Кого ж это так – точно воры вора Пристреленного – выносили? Изменника? Нет. С проходного двора – Умнейшего мужа России.                               М. Цветаева

Что  бы ни писала Марина Цветаева, я готова разгадывать, расшифровывать,  искать между строк, на полях, в слове. К строке, часто обрывающейся неожиданно,  надо вернуться, снова вслушаться, всмотреться:  ведь сказала  она что-то намного большее, чем видят глаза.

Проза Марины Цветаевой – это биография её души.

«Люблю не людей, но души, не события, а судьбы».

«Мой Пушкин». Если она во власти кого-то, то у неё непременно перед именем встаёт «Мой!», так в «Поэме  конца»:

Любовь – это
Значит… - Мой.

Она не могла дышать без любви.

«Пушкин меня заразил любовью. Словом – любовь…»

Она любила Наполеона… Я когда-то неприятно была удивлена этому.

Как?! Наполеона?  Москва…  Ведь она москвичка! Я не понимала этого, не могу понять до конца, хотя у самой не осталось яростной ненависти к нему, может, благодаря ей, а ещё тому, что он придал уверенность миллионам мужчин небольшого роста.

Она разглядывала  французского императора через поэтическое стекло, в которое он вмещался, но только без своего содеянного.  И восхищалась им. Ей его жаль, как «собаку-вурдалака», из стихотворения Пушкина, где  из-за трусости и злобности на кладбище  мальчику привиделся вурдалак, а в конце стихотворения оказалось – это просто собака грызёт кость.

Но Марина уже заранее вооружилась аргументами, чтобы оправдать вурдалака. Ведь это укус вурдалака превращает нормальное существо в подобное себе – в мертвеца-вампира. Слово «вурдалак» возникло в 19 веке, есть мнение, что по ошибке Пушкина, вместо «волкодлак», или сербохорватского «вукодлак». И какое счастье! - в конце стихотворения Пушкин  развенчал подозрения Вани:  собака  оказалась хорошей.

Пушкин – справедливый! Пушкин – всесильный!

«Что же? вместо вурдалака –
(Вы представьте Вани злость!)
В темноте пред ним собака
На могиле гложет кость».

Почему она жалела Наполеона? Возможно, искала, и, может, находила виновных в его разрушительной силе, деле, в падении, уверенная, что когда-то он был хорошим.

«Страх и жалость (еще гнев, еще тоска, еще защита) были главные страсти моего детства, и там, где им пищи не было, - меня не было. Собаку я жалела утробно: низкой и жаркой сочувственной жалостью чрева, жалостью – защитой: убить Ваню, убить кухарку и отдать собаке всю плиту со сковородками и кастрюльками… бесов же – жалостью высокой, жалостью - восторгом и восхищением, как потом жалела Наполеона…»

Поразительно! Обнаженная искренность. Другой, если даже думает так, не признается.

У нашей современницы Земфиры в песне о любви: «Хочешь, я убью соседей…» - всё ради любви, вот и думай…  Потому что так не должно быть. Но ведь  бывает же, недаром – «любовь зла».

Я знаю семью, традиционную, с твёрдыми устоями,  из высланных немцев, на Севере, где младшая сестра, полюбив мужа старшей, сбежала с ним навсегда, до сих пор неизвестно, где они так счастливы полсотни лет.

Странно, что мало кто судачил об этом в поселке, а если и говорили, то чуть касаясь… от того эта история любви казалась загадочной, неотвратимой, оправдывающей этих двух возлюбленных.

«А любовь - это, когда любишь, кого не хотела б любить», словно защищая их, написала я позже. Ах, Марина, как ты далеко заводишь.

Она нашла объяснение к такой, ненормальной, недолжной любви: «…Любовь к проклятому.  И ещё: я ведь знала, что они – тучи! Что они серые, мягкие, что их даже как-то нет, что их тронуть нельзя, обнять нельзя, что между ними, с ними, ими – можно только мчаться! Что это – воздух, который воет! Что их  - нет».

И понимаешь, что Марина не могла  лгать. Она так устроена.

Для неё не так важно мнение окружающих, главное – не слукавить себе.

Но «Мой Пушкин» - это другое. Пушкина все хотят любить. Поэтому часто не веришь, когда на вопрос о любимом поэте, тут же отвечают: Пушкин. И видишь, что выбора у человека нет, других вообще не знает, а Пушкин на слуху,  всякий поймёт и одобрит эту любовь. Вот только порой и строчки его не знают.

Но ведь любить Пушкина – это всю жизнь перечитывать его. Обращаться к нему. Знать. Помнить и сожалеть о его трагической судьбе, до сих пор  не смирившись с его смертью.

А любить Наполеона – это  удивляться его стремлению, предприимчивости, смелости, бесшабашности… и  - снова сожалеть о несовершенстве человека.

Аполлон Григорьев создал вектор: Пушкин – наше всё. И время показало – Аполлон Григорьев не ошибся. Он и Случевского защищал, считая его новым именем. Но здесь не случилось большой популярности, Случевский – а не случилось. А как же «Плач Ярославны», «Тени»…  Думаю, был бы жив Пушкин, и судьба Случевского была бы иной.

«Бывают странные сближенья» - А. Пушкин...

Девочка Марина Цветаева - это удивительный  инструмент, настроенный на чистое звучание… до обрыва струны…до 31 августа 1941 года.

В ней всё на грани:

«Согреть чужому ужин –
Избу свою спалю».

И ведь спалит!

Известно, что русская женщина всё лучшее выложит на стол гостю. Но так! - только Марина.

И эта любовь к памятнику Пушкина… недаром она поправляет няню: не Пушкин, а Памятник Пушкина. Для няни, может, и всё равно, но только не для Марины с её чутким слухом к слову. Может, она и не признавала тогда других памятников, если памятник, значит, Памятник Пушкина. Два «П» - и ни что иное.

Сам Пушкин ещё живой - в спальне матери на картине между «черных безлистых деревец». И первое, что она узнала о нём, что он убит.  А на картине ещё живой. Как соотнести это ребёнку? Она слышала, что он ранен в живот. В три года ребёнок ещё толком не знает, где какие органы, но где животик – знает.  И Марина вдруг узнала, что и у поэта есть живот, о чём в дальнейшем не забывала никогда.

«Об этом животе поэта, который так часто не-сыт и в который Пушкин был убит, пеклась не меньше, чем о его душе. С пушкинской дуэли во мне началась сестра. Больше скажу – в слове «живот» для меня что-то священное, - даже простое «болит живот» меня заливает волной содрогающегося сочувствия».

И, наверное, даже чувствовала боль в своём, не могла не чувствовать с её тонкой организацией души.

Так праведные люди чувствуют душевную и физическую боль другого человека.

Недаром, она так остро воспринимала потом всех поэтов, заботясь о них, жалея… и безнадёжно влюбляясь в них.
 
Всех, кто к ней приходил в дом, в Чехии, в Германии (русские, иностранцы), она сажала за стол, отодвинув на нём, всегда неприбранном, книги, кастрюли, разную мелочь и ставила шипящую сковороду, чаще с тощей рыбиной, первым делом - накормить!

Роман Гуль: «Вошёл. Марина лежала на каком-то странном предмете, по-моему, на сундуке, покрытом ковром. Первое, что бросилось мне в глаза, - ее руки – все в серебряных браслетах и кольцах (дешевых)… взгляд быстрый и умный… рука была скорее мужская, видно сразу – не белоручка. Марина Ивановна сама говорила о себе, что умеет только писать стихи и готовить обед (плохой)… как женщина Цветаева не была привлекательна».

«Цветаева не была привлекательна»...

Вот так Флешье – проповедник, писатель на все века поставил печать на женщинах французского  города Клермона, где родился гениальный Блез Паскаль, написав, что «женщины уродливы, но плодовиты» в этом прекрасном городе. Сменилось десяток поколений, а клермонские женщины ничем не могут смыть это клеймо.

Читала воспоминания о Марине, все отмечают её талант…и некрасивость. Но ведь у талантливого человека, особенно у такого, как Марина Цветаева, много граней, такие люди имеют особую красоту, которую далеко не всем удаётся разглядеть. 

Николай Еленев, историк искусств, прозаик,  в своих воспоминаниях пишет: «Моим кратким воспоминаниям о Марине Цветаевой присуща задача только наброска, и, разумеется, его схожесть и сходство относительны. Живая человеческая личность, исключительная духовная особь, какою являлась Цветаева, была едина и одновременно многолика, противоречива и неповторима».

На мой взгляд, неповторимая личность, она потому и неповторимая, ибо, не ослепляя, сияет всеми гранями, у неё есть тени и полутени, как у любого  предмета, явления, если это не подделка.

Да, она посвятила себя полностью Муру, любимому сыну. На свою внешность мало обращала внимания, порой выглядела не совсем привлекательно. Зато гостей принимала в любое время. Не зря Анна Ахматова после их единственной встречи, обмолвилась: «Я по сравнению с ней тёлка».  Марина же, всегда высоко ценившая Анну Андреевну, обронила: «Барыня».
 
Она ходила много и с удовольствием, и любила из обуви  - горные ботинки. У неё были «глаза странствующего ястреба», как  точно подметил Гуль.

Женщины в годы эмиграции называли её «синим чулком».

Гёте: «Мы никогда не удовлетворены портретом кого бы то ни было, кого мы знаем лично». А её и о ней знали многие!

Если просили её почитать стихи, не ломалась, а глядя куда-то поверх головы собеседника, отрешенно читала. Серые глаза были холодны, прозрачны. Ей не было в тягость одиночество. А одиночество вдвоём не для неё.

Но тесна вдвоём
Даже радость утр.
Оттолкнувшись лбом
И поддавшись внутрь,
(Ибо – странник – Дух
И идёт один) -
До начальных глин,
Потупляя слух…

Борис Пастернак: «Я долго недооценивал Цветаеву… В неё надо было вчитаться. Когда я это сделал, я ахнул от открывшейся мне бездны чистоты и силы…»

А тогда, в детстве, на её глазах день за днём убивали поэта на бело-чёрной картине. Дети хорошо чувствуют то, что видят.

В Трёхпрудном переулке, в столовой, было две картины: «Явление Христа народу», «Убийство Цезаря», и в спальне - «Дуэль».

«Два убийства и одно явление… и все они отлично готовили ребенка к предназначенному ему страшному веку» - пишет Марина.

«Русский поэт – негр, поэт – негр, и поэта убили».  Конечно, для ребёнка эта смерть  была мотивирована тем, что поэт – негр. Но тут же она пишет: «Боже, как сбылось! Какой поэт из бывших и сущих не негр, и какого поэта – не убили?».

Значит, убивали поэта, не подозревая, что Пушкина нельзя убить. Он был для них кем угодно, но ещё - не Пушкиным!
А ведь мы, многие, всегда жалели это племя угольнокудрых.  У меня был пупсик такой в детстве, любимая кукла. Позже я плакала над судьбой дяди Тома…   А Анжела Дэвис? Как мы все тогда поднялись за неё. Откуда в нас это?

Может, через Александра Сергеевича нам передалось?

«Пушкин был мой первый поэт, и моего первого поэта – убили.
С тех пор, да, с тех пор, как Пушкина на моих глазах на картине Наумова – убили, ежедневно, ежечасно, непрерывно убивали все мое младенчество, детство, юность, - я поделила мир на поэта - и всех и выбрала поэта, в подзащитные выбрала поэта: защищать – поэта – от всех…»

А в шесть лет, на рождественском вечере, когда давали сцены из «Русалки», «Рогнеды»  и  из «Евгения Онегина», то сразу, с первых минут она полюбила Татьяну с Евгением. «И тут я понимаю, что рыжий кот, Августа Ивановна, куклы не любовь, что это – любовь: когда скамейка, на скамейке – она, потом приходит он и все время говорит, а она не говорит ни слова».

И слова матери: «Как дура – шести лет – влюбилась в Онегина!»

Мать ошиблась, Марина влюбилась в Онегина и Татьяну – в любовь.

Для неё «Татьяна на той скамейке сидит вечно».

 «Если я потом всю жизнь по сей последний день всегда первая писала, первая протягивала руку – и руки, не страшась суда – то только потому, что на заре моих дней лежащая Татьяна в книге, при свечке, с растрепанной и переброшенной через грудь косой, это на моих глазах – сделала. И если я, потом, когда уходили (всегда - уходили), не только не протягивала вслед рук, а головы не оборачивала, то только потому, что тогда, в саду, Татьяна застыла статуей.
Урок смелости. Урок гордости. Урок верности. Урок судьбы. Урок одиночества».
«Не было бы пушкинской Татьяны – не было бы меня.
Ибо женщины так читают поэтов, а не иначе».

«Памятник-Пушкина» для девочки Марины –  это было одно слово, отдельно уже трудно воспринималось. Это то, что всегда на месте и в снег и в дождь.

«Тот Пушкин на тверском бульваре держит на себе все небо».

«Кто в Москве знал, что Пушкин – Опекушина?  Но опекушинского Пушкина никто не забывал никогда. Мнимая неблагодарность наша  – ваятелю лучшая благодарность».

Вот так распевают песни Некрасова,  не зная, кто автор слов, например, «Что ты жадно глядишь на дорогу», считая их народными. Хорошо это или плохо, наверное, и то и другое, скажу я.  А у Марины всегда однозначный ответ. И если вдуматься, то можно согласиться: «Мнимая неблагодарность – лучшая благодарность».

Памятник  Пушкина был сооружен в 1880 году, за 12 лет до рождения Марины Цветаевой. Стоял на Тверском бульваре. Был обнесён чугунными цепями. В 1950 году он был перенесён на противоположную сторону площади Пушкина. Марина не дожила, интересно, как бы она восприняла этот перенос? Но убранное ограждение – цепи, приветствовала бы. И не могло не родиться стихотворения. Возможно, под названием – «Свобода».

Пушкин вечный и в произведениях, и в камне.

В юности она написала:
А там, в полях необозримых,
Служа небесному царю, -
Чугунный правнук Ибрагимов
Зажёг зарю.

Пушкин указал ей путь,  путь в поэзию – «зажёг зарю».

Как эта заря похожа на гумилёвскую из «Шестого чувства»:

…Но что нам делать с розовой зарёй
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?(!)

Первые её стихи - профессиональны,  и мы даже не удивляемся этому.

Потому что она родилась поэтом.

И ещё, если с трёх лет жить Пушкиным, дышать им, умирать с ним каждый день, и снова возрождаться, пусть он на полотне, в камне – но он не мёртвый!

И надо всё время помнить о том, не оставлять здесь, ещё живого, его одного.

И он не умрёт, если читать его, разговаривать с ним. И разве можно чем-то  заниматься ещё в таком случае - как не словом.

Слово она искала и в музыке.

Она любила слово «бемоль», «такое лиловое и прохладное и немножко граненое, как Валериины флаконы, и рифмовавшее во мне с желтофиоль…»

Нравилось ей - и «диез»: «такое прямое и резкое, как мой собственный нос в зеркале».

«Labemol же было для меня пределом лиловизны: лиловее тарусских ирисов…»

И Марина отдаёт предпочтение поэзии, в ущерб музыке. Потому что музыка  есть и в поэзии. По Чехову: «Любое искусство стремится стать похожим на музыку».

В ней самой жила музыка.

«Памятник Пушкина был черный, как рояль.
И если бы мне потом не сказали, что Пушкин – негр, я бы знала, что Пушкин – негр… в каждом негре я люблю Пушкина и узнаю Пушкина».

И сам Пушкин уже – памятник Пушкину. И когда она увидела сына Пушкина, а мать предупредила, чтобы она запомнила его, то он для неё стал тоже Памятником.  Она его восприняла как оживший памятник.  И потому, целую жизнь спустя, могла сказать, что к ним приходил  Памятник  Пушкина.  Казалось бы, странно, но уже почти нет.

Для восприимчивой девочки Марины весь дом - тайна. А в нём красная комната со своей главной тайной – это «сине-лиловый том с золотой надписью вкось – «Собрание сочинений А. С. Пушкина». Для этого тома тотчас рождается определение – «Толстый Пушкин».

«Мой первый Пушкин – «Цыганы»… Но вот совсем новое слово – любовь…» Недаром от неё закрывали под ключ книжный шкаф, как от Блеза Паскаля запирал отец до поры, до времени, видя неординарный ум, любознательность сына.

«Но вот совсем новое слово – любовь. Когда жарко в груди, в самой грудной ямке (всякий знает!) и никому не говоришь – любовь. Мне всегда было жарко в груди, но я не знала, что это – любовь. Я думала -  у всех так, всегда так. Оказывается – только у цыган».

«Мне всегда было жарко в груди…» - пишет она, она думала, что по-другому не бывает. И жизнь часто доказывала ей – у других бывает.

А тогда, она влюблена уже в пушкинских цыган: и в Алеко, и в Земфиру, и в медведя, веря, что любовь эта ответная. Но главное – она влюбилась в те «странные слова, которыми все это рассказано». Но она не может ни с кем этим поделиться, сказать кому-то: «взрослым – потому что краденое, детям - потому  что я их презираю, а главное – потому что тайна; моя – с красной комнатой, моя - с синим томом, моя – с грудной ямкой. Но в конце концов любить и не говорить – разорваться, и я нашла себе слушательницу, и даже двух – в лице Асиной няньки Александры Мухиной и её приятельницы…»

И, когда няня с приятельницей попросили рассказать об этих цыганах, то она, едва начав, перешла на стихи: « Нет, я лучше стихами скажу».

Она уже в царстве поэзии. Там ей привольно.

«После тайного сине-лилового Пушкина у меня появился другой Пушкин – уже не краденый, а дарёный, не тайный, а явный… Книжку я не любила, это был  другой  Пушкин… это была тайная любовь, ставшая явной».

Мой Пушкин… У каждого он свой. И каждый жалеет, что не была запрещена дуэль, что не оказалось кого-то рядом, кто бы помешал этой смерти.

Ведь «бывают странные сближенья»…

И, наверное, все знают  последние минуты поэта. Даже неграмотная тётя Дуся в плисовой жакетке, в моём детстве, гордилась, что у нас растёт на болотах морошка, есть ли что вкуснее этих янтарных ягод! «Да, вы, подумайте только! - обращалась она к нам, ребятне, - сам Пушкин перед смертью просил нашу морошку-то! А вам, окаянным, комары мешают…» Вот и у тёти Дуси был свой Пушкин, и она люто ненавидела «убивцу» и жалела, всё жалела «павшего от руки фашиской (?!) небывалого генея». Внук ей читал много из Александра Сергеевича. В Вырине она узнала своего отца.

Для нас Пушкин - это уже не фамилия. Это - высокое, недосягаемое имя!
О, если б знали, из каких фамилий растут имена!

У каждого свой Пушкин, каждый приходит к нему своей тропинкой.

Эти тропинки порой тянутся из далека, из глуши, ведут часто прямо к памятнику Пушкина. На пушкинской площади  он всё так же стоит «с главою непокорной», будоража сердца… 

А ещё, ещё - к Музею изобразительных искусств имени Пушкина, который был создан отцом Марины. Два имени родных для неё слились в этом грандиозном Памятнике культуры России навсегда (до 1937 года – имени Александра III).

И снова Пушкин.  И снова Памятник. И снова на всех языках повторяют: «Пушкин», «Пушкин».  И непременно вспоминают о Марине – о большом русском поэте, дочери Ивана Владимировича Цветаева.  Дочь посвятила целый цикл очерков отцу, русскому просветителю, подвижнику, отдавая дань его бесценному труду.

 Сама Марина, наверное, не раз произнесла за эти, оставшиеся ей жить, четыре года: «Мой отец и мой Пушкин»… А  скорее - «Мой Пушкин и отец мой».

Потому  что она – Марина Цветаева.

Вот всё и совпало.

И в этом тоже есть доля любви Марины Цветаевой к великому поэту.

Вверх

Комментариев: