Начало
Приглашение на Дни русской духовности и культуры «Сияние России» пришло от Владимира Скифа, иркутского поэта, зав. отделом поэзии журнала «Сибирь». Я согласился, хотя и выразил некоторые сомнения, дескать, в наших ли летах дальние разъезды, тем более  на другую сторону планеты. Но про главное своё сомнение всё-таки  промолчал, хотя и маялся:  уместно ли в поры идущей войны даже такие встречи и праздники?! С февраля двадцать второго года избегаю любых массовых мероприятий, наложив на них табу, по крайней мере, для себя. Сомнения, которые не отпускали меня,   разрешила дорога, точнее второй отрезок пути из Москвы в Иркутск. Соседом в самолёте оказался парень лет двадцати шести, возвращавшийся с СВО. Он был ранен и контужен.  Ранен в голову осколками ближнего взрыва, его всю дорогу донимал жар, и он пытался усилить воздухообмен, крутя колёсико вентилятора. А контузия ограничивала подвижность левой стороны тела, при этом рука совсем не шевелилась, хотя внешне ни чем не отличалась  от правой.

Ночной семичасовой рейс нас всех вымотал. Моё кресло была в середине. У иллюминатора маялась  в тесном гнезде дородная женщина. Справа стонал раненый боец. Он всё никак не мог устроить свою обездвиженную руку и подчас наваливал её на меня, а я не смел пошевелиться, чтобы не нарушить его короткое забытьё… Вспомнилось, как много лет назад, точнее 7о, жизнь вплотную свела меня с инвалидом войны.  Это было в городской, окутанной клубами пара, коммунальной бане.  Калека без руки попросил меня, мальца, потереть спину. Отец мой после парилки ушёл охолонуться  в раздевалку,  других мужиков поблизости не оказалось, вот он и  кивнул мне.  Когда я увидел его спину, мне стало страшно. Осколок или разрывная пуля вырвала у него половину лопатки, в том месте кожа была тонкая, словно лунка, схваченная ледком, и там, под этим «ледком» что-то шевелилось… Я с трудом переселил себя, взявшись за мочалку. Сначала осторожно касался спины инвалида, перемогая  страх и жалость. А потом, поощряемый им, – «смелее, смелее»,  -  тёр всё решительнее и твёрже, насколько хватало моих силёнок. «Спасибо, сынок,-  остановил, наконец, моё пыхтение фронтовик: -  У тебя крепкая рука».  А уже в раздевалке подошёл и протянул мне медальку-шоколадку в золотистой фольге.

…Утром, когда наш самолёт приземлился в Иркутске, у парня-соседа зазвенел мобильник. Отвечал он коротко и односложно, но лицо его, до того словно стянутое невидимой паутиной, расправилось, а на губах проснулась слабая улыбка. Его встречали мама и родня.

Вот,  сказал я сам себе,  ради этого и стоило  отправляться в дорогу. Сейчас, в пору новой, почти мировой войны, в пору смертельной опасности для Родины, нам всем, русским людям, надо объединяться, сплачиваться, ободрять друг друга словом и делом, делом и словом. Как в лихие годины единились  духом наши отчичи и дедичи, как в годы Великой Отечественной войны сплотился наш народ, наши деды, наши отцы и матери. И только так, сплотившись, сомкнувшись спина к спине, мы и добьёмся Победы.

С этой мыслью я и начал своё первое выступление перед сибиряками-иркутянами. Было это в Гуманитарном центре.  Мы с вами одной крови. сказал я, во всяком случае со многими из вас, у нас общие пращуры, укоренившиеся на Русском Севере. Ближний пример - писатель-сибиряк Валентин Распутин. В одном интервью он поминал своих пращуров - Пинигиных и Вологжиных. Пинега -  правый приток Северной Двины, Пинежье - родина Фёдора Абрамова. А Вологжины, возможно, производное от слова «волок». Русский Север осваивали тороватые новгородцы, торившие пути встреч солнцу. В Заволочье, междуречье Онеги и Двины, не было сплошных водных путей, и лодейные кормщики перетаскивали свои судёнки из речки в речку, из озера в озеро катом-волоком.  

Сибирь, в том числе и Прибайкалье осваивалось двумя путями – морским по Северному Ледовитому океану, тут верховодили поморы, торившие путь встреч солнцу на карбасах и кочах,  и сухопутным – пешем и на лошадях, здесь первопроходцами были донские казаки. Я потомок и тех, и других. Поморская кровь новгородского извода во мне от матушки – уроженки Поонежья, донская – от отца, сына донского казака, чьё семейство в 13 душ было в 30-году репрессировано и сослано на Русский Север в приполярную тайгу. Так что вероятность отыскать среди сибиряков общих предков у меня двойная. И не случайно так манит меня к себе сибирская сторона. На её просторах я уже четвёртый раз.

Полвека назад
Первый раз побывал в Сибири в 1970 году. Совета Гоголя «Вам надо проездиться  по России» я, скорее всего, тогда ещё не знал.  Но молодое сердце – мне было 23 года -  звало  в дорогу. Мне, начинающему журналисту,  захотелось увидеть свою большую родину. Как она, Родина, особенно величественна? Конечно же, в вширь. Ширь державы -  это олицетворение русской души. Вот я и нацелился на самую восточную её окрайку. Это было не минутное  решение, не блажь, разбуженная песенкой «Синее море, белый пароход, сяду и поеду на Дальний Восток», нет, я готовился к этому странствию. Дальняя дорога требовала немалых средств, и я поднакопил их, не желая обременять родителей. Тринадцатая зарплата на заводе – последняя моя заводская зарплата, отпускные в редакции «Северного рабочего», гонорары в городской и областной газетах – вот то, что составило мой бюджет. Поезд до Москвы, а далее -  транссибирский экспресс «Россия», где у меня было местечко в плацкартном вагоне. За неделю пути я проехал  по всей стране до Владивостока. Остановки были в Хабаровске, в маленьком городке Артём, в амурском селе Троицком, в Комсомольске-на-Амуре. Но первую остановку я сделал именно здесь, в Иркутске.

