Михаил ПОПОВ (Архангельск)

ПРОГОН

Театральный рассказ

Театральная сцена разделена на три части. В левом краю разыгрывается действо из пушкинских времён. Справа – актёры, играющие современную режиссёрскую группу, которая следит за ходом спектакля. Поэтому исполнители в обоих секторах обращены друг к другу. Средняя часть – меньшая по размеру – состоит из двух планов. На самой сцене стоят три ели: средняя выше и две меньше по бокам. А за просцениум, по сути, в партер, выдвинута и чуть поднята над залом ложа, напоминающая ящик казённого письменного стола, тем более что на заднике её тускло блестит огромная, но соразмерная ящику ручка. Здесь заседает группа идеологической приёмки. Там же, но эдак сбоку, демонстрируя свою независимость, сидит виновник всей этой театральной затеи – автор и режиссёр в одном лице. То есть разыгрывается спектакль в спектакле, который принимают две комиссии: партийная из XX века и режиссёрско-репертуарная из XXI века.

 

Действо слева раскручивается шумно и лихо. Это «мальчишник», который устроил по случаю выхода своей поэтической книжки литератор Филимонов. За столом Пушкин, Жуковский, Вяземский, Перовский и полдюжины гусарских офицеров. На всех красные фригийские колпаки – это дань традиции общества «Арзамас», где сей головной убор венчает обыкновенно председателя литературных бесед. А здесь – это ещё рифма к заглавию филимоновской книжки, которая называется «Дурацкий колпак».

Пирушка в разгаре. Шумят невпопад. Застолье слегка примолкает, когда слово берёт хозяин, потчующий гостей своими виршами.

Льётся вино, льются стихи, звучат спичи, тосты и переборы гитары. Юные вакханки, облачённые в воздушные туники, порхают меж гостей, заражая их озорством, и нет-нет присаживаются на колени, ровно воплощённые музы. Впрочем, Вяземского и Жуковского они, робея, обходят, предпочитая Пушкина да гусар. А в сумеречном углу гуртится таборок цыган, по первому зову готовых потешить загульную русскую душу песней и пляской – именно оттуда и доносятся переборы гитары.

Виновник торжества в ударе. Несмотря на тучность, неохватный живот, он лёгок и стремителен. Князь Вяземский, поблескивая очёчками, взирает на него чуть надменно, Жуковский – вежливо-отстранённо. А Пушкин поглядывает на Филимонова, как Моцарт на бродячего музыканта, – весело и озорно.

– Филимонов наш – бабочка, – белозубо скалится Пушкин, имея в виду название журнала, который затеял выпускать Филимонов, а ещё, конечно, подвижность того. И в пояснение вздымает и опускает, словно крылья, свои махаонские бакенбарды. То же самое, дурачась, проделывает и сорокалетний Филимонов, для которого Пушкин – кумир, даром что намного моложе.

 

Чиновник из партийной комиссии, не менее дородный, чем Филимонов, но сановитый и явно знающий себе цену, поводит подбородком. Референт, стоящий за левым плечом, подобострастно склоняется и кивает. И тотчас в секторе, где находится режиссёрско-репертуарная группа, оказывается записка.

 

Актёр, играющий помощника режиссёра, склоняется к уху «шефа», а сам косит глазами в партер:

– Спрашивают, что означают ели. До Нового года, мол, далеко. Не эмблема ли это грядущей Московской олимпиады?

Актёр, играющий режиссёра, недоуменно смотрит в партер, словно ища помощи у автора, ведь, собственно, к нему же, постановщику, вопрос.

– Дуб морёный, – тихо роняет он. – Про ель не понимает. Это же начальная школа: вечная зелень, символ неувядаемости. Или он сразу в вэпэша поступил? Ну, объясни ему, дескать, образ будущего, молодая поросль. «Русский лес» Леонова. Пушкин наконец. Да-да! «Здравствуй, племя младое, незнакомое!..» Пушкин ехал, – он тычет пальцем в сторону пирушки, – на опушке увидел стайку молодой поросли, вот и воскликнул... – И тут же отмахивается от «помощника»: – да помню, что там сосны, помню... Но так ли тут важно! Он-то, – кивок с оскалом профессиональной улыбки в партер, – всё равно не пендрит...

 

И словно в подтверждение этого пассажа на пирушке звучит голос Филимонова:

Какая ж польза от ученья?
Для просвещенья
Убил я года три;
Я многое узнал a priori,
А тайны опыта и успевать уменья
Из книг не вычитал, дурак.
Дурацкий, кстати, мне колпак.

– Стоп, стоп! – это вскакивает актёр, играющий автора пьесы; действие при этом прерывается, стихают голоса, умолкает гитара. – Позвольте! Ведь у меня начинается не так. Филимонов Владимир Сергеевич, действительный статский советник, в марте 1829 года назначается гражданским генерал-губернатором в Архангельск. Находясь в своём служебном кабинете, из окна которого видна Двина, он пишет на невские берега, к Пушкину, и, естественно, вспоминает прошлогоднюю пирушку. При этом угол, где находится губернаторский стол, затеняется, Филимонов встаёт, надевает красный колпак и словно переходит в недавнее прошлое, становясь участником пирушки... Так ведь в пьесе. – Тут «драматург» делает паузу, чтобы перевести дух. – И потом... этот шум и гам! За шумом совершенно не слышно стихов. А ведь там, несмотря на дурацкое название, немало толкового.

 

Актёр, играющий режиссёра, поднимает руки:

– Хорошо, хорошо! Давайте выделим... Друзья, – к актёрам пирушки, – прошу артикулировать... Артикулируйте свои стихи... «Филимонов»!..

Актёр, играющий Филимонова, поправляет явно бутафорский живот и обводит пирушку бокалом:

Хвала моих друзей меня не обольстила.
Я им кажусь не глуп – я думаю не так;
Меня с весенних лет Фортуна невзлюбила:
Я ей не нравлюсь – я дурак...
Чем отличился я пред светом?
Ходил в усах и с эполетом;
Сундук дипломами набит;
Убор профессорский весь золотом расшит.
Какая польза мне, что я причтён в газетах
И к пятой степени -  в чинах,
И к степени второй -  в поэтах?

– Хорошо! – оценивает «режиссёр» и, покосившись на актёра-«автора», мол, не возражайте, повторяет: – Хорошо! Теперь, – он делает паузу, – «Александр Сергеевич...»

 

Актёр, играющий драматурга, однако же не отмалчивается, а, тыча пальцем, уточняет:

– То стихотворение, что Пушкин написал тотчас по получении филимоновского «Дурацкого колпака». Это было 22 марта 1828 года. Экземпляр книги Филимонов сопроводил посвящением:

Вы в мире славою гремите;
Поэт! в лавровом вы венке.
Певцу безвестному простите:
Я к вам являюсь – в колпаке.

И вот что ответил Пушкин...

 

«Режиссёр» не прерывает педанта-«автора», но мимика его красноречивее всяких слов. По пьесе ли его ужимки или это отсебятина – кто знает. Тут даже автор, наверное, не определит: они же артисты.

– Да, пожалуйста, – выслушав напутствие «автора», подчёркнуто театрально расшаркивается «режиссёр», – Александр Сергеевич, милости прошу...

Встаёт «Пушкин» и обращается к «Филимонову»:

Вам  музы, милые старушки,
Колпак связали в добрый час,                                                                                               
И  прицепив к нему гремушки,
Сам Феб надел его на вас.
Хотелось в том же мне уборе
Пред вами нынче щегольнуть
И в откровенном разговоре,
Как вы, на многое взглянуть;
Но старый мой колпак изношен,
Хоть и любил его поэт;
Он поневоле мной заброшен,
Не в моде нынче красный цвет.
Итак, в знак мирного привета,
Снимая шляпу, бью челом,
Узнав философа-поэта
Под осторожным колпаком.

На строке «Не в моде нынче красный цвет» актёр-«Пушкин» делает паузу. Из-за сцены явственно доносится стук.

 

– Что это? – вопрошает партийный чин, на сей раз обращаясь к автору-постановщику, тот от него справа.
– Эшафот сколачивают, – сухо роняет автор. – Поминание казни декабристов.

Чин удовлетворённо, хотя и с сурово-набыченным видом, кивает: ну, ежели декабристы...

Однако тут неожиданно встревает референт.

– Но вообще-то Пушкин с брезгливостью вспоминал эту пирушку. Она дала повод для сплетен. – В руках референта появляется маленький блокнотик. – И источник сплетен он отмечал так, цитирую: «...наша поездка к бабочке-Филимонову в неблагопристойную Коломну». Это из письма Пушкина Вяземскому от 25 января 1829 года. Там же, кстати, появляется... рублёвая Варя.

 

Чин партийный хмурится, подозревая, что его хотят охмурить:

– Это что за «рублёвая Варя»?

Тут ни с того ни с сего встревает актёр, играющий помощника режиссёра.

