Однажды, одолев стариковские хвори (это Рогов), и инерцию городских забот (это я), мы поехали туда, где проходила его,  Петра Захаровича, партизанская юность. Ночь проворочались в поезде, а утром сели в просторный «Икарус» и отправились сначала на экскурсию по городу, а затем по шоссе – к лесу.

Конечно, в каждой компании, особенно если компания мчится на быстрых упругих колесах и называется экскурсионной группой, есть свой лидер-весельчак. На сей раз жизнь выдвинула на эту роль быстроглазого человека лет сорока; окружающие звали его по фамилии: Пчелкин. Он царил в автобусе. Откупоривая пиво, он говорил притихшему, ждущему остроты салону: «Пьющий обрекает себя на медленную смерть». И заканчивал, с актерской точностью выдержав паузу: «Но куда нам торопиться?»

А дальше – анекдоты, куплеты, байки. Пчелкину дна не было. Водитель завистливо оборачивался на хохочущий салон.

Поначалу меня коробили шутки Пчелкина. Раздражало его мягкое, всё в задорных ямочках лицо, виноградные глаза цвета  «изабеллы», которыми балагур мог смотреть по-хозяйски в упор на кого угодно и сколько угодно, в том числе и на нас с Роговым, едва не подмигивая: дескать, кто вы я не знаю и не хочу знать, но я-то, я-то каков! Однако заметив, что Петр Захарович перестал баловаться валидолом и повеселел, я подавил раздражение.

– Край наш зелено-синий. Озера, просвеченные солнцем до дна, величавые голубые реки… В густых смолистых дубравах жил, согласно древним преданиям, сам Соловей-разбойник. Первый рассветный луч, возвещающий о начале нового трудового дня, пламенеет на кронах, как лента на партизанской папахе…

Удивительно хорошо говорил этот экскурсовод. Рослый, с крупным мужественным лицом, в модном костюме, каждая складка которого подчеркивала таящуюся под серой тканью силу, он стоял в центре мемориального зала партизанской славы, где за стеклами лежали документы, оружие, знамена, вещи участников лесных сражений. Слова великан произносил веско, отчетливо, с чувством. После каждой фразы он слегка откидывал голову и медленным движением красивой руки приглаживал тяжелые темные кудри.

– Товарищи! В годы военного лихолетья край наш стал, образно говоря, зеленым фронтом. Ширилось, набирало мощь партизанское движение, постепенно превратившись в один из крупных политических и военно-стратегических факторов, обеспечивших в общем итоге победу над кровавым врагом… Под его ногами горела земля!

Пожилая женщина впереди достала носовой платок. Кто-то сзади напряженно дышал, стараясь сдержать дыхание. Я покосился на Рогова. Он был снова бледен и, казалось, не слушал экскурсовода, а разглядывал что-то, бормоча, под  стеклом. Забывшись, громко позвал меня:

– Это ж я на снимке! А это Серега, Женька… Повесили их фрицы. Тут Иван, Костя. Ваня погиб, а Костя жив был, не знаю где… Надо бы фото попросить, у меня нет такого. Дадут, как думаешь?

– Если вам не интересно, выйдите и не мешайте другим, – удивленно и немного обиженно сказал экскурсовод. – Хотя странно, война ведь коснулась каждой семьи, каждого дома…

– Простите, – хрипло выдавил Петр Захарович. – Знакомых на фото увидел. Воевали вместе.

Но рассказ уже продолжался:

– В зеленых чащах сражалось около 60 тысяч патриотов! На освобожденных ими пятачках родной земли, в глубоком вражеском тылу действовали сельсоветы, школы, больницы, библиотеки и даже сберкассы. Представляете, товарищи, – сберкассы!

– А была ли гарантирована тайна вкладов? – подал голос измолчавшийся Пчеркин.

– Вопросы потом, – обрезал экскурсовод и посмотрел на часы.

Группа, окружавшая его, росла, пополнялась перебежчиками из других экскурсий. Девушки не сводили с кудрявого великана восторженных глаз. Рядом шептались: «Какой молодчина! Поди, все про войну знает». – «Так уж и все. Просто тему свою хорошо выучил…» – «Много ты понимаешь! Ревнуешь, что ли?»

Наверное, экскурсовод был прав: нам с Роговым надо было выйти на время, а потом в опустевшем зале старый партизан все бы вспомнил, все бы спокойно посмотрел. Но Петр Захарович не уходил, а я не в праве был навязывать ему свою волю.

Перешли, между тем, к цифрам:

– Партизанская бригада уничтожила более двадцати тысяч вражеских солдат и офицеров, взорвала сорок мостов…

– Тридцать девять, – вновь раздался враз осекшийся роговский голос.

– Да что ты, папаша, базар-вокзал развел! – обрадованно влез Пчелкин. – Аукцион какой-то… Тридцать девять или сорок, какая тебе-то разница? Ты что ль эти мосты взрывал? Помолчал бы…

– Не все. Но были и мои.

Экскурсовод строго посмотрел в нашу сторону и с благодарностью на Пчелкина. Рогов смутился; на бледность щек накатила багровая волна. Он сдернул кепку и вытер ею потное бугристое лицо. В зале мощно и спокойно зазвучало:

– Поет лес былинную песнь о великом народном подвиге: «Как слетались орлы, ясны соколы, бить врагов своих гнев-дубинушкой…»

– А теперь, товарищи, прошу вас перейти к этой картине, – экскурсовод обвел зал вдохновенно заблестевшим глазами: похоже, тема была его «коньком». Группа послушно двинулась, и я, улучив момент, в двух словах объяснил экскурсоводу, кто такой Рогов, почему он так взволнован, и зачем мы приехали. Объяснил и был наказан: «Зачем же вы приехали? Зачем тащили старика с расшатанными нервами? И потом…  У нас на сей счет не было никаких распоряжений сверху. Никто не предупредил, что сегодня будут ветераны. Это, простите, какая-то самодеятельность…»

Я почувствовал себя беспомощным. Я понимал, что должен защитить Рогова, как когда-то он и эти погибшие ребята с фотографии защитили меня, мою сегодняшнюю жизнь. Но как? Чем? Честно говоря, во мне всегда жила самоуверенная мысль, что со мной такого недоразумения не случится, что я вхожу в ту здоровую часть общества, где все понимают и не позволят никому даже в малом обидеть бывшего солдата. А здесь…  Ведь ничего же не случилось. Ничего. Просто идет экскурсия. Экскурсия, которой до настоящей жизни нет никакого дела. Более того, жизнь даже мешает накатанному ровному ходу…

Но мы уже стояли у картины.

– Художник запечатлел один из самых героических эпизодов партизанской борьбы – взрыв моста, усиленно охраняемого, по которому шли вражеские эшелоны с техникой и войсками. Это была дерзкая операция…

– Товарищи, я попрошу… – вдруг с грустью сказал экскурсовод  и опять посмотрел на часы. – У меня еще две группы, из Намангана и Калача-на-Дону. Конечно, к великой нашей радости еще живут участники тех далеких событий, доносится до нашего мирного дня грозное эхо умолкших выстрелов…  Но я хотел бы закончить, а потом, если останется время, послушать товарища участника взрыва моста. Принимается или будем голосовать? – великан широко, уверенно улыбнулся, но уже не так широко и уверенно, как прежде.

Он теперь говорил медленно, подбирая слова осторожно, словно просовывал руку в клетку с неприрученной птицей. Рогов мешал ему. И Рогов понимал, что мешает, – конфузился, торопливо кивал головой, заранее соглашаясь с каждым словом экскурсовода.

– Ну а сейчас вам слово, товарищ участник взрыва моста, – покровительственно  улыбнулся он. –Как я понял, вы хотели рассказать. Просим вас…

Петр Захарович долго молчал. Рядом с экскурсоводом-гвардейцем он казался и вовсе недомерком; тоска охватила меня.

– Так вот… Торкнулись мы поначалу к овражку, а оттуда… – партизан поперхнулся, умолк.

Какая-то девушка принесла воды. «Успокойтесь и  рассказывайте. Говорите, тут все свои!»           – Да разыгрывают же нас! – воскликнул осененный Пчелкин. – Тяпнул дядя по случаю субботы и захотелось героического прошлого. Нынче всякий кричит: я воевал! Знаю я одного такого. Потом выяснилось – всю войну в Ташкенте гранатами играл! Не теми, что взрываются, а теми, что кисленькие. По три семьдесят…

Я вдруг ощутил в себе давно забытый холодок будоражащей силы. Той самой, что утяжеляла кулаки и делала легким тело в школьные времена при встрече с бойцами из другого района города. Кто меня опередил, я не заметил: пощечина прервала поток красноречия Пчелкина. Я лишь увидел, как опрокинулись его глаза-виноградины, и с лица вмиг исчезли ямочки…

Успокоился Рогов только на улице. Мы долго ходили по песчаным дорожкам, по лесу; заглянули в землянку, по-музейному ухоженную, опрятную, но все равно узнанную бывшим партизаном. Он молчал, но потом вдруг попросил:

– Пойди, извинись перед экскурсоводом. На работе ведь парень…

В ярко освещенный зал я вошел один. По сверкающему паркетному кругу перемещались новые группы экскурсантов. В центре самой многочисленной возвышался знакомый великан. Невесомой в его мощной ладони указкой он чертил зигзаги на картине, изображающей взрыв моста. В густых кудрях его путались золотистые лучи электроламп. Гремел раскатистый баритон:

– Край наш зелено-синий. Озера, просвеченные солнцем до дна, величавые реки…  В густых дубравах жил, согласно преданиям, сам Соловей-разбойник… Первый рассветный луч пламенеет на кронах, как лента на партизанской папахе…

Я тихо вышел из зала.

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: