Творит ли поэт стихийно, всевластно, исходя только из вдохновения, или еще и по неким правилам, пусть художником и не всегда сознанным? Мы говорим -- да, да, по правилам, но работ, осмысливающих эти правила, не так уж много. А ведь еще в начале 19 века Константин Батюшков сознавал недостаточность для литератора “Аристотелевых правил”, по которым “научаемся избегать ошибок, но как творить изящное – никогда не научимся”. В статье “Нечто о поэте и поэзии” он писал: “Сей дар выражать мысли и чувства свои давно подчинен строгой науке. Он подлежит постоянным правилам, проистекшим от опытности и наблюдения. Но самое изучение правил, беспрестанное и упорное наблюдение изящных образцов – недостаточно”.

Авторский стиль – это менее всего пристрастность художника к тем или иным выразительным средствам (или их сумме), т.к. разъявши его произведение на метафоры, омонимы, литоты и синтаксические фигуры, показавши (задним числом, конечно) единство формы и содержания в его произведениях, задумываешься, подобно Батюшкову, мягко говоря, о недостаточности подобного знания. Ибо что мы узнали о законах, по которым творил поэт? Мы узнали, что Брюсов любил метафору, а Бунин не любил? А хотелось знать, почему поэзии Бунина метафора была органически чужда, и он пользовался совершенно определенным набором художественных средств, а Блок – своим? Что диктует поэту выбор художественных средств, его художественный стиль? Вдохновение? Мировоззрение? Талант?

Вопросом этим задавались не раз. Стиль художника, бывало, ставили в зависимость от экономических формаций, в которых тот творил, бывало, сводили к свободному самовыражению. Выражаюсь-де, как хочу, пою, как птица, как в голову придет. Да вот только птица сочиняет свою “вольную” песню не без канонов. И не только птица. Осип Мандельштам отказывал в вольности даже поэтам:

И снова скальд чужую песню сложит
И как свою ее он пропоет..

А тот же Батюшков ратовал за создание науки из самой жизни стихотворца, требовал предписания поэту особенного образа жизни, почти религиозного -- “пиитической диэтики”.

“Первое правило сей науки, -- писал он, -- должно быть: живи как пишешь, и пиши как живешь. Иначе все отголоски твоей музы будут фальшивы”. Если ты поэт эпический, то “удались от общества, окружи себя природою: в тишине сельской, посреди грубых, неиспорченных нравов читай историю времен протекших, поучайся печальных летописей мира, узнавай человека и страсти его...” И так далее...

Что же диктует Поэту выбор художественных средств? Образ жизни? Характер? Особый психический склад? Жанр? Или поэзия -- это действительно чистая стихия?

Русские символисты, помнится отдавались поэтической мечте, иллюзиям, наитиям, таинственному вдохновению, впадали даже в “безвольное умоисступление”, а Поэта нарекали жрецом, теургом, владеющим магией слова. Безвольное умоисступление символистов, как это ни парадоксально, породило в конце концов одно из самых нормированных и узнаваемых стилевых канонов в русской поэзии. (Вот вам и самовыражение!) Но вот что интересно: Александр Блок в знаменитой статье “О романтизме” заговорил о том же, что и Батюшков. Что литературный стиль -- явление вторичное, что его нельзя рассматривать отдельно от мировоззрения. “Подлинный романтизм, -- писал он, -- вовсе не есть литературное течение. Он стремится стать и стал на мгновение новой формой чувствования, новым способом переживания жизни. Литературное новаторство есть лишь следствие глубокого перелома, свершившегося в душе, которая помолодела, взглянула на мир по-новому...”

Поэт по Блоку -- сын гармонии, питающийся ритмами безначальной стихии “на бездонных глубинах духа”, где “идут процессы, подобные процессам, образующим горы, ветры, морские течения, растительный и животный мир”. Единичные явления не только не помогают поэту постичь мир как целое, но заслоняют от него истинный образ мира. А так как всякое явление в мире воспринимается поэтом в двух ипостасях: как часть общего и как нечто отдельное, особенное, индивидуальное, то от того, как видит поэт явление мира – как часть Единого целого или как нечто Единичное, индивидуальное, зависит, на наш взгляд, выбор той или иной системы художественных средств, и как нельзя, например, композитору, начав сочинять в полифоническом строе, перевести произведение в гармонический и наоборот, так нельзя, изображая единичное, пользоваться художественными средствами поэзии Единого и наоборот.

Поэт Единого, например, в каждом единичном явлении, в каждом слове должен изображать прежде всего то, что принадлежит общему. Единичное должно интересовать его постольку, поскольку его пронизывает общее. Именно этот взгляд на явление и диктует Поэту Единого особый художественный язык. Поэт Единичного, напротив, видит в явлении черты, которые отличают данное явление или предмет от всех подобных явлений или предметов, и выразительные, художественные средства должны, по логике, быть направлены именно на это.

Чтобы сделать попытку понять особенности этих художественных систем, мы обратимся к творчеству русских поэтов начала ХХ века -- Ивана Бунина, с одной стороны, и поэтов-символистов, с другой. И обратимся не потому, что Бунин пользовался только художественными средствами поэтики Единичного, а Брюсов или Блок – поэтики Единого, Общего. У Бунина есть стихи, написанные по канонам поэтики Общего, а у Брюсова и особенно Блока – по канонам поэтики Единичного, и тогда нам видны у Блока и занавеска линялая, и больные герани, и битый камень по косогорам, и желтой глины скудные пласты, а у Бунина находим “божественный отблеск незримого”, но это скорее исключение, чем правило. Мы выбрали Бунина и символистов всего лишь для пущей наглядности своей идеи: с одной стороны, одного из самых обособленных и отдельных поэтов ХХ века, с другой – Брюсова и Блока как самых ярких представителей поэзии Общего, Единого.

ЕДИНОЕ И ЕДИНИЧНОЕ

Что же такое поэтика Единичного?

“Тяга писать появляется у меня всегда из чувства какого-то волнения, грустного или радостного чувства, чаще всего оно связано с какой-нибудь развернувшейся передо мной картиной, с каким-нибудь отдельным человеческим образом, с человеческим чувством”, -- писал Бунин в статье “На поучение молодых писателей”. В другом месте он замечал: “Какое-нибудь отдельное слово, часто самое обыкновенное, какое-нибудь имя – чувство, из которого и рождается воля к писанию”. И, наконец, широко известное высказывание Бунина, что решительно всякий человек достоин пера писателя. Не типический характер в типических обстоятельствах, не героическая личность, вобравшая в себя черты многих людей, а случайный человек.

Еще более определенно он высказал эту мысль в стихах:

Этой краткой жизни вечным изменением
Буду неустанно утешаться я...

(Заметим, кстати, что писано это вполне по канонам поэтики Единого.)

Символисты подобное отношение к жизни, к явлению, к художественному образу считали натурализмом. Если Бунина как художника интересовал “тройной клубничный нос”, то отношение символистов к детали было совершенно противоположным:

Сотри случайные черты,
И ты увидишь, мир прекрасен!..

Русские символисты и Блок переживали мир как целое, как Мировую Душу. С позиций “мир как единое целое” символисты рассматривали и современное общество, и искусство, и науку. Трагедию современного ему общества Блок видел, например, в “его разрозненности, в отсутствии всякого прочного единства”, беду просвещения в том, что оно пошло “сразу сотней путей -- политических, правовых, научных, художественных, философских, этических”, науки -- что в 19 веке в ней “резко определяются два поприща: науки о природе и науки исторические”, искусства -- что в нем все “разлучаются между собой; хоровод муз становится немыслимым”. А потому прекрасно лишь то, что вечно, что свободно от случайного и бренного. Недаром Равенна восхищает поэта не цветами на окнах, а тенями Вечности:

Все, что минутно, все, что бренно,
Похоронила ты в веках.

Никаких, простите, лохмотьев, детей, тряпок, развешанных по дворам, которые непременно попали бы в поэтическое поле Бунина, ни сладко пахнущего тлением кипарисового креста, а только гроб Теодориха да “медь торжественной латыни”, “поющая” с надгробных плит. И:

Лишь по ночам, склонясь к долинам,
Ведя векам грядущим счет,
Тень Данта с профилем орлиным
О Новой Жизни мне поет.

Поэт Единичного, как уже замечено выше, видит прекрасное в случайном, бренном, преходящем, индивидуальном, и весь арсенал художественных средств служит у него именно изображению этого преходящего, частного, отдельного. Он ведет счет не на века, а на минуты, часы, дни, месяцы и года:

“Эта ночь не воротится больше...”
“В воскресенье, раньше литургии,
Раньше звона раннего, сидели...”
“Часы, шипя, двенадцать раз пробили
В соседней зале, темной и пустой...”
“Восемь лет в Венеции я не был...”

В то время, как Бунин бьется в поисках слова, которое бы передало его мимолетное конкретное, единичное чувство, шум холодного ноябрьского дождя в полночь, цвет сырого заката, сокрушаясь, что слова общи и избиты, певец общего Брюсов изрекает совершенно кощунственное с точки зрения поэта Единичного:

Создал я в тайных мечтах
Мир идеальной природы,
Что перед ним этот прах:
Степи, и скалы, и воды.

Также противоположны в поэтике Единого и Единичного и отношения к письменному свидетельству, к книжным знаниям, к истории. В стихотворении “Помпея” Бунин откровенно признается, что исторические знания для него не главное:

Я ль виноват, что все перезабыл:
И где кто жил, и где какая фея
В нагих стенах, без крыш и без стропил
Шла в хоровод, прозрачной тканью вея.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -- - - -

Была весна. Как мед в прозрачных сотах,
Я в сердце жадно, радостно копил
Избыток сил – и только жизнь любил.

Закат после дождя для его поэтики важнее того, что произошло в какой-то Помпее две тысячи лет назад. Его память невосприимчива к именам, датам, событиям прошлого. Его историческая муза просыпается лишь при виде конкретных следов, конкретных свидетельств прошлого в настоящем:

Лохмотья, нож, и цвета черной крови
Недвижные глаза.
Сон давних дней на этой древней нови...

Это он пишет о путешествии по библейским местам: выжженные солнцем пустынные земли, пастух, пасущий овец, лохмотья, нож... “Исторических” стихов, созданных по этому канону, у Бунина великое множество. Он ощущает историю только через конкретных носителей ее существования, как древнюю новь. Пастух, дым костра, запах манускрипта, тень в “пустом красном доле”, реальные следы того, “что пращур мой воспринял в древнем детстве”.

Брюсова реальная природа, этот “прах”, эти случайные черты Мировой Души не волнуют:

Нездешнего мира мне слышатся звуки,
Шаги эвменид и пророчества ламий...

Его поэзия наполнена чужими голосами: города, мертвеца, сеятеля, поэта, Дон Жуана, египетского раба, эллинского жреца. Здесь же жалоба героя, диалоги Дедала и Икара, Орфея и Эвридики, дружеские послания к Лермонтову, давно почившему, к Швеции, к Армении, к счастливым, к довольным и даже просто все равно к кому – “К кому-то”. Стоило археологам раскопать в Помпее останки любовников, сгоревших на ложе, поэт тут же откликается стихотворением, где славит их страсть. Они так близки ему этой страстью, неизвестные люди, погибшие две тысячи лет назад, что он дает им имена, словно дом их находился по соседству:

Поставьте выше памятник священный,
Живое изваянье вечных тел,
Чтоб память не угасла во вселенной
О страсти, перешедшей за предел.

Есть у Брюсова и стихотворение о пастухе, только не о калабрийском, а о халдейском:

Отгорожен от тебя безмолвием столетий,
Сегодня о тебе мечтаю я, мой друг,
Я вижу ночь и холм, нагую степь вокруг,
Торжественную ночь при тихом звездном свете.

Какая разительная противоположность Бунину! Брюсов пишет пастуха не по личным впечатлениям, как почти всегда делает Бунин, а сидя в Замоскворечье, в купеческом дому, зимой, пишет, не видавши ни земель израильских, ни Халдеи...

Эту сущностную черту поэтики Единого -- обнимать чувством весь мир -- прекрасно выразил Александр Блок: “Я привык сопоставлять факты из всех областей жизни, доступных моему зрению в данное время, и уверен, что все они вместе всегда создают единый музыкальный напор” (Предисловие к поэме “Возмездие”). Ту же мысль мы не раз находим в его “Дневнике”. Таким образом, если поэт Единичного как бы старается художественными средствами “идентифицировать” всякое явление, разлагая его на элементы, то поэт Единого, напротив, “просматривает” в нем все индивидуальные черты. Он весь в искании Единого, общего.

Брюсов ищет общее в прошлом, настоящем и будущем и неизменно находит его. Сообщником его по страсти оказываются помпейские любовники, по радости открытия –халдейский пастух, расчисливший на звездном небе пути планет, по мукам “сгорания в жизни” – Св. Себастиан. Ему одинаково доступны и понятны варварские радости гуннов и грядущие пиры “владык естества” – людей далекого будущего. Он ищет общее между собой и скифами, собой и Наполеоном, собой и ... собором Кэмпера, к ученикам которого поэт однажды с энтузиазмом себя причислил.

Этой же неудержимой страстью – поисками общего – одержимы и многочисленные герои лирики Брюсова: царь Ассаргадон, египетский раб, Дон-Жуан и др. И сам поэт, подобно Дон-Жуану из одноименного стихотворения, хоть и ищет новых стран, чуждых плоскогорий, наречий, обрядов, но в этом новом, чуждом, безвестном он любит находить и находит прежде всего черты общего.

ПОЭТИКА ЕДИНИЧНОГО

Поэт Единичного, напротив, как бы упускает, проглядывает в явлении все типическое, общее и вневременное. Он поет все отдельное, одинокое, особое, индивидуальное, обособленное, разобщенное, изолированное, частичное, необыкновенное, отличное от других, исключительное, неповторимое, определенное, все мимолетное и мгновенное, преходящее. Это поэзия всего конкретного, ограниченного во времени, пространстве, явлении, чувстве, обстоятельствах. Пройдемся всего лишь по названиям стихов Бунина: “ В полночь выхожу один из дома...”, “На хуторе ”, “В первый раз ”, “В дачном кресле, ночью, на балконе ...”, “ В лесу ”, “ Первый утренник, серебряный мороз ...”, “ Последний шмель ”, “ Первый соловей ”, “ Одиночество ”, “ Одиночество ”, “Я к ней вошел в полночный час ...” и т.д. Здесь все предельно конкретно: и время, и место, и обстоятельства, в которых находится лирический герой, сидящий в дачном кресле, ночью, на балконе или входящий к ней в полночный час, или в полночь выходящий один из дома.

Разумно предположить, что новизна, единичность, неповторимость, особенность, исключительность, отдельность явления требуют у поэта особых художественных средств. Каких же?

Творческий процесс поэта Единичного чем-то похож на муки свидетеля, который из отдельных элементов – носов, глаз, ушей, лбов, бровей, век, овалов лица и т.д. -- “складывает” неповторимый портрет субъекта. И если у поэта Единого всякое единичное явление просвечено типичным, общим, если оно находится в сложной и неразрывной связи со всем миром, то для поэта Единичного явление существует как бы само в себе, погруженное в свою неповторимую единичность, как

Колокольчик, плачущий счастливо,

Что на свете все авось да случай.

Отдельное, субъективное чувство и мысль поэта Единичного выражаются и могут быть выражены только через отдельные, неповторимые черты единичного. Как при взгляде на себя самого он находит удовлетворение, рассматривая только отличающие его от других черты, так и в любом явлении он ищет прежде всего лишь особенное, неповторимое, единичное. Эта сторона бунинского стиля замечена многими исследователями, правда, несколько односторонне. Александр Твардовский в предисловии к девятитомнику Бунина писал об этом:

“Бунин предельно конкретен и точен в деталях и подробностях описаний. Он никогда не скажет, например, подобно некоторым современным писателям, что кто-то присел или прилег отдохнуть под деревом, а непременно назовет это дерево, как птицу... Он знает все травы, цветы, полевые и садовые...”