– А бл... Б-блюдо такое, – ляпает он. – Варя такая. Еда. Не-недорогая. Вот Пушкин и...

 

Из партийной ложи доносится голос постановщика. Он слегка поводит рукой, будто снимая паутину:

– Не надо пороть отсебятину, – это больше в адрес референта. – «Бабочка» – журнал, который как раз начал выпускать Филимонов. Отсюда и пушкинское сращение названия и фамилии издателя. Журнал, хоть и ориентировался на Пушкинский круг, противопоставляя себя торгашеской печатной продукции Булгарина и Греча, профессионально был слабым. Вот Пушкин и характеризует его соответственно: «рублёвая парнасская Варюшка». Мол, журнал-то есть, да печататься в таком - срамота.

 

– Так что, Пушкин не жаловал этого Филимонова? – бурчит чин.

– Как сказать, – отзывается постановщик. – Иначе с чего бы он откликнулся на филимоновскую книжку! Ведь тем самым Пушкин увековечил автора «Дурацкого колпака». Пушкин подтрунивал над Филимоновым, иронизировал над его многословием и велеречивостью... Но вместе с тем отмечал в строфах Филимонова и находки, по-своему их используя. «Мне внятен стал язык богов» – это из того же «Колпака». Разве не аукается здесь монолог Сальери из пушкинского «Моцарта и Сальери», написанного позднее? А фраза «Иных уж нет, а те далече» – прямая цитата из Филимонова. Об этом есть в статье «Взгляд на старую и новую словесность», которую написал Александр Бестужев, кстати, брат декабриста Михаила Бестужева.

Чин кивает – он удовлетворён, однако вопросы остаются:

– А вот этот, как его? Официант, что ли? Который прислуживает, – он показывает на сцену, где продолжается действо: – Лакей, – вспоминает, наконец: – Фрак у него... Или сюртук... Странный какой-то тип... Жукастый-рукастый... Жуковатый...

– А действительно! – поддакивает референт.

– Наушник, – косясь на референта, твёрдо отвечает автор. – Клеврет царизма.

– М-м! – тянет чин: главное, чтобы всё было идеологически выверено.

 

Тем временем на левом краю сцены происходят изменения. Пирушка гаснет, погружаясь во тьму. Филимонов, снимая колпак, возвращается за губернаторский стол, но находясь под впечатлением воспоминаний, продолжает читать:

Зачем оставил я Кремля седого стены?
В Москве бы чудно поживал:
Играл бы в клобе я, а в опере зевал;
Фортуны б ветреной не испытал измены...
Случилося не так.
Я тени всё ловил, смешной искатель славы...
Мне правду шепчет враг лукавый:
Дурацкий  кстати  вам колпак.

На лице Филимонова предчувствие грядущей беды.

– С брегов Двины на берега Невы лети, моё послание, – импровизирует он. – Не я, увы.

Натрусив на бумагу талька, Филимонов сдувает его, запечатывает   послание именной печаткой и звонит в колокольчик. Входит секретарь. Приняв послание, он скользит взглядом по адресату, на миг вскидывает бровь – надо же! Пушкин! – и что-то тихо произносит. Филимонов, уже входя в роль губернатора, поправляет очки и нехотя кивает.                                                          

Дверь за секретарём не затворяется. В неё вкатывается некий посетитель. Подобострастный, коленопреклонённый, он копия «жукастого» лакея.

– Не погуби, отец родной! Ваше превосходительство!.. Христом Богом!.. Всё общество архангельское... А уж мы отблагодарим...

Речь просителя сбивчива, суетна – рипит, сипит и картавит. А ещё такое впечатление, что рук и ног у него по меньшей мере вдвое больше, чем на самом деле. Филимонов, заслышав, о чём тот просит, не удостаивает словом, а молча показывая на дверь, отходит к окну. За стёклами, подёрнутыми изморозью, замёрзшая Двина, впаянные в лёд барки и раньшины. Зябко! Проситель, обескураженный холодным приёмом, утягивает голову в плечи, направляется к двери, но по пути суёт в карман губернаторской – с красными отворотами – шинели увесистый свёрток. Так жучок-короед проворно откладывает в древесный потай своё яичко.

– Клеврет? – вопрошает чин.

– Взяточник, – уточняет автор.

За сценой – стук топоров.

– А это что? – подозрительно кивает чин. Автор не отвечает, мол, соображай.

– Вишнёвый сад рубят, – довольно плоско острит референт.

– Это... иные времена, – демонстрируя знания, осекает шеф.