Тогдашний Иркутск меня приятно удивил, причём сразу. Завалившись среди ночи прямо с поезда в гостиницу «Сибирь», я поставил чемодан возле кресел, настраиваясь по питерской привычке на ночёвку в фойе, и без всякой надежды, только чтобы отметиться, подошёл к окошку администратора. «Номеров, конечно, нет?» – модулируя голосом тон ленинградских портье, не столько спросил, сколько заключил я. «Почему нет?! – донеслось в ответ. – Пожалуйста». И в считанные минуты, заполнив анкету, я стал обладателем одноместного номерка, располагавшегося на втором этаже в самом конце левого крыла этой выгнутой, как лук, гостиницы.

Знаменский монастырь и музей
9 сентября 2024 года - первый день пребывания на иркутской земле. С утра наша литературная дружина отправилась в Знаменский монастырь. Здесь могила Валентина Распутина. Она недалеко от центрального входа.  Последний прислон выдающегося русского писателя  венчает высокий каменный крест. Подле - несколько погребений именитых людей XIX века.

Панихиду служил о. Павел, молодой высокий священник. Золотая епитрахиль была здесь самым ярким пятном. Из кадила курился сладкий дымок. В кустах порхали дрозды. У ног  батюшки скользнул туда-сюда котишко, видать, заскучавший по хозяину. Неспешная церковная служба и просвеченная ласковым солнцем ещё свежая зелень, и снующая  живность - всё это создало ощущение умиротворения, словно сам покойный пожелал нас встретить именно таким образом.

Потом был музей Валентина Распутина – просторный двухэтажный дом старинной постройки. Биографии писателя посвящён первый этаж, творчеству – второй. И там, и тут много личных вещей. Одна из  комнат стилизует кабинет. На письменном столе пишущая машинка «Оптима»,  на стеллажах – книги. Среди прочих вижу томик Рубцова, а чуть выше -  колокольчики разного вида.  Надо же! Я тоже собираю такие. Одни из них похож на мой. А вот ботала -  колокольца для коровушки – у Валентина Григорьевича нет.  А я берегу память о нашей Пеструнюшке. Ещё   запомнилось фотография молодой особы - прообраза учительницы из рассказа «Уроки французского». Режиссёр одноименного кинофильма Ташков явно не промахнулся -   актриса очень похожа на тот  фотообраз... А ещё меня поразила одна обложка. Книгу повестей Валентина Распутина «Прощание с Матёрой», венчала церковь и колокольня из… онежского села Турчасово, где я появился на свет…

Вечевой колокол
В 70-е годы были у меня четыре литературных потрясения: тетралогия «Братья и сёстры»  Абрамова, «Сто лет одиночества»  Маркеса,  «Царь-рыба» Астафьева и  «Прощание с Матёрой» Распутина. Причём распутинская «Матёра» вскоре обернулась для меня вечевым колоколом, не иначе.

Разговоры о так называемом "проекте века", или, иначе говоря, проекте поворота северных рек на юг, велись давно. Слухами в пору застоя, когда они были едва ли не единственным источником информации, земля полнилась. Но лично мне, как, сдаётся, и большинству сограждан, эти разговоры казались если не вымыслом, то явным прожектом. Думалось так: если это и произойдет, то очень не скоро, при этом далеко и, уж во всяком случае, не в нашенских местах. Но  тут грянул 84-й год — (40 лет назад) —  и вдруг донеслось, что уже начались земляные работы. И не где-нибудь, а на Онеге — реке моего детства.

Поначалу я не поверил — не может быть. Стал уточнять. Оказалось, факт. В верхнем течении Онеги открылся карьер "Мяндуха" — один из объектов цепи переброски. И стало быть, проект – это не вымысел.

"Что будет с Онегой? Что станет с Двиной, с Печорой? Что будет с деревнями, раскинувшимися на этих реках? С людьми?". Вопросов возникла масса. Сердце чуяло — надвигается беда. А ответов на них не было. Вернее, были. Но какие? Те, которые диктовали руководители проекта и деятели Минводхоза. Они как раз зачастили в наши края.

К чему сводились их разговоры? Только к одному — проект блестящий, проект безвредный, реализация его сулит невиданные перспективы, в том числе и северному

краю. А в ответ на сомнения они устало-снисходительно опускали глаза, дескать, что с товарища возьмешь, если он недопонимает, и столь же снисходительно объясняли. Да, дескать, будут некоторые издержки. Кое-что подтопит (ласково-то как: "подтопит"!). Но кое-что. Ну, там Каргополь. Ну, там десяток-другой сел и деревень. Ну, там заливные луга и пашни. Зато какие блага это сулит, какие перспективы!.. Лукавцы с нарицательными именами. Одного из них звали Сивопляс, другого Березнер, а третий  был восточный человек с концовкой в фамилии Заде. Змей-Горыныч о трёх головах, не иначе.