Очень верны замечания Твардовского и об отношении Бунина к областным словам. Бунин смело берет те из них, которыми означено что-то конкретно-различное – среди предметов, явлений, признаков, качеств. Бунин не удовольствуется словом кочки , если есть в языке слово более конкретное для данного вида кочек в данной местности, где происходит действие, например, глудки . Добавим от себя, что Бунин никогда не напишет просто снег, если это наст, пороша, метель, поземка, крупка, хлопья и т.д. Все общее или приблизительное, все не подчеркивающее индивидуализации образа вызывало у него презрение. Вспомним, с каким едким сарказмом издевается Бунин над горьковским ужом, который неизвестно для чего вполз в горы и, будучи неядовитым пресмыкающимся, ужалил степную птицу сокола, как он пишет о блоковском “неживом тумане” в Москве.

Все это так, но русский язык ХХ века – это не язык лопарей, и никуда не уйдешь от того, что язык этот полон абстракций. Кстати, сам Бунин очень не любил, когда ему льстили, говоря об особенном, кондовом языке его стихов и прозы. “Пишу на русском языке, -- отвечал он в подобных случаях. – Правильно, язык хороший, но я-то тут причем?”

Бунин, конечно, был “при чем”. Чтобы полнее выяснить его особенное отношение к языку, попробуем понять хотя бы роль существительных в поэтике Единичного. Для этого оставим в стихах Бунина только существительные, местоимения и предлоги.

СВЕТЛЯК

Леса, пески, _ _ _ _ _ _ _ _ воздух,
Напев сверчков, _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
Над головою – небо в _ _ _ звездах,
Под хвоей – сумрак,_ _ _ _ _ _ _ _
_ _ _ _ _ она _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
Часовенка в бору:_ _ _ _ _ _ _ _ _ _
_ _ _ _в ней_ _ _ _ _ _ _всю ночь
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ лампадка светляка.
Другая в _ _ _ _ _ _ глуши _ _ _ _ _
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ Богу
Свет во тьме _ _ _ _ _ _ _ _ _души.

Как видим, у Бунина нередко можно по одним только существительным представить место и время, описанное поэтом, и даже догадаться о признаках и качествах предметов и явлений. Можно догадаться, что воздух в этот вечер сухой и теплый, ведь сверчки поют только в сушь, можно предугадать характер леса, так как на песках обычно стоят сосновые боры... Из этого стихотворения, как и из многих бунинских, можно даже выделить изящные трехстишья на манер японских:

Часовенка в бору,
В ней всю ночь
Лампадка светляка..

Туман, поля, луна, ямы, зеленя, роса, грива у коня -- это не ночь, улица, фонарь, аптека Александра Блока , это, скорее, сад камней, сочетание которых составляет неповторимый образ ночи. У Бунина даже взгляд на один и тот же предмет или явление двух разных людей, подчеркивает их неповторимость, индивидуальность. Вот стихотворение “Цирцея”. Здесь на богиню смотрят три субъекта – Поэт, Улисс и сама богиня, но как же точно выделены предметы, отражающие взгляд каждого! Вот взгляд на Цирцею самого Поэта:

Бледно-рыжее золото кос,
Зелень глаз и аттический нос
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
Тонок бархатом риса покрыт
Нежный лик , розовато-телесный,
Каплей нектара, влагой небесной
Блещут серьги, скользя вдоль ланит.
Совсем не то созерцает Улисс, восхищенно восклицая:
О, Цирцея!
Все прекрасно в тебе: и рука,
Что прически коснулась слегка,
И сияющий локоть, и шея !
И уж совсем по-другому видит себя Цирцея:
А богиня с улыбкой : “Улисс!
Я горжусь лишь плечами своими,
Да пушком апельсинным меж ними,
По спине убегающим вниз!”

Как тонко три неповторимых взгляда созерцают свою единичность в одном и том же теле! Здесь мы встречаемся в наиболее чистом виде с одним из главных стилистических приемов поэтики Единичного – расчленением целого на единичности. Поэт Единичного идет по тому же пути, что и криминалист, задача которого идентифицировать индивидуальный образ субъекта. Чем на большее количество деталей будет разъято и “идентифицировано” с помощью выразительных средств единичное целое, тем большая вероятность воссоздать из этих деталей особенное, индивидуальное, единичное. В стихотворении “Цирцея” портрет богини в субъективном восприятии автора создан из золота кос, зелени глаз, бархата риса, которым покрыт нежный лик, из ланит, вдоль которых блещут серьги. Портрет Улисса составлен из других элементов, он видит прекрасные руки, прическу, шею, сияющий локоть, сама же Цирцея отличает себя от других богинь по апельсинному пушку, по спине убегающему вниз, да по плечам, которыми она гордится.

Тяготение поэтики Единичного к отдельному предмету, явлению выражается особым соотношением в стихах существительных единственного и множественного числа. Так на одно существительное множественного числа у Бунина приходится примерно четыре-пять существительных единственного числа, тогда как у Брюсова это соотношение один к двум с половиной. Недаром, подводя итоги своей жизни, Бунин запишет:

“Мы живем всем тем, чем живем лишь в той мере, в какой постигаем цену того, чем живем. Обычно цена эта очень мала: возвышается она в минуты восторга – восторга счастья или несчастья, яркое сознание приобретения или потери; еще – в минуты поэтического преображения прошлого в памяти. И вообще, остается в человеке от целой прожитой жизни ... только мысль, только знание, что вот было тогда-то то-то и то-то. Да некоторые разрозненные видения, некоторые чувства.”

Здесь дана философия поэтики Бунина, а шире – эстетическая концепция поэзии Единичного. Она в постижении каждого значительного мгновения жизни, в желании воссоздать с помощью художественных средств, преображения цвет и звук, чувства и мысли, ощущения и запахи. Вспомним запахи антоновских яблок, описанных Буниным, или запах волка, которого он видел в яме в пору гимназической юности. А так как мгновения эти преходящи, как преходящи и сами органы чувств художника, так как с каждым годом все преснее восприятие бытия, все глубже скорбные складки на лбу по поводу быстротечности жизни, все чаще и обращение его к прошлому, как единственной достоверности, когда мир воспринимался свежо и волнующе в своей неповторимой единичности. Для Бунина каждое явление жизни, строго говоря, неповторимо, не имеет аналогов, а если они и есть, то поэт их просто не замечает или старается не заметить. Для него мир трагически изменчив и катастрофически необратим:

И эти одинокие часы
Безмолвного полуночного бденья,
Презрения к земле и отчужденья
От всей земной бессмысленной красы

Нужно ли говорить, что поэзии Единичного чужд пафос общности и множественности. Даже любя, поэт Единичного одинок.:

И тихо, как вода в сосуде,
Стояла жизнь ее во сне

Тут даже не твоя, а ее жизнь, поэт Единичного даже о любимой предпочитает говорить в третьем лице! А, к примеру, выражения “нашей любви” в стихах Бунина вообще нет: есть любовь твоя и моя, есть я и есть ты.

О, молчи! Мне не надо признанья,
Я узнал эту ласку прощанья, --
Я опять одинок.

Или:

Поклонюсь тебе я в ножки
За любовь мою...

И никаких мы. “Мы” бывает только в высшие мгновенья любви:

В поздний час мы были с нею в поле,
Я дрожа касался нежных губ...

А потом все снова раздельно: ты и я.

Я ее тихонько разбудил
И в степи, сверкающей и алой,
По росе до дома проводил.

Как это непохоже на любовь в поэзии Единого!

Принцип расчленения единичного явления на детали выражается также в частом использовании поэтом Единичного несогласованных определений. Если вернуться к замечанию Твардовского об особой конкретности бунинского слова, то мы должны дополнить его тем, что Бунина интересует не столько липа, береза, сосна , сколько шум березы, запах липы, тень кипариса . Часть целого, признак, качество становятся своеобразным знаменем и важнейшим признаком поэтики Единичного. Причем, как правило, несогласованное определение выражено в единственном числе. Иногда, правда, встречаются словосочетания типа блеск костей, скрип половиц, мороз газет , но исключительно редко типа шумы мельниц . В этом одно из родовых отличий поэтики Единичного от поэтики Единого, где царит идея множественности ввиду того, что поэт Единого обречен оглядывать явления подобно полководцу солдат, не останавливаясь на чертах особенного, индивидуального, единичного. И напротив, поэзия Единичного останавливается на чертах лица каждого солдата, в ее задачу вовсе не входит охватывать явления в их многообразных связях со всем миром, он идет в глубь явления, поглощается его индивидуальностью.