– Там одни времена, – резюмирует автор. – И сад рубят, и леса губят, и щепки летят.

– Там – это где? – настороженно спрашивает чин, не поворачивая головы.

– В прошлом, – коротко отвечает автор, но на сей раз, судя по затылку чиновника, ответ того не удовлетворяет.

 

Затянувшаяся пауза подталкивает труппу к продолжению прогона. Актёр, играющий режиссёра, обращается к актёру – «автору пьесы»:

– Здесь надо бы причины объяснить. Почему тот жук даёт взятку? В связи с чем?

Актёр – «автор пьесы» пожимает плечами:

– Покрыть тёмные делишки, ясно же...

– И всё-таки мало... Мне недостаёт зрелищности. Объяснение с помощью отчёта с цитатами не очень удачно, даром что адресат – император. Я вот какое решение предлагаю...

 

Из-за кулис появляется, блеснув эполетами, офицер. Крадучись, словно охотник, выслеживающий дичь, он на каждом повороте пути меняет обличье. То накидывает крылатку, то на голове его картуз, а на шее кожаный фартук. А то он в простой солдатской шинели. Меняя внешний вид, он замирает и прислушивается к голосам, раздающимся из-за «стен». Это гомонят актёры справа.

Вот он в накинутой на плечи шинели и с костылём под мышкой. Из-за «стены» – гундосый с картавиной голос:

– Больным велено габерсуп давать, а у меня по всем коридорам несёт такая капу-у-у-ста...

Назидательно-начальственный голос:

...У вас больные такой крепкий табак курят, что всегда расчихаешься, когда войдёшь. Да и лучше, если б их было меньше: тотчас отнесут к дурному смотрению или к неискусству врача.

Тот же гундосо-картавый:

...Чем ближе к натуре, тем лучше, – лекарств дорогих мы не употребляем. Человек простой: если умрёт, то и так умрёт; если выздоровеет, то и так выздоровеет.

Вот тайный посланец в поддевке подрядчика поводит носом возле «трактира». Из «окна» несётся молодой надменно-истерический голос:

...Говядину... как бревно; а суп – он чёрт знает чего плеснул туда.

Голос начальственный, но подобострастный:

Извините... На рынке... говядина всегда хорошая. Привозят холмогорские купцы, люди трезвые и поведения хорошего.

А теперь наш офицер – в степенном партикулярном платье. И что он слышит? Похоже, тот же гнусаво-картавый голос:

...Почтмейстер совершенно ничего не делает: все дела в большом запущении, посылки задерживаются... Судья тоже... .ездит только за зайцами, в присутственных местах держит собак и поведения... самого предосудительного...

И словно в ответ – голос молодой, едва ли не школярский, из тех, что парируют одним махом – «сам дурак»:

– Надзиратель за богоугодным заведением... – совершенная свинья в ермолке.

А тут, по голосам судя, целая депутация. Это купцы. Говорят, перебивая и дополняя друг друга. Место другое – и наряд у тайного посыльщика иной:

– Такие обиды чинит, что описать нельзя. Постоем совсем заморил, хоть в петлю полезай.

– Схватит за бороду: «Ах ты, татарин!» Ей Богу!

– Придёт в лавку и, что ни попадёт, всё берёт. Сукна увидит штуку: «Э, милый, это хорошее суконце: снеси-ка его ко мне». Ну и несёшь, а в штуке-то будет без мала аршин пятьдесят.

Тут, словно пресекая упрёки, доносится угрожающее:

– А... жаловаться на меня? Вишь ты, проклятый иудейский народ! Постойте же, голубчики!

И спустя паузу на ту же депутацию обрушивается грубый начальственный рык:

–...Самоварники, аршинники, жаловаться? Архиплуты, протобестии, надувалы! жаловаться?

Ещё через минуту из невидимой толпы выбирается жертва:

...Кто тебе помогал сплутовать, когда ты строил мост и написал дерева на двадцать тысяч, тогда как его и на сто рублей не было? Я помог тебе, козлиная борода! Ты позабыл это? Я, показавши.. мог бы тебя…спровадить в Сибирь. Что скажешь? а?

 

Глава парткомиссии сдержан – до него не всё доходит, тут лучше отмолчаться. Зато референт настораживается и даже, кажется, замирает, точно энтомолог, нацеливший сачок на редкую бабочку.

– Не хотите ли вы сказать, – из-за плеча шефа обращается он к автору, – что из Архангельска начало «Ревизора»?