Вот тогда я и вспомнил «Прощание с Матёрой». Первый раз я читал это произведение в 76 году, ещё молодой был, тридцати не достиг. Читал, наверное, отрешённо, постигая больше рассудком, чем сердцем. А теперь, когда та беда встала лично передо мной, да встала во весь свой страшный рост, я читал повесть  и наполнялся ужасом. 

В селе Турчасове — это в нижнем течении Онеги — на тамошнем кладбище покоятся мои дед и бабушка. Это они, когда я, беспомощный младеня, загибался в смертельном крике, хлопотали надо мной -  дед, ночи напролёт качал зыбку, а бабушка поила меня отварами да неустанно молилась…  До кладбища от берега рукой подать. Тем более что оно находится вблизи старого русла, которое в половодье оживает. Пойдет нагонная волна — погост захлестнёт, гробы вывернет. И тогда... Одна мысль, что понесет эти утлые лодочки не по мифической Лете — по Онеге, по реке, которую они так любили, и начнёт крутить и крушить. — эта мысль перехватывала горло. Горькие думы старухи Дарьи на матёринском кладбище стали моими думами. Я чувствовал  боль старой женщины всем своим сердцем… Надо было что-то делать. Но что?

В начале 85-го года я — в ту пору ответственный секретарь "Северного комсомольца" — подготовил небольшую тематическую подборку. Туда вошли одна динамичная речная фотография, стихотворение Ольги Фокиной ("У Двины хотят отрезать голубой её приток") и статья бывшего начальника Онежской сплав-конторы М. С. Назарова. Стих прошёл нетронутым — он уже был пропущен в "Нашем современнике". А статью цензура потрепала, выхолостив из неё цифры и смазав главные мысли о пагубности переброски.

Всплеск от этого пробного "камешка" — я и тогда это понимал — был слабый. Ту трясину такими средствами было нс прошибить. Но в условиях архангельского безмолвия и это было "гласом".

Пытаясь продолжить тему переброски, я подготовил интервью с заместителем председателя Каргопольского районного общества охраны природы В. А. Громовым. Он тогда только что вернулся из Москвы, где проходила, если мне память не изменяет, очередная экспертная комиссия. Увы — интервью, уже сверстанное в полосе, по требованию цензуры было снято. Вето объяснялось тем, что тема переброски находится в ведении Гидромета CСCP, и всякий материал должен пройти там  согласование. Что тут было делать! Не теряя времени, я послал текст на визирование в Москву и стал ждать. Ответ пришёл. Но какой! Семь строк! А смысл его сводился к тому, что не надо лезть не в своё дело. То есть всяк сверчок знай свой шесток. Ух, и злость меня тогда охватила! Немедля сел к столу и написал письмо в Москву, да ни куда-нибудь, а в ЦК. Да! Я, никогда не состоявший в партии, обращался в её верха, потому что в ту пору это была главная инстанция страны. Вот текст того письма. Копия сохранилась в моем архиве:

Перечитываю сейчас это письмо и удивляюсь: до чего же я был наивный! Критикуя цензуру, я апеллировал к той самой инстанции, которая и создала эту церберскую службу. В итоге всё вернулось на круги своя. Письмо мое из столицы "спустили" в область, и оно по иронии судьбы попало к одному из активнейших пособников переброски.

Нс стану вспоминать о тех "коврах", на которые меня вызывали, о всех разговорах и беседах, которые со мной проводились, о всех обвинениях (в том числе публичных) в моей политической близорукости. Не в этом дело. Послушайте, что было дальше.

Карьер "Мяндуха" вскоре стал кипучей комсомольской стройкой. Аналогичные работы, как сообщали коллеги из Вологды, шли в их местах. Словом, прожект стал проектом. Больше того — реальностью. Текст о переброске части стока северных рек был включён в проект "Основных направлений экономического и социального развития СССР па 1986—1990 гг.". А это, по нашим тогдашним представлениям, значило, что назад пути нет.

Господи! До чего же было худо! Всем своим существом, всем нутром я чуял нарастающий гул, словно прямо на меня катилась смертельным валом застойно-мёртвая вода.

Никогда прежде я не испытывал такого отчаяния, такого бессилия и ещё, пожалуй, одиночества. Угроза нависшей беды до многих по причине отсутствия информации просто, не доходила. И вот тут-то свою роль сыграло печатное слово.

Я не обольщаюсь насчет возможностей провинциальной прессы. Они ограничены и сейчас — в пору относительной полузадушенной гласности. А тогда и подавно. Но душа-то болела. И вот в рамках обсуждения проекта "Основных направлений" мне удалось высказаться по поводу переброски уже более или менее напрямую.

"Сторонники бережного, вдумчивого отношения к Природе решительно отвергают идею переброски северных вод на юг,— говорилось в публикации "Течение северных рек".— Свое мнение они подтверждают основательной практикой, многолетними исследованиями и наблюдениями, наконец, печальными аналогами, о которых сообщают. А проектанты и их союзники? Всeих аргументы в защиту своих разработок не выдерживают никакого серьезного анализа. Неуверенность их чувствуется и в том, что они чураются огласки, не решаются выступать с открытым забралом, прибегая к всевозможным формулам умолчания".

Скажу честно, я не рассчитывал на большую реакцию. Меня побуждала невозможность молчать. Но случилось удивительное.