Взгляд на единичное как на ограниченно существующее в себе явление выражается также характерным для поэзии Единичного отсутствием между словами сложных синтаксических связей. Для нее характерна последовательная, панорамная связь явлений. Явления существуют как бы сами в себе, в ряду других. Вот почему так ясно расшифровываются стихи Бунина только по существительным с предлогами, почему любимыми союзами Бунина являются сочинительные или бессоюзные сочленения. Если даже пойти на отчаянный эксперимент и выбрать из стихов Бунина только существительные с предлогами или просто одни существительные, то многие из них не потеряют смысла и даже некоторой аскетической, восточной прелести.

Стекла окон, сумрак лип,
Люстры кокон, половиц скрип.
Запах из шифоньерок, от книг
В шкапах – Сю, Патерик.
Странички, шрифт, набор,
Серебро в божничке
В горке фарфор.
Даггеротипы, черты лиц.
Скрип от липы. Скрип половиц.

***

В лесу, в горе – родник.
Над родником – голубец с иконкой.
А в роднике – корец .

Нередко эта стилевая особенность выходит, как геологическая порода из недр стихов в виде чистого приема последовательной связи. Десятки стихов Бунина начинаются с перечисления предметов и явлений. Поэт как бы собирает, сращивает пять, шесть, а то и семь, восемь существительных, конкретизируя через это сращение каждое из явлений. Вот только некоторые из них : “Лес, утро, зной...”, “Мох, песок, шелюг да сосны...”, “И ветер, и дождик, и мгла...”, “Погост, часовенка над склепом, венки, лампадки, образа...”, “Навес, кумирни, жертвенник в жасмине...”, “Склон гор, сады и минарет...”, “Смятенье, крик и визг рыбалок...” “... ограда, крест,... могила, роса, простор и тишина полей...” Повторюсь, поэт Единичного, подобно буддийскому монаху, создающему сад созерцания, выбирает те из своих представлений и образов, которые в совокупности помогают выразить необходимое душевное состояние, чувство, настроение.

Поэзию Единичного я бы назвал также поэзией определенно-личного местоимения, все существует в ней здесь и сейчас, все случается единожды и в первый или последний раз, всякое явление неповторимо, необратимо, ограничено местом, временем и обстоятельствами.

“Одно есть только в мире счастье...”, “Эта ночь не воротится больше...”, “Играет во дворе последний мотылек...”, , “Мне этот донник золотой на миг всего, всего дороже...”, “Одиноко я бреду...”, “Я опять одинок!”, “Рос он одиноко, как цветок безвестный...”

В поэзии Единичного действие происходит в поздний час, в полночный час, в полночь, в степи, в сумраке утра, в сухом лесу, в сырой избушке, в темную ночь, в цирке, в час полуденный в костеле, в чистом поле, вдруг, порой, здесь, сейчас , вызывая радость новизны, неповторимости, удивления, восторга.

Я молод был, безвестен, одинок
В чужом мне мире, сложном и огромном...
Всю жизнь я позабыть не мог
Об этом вечере бездомном.

В сочетании “прекрасного и вечного”, которое ищет Бунин как поэт, прекрасное всегда мимолетно. Даже у вечных звезд обращается внимание на их особый блеск. Уж, как раз, вдруг, порой, нередко , и никаких вновь, снова, опять, везде, всюду. Не везде , а только здесь , не все , а только это , не всегда , а теперь , сейчас, пока, еще, уже . А если и встречается обобщительное указательное местоимение все , то оно как правило относится к единичному предмету или явлению и лишь подчеркивает его обособленность и конкретность: “Ангел мятежный -- весь буря и пламя...” “Вот в этой руке – все твое бытие...”, “Вся жизнь -- день радости и счастья...”, а “занесенный снегом двор весь блестит и фосфорится...”

Несколько слов о содержании поэзии Единичного.

Часто за содержание принимается само описание явлений. Бунина возмутила оценка его творчества Адамовичем, который писал: “Описана еще одна лунная ночь. Что дальше?” Бунин с раздражением отвечал на это, что он не лунные ночи описывает, а с их помощью выражает свои чувства.

Человеческое восприятие избирательно. Человек останавливает внимание на предметах и явлениях, которые определяют его настроение. Настроение является как бы фильтром, пропускающим в память определенные образы предметов и явлений, которые начинают жить в памяти в форме представлений и образов. Магия истинных стихов в том и состоит, что поэт называет те представления, которые в свое время были “пропущены” фильтрами настроения. Совокупность представлений, выраженных словами, как бы высвобождают то настроение, в котором они были восприняты. И напротив, определенное чувство как бы высвобождает из человеческой памяти определенные образы предметов и явлений. Таково действие “механизма памяти”. Ошибочно однако мнение, будто поэт Единичного описывает какие-то конкретные пейзажи. Поэт преображает свои представления в стихотворения. Необходимым условием является лишь то, что слово в поэзии Единичного всегда адресовано к нашим представлениям о мире в том виде, в котором они являются нашим органам чувств: глазам, ушам, обонянию.

Твардовский так писал о способности Бунина к “художественной идентификации” явлений: “По части красок, звуков, запахов предшествующая и современная ему литература не касалась таких, как у него, тончайших разительнейших подробностей, деталей, оттенков...” Сам же Бунин писал об этом так:

И, радуясь, душа стремилась
Решить одно: зачем живу?
Зачем хочу сказать кому-то,
Что тянет в эту синеву,
Что прелесть этих чистых красок
Словами выразить нет сил,
Что только небо – только радость
Я целый век в душе носил.

Особую роль играет в поэтике Единичного и определение. У Бунина нередки случаи стечения двух, трех и даже четырех определений к одному существительному. По существу это все то же стремление разделить явление на признаки и качества, то, которое мы заметили в отношении поэтики Единичного к существительному. Это видно и из тяготения Бунина к сложным прилагательным. Трава у него изумрудно-яркая, океан – лилово-синий, роса – алмазно-синяя. Сюда же отнесем стремление поэта к редким и сложным признакам знакомых всем явлений. Мы находим у Бунина синюю хвою, лиловую грязь, черные ели, сизые дорожки – признаки, появляющиеся у предметов и явлений при определенных условиях в определенном настроении. Бунин крайне редко пользуется “общими” цветами – красным, синим, зеленым. Он конкретизирует, выделяет единичное в цвете путем образования прилагательных от существительных: свинцовый блеск железной крыши, стальная сажа, изумрудные ледники. Сюда же отнесем и тяготение прилагательных к образованию от суффикса - оватый.

Конечно, цвет -- не единственный предикат реальности Единичного. Бунин точен и тщателен в идентификации запаха, вкусовых ощущений, звуков, осязания. Запах ландыша у него влажно-свежий, водянистый, кисловатый, кора сосны груба, морщиниста, тепла, визг рыбалки – зловещий, пронзительный, жалкий. Бунин идентифицирует предмет еще и в некий данный момент, то есть во времени, и при неких определенных обстоятельствах, можно сказать, всеми наличными органами чувств. Это все те же ограды, кресты, могилы, роса, простор и тишина полей, но найденные как бы непосредственно в самом предмете. Интересно, что определений, относящихся непосредственно к предмету, к солнцу, месяцу, морю, траве и т.д. не так уж много. На ста страницах стихотворений лишь семь раз есть определение непосредственно у луны, четыре раза у моря, два раза у солнца. Зато шлейф определений тянется за всеми несогласованными определениями. Именно вокруг них создается особая художественная напряженность. Поэт Единичного замечает прежде всего блеск луны, блеск звезд, запах ландыша, шум моря и т.д., их он вырывает из целостного мира, их идентифицирует, разлагая на отдельные признаки. Откройте любое стихотворение Бунина, и вы обязательно найдете словесную конструкцию типа свинцово-тусклый блеск железной крыши, зеркально-зыбкий блеск ливня, белоснежный, неподвижный отблеск маяка...