– Не я хочу, – не глядя на него, отвечает автор, – история говорит. Гоголь просил у Пушкина сюжет. Вот Александр Сергеевич и вспомнил о письме Филимонова.

– Но, насколько мне известно, – по-прежнему вкрадчиво тянет референт, – это было после Оренбурга.

Автор непроницаем:

– Пушкин называет город Устюжну Новгородской губернии, нынче Вологодчина. Это 1833 год. А в Архангельске инкогнито из Петербурга появился задолго до этого, а именно летом 1826 года. Филимонов, назначенный архангельским губернатором спустя три года, естественно, был осведомлён... Тем более что дело-то оказалось не закрыто. Вот он и черкнул Пушкину, видимо, даже не подозревая о просьбе Гоголя.

– А в чём там криминал-то? – вмешивается  чин. – Потрудитесь пояснить.

– Извольте, – отвечает автор. – Весной 1826 года из Архангельска в Петербург стали поступать челобитные. Суть их сводилась к тому, что нижних чинов Архангельского адмиралтейства кормят негодным хлебом. Государь, ещё не пришедший в себя после декабристской заварухи, обеспокоился – не хватало ему только хлебного бунта – и поручил проверку доверенному лицу – флигель-адъютанту Голицыну. Приехав в Архангельск, полковник Голицын не стал представляться местному начальству, а сохранил свой визит в тайне. Он инкогнито обследовал лабазы, склады, биржи, заводил знакомства в банях, бакалейных лавках, посещал рыбный и молочный рынки, наведывался в трактиры, особо выделяя те, куда хаживали нижние чины адмиралтейства – матросы, баталёры, писари... Через месяц приватного пребывания в Архангельске у полковника Голицына сложилась такая картина. Хлеб адмиралтейству, в котором служат несколько тысяч человек, поставляют действительно негодный. Причина – плесневелая мука. Муку, взяв подряд на её поставку, приобрёл по дешёвке купец Грибанов. Заведомо зная, что продукт залежалый, он вступил в сговор с ответственными чиновниками – провиантмейстером и штаб-лекарем, которые обязаны были засвидетельствовать качество провианта. Разницу в деньгах они, разумеется, поделили.

– Кое-что перепало и Миницкому, военному генерал-губернатору, – неожиданно встревает актёр, играющий режиссёра. Это реплика не из пьесы.

– Человеку, похожему на губернатора, – добавляет шебутной «помощник», это тоже не из пьесы. – Без отката тут не обошлось...

Партийный чиновник переводит взгляд с одного на другого, значение слова «откат» ему не понятно, но переспрашивать актёров ему не по чину, обращается к постановщику.

– И дальше?..

– С военными спецами государь разобрался по всей строгости – отдал под суд. Причём не губернский, а столичный военный – и провиантских и штаб-лекаря. И суд, возглавляемый генерал-аудитором Ноинским, наладил их прямоходом в Сибирь. С конвоем, без всяких прогонных. Генерал-губернатору Миницкому был объявлен строгий выговор. А вот купец Грибанов, который и заварил всю эту кашу, точнее негодный хлеб, отделался... лёгким испугом. Вину пройдохи должны были определить на месте. Три года архангельский городской магистрат тянул разбирательство. Рука руку моет. Наконец осенью 1829 года приговор был вынесен, но какой? – оправдательный. И это при том, что по вине этого субчика чуть не половина адмиралтейства перележала в госпитале. Дальше – больше. Губернская палата уголовного суда утвердила решение. То есть Грибанов был окончательно признан невиновным. Так бы, верно, всё и сошло ему с рук. Но на ту пору в Архангельске оказался Владимир Сергеевич Филимонов. Человек чести, верности долгу, он искренне ненавидел казнокрадство, процветавшее в державе. Обнаружив в губернской среде воровство и мздоимство, он возмутился. По его ходатайству началось повторное разбирательство «хлебного» дела. Вот тут-то отцы губернского Архангельска и всполошились. Они же все были повязаны. Мздоимцы снизу доверху, включая главного. Как в гоголевской пьесе. «Ревизор» – по сути зеркало для тогдашнего (пауза) архангельского общества. Свой Тяпкин-Ляпкин, свои Бобчинский и Добчинский, свой Земляника... Нет, пожалуй, только одного, который в этом водоёме замутил изначально всю воду. По крайней мере у Гоголя его не видно.

– Кто же это? – подаёт голос чин.

– А тот, кто сунул в карман шинели Филимонова взятку – Хаим Каглов. Этот витебский коммерсант появился в губернском Архангельске в 1821 году. Используя свой богатый местечковый опыт (ты – мне, я – тебе), он живо опутал взяточничеством всё губернское правление, начиная с самого малого писаришки и кончая военным генерал-губернатором, и в итоге стал прибирать к рукам самые выгодные подряды. Вот его-то, залётного жука-прохиндея, местная элита и упросила улестить нового гражданского губернатора. Да Хаим Каглов и сам был крайне заинтересован в этом, почуяв смертельную опасность для своего такого, как казалось, прочно налаженного гешефта, ведь он ворочал огромными казёнными деньгами, сотнями тысяч, если не миллионами. 

– Понятно, – прерывает монолог автора чиновник. – Он явился к Филимонову и сунул взятку...

– Двенадцать тысяч, – уточняет автор, – большие по тем временам деньги. Сунул и ушёл. И лёг спать. Он владел на набережной обширным домом. Какой процентщику, взяточнику и спекулянту снился сон? Наверное, о небесных кренделях в виде высоких процентов. Но внезапно среди ночи грёзы его были нарушены. В дом Хаима Каглова явился по приказу нового губернатора полицмейстер фон Шене. «Дранг нах!..» – сказал строгий немец еврею-прохиндею и повёл в губернское присутствие, где того дожидался разгневанный Филимонов.

Автор-постановщик показывает на сцену. А там – гром и молния.

Актёр, играющий Филимонова, лупит по столу пачкой перевязанных бечёвкой банкнот:

– Что это?

Хаим ужимает голову в плечи, опять становясь похожим на жука.

– Я спрашиваю,– ледяным голосом цедит Филимонов, – что это?

– Не вем! Не вем! – лепечет Каглов, переходя на польско-еврейский суржик. Но этот лепет, кажется, ещё больше разъяряет Филимонова. Ещё бы! Это коварное «не вем!» он слышал в 13-м году, когда проходил с полком через царство Польское, и им, освободителям Европы, шляхта палила в спину.

За сценой стучат топоры.

– Не иначе гробы колотят? – доносится замогильный голос. Это даёт о себе знать третий член идеологической комиссии, неуловимо похожий на самого главного партийного идеолога.

– Не исключено, – отзывается автор. Год-то какой? – 30-й. На окраине империи – польская заваруха. Буза сродни нынешней «Солидарности». И тех, и этих пестует Запад. Помните, как Пушкин отозвался? «Кто устоит в неравном споре: кичливый лях иль верный росс?». Это из его манифеста «Клеветникам России».

Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясённого Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..
Так высылайте ж нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России,
Среди нечуждых им гробов.

– А здесь-то, – слегка пришибленный грозной декламацией, морщится партийный чин. – Здесь, в Архангельске, отчего стук? Где действие-то?..

– Да тоже есть основания, - автор показывает на сцену. – Купец Грибанов в результате нового расследования дал дуба, умер от страха. Купец дал дуба. Начались аресты всех этих на-хлеб-ников и при-хлеб-ателей. Под стражей оказался Хаим Каглов и многочисленные его подельники, которые воровали безнаказанно долгие годы. В колодки их – и в Сибирь.

– Вся шайка, стало быть? – раздумчиво-угрюмо бурчит глава комиссии. Чиновник явно в затруднении. Он не то чтобы в трёх елях заплутал, то бишь соснах – он в дилемме застрял, путаясь между догмами интернационализма и сионистской угрозой, о которой время от времени напоминает контрпропаганда.

– Да, – невозмутимо отвечает автор и в лучших традициях партийного агитпропа добавляет: – Типичный образчик сионистской диверсии. В историческом контексте, разумеется.

Референт при этих словах ломко передёргивает плечами, словно ему тесен его рыжеватый пиджак. А партийному чину деться некуда: пароль сказан – надо отзыв произносить.

– Да-да, – поспешнее обычного кивает он и словно считывает с плаката: – Сионизм – ядовитое жало гидры империализма.

Автор при этом незаметно усмехается, однако же не обольщается, примечая в окаменелом профиле чиновника зреющее недовольство. Что ему остаётся делать? Только единственное – пояснить концовку, которая разворачивается на сцене.

– Сцена разговора, решительного разговора двух губернаторов, построена как дуэль. Здесь – пик конфликта. Оба губернатора – и военный, и гражданский – люди в принципе неплохие. Владимир Сергеевич Филимонов в тридцать лет был уже статским генералом – служил вице-губернатором в Новгороде Великом. А до того участвовал в отражении Наполеона, пройдя в составе действующей армии Европу. Заграничный поход отразился на его мировоззрении. Прогрессист, друг Пушкина и свободы, он ратовал за вольности крестьянству, о чём подавал по инстанциям записку, а ещё обращался с конституционным проектом, чем вызвал неудовольствие правительства... Степан Иванович Миницкий, военный генерал-губернатор, тоже положительный человек, даром что проявил слабость и не пресёк коварство искусителя. Не будь на ту пору его в Архангельске, корабельная Соломбала могла бы сильно пострадать. Указ императора повелевал ликвидировать все частные дома нижних чинов адмиралтейства, а их самих с чадами и домочадцами переселить в казармы. Другой бы на месте Миницкого принял царское поручение к немедленному исполнению. А Степан Иванович проволынил решение вопроса, прозорливо полагая, что императору не всё ведомо в архангельских обстоятельствах, и тем по сути спас Соломбалу... Короче, два прекрасных русских человека, два русских дворянина оказались стравлены прохиндеями и – хоть стреляйся!

– И чем же дело кончилось? – демонстративно глядя на часы, бурчит чин – он даёт понять, что на этом можно и закругляться, дескать, не обязательно есть всю редьку, чтобы понять её вкус.

Автор щурится, но самообладания не теряет. Он выходит из ложи-ящика, коротко взмахивает рукой, и тут на зал обрушивается голос левитановской октавы:

– Ваше сиятельство! На Ваш запрос от 17 дня сего марта за номером 52 дробь 2 по поводу лиц, входивших в сношения с убитым на дуэли титулярным советником Пушкиным, докладываю следующее.

(Старший чиновник и референт от этого гласа утягивают головы в плечи, третьего почти не видно).

– Действительный статский советник Филимонов В.С., будучи генерал-губернатором Архангельской губернии, состоял в переписке с означенным гоподином Пушкиным. Ничего предосудительного в тех письмах, как с той, так и с другой стороны, нами не обнаружено.

Переписка между означенными лицами прервалась в 1831 году, когда господин Филимонов был привлечён к следствию по делу о тайном студенческом обществе Сунгурова. Поводом для привлечения господина Филимонова к следствию послужило признание студента Московского университета Поллонина, заявившего, что «Архангельский гражданский губернатор сочувствует обществу» и готов содействовать его революционным планам. Заявление на поверку оказалось оговором. Наши дознаватели установили, что инспирировал сей оговор некто Каглов, архангельский коммерсант. Войдя через доверенных лиц в сношение с вышеозначенным студентом, кстати, выходцем из Витебской губернии, что и Каглов, последний передал студенту за его услугу крупную денежную сумму.

Сей Каглов (по первоначальным метрикам Хаим Кагал) был замешан в архангельском уголовном деле о взятках и поставках непригодной муки. Дело велось с 1826 года и было закрыто. По ходатайству гражданского губернатора господина Филимонова В.С. в 1829 году его возобновили. По результатам нового следствия все фигуранты, проходившие по означенному противузаконному делу, были арестованы. Наказания избежали только военный генерал-губернатор господин Миницкий, которого Его Императорское Величество отрешил от должности, но державной волей помиловал, учтя прежние заслуги; а также означенный Каглов. Сему Каглову, по приговору суда  лишённому честного имени, предписывалось под стражей направляться на поселение в Сибирь. Однако перед самой отправкой повелением Е. И. Величества сей субъект был из-под стражи освобождён во уважение его чистосердечного признания и раскаяния. Как нам стало известно, ходатайство о помиловании исходило от одного из членов императорской фамилии, ранее уже фигурировавшего в подобных делах, а собственноручную конфирмацию наложил сам государь.

Пользуясь случаем, Ваше сиятельство, я намеренно делаю акцент на персоне Каглова, ибо для сего есть основания.

Вернувшись в Архангельск, означенный Кагал, имея на руках Высочайшее помилование и используя сей документ как индульгенцию, добился ареста тамошнего полицмейстера господин фон Шене, сорвав на том своё зло. А затем замыслил отомстить господину Филимонову, о чём я докладывал выше.

Действительный статский советник господин Филимонов, привлечённый к следствию и помещённый в Петропавловскую крепость, как выяснилось, оказался ни при чём. Однако при разборе его бумаг были обнаружены несколько предосудительных документов, связанных с известными событиями 14 декабря 1825 года. Оказалось, что попали эти документы (письма и копии писем ряда осуждённых офицеров) в силу литературных занятий господина Филимонова и его интереса к истории. После завершения следствия, которое длилось четыре месяца, господин Филимонов, отрешённый от должности гражданского губернатора Архангельской губернии, был освобождён. Высочайшим повелением он был определён на поселение в город Нарву. А в 1836 году ему было дозволено поселиться в Москву. В настоящее время господин Филимонов проживает в Москве, занимаясь исключительно литературной деятельностью.

Что касается господин Каглова, то он отошёл от прежних коммерческих дел, а через подставных лиц в компании с соплеменниками стал владельцем ряда влиятельных столичных и московских изданий.

(В этом месте конфиденциального доклада на заднике сцены вспыхивает экран, на который проецируется изображение трёх елей. Укрупняясь, они заполняют всю площадь экрана, пока не остаётся ствол средней. Далее открывается нутро ели, словно её пронизывают рентгеновские лучи. С виду дерево крепкое, а внутри всё изъедено шашелями. В каналах ходов, проделанных жуками-короедами, кладки яиц. Сбоку на экране вспыхивает фотоокно. В нём изображение паразита в анфас, в профиль и общим планом, как это делается при заведении следственного дела. А внизу крупно надпись: «Жук-типограф»).

– Смею доложить, Ваше сиятельство, что через эти газеты означенный господин ведёт весьма примечательную политику. В газетных статьях превозносятся лица, особо ничем не зарекомендовавшие в своей деятельности, и напротив – достойные персоны и истинные патриоты Отечества принижаются, а подчас и оговариваются. Тем самым создаётся благоприятная среда для продвижения на ответственные государственные должности угодных лиц. Имеет ли тут место связь с упомянутой особой из императорской фамилии либо это сговор владельцев газет во главе с Кагалом, сказать затрудняюсь. Но очевидно, что это нечто новое в нынешней действительности.

(На экране укрупнённые гнездовья жука-типографа. У  всех одна конфигурация – средний ход прямой, как ствол, а от него ответвления, в концах которых отложены яйца).

– Смею напомнить, Ваше сиятельство, что подобные обстоятельства сложились в ряде иностранных держав, как то: Австро-Венгрия, южные княжества Германии, Галиция, где в руках еврейских ростовщиков оказались многие газеты и журналы. Влияние такой журналистики особенно сильно в царстве Польском. Именно газеты подстрекали шляхетскую знать к бунтарству супротив Российской империи, что и обернулось известными волнениями. С совершенным почтением честь имею Третьего отделения полковник Иероним Потапов.

(На экране крупно один из разветвлённых ходов жука-типографа, чёрный, зловещий, о семи рогах).

– Ничего себе цветик-семицветик, – доносится голос «помощника режиссёра». При этих словах референт подбирается и напрягается, как пружина.

В тишине доносится посвист ветра. Более ни звука – ни пилы, ни топора. Однако три ели, по виду крепкие и основательные, внезапно падают, наполняя пространство стоном и грохотом. А на этом месте тут же – кажется, не просто со дна сцены, а из самой преисподней – вырывается нечто странное. Даже артисты при этом вздрагивают. «Помощник режиссёра» бормочет, что это похоже на эмблему известной нефтяной компании, которая выкачивает народное достояние в свои карманы. Но это не эмблема. Скорее острога. Только на кого? Такой можно завалить кита, на котором доживает свой век последняя русская деревня. Или это большая – чтобы уж на всех – тюремная решётка?

А в зале-то что? В тот момент, когда взлетает вверх этот монстр, почти совпадающий по конфигурации с проекцией на экране, жукастый референт проворно выскакивает из ящика-ложи и вытягивается, как при подъёме своего знамени. В ящике остаются два чиновника. Главный растерянно оглядывается по сторонам. Референт, бросив на шефа оценивающий взгляд – сгодится? не сгодится? – почти за шиворот вытаскивает его наружу. И тотчас ящик, словно шахтная вагонетка, срывается с места и с грохотом захлопывается в предназначенной ему прежде задрапированной нише, унося чиновника, похожего на главного партидеолога, в нети. Шеф в оцепенении глядит на огромную ручку захлопнувшегося ящика, куда, словно в ячейку колумбария, сыграл его заединщик, и подобострастно хватается за рукав будто бы раздавшегося в плечах референта.

А семирогий монстр царит. Царит над сценой-столом, сценой-пространством, сценой-миром.

– Такой вот цветик-семиТветик, – глухо итожит в тишине автор-постановщик и медленно поднимает топор.

г. Архангельск

Наш канал на Яндекс-Дзен

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Система Orphus Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную