А вот «привычное дело» Вани Кошелева – собирание грибов (рассказ «Любимая русская забава»). Для окружающих он казался настоящим «чудом», потому что обладал особым талантом - находить грибы... «по голосам», которые ассоциировались у него со звуками различных музыкальных инструментов.

Однако жизнь не стоит на месте, и эта «романтика» деревенского труда, передающаяся нам от предков, постепенно исчезает под напором реформ, засасывающих русскую деревню в чуждый для нее омут оголтелой рыночной наживы. Именно ради нее сельская молодежь, бросая родные гнездовья, устремляется в мегаполисы. Свадеб на деревне играется все меньше, а грибное дело – любимая русская забава - превращается в обыкновенное товарное производство. Вот поэтому и Дим Димыч, и Иван Кошелев остаются не у дел, мечутся по жизни, теряя душевный покой и свое истинное человеческое предназначение.

Проблема разорения русской деревни особенно остро поставлена в рассказе Клевцова «Старая яблоня». Отбывший срок в «местах, не столь отдаленных» Егор Стрелков возвращается в заброшенную, «раскатанную на бревна», родную деревню. Но в своей, давно покинутой усадьбе, ничего не находит, кроме одичалого, заросшего бурьяном сада: « Наконец он добрался до своего сада, дивясь тому, что дома нет, а ветхий забор еще держится, уселся под старой яблоней и все ждал, когда шелохнется душа...».

И здесь старая, умирающая яблоня превращается в олицетворение бездумного, неоправданного разрушения вековечных устоев человеческой жизни, а сам рассказ как бы перекликается с повестью Валентина Распутина «Прощание с Матерой». А, может быть, смысловая нить рассказа тянется к тому чеховскому «вишневому саду» как символу погибающей России?

И стоит обескураженный Егор Стрелков у разрушенного родного гнездовья как на распутье, не зная, куда податься и как успокоить свою душу, истерзанную этой несправедливой жизнью. Однако, превозмогая душевную боль, ищет ответ на один и тот же жгучий вопрос: « Но должны быть какие-то другие, нездешние места? Должны. Ведь так велика Россия...».

Этот сдержанный, светлый оптимизм проходит через все творчество Владимира Клевцова. И помогают ему все те же романтика, неуемная вера и влюбленность в жизнь, которые он всегда черпал из книг Константина Паустовского, сказавшего устами героя из романа «Романтики»: « Не приспосабливайтесь к жизни. Скитайтесь, будьте бродягами, пишите стихи, любите женщин, но обходите за два квартала «солидных» людей»...»

Клевцов никогда не был приспособленцем. Это могут подтвердить все, кто его знает. Он «скитался» по жизни, черпая из нее сюжеты своих рассказов и находя новых героев - чудаков- романтиков. Клевцов и сегодня остается верен себе: он пишет образную, острохарактерную и емкую прозу, потому что краткость для него остается главным творческим принципом. А она, как известно, всегда являлась важным признаком и «сестрой таланта»...

***

... Борис Бурсов в своей фундаментальной работе «Национальное своеобразие русской литературы» писал: «Единство литературы не исключает, а предполагает перемены и даже крутые повороты в ее развитии. Без этого она была бы мертва...».

Наверное, эти слова можно в полной мере отнести и к состоянию сегодняшней псковской литературы, которая, что греха таить, переживает не лучшие времена. Об этом лишний раз напомнил тот памятный декабрьский вечер прошлого года, когда областная писательская организация отмечала свой 45-летний юбилей. Честное слово, полупустой зал областного колледжа искусств не очень вписывался в торжественность и значимость момента. Хотя по традиции помянули добрыми словами как ушедших в мир иной, так и ныне здравствующих писателей, внесших свой достойный вклад в развитие псковской литературы.

Безусловно, выходя к микрофону, говорили с горечью и щемящей болью о многочисленных сегодняшних проблемах писательской организации - творческих, организационных и финансовых. И во многих выступлениях звучал один и тот же наболевший вопрос: почему сегодня государство мало внимания уделяет провинциальной литературе и провинциальным писателям, которые доселе стоят на страже святынь русской культуры?

Под впечатлением того юбилейного вечера невольно задумываешься: а, может быть, благодаря творчеству таких провинциальных писателей, как Игорь Смолькин, Владимир Клевцов, Александр Казаков и многих других, которые живут и творят сегодня в российской глубинке, и держится наша русская литература? На той приверженности их героев к традициям народной жизни и самобытности национального характера, с его постоянным тяготением к живому фольклору, правдолюбию и поиску истины, романтизму и героическому порыву?

В любом случае, сегодня в нашей, многоукладной литературе такие писатели прочно удерживаются в русле народно-патриотического направления, которое еще не захлебнулось в мутных потоках западного постмодернизма. А, значит, есть еще надежда на выздоровление и духовное возрождение русской литературы как «души нации».

... И все-таки та унылая, «бесконечная» осень прошлого года неожиданно завершилась. К концу ноября с севера пахнуло морозной свежестью, и в воздухе закружились первые крупные хлопья снега. А к утру березы стояли в белоснежном наряде, будто невесты в подвенечных платьях. И казалось, что под этим пологом надежды деревья словно застыли в томительном, радостном ожидании бурной и полноводной весны...

ОБ АВТОРЕ. Эдуард Петренко - уроженец Донбасса. Печататься начал в 1970 году в городской газете « Макеевский рабочий» ( стихи, проза, публицистика). Заочно закончил филологический факультет Петрозаводского госуниверситета. Объездил почти пол-России. Работал журналистом в Украине, Сибири, Ростовской и Псковской областях. Сейчас проживает в г. Печоры Псковской области.