Все, что мы говорили о существительных, можно сказать и о глаголе, и о наречии. Глагол в поэтике Единичного выступает своеобразным “существительным” движения, действия, а наречие “прилагательным” глагола. В роли определений глаголов здесь выступают деепричастия. Поэтому облака у Бунина лепятся блистая, ветер дует и гудит, звеня, “таинственно сверкая, как мелкий перламутр, беззвучно моль плывет” ... И если бы можно было выбрать эталон поэзии Единичного, то им могла бы стать бунинская следующая строфа:

Разлит залив зеркальностью безбрежной,
И глубоко на золоте песка
Под хрусталем воды сияет белоснежный
Недвижный отблеск маяка...

Здесь сразу три несогласованных определения, причем, отблеск маяка имеет два определения, одно “определение” есть у глагола.

У Бунина встречается несколько любимых конструкций – с преобладанием существительных (доходит до чистого приема перечислительности), с преобладанием наречий, когда объектом поэтического становится движение:

Светло, легко и своенравно
Она блестит среди болот
И к старым мельницам так плавно
Несет стекло весенних вод

И так далее...

Есть в стихах Бунина и любимые конструкции с преобладанием определений:

Туманный серп, неясный полумрак,
Свинцово-тусклый блеск железной крыши,
Шум мельницы, далекий лай собак,
Таинственный зигзаг летучей мыши.

Взятая же в качестве эталона конструкция воплощает в себе квинтэссенцию поэтики Бунина. Правда, есть в ней еще одно неосвещенное место. Мы умолчали о предлогах. А они в поэзии Бунина играют особую роль. Стихи его “собраны” на предлогах, причем, на предлогах пространственных отношений: “Кот на солнце у окна”, “ в стремнине под обрывом – глина. пыль, щепа и кости с сором”, “ в окне сквозь гардины столбы лучей”, “крылья ветряков за долиною на скате”. Из его стихов мы всегда узнаем, где, на каком фоне, в каких пространственных отношениях с другими предметами находится главный предмет стихотворения, строфы, строки.

ПОЭТИКА ЕДИНОГО

Поэзия Единого – это поэзия всеобщности, всемирности, союзности, безраздельности, совокупности, множественности, целостности, отзывчивости единичных явлений. Вспомним: “Выхожу я в путь, открытый взорам...”(Не взору, заметим, ведь выходит-то один, а взорам!), “Ты помнишь? В нашей бухте сонной...”, “Я восходил на все вершины...”, “И нет конца! Мелькают версты, кручи...”, “Идут века, шумит война, / Встает мятеж, горят деревни, / А ты все та ж, моя страна...” и т.д. Другими словами, это поэзия безграничного, бесконечного, вечного, всеобъемлющего и неизменного. “Шире грудь распахнись для объятья!”, “О, весна без конца и без края!”, “Кольцо существованья тесно...” “О, я хочу безумно жить: все сущее – увековечить...” (Блок) “К армянам”, “К моей стране”, “К русской революции”, “К счастливым”, “В дни запустений”, “В неоконченном здании”. (Брюсов)

Внимание поэта Единого, как видим, приковано к роду, к виду, к типу предметов, явлений, понятий.

Памятуя слова Блока о том, что и всякое стихотворение держится на нескольких опорных словах, мы легко найдем опорные, смысловые слова для выражения идеи всеобщего, союзного, вечного и непреходящего в поэзии Единого. Ими у Блока будут, во-первых, обобщительные и совокупные указательные местоимения.

“ Все на земле умрет – и мать, и младость...”
“ Все свершилось по писаньям...”
“ Все , что память сберечь мне старается...”
“ Всю жизнь ждала...Устала ждать...”
“ Все , что незримо на земле...”
“Прошли года, но ты все та же ...”

Обобщительное местоимение все встречается у него чуть ли не в каждом стихотворении, неся на себе именно этот пафос – пафос обобщения:

“ Я слышу все с моей вершины...”
“Девушка пела в церковном хоре
О всех , усталых в чужом краю
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех , забывших радость свою...”
“Так – негодует все , что сыто...”
“Слились все лица, все обиды
В одно лицо, в одно пятно..”

Или у Брюсова:

Вновь я хочу все изведать, что было,
И -- чего не было – вновь!
Для всех приходит свой черед,
Дни отреченья, дни томленья,
Одна судьба нас всех ведет,
И в жизни каждой те же звенья

Сюда же отнесем пристрастие поэтики Единого к антиподу все – отрицательным местоимениям ничего, ничто, никто

“ Никто не скажет: я безумен...”
“ Не было и нет во всей подлунной...”
“Мы дети страшных лет России --
Забыть не в силах ничего .”
“И ничего не разрешилось
Весенним ливнем бурных слез...”

Вспомним, как восхитил Блока псевдоним Иннокентия Анненского , этого певца отрицательного обобщительного -- Ник-то.

Опираясь в явлениях лишь на общее, обязательно набредешь на тему повторяемости явлений, на тему двойничества. И тема повторяемости излюбленная у Блока: “И вновь порывы юных лет...”, “ Вновь оснеженные колонны...”, “ Опять , как в годы золотые...”, “И я опять затих у ног...” И далее: “И вновь, и вновь твой дух таинственный...”, “ Опять над полем Куликовым...”, “ Опять с вековою тоскою...”, “И опять, опять снега...”, “И каждый вечер за шлагбаумами...”, “И каждый из мрака смотрел и слушал...”, “Она, как прежде, захотела вдохнуть дыхание свое...” У Брюсова: “ Я создал, и отдал, и поднял я молот, чтоб снова сначала ковать...”, “О если б было вновь возможно...”, “И вновь готов безвестный колос / Расти, цвести и умирать!”

А как обратная сторона темы повторяемости -- тема заурядного, обыденного, ходячего, общепринятого, повседневного, рутинного, шаблонного. Вспомним:

“ Скучала за стеной и пела,
Как птица пленная, жена...”
“И стало все равно, какие
Лобзать уста, ласкать плеча...”
И как завершение этой темы:
Живи еще хоть четверть века –
Все будет так. Исхода нет.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Умрешь – начнешь опять сначала,
И повторится все, как встарь

Или сходное у Брюсова:

Знаю: там, за этой жизнью трудной,
Снова жизнь и снова тяжкий труд

Тяготение поэзии Единого к повторениям выразилось в следующих словесных формулах: “ вновь старое”, “снова уже известное”, “опять мне знакомое” и, наконец, “то же самое, что уже было не раз и не раз будет”, все то же, то же. “ Мы те же, что были, все те же...” (И.Анненский) Воплощение этой формулы находим у Блока и Мандельштама, Анненского и Гумилева в самой разной тональности. От безнадежного “ Все это было, было, было...” до восторженного “ Благословляю все, что было...” И даже когда Поэт Единого касается самого, казалось бы, неповторимого, например, существования “Я”, он приходит все к той же мысли о превосходстве Общего:

Не вышло б так, что этот дух влюбленный,
Мой брат и маг, не оказался я,
В ничтожестве слегка лишь подновленный.

Приверженность к родовому, к виду, а не к индивидуально личному, характерному, нашла отражение в склонности поэзии Единого к безличному, неопределенно-личному, знаковому. Поэзию Единого можно смело назвать также и поэзией неопределенных местоимений: некто, нечто, кто-то, что-то, чей-то, когда-нибудь и т.д. “Мне кто-то руку подает, и кто-то улыбается...” “ Кто-то на плечи руки положит, кто-то ясно заглянет в глаза...” “И чего-то нам светлого жаль, значит -- теплится где-то свеча...” “Но кто-то ходит, ходит мимо и взглядывает на меня...”, “ Кто-то хочет \ Появиться, кто-то бродит...” и т.д. (Блок) “ Где-то есть не наша связь, а лучезарное сиянье...”, “Что-то по самые плечи...”, “Чьи-то беззвучно уста...” (И.Анненский)

Родовой чертой поэзии Единого я бы назвал также пристрастие к множеству. Поэту Единого мало одного ресторана, ему нужны рестораны, пьяные окрики, канавы, дамы, уключины, и если уж диск луны стоит в единственном числе, то он “ко всему приученный”, а далее снова лакеи, столики, пьяницы, духи, туманы, поверья, шелка, перья, тайны. Он порывает с конкретной данностью единичного предмета, он вводит нас в мир множества. У него года летят, века летят, “идут часы и дни, и годы”, здесь забывают сразу “о доблестях, о подвигах”, здесь “вечерние люди уходят в дома”, гуляют за шлагбаумами, и даже после смерти лирический герой поэзии Единого не одинок в земле, как бы его глубоко ни зарыли:

“Ни о чем уж мы больше не спросим...”
“Здесь, пожалуй, надумаем мы...” (Блок)
“ Мы электрические светы...”
“Мы были гребень волны взнесенной...”
“Море – змеи светов гибких жалят...” (Брюсов)

Миги, миры, пространства, глуби, запустения, ряды изваяний, торжища и святилища, отрады, тысячелетия, граниты, асфальты, Памиры, трепеты, ропоты, солнцы, светы, гулы, бреды -- подобными множествами буквально наполнены стихи символистов и особенно Брюсова. Добавим к ним:

Я все мечты люблю, мне дороги все речи,
И всем богам я посвящаю стих...

И действие происходит здесь чаще всего одновременно в дюнах, в кабаках, в переулках, в извивах, в лапах косматых и страшных, в огне и холоде тревог, в окнах занавешенных, в снегах те дни, в те ночи светлые, в туманах над сверканьем рос, в часы вечернего тумана, в эти желтые дни меж домами (Блок)

Вот “Русь” Блока: реки, дебри, журавли, болота, народы, хороводы, села, ведуны, ведьмы...

Идея общности и множественности нашла отражение в частом употреблении в поэтике Единого местоимений “множественного числа” мы, они, вы, наш, наши, ваши и т.д.

“О, как смеялись вы над нами...”
“...Но мы все те же. Мы, поэты..”.
“Мы – дети страшных лет России...”
“Мильоны – вас. Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы...”
“Так нам заранее известно,
Что все мы рабски повторим...”

Причем, эти обращения менее всего похожи на формулу “Мы, Николай Второй”, где Я лишь стыдливо прячется за Мы, поэзия Единого действительно пронизана идеей общности, и наверное, лучше всех эту идею выразил в известных строках Александр Блок:

И все уж не мое, а наше,
И с миром утвердилась связь.

О, нет, я не хочу, чтоб пали мы с тобой!
В объятья страшные...

Или:

Мой рот извивом алым
На твой таинственно похож!..

Проделаем тот же эксперимент со стихами Брюсова, оставив в них существительные, местоимения и предлоги:

В ОТВЕТ

_ _я _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
По бороздам _ _ _ _луга
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
Вола _ _ _ _ _ _ _ от плуга.
_ _ мечта, _ _ _ _ _ _ вол!
Неволей, _ _ _ _ _ не охотой!
Я близ тебя _ _ _ _ кнут _ _
Я _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
_ _ _ _ _ _ мига _ _ _ _ _ _
_ _ _ _ земли _ _ _ _ глыбы!
_ _ _ __ день _ _ _ _ _ путь
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ изгибы.

Понять смысл стихов Брюсова по существительным – дело почти невозможное. Пожелавший увидеть за волом, плугом, жарой, полднем и мечтой процесс пахоты глубоко ошибется. И уж, конечно, вычленить из стихов Брюсова какое-нибудь хокку – дело совсем нереальное.

Еще один образец пейзажного стихотворения Брюсова, “урезанного” до существительных с предлогами:

_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _осень.
_ _ _ _ осень любви _ _ _ _ _
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _цвета.
Осени _ _ _ _ _ любви _ _ _ _
Ветви _ _ _ _ аллея _ _ _ _ _ _
В сини _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
_ _ _ _ тишь, красота, чистота.
Листья со вздохом, под ветром _ _
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
(Думы _ _ _ в видении _ _ _ _ _ _)
_ _ _ _ _ __ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
_ _ _ _ _ _ _серпом_ _ _ _ _ _ _ _
_ _ _ _ _ _ в душе восторг, печаль.
Дождь словно капли_ _ _ _ _ рос
( _ _ _ ласки – без _ _ _ _ мятежности)
Запах в садах _ _ _ _ _ _ _ _ _ роз
В сердце родник _ _ _ _ _ _нежности
Счастье без ревности, страсть без угроз

Золото лип и осин багрянец!
_ _ _ _дни перед разлукой_ _ _ _ _ _ _ !
_ _ над _ _ _ днями _ _ _ _ _ венец!
Дни _ _ _ _ _ _ _ _ _слов и мгновения
В _ _ _ _ _ покорности _ _ _ _ сердец!

Уже и по этим примерам можно судить, сколь различно отношение Бунина и Брюсова к слову. У Брюсова сложнее согласование существительных, сложнее синтаксис, чаще встречаются строки без существительных. Но главное – на смену детали приходит множество. Борозды луга, глыбы земли, пределы круга, тень созданий, золото лип, лопасти латаний, невольники воли и т.д. Брюсова интересует как поэта не свинцовый блеск железной крыши, а блескучесть всех крыш, не пенистый разбег жемчужной волны, а пенистость разбегов морских волн вообще. Деталь, на которой он останавливает наше внимание, как правило, присуща всему роду подобных явлений, и он это всенепременно подчеркивает. Ведь множество не имеет индивидуальных черт, железные крыши не могут иметь свинцовых блесков

Другую роль играют в поэтике Единого и предлоги. Во-первых, их значительно меньше. Во-вторых, служебная роль их другая, они помогают выразить лишь качество предмета, явления или указывают на него. Листья со вздохом, в сердце родник нежности, счастье без ревности, страсть без угроз. Явления в поэзии Единого существует чаще всего не в реальном пространстве, а в субъективной идее, образе поэта.

Одна из важнейших черт поэзии Единого – ее метафоричность. Она покоится все на том же представлении Единого мира. Если мир един, значит, и все вещи родственны. Поэт Единого, можно сказать, как раз и занят установлением родства между вещами и явлениями. Поэзия Единого – это всегда поэзия замещений, ассоциаций, аллегорий, намеков, подразумеваний. Она смело брачует явления и вещи по самым малым степеням схожести. Об этой стороне поэзии Единого хорошо писал Л.Тимофеев, выводя поэтическую образность вообще из многозначности слова. Правда, там же Тимофеев отказался объяснить поэтичность так называемых “безобразных” стихотворений. Их действительно нельзя объяснить из идеи многозначности, если не принять во внимание еще и глубокую однозначность слова, использование которой требует совершенно иных художественных выражений. Поэзию Единичного вообще нельзя измерять канонами поэзии Единого, как геометрию Евклида нельзя объяснить геометрией Лобачевского, макромир – микромиром. Можно ли пахать луг? Конечно, нет. Но Брюсов пашет не конкретный луг, пахота нужна ему лишь затем, чтобы показать свое отношение к поэтическому труду, мечте. Потому и луг этот не “росистый”, а “земной”. Поэту Единичного странно в этом стихотворении находить земли сухие глыбы, ибо сухую землю вообще-то не пашут. Поэт Единого таких частностей не замечает, как бархат теплой борозды, но они как раз и составляют суть поэзии Единичного. То же самое можно сказать и о неживом тумане, и о дышащем интеграле, которые Бунин высмеивал у Блока, и горьковском уже, который ужалил сокола. Да, ужи не жалят, они вообще не ядовиты, с точки зрения сугубого реализма сокол с ужом не могут встретиться высоко в горах, но Горький не о связях животных и птиц писал, а о трусости и бесстрашии. Несостоятельны и претензии символистов к Бунину, ибо в их представлении он был “маленьким ограниченным поэтом”. Однако русская и мировая литература именно в лице Бунина имела дело с одним из великих протестантов и реформаторов. Он не обогатил русскую литературу новыми идеями, великими формальными открытиями, он лишь сделал своеобразную ревизию единичного, того единичного, из которого составляли свои великие социальные и религиозные утопии Толстой и Достоевский, Герцен и Тургенев. Выводы, к которым пришел Бунин, были выводами выдающимися. Встречаясь с такими феноменами, как деревня, русский народ, русский крестьянин, природа, мы сегодня все чаще обращаемся к Бунину, находя именно у него поддержку своим взглядам, догадкам, провидению.

ВРЕМЯ В ПОЭЗИИ ЕДИНИЧНОГО

Образ времени – один из тончайших инструментов поэтики. Мы знаем время историческое, календарное, земледельческое, часовое, сакральное, субъективное. Время историческое, к примеру, есть время исчисления человеческой истории вообще, оно движется от прошлого к настоящему, время календарное – это время, исчисляемое календарем, годовым циклом, оно движется по кругу, время сакральное - время религиозное, время сакральных и церковных обрядов, движущееся как бы по спирали, время индивидуальное – это время исчисления собственной жизни. В детстве меня поражала бабушкина память на события давней давности. У нее было две шкалы времени: религиозная и событийно-профаническое. Женитьбы, рождения детей, смерти людей близких и просто знакомых, яркие события откладывались на шкале христианского годового цикла. Она безошибочно помнила, что тятенька умер на третьей неделе Великого поста в четверг, а Машенька родилась на Троицу и т.д. Когда же требовалось соотнести календарно-религиозное время с жизнью, то здесь вступало в силу время событийно-профаническое. Она вспоминала, что Машенька родилась в год смерти свекрови. В тот же год осенью Дашутка вышла замуж, следовательно, ее первая дочь была младше Машеньки на два года и т.д. и т.п. Она и своих лет не знала, было ей то ли девяноста, то ли восемьдесят лет. И если я измерял время по светскому календарю, то датами ее времени были не великие войны и завоевания, не битвы и революции, и даже не Гражданская война и коллективизация, которые все у нее отобрали, а Рождество, Пасха, Крещение и события собственной жизни.

Взгляд на явление как на нечто отдельное, особенное, индивидуальное, неповторимое или как на что-то общее, тождественное, похожее, диктует разный образ Времени. К примеру, все исключительное, особенное и неповторимое кратковременно, бренно, подвержено постоянным изменениям, преходяще, как преходяще мимолетное чувство, особый цвет луны или овса в свете молнии, как изменяющаяся форма облака в ветреный день или краски заката, Разумеется, и время существования данного явления ограничено пределами, в которых сохраняется неповторимость, отдельность и особенность данного явления. Бунин как никто другой обладал даром изображения быстротечности существования всего особенного и неповторимого, характерного и индивидуального. Можно сказать, он певец мимолетного, мгновенного, минутного, бренного, эфемерного, преходящего, тленного, скоротечного:

Все мне радостно и ново:
Запах кофе, люстры свет,
Мех ковра, уют алькова,
И сырой мороз газет...

(Кстати, местоимение все имеет в поэзии Единичного совершенно противоположный поэтике Единого знак; употребив его, поэт Единичного обязательно укажет, перечислит, что он имел в виду под словом все: запах кофе, сырой мороз газет, только что принесенных половым с улицы, и т.д.)

Состояние новизны живет ограниченное время -- всего несколько минут, может быть, часов, завтра оно уйдет, на смену ему явится обычность, то, что всегда. Единичное явление кратковременно, мимолетно, существует столько времени, сколько времени сохраняется его единичная целостность. Причем, чем обособленнее явление или предмет, чем уже во времени критерий его существования, тем вернее вектор времени будет направлен к нулю, к мигу, к мгновению. Недаром поэзию Бунина роднит сходство с образом времени в эстетике буддизма. С эстетикой буддизма Бунина роднит и явная антиметафоричность его стиля, исходящая также из идеи неповторимости вещи и кратковременности существования этой неповторимости. Читая Бунина, нет-нет да и вспомнишь знаменитое стихотворение Басё:

Стократ благородней тот,
Кто не скажет при свете молнии:
“Вот она, наша жизнь!”

В поэзии Единичного время, как правило, годовое, календарное и “почасовое”, суточное. Это утро, день, полдень, вечер, ночь, весна, зима, лето, осень. Мы почти всегда знаем, когда происходит действие стихотворения, он ведет счет на минуты, часы, в крайнем случае, на годы, но уж никак не на века,:

“Ночью лампа на коне стояла...”
“Часы, шипя, двенадцать раз пробили...”
“Туманно утро красное, туманно..”

Это как бы общее время, в котором, как в матрешке, живет еще время очерчиваемого явления или вещи. Это время впрямую связано с существованием явления или его признаков, с существованием чувства, страсти, мысли. Это время может быть конкретно-историческим и обрядово-религиозным, но никогда безначально-всеобщим, надчеловеческим, квазиисторическим, вселенским.

Интересно, что и собственное “я” представляется поэту не как нечто единое, длящееся всю жизнь, а лишь как ряд автономных, суверенных, дискретных состояний личности, чем-то опять же очень похожих на вложенных друг в друга матрешек. Я в младенчестве, я в детстве, я в отрочестве, я в юности – это то, что переживается поэтом как совершенно отдельное и отстоящее от я настоящего. С особой силой этот феномен был выражен в стихотворении “Свет незакатный”:

Разве ты одинока?
Разве ты не со мной?
В этом мире далеком,
Где и я был иной?
В мире круга земного,
Настоящего дня,
Молодого, былого,
Нет давно и меня!

Поэт Единичного даже собственную жизнь представляет как череду жизней и смертей, как непрерывное схождение в небытие. Жизнь поэта Единичного состоит как бы из ряда автономных дискретных жизней, смертей и рождений. Ценность и значительность этих отрезков устанавливается, как правило, тогда, когда они уйдут в прошлое, когда появится возможность сравнить бывшее настоящее с настоящим настоящим. Отсюда постоянное вопрошание прошлого поэтом Единичного. Вот почему

О счастьи мы всегда лишь вспоминаем,
А счастье всюду. Может быть, оно --
Вот этот сад осенний за сараем
И чистый воздух, льющийся в окно...

Выяснить, счастье это или нет, поэт Единичного не всегда в состоянии, так как настоящее будет мило только тогда, когда оно пройдет. И тогда:

Если б, друг мой, было в нашей воле
Эту ночь вернуть!

Или:

И забуду я все - вспомню только вот эти
Полевые цветы меж колосьев и трав...

Или:

Сердцем помню только детство,
Все другое – не мое

Чувство преходящести единичного (все пройдет!) обрекает всякого поэта Единичного на глубокий внутренний пессимизм, который, правда, уравновешивается освежающим воздействием вечно нового в мире, в явлениях. При всем своем пессимизме Бунин, к примеру, заявлял, что “если бы нашелся человек, который гарантировал мне жизнь в течение десятков тысяч лет, я не задумываясь заключил бы с ним контракт на каких угодно условиях”.

Отличительная черта поэзии Единичного – это поэзия двух времен – прошлого и настоящего, ибо особенность, неповторимость не имеет будущего по природе. Неповторимое не может стать причиной чего-то, оно не повторяется. Характерно, что Блок, назвав в известной рецензии талант Бунина “ограниченным”, в качестве лучшего стиха взял его “Одиночество”, где поэт сознает и чувствует себя в трех временах – прошлом, настоящем и будущем, что нехарактерно для Бунина, что более подходит для поэтики Единого, о чем мы поговорим ниже.

ВРЕМЯ В ПОЭЗИИ ЕДИНОГО

В поэзии Единого время безначально-всеобщее, его источник находится за пределами земного и календарного времени, за пределами вращения планет, смены дня и ночи. Нет, это не значит, что в стихах поэта Единого вы не найдете “суточного” или календарного времени – утра, вечера, зимы, лета, осени и т.д., но вектор времени в поэтике Единого будет всегда направлен за пределы земного времени. Время в поэтике Единого -- это что-то похожее на “торжественный пасхальный звон”, который звонит “над смрадом, смертью и страданьем, над мировою чепухою, над всем, чему нельзя помочь” и даже “над шубкой меховою”. Еще – это некий жужжащий звон, волчок, запущенный куда-то как попало, это “безумный, неизвестный и за сердце хватающий полет”, из-за которого “года летят, миры летят”, это безначальные ритмы, которым отдается поэт в минуты творчества. Время – это также “легкий, доселе не слышанный звон”, похожий на шум морского вихря, на пение сирен, полет ангела, это ветер снежный. Это время уносится к далеким звездам, не оставляя следа в летописях, хрониках и трудах историков, счет ему на века, тысячелетия, на миры, вселенные. Если для календарного времени пройдут века, то для безначального один миг. Век в поэтике Единого “мгновенный”, ощущение “летящего бесцельно мира”. И мера будущего не на часы, а на тысячелетия:

О тоска! Через тысячу лет
Мы не сможем измерить души:
Мы услышим полет всех планет,
Громовые раскаты в тиши...

Собственно, и сам Блок писал о двух временах – о времени “историческом, календарном” и “нечислимом, музыкальном”: “первое время – цивилизованное, второе – когда мы отдаемся музыкальной волне, исходящей из мирового оркестра”.

Совершенно противоположным представляется и время, и сама жизнь индивида поэту Единого. Жизнь человека представляется ему в отличие от представлений поэта Единичного не рядом дискретных автономных отрезков, а соединенным с другими звеньями звеном единой цепи рода. Поэту Единого словно бы тесно в рамках одной жизни. “Тема заключается в том, как развиваются звенья единой цепи рода. Отдельные отпрыски всякого рода развиваются до положенного им предела и затем вновь поглощаются окружающей мировой средой, ... но семя брошено... и в последнем первенце это новое ...начинает, наконец, ощутительно действовать на окружающую среду; таким образом, род, испытавший на себе возмездие истории, среды, эпохи, -- начинает в свою очередь творить возмездие..” /Выделено мною. М.П./

Вообще Блок очень тонко чувствовал эти два времени – “одно историческое, календарное, другое – нечислимое, музыкальное...первое – цивилизованное, второе – когда мы отдаемся музыкальной волне, исходящей из мирового оркестра.” Именно нечислимое время

Как правило, оно в поэзии Единичного – настоящее и прошлое и почти никогда – будущее. Не то в поэзии Единого, где вектор времени направлен прямо в противоположную сторону, в вечность. Общее жило вчера, год назад, век назад, общее будет жить вечно. Вот почему поэт Единого оперирует годами, столетиями, вечностью. Время в поэзии Единого дискретное, неповоротливое, катастрофичное.

Характерно, к примеру, что героем поэмы Александра Блока “Возмездие” становится не индивид, а “единая цепь” из индивидов, развивающихся во времени, ибо на уровне частного, единичного “Я” Блок рассматривать человека отказывается, потому что “отдельные отпрыски всякого рода развиваются до положенного им предела и затем вновь поглощаются окружающей мировой средой”. В этом же направлении, кстати, развивал взгляд на личность и другой крупнейший представитель русского символизма Иннокентий Анненский. “Я” для него было “все тем же “я”, в ничтожестве слегка лишь подновленным”.

“Никогда не забуду – он был или не был...”
“Никогда я не брошу щита...
Никогда не откроешь ты плечи...”

Картины и образы в поэзии Единого всегда только тени истинной реальности, действительной Красоты, которая невыразима и незрима для смертного и которая находится за границами опыта и земной красоты. Реальный мир – это скорее всего те платоновские тени, что мелькают на стене пещеры от подлинно реальности, находящейся за пределами земной жизни и земного опыта, их можно только почувствовать в поэтическом озарении или религиозном экстазе. Поэтический образ в поэзии Единого – это всегда метафора, иносказание, притча , намекающая на подлинную реальность, Завет, Идею, Истину. Это не вещь в себе а вещь для Идеи. Потому-то

Все земное нам снится
Утомительным сном.
Потому-то
Что перед ним этот прах:
Степи и горы, и воды.

Это никогда чистый пейзаж, зарисовка, портрет, а если картина, портрет, то воображаемая, идеальная, списанная с мечты, с сотворенной в душе картины, либо иллюстрация к какой-то идее, мысли, выводу.

И потому – то

“Внимаешь с тоской
Обвеянный жизнею давней,
Как шепчется ветер с листвой,
Как хлопает сорванной ставней”.

И потому-то:

“В синих далях блуждает мой взор.
Все земные стремленья так жалки”.

А все обыденное вызывает в сердце поэта Единого, к причинам чего мы вернемся ниже, тоску и боль:

“И встает невольно
Скучный ряд годин.
Сердцу больно, больно...
Я один”.,
Ибо “жизнь мрачна и печальна, как гроб…”

ЛИТЕРАТУРНЫЕ СУДЬБЫ

К моменту литературного дебюта Бунина в русской классической литературе все места были уже заняты. Мелкопоместному дворянину было трудненько найти место и в жизни. За пир садились “новые гости”. Тысячи молодых мелкопоместных и разорившихся дворян мечтали о приличном месте в канцелярии. Великая дворянская литература за сто лет вымела из усадеб весь дрязг и все мало-мальски ценное в дворянской жизни. Еще жив был Лев Толстой, еще, задыхаясь, смеялся над дворянской тщетой умирающий Щедрин, но уже были Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Тургенев, Достоевский, Тютчев. И даже вторые места в русской литературе были прочно заняты такими китами, как Гончаров, Лесков, А.К.Толстой. Что тут скажешь, если для занятия литературой у тебя нет ни Ясной Поляны, ни образования, ни приличного воспитания, если за твоими плечами одинокое детство и отрочество “без друзей и сверстников, среди крайнего дворянского оскудения”, четыре класса плохонькой уездной гимназии да дикарский опыт степного конька, на котором барский недоросль свою юность промотался по глухим степным дорогам.

И все-таки статист земской управы Иван Бунин нашел в русской литературе свободное место. Опыт, который он накопил в годы своего одинокого детства, отрочества, а затем в юности, на поверку и должен был завершить русскую классическую, читай, дворянскую литературу. Она, кажется, и должна была закончиться художественной исповедью человека “без роду без племени”, без уклада, без собственности, без социальных иллюзий, без образования, без претензий осчастливить человечество. И Бунин берется за эту исповедь, за лебединую песнь последнего из рода Бунковских. Это песнь о том, что остается у человека, которого обстоятельства лишили всего, что ему принадлежало или должно было принадлежать по социальному статусу, – о себе. О том, что у человека и отобрать-то трудно: об одиночестве, о природе, о любви к женщине, о быстротечности бытия. Каждый миг жизни Бунину кажется последним и неповторимым, и, можно сказать, все художественные средства служат для выражения этого жизнеотношения. (Хотя оно не определяется только социальными явлениями. Совпадение может быть и случайным).

В то время, как предки Бунина проживали свою собственность, теряли социальные позиции, дед символиста Брюсова, например, выбился в купцы, сделался владельцем приличного дома в Москве. Внук крепостного крестьянина Валерий Брюсов получил все, что было отнято у дворянского отпрыска Ивана Бунина – высшее университетское образование, знание языков, которое Бунин не мог простить ему всю свою жизнь, прекрасную библиотеку и необычайный энтузиазм простолюдина, выбившегося в люди. Его литературные интересы так же широки и разнообразны, как широки и разнообразны были торговые интересы его деда. Ему близки ирония Гейне, он любит “затемненность смысла в духе Маларме, мальчишескую развязность Рембо, щегольство экзотическими словами на манер Тольядо”, он не прочь пофилософствовать над жизнью подобно Тютчеву, ему нравится музыкальность стихов Фета и гармоничность Пушкина. Вкусы, прямо скажем, взаимоисключающие. Внук крепостного крестьянина чувствует себя наследником чуть ли не всей мировой культуры, и не только Запада, но и Востока, продолжателем совершенно разных поэтических школ от французского классицизма до русского натурфилософствования. Как типичный парвеню он не связан никакими догмами в поэзии. Также широки его духовные интересы и вне литературы. С детства он изучает историю, биологию, физику, археологию, языки. Он спешит освоить прошлое, воскресить роковые минуты истории, всех героев человечества от Ассаргодона до Гарибальди, испытать на стойкость идеи всех времен и народов.

Я все мечты люблю. Мне дороги все феи,
И всем богам я посвящаю стих.

Надо ли говорить, почему Бунин отказал Брюсову (да и не только ему, а и Блоку, и другим символистам) во вкусе, почему на всю жизнь затаил обиду на то, что Брюсов не дал ему почитать какую-то книжку из домашней библиотеки, заявив в “дудкообразный нос” (У другого недруга, Горького, был утиный нос), что не дает своих книг никогда, никому и ни на один час. Но это уже другая тема, не имеющая отношения к поэтике...