Через день-два после выхода газеты ко мне в редакцию пришли два паренька. Они молча протянули тетрадку. Это была обыкновенная школьная тетрадка, в каких, судя по возрасту, ребята ещё недавно писали формулы и решали задачи. Но эта оказалась особенная. На открытии была приклеена вырезка моей публикации. А под авторским именем в два столбца стояли подписи. То были имена архангельских портовиков, которые высказались в поддержку моего выступления. Собрали эти подписи молодые рабочие портофлота, а двое из них — Евгений Блохин и Михаил Кондаков — доставили списки в редакцию.

Что я ощутил, получив такую поддержку,— не передать. Те подписи как бы ожили, наполнились могучим содержанием. Я почувствовал, что не одинок. Словно за моей спиной и впрямь вытянулась колонна единомышленников, шагающих в два ряда.

Я не одинок, ликовало всё моё существо, так же как я, думают многие земляки. Нас сотни, нас тысячи. Теперь мы вместе. Мы сплотимся. Мы грудью встанем против дьявольского замысла!

Тот, кто испытывал идеологический гнёт и всевозможные цензурные рогатки, думаю, поймёт меня. За долгие месяцы гробового молчания в архангельской прессе наконец-то произошёл прорыв — пусть крохотный, маленький, но прорыв. Капля живой воды просочилась- таки сквозь железобетонные препоны.

Обольщаться, впрочем, было еще рано. Авантюра, которой слепо потворствовали местные власти, раскручивалась. Требовались какие-то новые действия и шаги.

Первым делом я позвонил художнику Валерию Федухину, чей плакат "Вода — кровь земли" сопровождал мой газетный текст, и предложил подумать над плакатом о переброске. Валерий откликнулся незамедлительно. Через день щит размером примерно метр на полтора лежал на моём рабочем столе. Плакат оказался лаконичным и эмоциональным. Дельта Двины, пересеченная скальпелем надписи "Проект сброса части вод северных рек на юг", представляла собой обескровленное сердце. Вверху крупно алела строка "Мы против!" А внизу мерцали подписи.

Я, нс мешкая, связался с портофлотом. Парни — Евгений и Михаил — явились, как по тревоге. Мы стали обговаривать, где и как организовать сбор подписей. От торговых точек я их отговаривал — мне казалось, что гражданская акция несовместима с торговым залом. Но они сделали по-своему и, как потом выяснилось, развернулись не где-нибудь, а в центральном универмаге.

Дальнейшие подробности опускаю. Скажу только, что реакция официальная и народная была далеко не одинаковой. А ребята собрали под тем плакатом несколько сотен подписей.

Плакат и подписи решено было направить в Москву — туда, где решалась судьба переброски. Я взялся разыскать надежного адресата и стал накручивать диск телефона. Не знаю, насколько пострадал скудный редакционный бюджет, но выйти на нужных людей оказалось делом нс шуточным. Например, автора одной из страстных и убедительных статей доктора экономических наук, эксперта ООН по окружающей среде М. А. Лемешева удалось разыскать через пятого или шестого абонента. Но это ещё не всё. Слышали бы вы, какие эмоции раздались в ответ, когда я рассказал ему о флотских парнях. И чего было больше — удивления, радости или недоверия,— не знаю. Ведь архангельский угол, как он выразился, до сего времени, по сути, помалкивал или же дул в дуду перебросчиков.

Плакат с подписями вскоре был доставлен в Москву. Он влился в общий поток протестов, растворившись в нём, точно капля в океане. Говоря так, я подчеркиваю, что не преувеличиваю значение нашей акции. Роль её не велика, как роль той самой капли. Но, по большому счету, без капли нет и океана.

Вечевой колокол народного протеста не смолкал. Писатели Валентин Распутин, Сергей Залыгин, Василий Белов, Виктор Астафьев, Леонид Леонов, Юрий Бондарев резко выступали против варварского проекта на всех публичных площадках и в прессе. Василий Белов послал в Кремль телеграмму, прогремевшую на весь мир. Он обещал покончить жизнь публичным самосожжением на Красной площади, если совершится это страшное злодеяние - поворот рек. 

Капля за каплей — горячее слово патриотов, голоса тысяч неравнодушных людей, душой радеющих за судьбу Отечества, широкое общественное мнение — живая вода сыновней тревоги  в защиту матери-земли все же пробилась сквозь идеологические плотины, сквозь препоны бюрократии, ведомственные барьеры и предотвратила беду. Слово народа, в том числе веское слово поморов, слово истинно русских писателей и журналистов сыграло в той схватке решающую роль. А для меня лично - слово сибиряка Валентина Распутина, автора повести «Прощание с Матёрой». Сам того не ведая, он вдохновил меня и моих единомышленников на активные действия.

Литературная дружина «Сияния России»
Для участия в «Сиянии России»  из Минска прилетел Анатолий Аврутин – один из выдающихся поэтов современности,  член Союза писателей Республики Беларусь и член Союза писателей России, главный редактор журнала «Новая Немига литературная». Ещё один гость из Минска - Зоя Аврутина, критик, публицист, ответственный секретарь журнала «Новая Немига литературная».   Из Москвы приехали Владислав Артёмов,  главный редактор журнала «Москва» и Валерий Хайрюзов – прозаик, драматург, публицист. Санкт-Петербург представляли Валентина Ефимовская, главный редактор журнала «Родная Ладога»  и Роман Сенчин, главный редактор журнала «Традиции & Авангард». Лидия Довыденко , прозаик, публицист, литературный критик, главный редактор литературно-художественного журнала «Берега», прибыла с самой западной окрайки России – из Калининграда. А я, Михаил Попов, прозаик, редактор журнала «Двина» - из Архангельска.

Помимо гостей, собравшихся на Всероссийский праздник родной словесности из разных краёв нашей Родины, в нём, естественно, участвовали и сибиряки. Это Владимир Скиф, зав.  отделом поэзии иркутского журнала "Сибирь", Александр Семёнов, директор Иркутского Дома литераторов, Юрий Баранов,  прозаик и поэт,  Анатолий Байбородин, прозаик и публицист, Игорь Кушелев, поэт и публицист, Светлана Зубакова, зав. отделом прозы журнала "Сибирь",  Валентина Семёнова, критик и публицист, Юрий Харлашкин, руководитель Совета молодых литераторов,  и другие.

Иркутский Дом литераторов (где мы провели два круглых стола, посвящённых теме семьи и судьбе русских литературных журналов), библиотеки, дома культуры, театры, десятки учебных заведений - школ, техникумов, вузов - вот места встреч, дискуссий и выступлений литературного десанта Союза писателей России в рамках Дней русской духовности и культуры "Сияние России". Причём не только в Иркутске, иные маршруты составляли несколько сотен километров. Для людей в изрядных годах это не просто. Но мы не роптали, неся родное слово - стихи и прозу - в самые отдалённые городки и селения. Наградой нам были благодарные глаза и сердечные отзывы соотечественников. А в завершение этих беспокойных дней перед нами предстал спокойный и величавый Байкал.

Военный музей
О  военно-патриотическом музее под открытым небом  мне рассказывал Валерий Хайрюзов, который жил в смежном номере.  Русский патриот Александр Расторгуев и его друзья-единомышленники создали гигантскую военную экспозицию на месте бывшей городской свалки. Очистив территорию, они наполнили её патриотическим содержанием: прикатили на  поле образцы военной техники времён Великой Отечественной войны, в том числе танки Т-34, которые на ходу; создали крепостные сооружения разных эпох, сварили из металла сотни фигур русских витязей, а также воинов всевозможных армий, которые издавна посягали на русские земли… Надо ли говорить, что после рассказа Валерия  мне  непременно захотелось там побывать.

В тот день, это было 11 сентября, канун дня памяти Александра Невского, в музее планировался вечер поэзии «Голоса России». Но мне и редактору журнала «Москва» Владиславу Артёмову по плану устроителей предстояло ехать в город Усолье-Сибирское, где была намечена встреча с читателями городской библиотеки. Путь оказался не близкий, тормозили пробки. И всё-таки, выступив и пообщавшись с читателями, стараниями Светланы Зубаковой, нашей вожатой на этом маршруте, мы поспели-таки в музей, пусть и на завершение программы.

Уже в потёмках, сопровождаемые вахтёром,  мы пробирались к зданию, где шёл поэтический вечер. Мерцали последние отсветы заката. На их фоне тут и там возникали стволы самоходок и танков. Здесь были те самые готовые к бою Т-34, а ещё, похоже,  вражеские «тигры» и «пантеры». Казалось, совсем недавно закончилось сражение, до того всё было правдоподобно, даже, кажется,  пахло гарью. Мерещилась Прохоровка, где сошлись в схватке танковые армады… Но артефакты из других эпох, попадавшиеся на глаза, возвращали к реальности. Окружающее больше походило на поле огромной киностудии. В Голливуде и Болливуде не бывал. Но на «Ленфильме», где участвовал в озвучке игрового фильма по моей повести «Дерево 42-го», доводилось…

Наконец мы достигли ярко освещённого изнутри павильона. Поэтический вечер подходил к концу.  Я был последний, кому дали слово. Представил спецвыпуск журнала «Двина»(№4, 2023), посвящённый СВО, который подарил создателю музея Александру Расторгуеву. А ещё – очень этого хотелось -  прочитал стихотворение мурманского поэта Владимира Семенова, которое не раз печатал прежде:

***
После пятой атаки                                                                                                                                       
он остался один.                                                                                                                                                 
Он доподлинно знал,                                                                                                                                        
что не будет подмоги.                                                                                                                          
Он доподлинно знал,                                                                                                                               
что пора уходить.                                                                                                                                     
По лесам. По полям.                                                                                                                                    
Без дороги.
И уж было пошёл
отступать лейтенант,
да настигла его
несусветная леность.
И снега глубоки,
и вода ледяна.
И вообще отступать
расхотелось.

Он вернулся назад,
где полёг его взвод,
где и он бы лежал,
если б пуля - не дура.
Он достал пистолет,
и поставил на взвод,
и поднял воротник,
чтоб не дуло.

Только дуло и так.
И морозец щипал.
Никакие обстрелы
его не сразили.
И тогда лейтенант
затянул "Ямщика" -
колыбельную песню России.

И в засыпанном рву,
среди скрюченных тел,
без особой тоски,
без особого страха
неуместную песню
на запад он пел,
где копилась
шестая атака.

Разговоры с немцем в Сибири
Вид музея, особенно это поле, усеянное военной техникой, в том числе нашими Т-34, самоходками, а также немецкими «тиграми» и «пантерами», опять напомнили  мою первую встречу с Иркутском и предметнее – гостиницу «Сибирь», где я остановился.

Вечером я спустился поужинать в ресторан. Зал был уже заполнен. Оставшийся резервный столик свёл меня с... немцем. Петер – почти ровесник, на два года меня моложе, оказался студентом Лейпцигского университета. Сюда, на Байкал, он, будущий филолог, приехал по студенческому обмену с целью изучения фольклора. По-русски немец изъяснялся вполне сносно, хотя и замедленно, и это позволило завязать разговор. По случаю многих совпадений – возраст, характер учёбы, интерес к поэзии, к старине – мы заказали бутылку вина. Под занавес взяли ещё с собой и поднялись ко мне в номер. Помню, Петер всё порывался заплатить: «Сколко я толжен?».  Я тогда впервые узнал, что на Западе, в том числе и в ГДР, каждый платит за себя. Но мы-то были не на Западе...

О чём мы говорили? Обо всём: об учёбе, об условиях жизни, о поэзии... Помню, вспоминал по-русски Гёте, естественно, в Лермонтовском изложении: «Горные вершины / Спят во тьме ночной...» А Петер – на родном...

Об одном мы почти не говорили, хотя кое-что я и узнал. Мы – первое послевоенное поколение. Его отец  воевал. Причём, как большинство немцев, на Восточном фронте, поскольку это было главное направление, главный фронт. Был у нас в плену. Именно отец и увлёк Петера русским языком и русскими обычаями.

Тему войны мы обходили. Что было говорить? А ещё точнее – как было в таком возрасте об этом говорить? Предъявлять счёт? Корить? Бередить память? Тогда зачем было сидеть за общим столом, за которым свёл случай? Ведь можно было сразу отказаться... Я вполне оцениваю тогдашнюю свою дипломатичность. Хотя сейчас был бы, конечно, решительнее и не упустил бы случая повыспросить, сопоставить, сравнить.

И первое о чём бы я спросил Петера, доведись с ним встретиться, как же так получилось, что немцы опять забряцали оружием. А ещё, конечно, о верности и предательстве. Петер по окончании университета, скорее всего, стал переводчиком. А может быть, - и это высшая степень в профессии толмача – филологом-славистом или  переводчиком русской литературы. Тогда Советский Союз хорошо поддерживал переводчиков из стран народной демократии. Это была хлебная профессия. Но когда рухнула Берлинская стена, многие из русистов отшатнулись от России, а иные переметнулись в стан откровенных врагов и своё переводческое умение направили против нас, тиская гнусные пасквили и грубые измышления. Неужто,  думаю я, и Петер стал таким, забыв о том, что говорил фатер, благополучно вернувшийся из русского плена и ставший его отцом?!

Ответ «мировой паранойе»
На второй день у меня и моих товарищей было несколько выступлений в различных аудиториях Иркутска, а вечером нас пригласили на премьеру молодёжного «Театра Пилигримов», который поставил гоголевские «Записки сумасшедшего». При этом перед началом действа нам, гостям, было предложено, посмотрев спектакль, принять участие в круглом столе и выступить ни много, ни мало в роли экспертов. Признаюсь, выбор материала несколько озадачил меня. Если уж ставить Гоголя, то я бы предпочёл увидеть на сцене «Тараса Бульбу»,  ведь идёт война - героическая песнь русскому товариществу и родной  Православной земле была бы органичней нынешнему состоянию нашей державы и общества. Однако поразмыслив и  посмотрев спектакль, заключил, что выбор театр сделал не случайный.

Театральная сцена была разделена  мягкой декоративной стенкой.  Справа четверть пространства занимала условная каморка Поприщина. Слева три четверти отводилось  пространству его чувств, мыслей и действий. Эта сторона была  оформлена абстрактно-пластично.  Оно представляла собой некие катакомбы, символизируя то ли глубины головного мозга, то ли бездны преисподней. Оттуда либо лениво выходили, либо стремглав выскакивали три ипостаси главного персонажа, олицетворяющие  его раздёрганные мысли, смятения и порывы. Постепенно, одолевая стенку-преграду, артист, воплощающий Поприщина, соединялся на сцене с артистами, олицетворяющими его больную и страдающую душу. Действие спектакля катилось стремительно и безысходно.

Мне вспомнился моноспектакль по «Запискам сумасшедшего» в исполнении Александра Филиппенко. Последовательно, на нюансах, тонких штрихах, подчас полушопоте артист представлял переход от нормы к патологии. Режиссёр «Театра Пилигримов» Анна Агапитова  предложила не просто иное,  а остро современное решение. 

По окончании спектакля, как было условлено, состоялось его обсуждение.  Ярко и вдохновенно высказалась Валентина Ефимовская, Лидия Довиденко, Анатолий Аврутин, Зоя Аврутина. Последним слово выпало мне.

- «Луна обыкновенно делается в Гамбурге», - начал я фразой из «Записок…» и от себя добавил: - А сумасшествия порождают столицы.

Такого всемирной паранойи, какая наблюдается сейчас, мировая история ещё не знала. Особенно среди правителей.  Если раньше сходили с ума единицы, вроде Форрестола, министра обороны США, который выбросился из окна с воплем «Русские идут!», то нынче «крыша едет» у всей Европы и Америки.  При этом нынешние политики – просто  жалкие пародии на бывших мировых лидеров. Борис Джонсон с его растрёпанной шевелюрой, под которой явно такие же растрёпанные мозги.  Или Макрон,  точнее будет Микрон, до того он жалок. Или Клинтонша  с её трясущейся челюстью. Или старпёр Байден, страдающий слабоумием. По-человечески иным из них можно бы посочувствовать, тому же Байдену, если бы не  ядерный чемоданчик в его руках…

Мы с коллегами, не сговариваясь, были единодушны в оценке спектакля. Он состоялся,  получившись актуальным, красочным,  динамичным, убедительным. И  четверо молодых артистов,  сыгравших с азартом, демонстрируя хорошую пластику, артикулируя каждое слово, акцентируя ключевые моменты. И сопровождавшая действо музыка ( композитор Константин Артамонов) - современная, поначалу громовая, она постепенно перестала довлеть и органично вписалась в темпоритм спектакля. И оформительское решение сцены (художник Ирина Железняк). Все и всё играло на общую идею.

Словом, молодёжный театр  убедил: «Записки сумасшедшего» - вполне сценическое явление, и оно будет воспринято публикой, как зрелой, так и молодой. И в этом безусловная победа театра, смело соединившего классику и современность.

Верность земле пращуров
Как меня порадовала дорога в Качуг – отдалённый районный центр Иркутской области! Нет,  не гладкостью да лёгкостью – туда и обратно полтысячи вёрст. А  попутными картинами, которые открывались перед глазами. И особая  отрада - стада коровушек и табунки лошадей. И по левую рук и по правую, они так и тянулись всю дорогу. Коровушки с телятками, лошадки с жеребятками.  А между ними ещё овечки с огняшами.

 Для человека, родившегося в деревне, нет отраднее вида ухоженного пастбища и на нём тучной животинки. Матушка у меня была дояркой. Бабушка трудилась в телятнике.  С кем оставить младеню, то есть меня, грудничка? Мама брала меня на ферму и  устраивала в ясли к самой смирной коровушке, которая  вылизывала человеческое дитя своим шершавым языком. Не от того ли, отболев по недогляду фельдшера в первые недели, я в деревенском детстве никогда больше не маялся никакими хворями.

Вспоминаю прошлое с умилением и грустью. Потому что в моих краях ныне такой отрадной картины, как дойное стадо на лугу, не увидишь. Да не только на моей Онеге – запустение  по всему Русскому Северу. Заливные луга заросли березняком да того хуже – ядовитым борщевиком. Фермы обрушились. Деревни опустели – ни дымка над крышами, ни человеческого голоса.

Потому-то я столь жадно вглядывался в эти прибайкальские просторы, словно искал утешения для своего сердца: если здесь смогли сохранить животноводство, может, и в наших краях возродится полнокровная деревенская жизнь.

Утвердил меня в этом уповании  Святитель Иннокентий (Вениаминов). Он, уроженец этих мест Ваня Попов, ставший великим молитвенником и подвижником, апостолом Сибири и Америки, митрополитом Московским, писал: «Быть полезным Отечеству есть одно из чистейших удовольствий сердца, доступных на земле, и должно быть целью существования нашего». Это было сказано в ХIХ веке и  актуально по сей день. А нынче, когда безделье и безответственность стали едва ли не нормой, особенно. Нам, литераторам, людям зрелым надо звать соотечественников, прежде всего молодёжь к созидательному труду на благо Родины. Вот почему, выступая перед жителями Качуга, собравшимися в Доме культуры, я выразил слова восхищения прекрасным краем, в котором они живут, и пожелал всем и особенно молодым сохранить верность священной земле пращуров.

На Байкале
70-й год. Как уже поминал, первую остановку я сделал в Иркутске. Точнее так: снял в тамошней гостинице номерок, формально поселившись в нём, однако почти всю иркутскую стоянку провёл на Байкале. Оно, конечно, непрактично, зато ведь понятно. Ехать через Сибирь и не побывать на Байкале – да никогда бы себе такого не простил! А то, что вместо запланированных суток застрял там почти на неделю, так тоже объяснимо: не отпускало силовое поле озера-моря, а проще – неописуемая, какая-то первобытная, уместнее сказать – нечеловеческая красота.

Я бродил по берегу неоглядного русского моря и был всклень, как и Байкал водой, переполнен чувствами и мыслями. «Эй, баргузин, пошевеливай вал...» – орал во весь голос, хватая ртом порывы этого самого баргузина. Пил осторожно студёную, кристаллически ясную воду, стоя на четвереньках, как привязавшаяся ко мне лайка, огненно-палевая, мастью сливавшаяся с осенними берегами. Бродил по распадкам, куда скатывалась ночная стылость. Забирался на согретые ещё тёплым солнышком увалы и вглядывался в даль. Там, на другом берегу Байкала, в сизой дымке мглилась Бурятия, ещё дальше простиралась Монголия, ещё дальше – Китай...

Земная верхотура, приподымая человека над равниной, открывает ему неведомые доселе дали. В такие минуты особенно остро осознаёшь, как ты мал в сравнении с этим величавым простором, с этой титанической мощью и до чего же она огромна, земля, которую Господь даровал тебе на жизнь, на любование и, разумеется, на рачение и обережение.

В таких местах не просто понимаешь – всем нутром, всей твоей сущностью чувствуешь, насколько всё вокруг хрупко и беззащитно. Казалось бы, отчего? Перед тобой земная мощь, планетарная незыблемость, равновеликая, пожалуй, вечности, и вдруг ощущение беспокойства и тревоги. Это не парадокс. Это магия настоящего, свойство подлинного и первозданного. С одной стороны – необъятная каменная чаша, Господня братыня с живой водой, а с другой – хрупкий сосуд, хрустальный фиал, как сказал бы Пушкин, но, кажется, обмолвился один из его товарищей, волею судьбы оказавшийся в Забайкалье. Одна промашка, утилитарно хозяйственная ошибка, не приведи Боже, геополитическая заваруха, и всё это обратится в прах – в осколки, пепел и смрад. Смерть ребёнка на твоих глазах – вот с чем это, наверно, сравнимо.

* * *

Я остановился в посёлке Листвянка, который притулился под мышкой у Ангары, вытекающей, как известно, из Байкала. В кемпинге, обустроенном на склонах распадка, мне выделили целый домик. Как и другие, мой не отапливался, и ночью в нём стоял колотун. Едва солнце уходило за склоны, в распадок, словно разбойные привидения, начинали красться туманы. Не столько, разумеется, от вида их, сколько от сырости и промозглости в жилах стыла кровь. Согревался как мог. Заваривал чай. Брал в лавке разливной портвешок, а на ночь наваливал на себя одеяла и матрасы. Какие стишата тут плелись? Соответствующие и с дрожью в голосе:

В Листвянке опадают листья, листья вянут.
В Листвянке кашляют от заморозков петухи.
И по утрам костёр не развести в Листвянке,
Поскольку дров в лесу не раздобыть сухих...

Кемпинг, рассчитанный на шестьсот мест, был пуст. Сезон завершался. Здесь обитало не больше десятка человек. В соседнем домике оборону от холода держали две молодые особы. Мы с ними скооперировались и по случаю знакомства устроили банкет. Хлеб, консервы, в чайнике портвешок – много ли надо для русского застолья. А тут посреди пиршества в притвор дверей просунулась лохматая голова. «Омуля не надо? Омуля не надо?» – «О чём речь?! Мечи!» И в один миг скромная народная трапеза обратилась в царский – соответственно царской рыбице – пир.

Мои визави, немногословные то ли от природы, то ли от стужи, потихоньку разговорились. Оказалось, что они из Якутии, а работают на гранильной фабрике. Ага, смекнул я, а не в этом ли причина их сдержанности? Алмазы, бриллианты в державе – табу, на них наброшен покров гостайны. А коли так, то девицы наверняка давали подписку о неразглашении, подобно той, какую давал в своё время я, работая в «почтовом ящике». Молчание – золото, в данном случае – алмазы. Но ведь понимание этого не удерживает от любопытства. Тем более пытливого журналиста, нюх которого заострён на открытия.

...Выведал ли я у моих соседок государственные секреты – сейчас и не припомню. Темно было, зябко, стыло, даром что портвешок не иссякал. А что осталось от той поры, так вот это моё стихотвореньице:

 Мы сидели на бочках,
Повернувшись к Байкалу.
Отражённые звёзды
Слабо бились о скалы.
Звёзды тихо звенели,
Как мониста турчанки.
Рядом стыла Венера
Ошалело-отчаянная.
Среди ночи со скал
Она прыгала в темень –
То ли в мифах плескалась,
То ль купалась во времени…
Было что-то великое,
Было что-то тревожное
В бесконечности бликов
И тоске подорожной.
Билось сердце в груди,
Было страшно и сладко.
Чей-то голос манил
Вслед лететь без оглядки…

***

И вот спустя полвека с лишним я вновь очутился на Байкале. Тогда пустынный берег Листвянки теперь разросся, тут полно разнокалиберных домов, домиков, лавочек и магазинов. Они явно чужеродны величавости озера-моря, как и многое другое в нашей нынешней жизни. Остаётся надеяться, что СВО, идущие и грядущие перемены очистят этот берег от иных уродливых  наслоений, как корабль, входящий в полярные льды, стряхивает с себя облепившие борта ракушечник, ил и тину.

Мы, писательская братия, прибывшая в Листвянку, поклонились памятной стеле, воздвигнутой на месте гибели Александра Вампилова. Драматурга нет уже полвека, а пьесы его ставят в русских театрах наряду с произведениями Чехова, Островского, Пушкина…

Быстроходные катера пересекли километровое устье Ангары, и мы очутились на противоположном берегу водораздела, где издавна существует железнодорожная станция Байкал. Здесь нас встретил Владимир Скиф, свояк Валентина Распутина. Вместе с женой Евгенией Ивановной  они летами живут теперь в этом домике, где 50 лет назад поселился для уединённых трудов Валентин Распутин.  Евгения Ивановна показала нам летнюю кухню, где творил писатель. Небольшая печь, топчан, стол, за которым работал Распутин. Здесь он писал «Прощание с Матёрой». Здесь ему явился образ Хозяина острова – неведомого существа с проницательным  взглядом. И образ могучего Лиственя, кажется, пронизывающего корнями весь земной шар.

Я сидел на завалинке, прислонившись к стене, и вот о чём подумал. Старуха Настасья, одна из героинь повести, скорбя по обречённой на погибель деревне, всё плачет и плачет, и при этом переводит своё состояние на мужа. «А Егор-то всё плачет…». Она не заговаривается, нет, она ведает, что говорит. Ей, как и Дарье, дано видеть глубже. Хозяин острова  видит сквозь стену, как Петруха, беспутный сын Катерины, поджигает свою родовую избу, польстившись на отступные, так и Настасья видит невидимые миру слёзы, которые проливает молчаливый богатырь Егор. Образ Егора, на мой взгляд, сродни самому писателю. Мне доводилось  видеть Распутина несколько раз. Было это в 90-е годы и в начале нового века. Тогда он писал повесть «Дочь Ивана, мать Ивана». Мне кажется, в этих глазах, видевших многое и многое предвидевших,  навеки застыли скорбь и неизлечимая печаль.  

Что остаётся нам, ныне живущим -  и пишущим, и читающим? Хранить заветы писателя Валентина Распутина. Беречь Байкал. Отстаивать от любых посягательств нашу Родину. Следовать памяти наших отчичей и дедичей. И ещё – свято верить. С нами Бог. Победа будет за нами.

Фото Валерии Башкатовой

Наш канал
на
Дзен

Вверх

Комментариев: