Чернец

Набрал по межгороду номер обители, и услышал характерное вОлОгОдскОе  Оканье.

Чернец Павел, когда я через две недели оказался в монастыре, признался, мол, иной раз и  пОдпускает нарОчитО…

Лохматая седина, выбивающаяся из-под круглой камилавки, долгая седастая борода, разведённая наполы, озороватые и детски-простодушные глаза… Отец Павел балагур, если тут уместно такое слово, потому что у него весёлое, как щегол, сердце. Он радуется жизни, он радуется своему непрестанному труду во благо обители. Но главная его радость – служение Богу, который вызволил его житейской выгребной ямы.

Ещё десять лет назад этот человек влачил жалкое существование, по горло  погрязнув во грехе. Работал на очистных сооружениях, но самому «почиститься» было невдомёк. Беспробудно пил, зверел, непотребно ругался. Ни жены, ни детей трезвым глазом не видел.  В угаре резал вены, лез в петлю – так бесы глумились над ним. Семью, в конце концов, потерял. Докатился до психушки – на Вологодчине это  известная  Кувшиновка. Повязанный по рукам и ногам  лежал присмиревший после уколов на больничной койке. Тонкий закатный лучик пробился сквозь оконную решётку,  на окрайке сознания чуть забрезжило, и  по его небритой щеке скатилась слеза.

Дал ему Господь последнюю милость, обратив сознание на ближний монастырь. Собрав силы,  грешный человек едва не на коленях пополз в  монашескую обитель, благо было до неё два десятка вёрст.

Было это восемь лет назад. В трудах да молитвах проходили  день за днём, месяц за месяцем. Мало-помалу бесы утратили над ним власть, он оживел,  обрёл человеческий облик, какой получил от рождения, только, понятно, уже в летах. И сам уже дивовался и радовался обретаемым переменам.

Сейчас  о. Павлу за шестьдесят. Здоровье, слава Богу, по годам. Но по тем молитвенным службам, которые выстаивает чернец, по тем трудам, которые исполняет,  телесно он здоровее многих нынешних 40-летних, рыхлых от пивняка да  безделья, а уж духовно – и подавно.  Он ведает  житийные истории, множество молитв. А Господню Молитву – «…хлеб наш насущный» - творит и мозолистыми руками. Ибо через монастырь не протекает молочная река с кисельными берегами. Всё достаётся ежедённым трудом и потом.

Как протекает день монаха? Встаёт с третьими петухами – в пятом часу. Творит келейную молитву. Затем отправляется в храм. Служба начинается в пять. Выстаивает молитвенный урок. Потом затепливает от негасимой лампады лампею и идёт, получив благословение от старшего – игумена или благочинного, - разжигать трапезную  печь, с вечера наполненную дровами.  И начинает творить нехитрый завтрак, чаще всего кашу, кисель или чай.  Потом приходят повариха – мирянка из ближнего селения, печь уже натоплена и готова для варки-парки обеда.

Завершив утреннее правило – молитвенное и трудовое,  братия и трудники стекаются на трапезу. Здесь и он, о.Павел, келарь, т.е. несущий послушание в трапезной. Придирчивым взглядом  оглядывает столы  - своё заведование – всё ли в тут на месте, всё ли в порядке?

После завтрака  монахи и трудники, получив благословение на послушание – кому на сенокос, кому на огород или какой ремонт-обустройство – отправляются по намеченным  местам и объектам.  А у келаря о.Павла свой распорядок. Он снуёт без присеста. Вот зазвал меня в подсобку, стали взбивать из козьих сливок масло. В деревне у бабушки, помню, взбивал мутовкой – сосновым о пяти отростках пестиком. Тут механическая вертушка. Вертим густеющие сливки  да пробуем, норма или надо ещё. А чернец сольцы немного подсыпает, чтобы летнее масло не прогоркло. Да при этом всё шутит-приговаривает…Одна из его тем – военный флот, где он служил срочную. Не исключено, что служил на той  самой подлодке, которая первый раз стояла в ремонте на предприятии «Звёздочка» в Северодвинске, и ремонтом дизелей на ней занималась наша бригада. Я там отдирал от нагара поршневые стаканы, в которые забирался, как Джим Хокинс,  в бочку.

В утрах, аки заправский кот Матроскин, заботник о молочном стаде, о.Павел помянул о козах – их в загоне пять,  по весне им понадобятся витамины, -  и  занарядил меня рубить для них «деликатес» - веники из берёзы, рябины и ивы.

А после обеда келарь наладил меня через расторопного гонца  на огород - жарко, надо поливать лук. Надел я свои безразмерные штаны, опоясался верёвкой, обул привезённые с собой сапоги и пошёл исполнять послушание. Огородница Наталья, то же наёмная мирянка, показала на гряды лука, на ведерные лейки и бочку с настоем для полива. Дух оттуда шёл ядрёный. И огородница , словно оправдываясь,  посетовала, что о.Павел уже и костьё рыбье кидает в бочку.  Возможно,  оттого так и несёт. А с другой стороны чернец, пожалуй, и прав в своих экспериментах – ведь в рыбьих костях фосфор, благоприятный для роста растений и овощей. Вон какое мощное перо выкинул лук – торчат что тебе кавказские кинжалы.

Павло-Обнорская обитель

Гнёздышко

Под навесом лестницы, что ведёт на второй этаж корпуса трудников, свили гнездо ласточки. Их здесь много,  в монастырском пространстве. У всех где-то потаённые келейки. А эти устроили своё гнёздышко на самом виду.

Из чего он слеплен, этот ковчежек, если приглядеться? Из той же персти земной, что и человек. А ещё тут соломка. И всё прилеплено к стене пернатой слюнкой.

И вот висит оно, утлое птичье судёнышко, над бездной. Три метра до земли, как не бездна, коли выпадет яичко или неоперившийся птенец?! И висит оно, как и наше большое гнездо -  Земля, подвешенная к мирозданию одной волей Божьей. Чудно, чудно и тревожно.

Июль. Птенцы уже подлётыши, но на волю, в воздушную купель пока ещё не решаются или благословения на то родительского нет. Сидят в своём схороне, - вон их сколько: пять головок с раскрытыми клювами - и ждут родительского подношения. Они, сдаётся, уже крупнее своих кормильцев. А те, знай, снуют туда-сюда, ловя в воздухе комаров да мошек да неся ненасытным чадам. Или, как это теперь нередко заведено в человеческом бытовании, «до седых волос» будут кормить? Ведь ни минуты покоя. Что там  изрекал  поэт? «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда...»… А понаблюдай-ка, какие весна приносит тем же ласточкам хлопоты. Устрой гнездо, слепив его из подручно-подножного материала; гнездо ещё не готово до конца, а самочка уже сидит на яйцах, обогревая завязавшуюся внутри жизнь своим теплом. В это время пернатый глава оберегает её и усердно кормит, нося в клювике насекомую еду. А уж когда птенцы вылупятся, крылатые родители и вовсе лишаются сна и покоя.

Людей они не боятся. Или привыкли, что те проходят,  не обращая на них внимания и не мешая жить. А я остановился на лестничной площадки и запрокинул голову. До гнездышка метра два. И тотчас возник караул. Заметив незнакомого пришельца, встревоженные ластовки сели на перила. Да близко так от меня. Протяни руку и достанешь. Ближе он, чуть подальше она. Ко мне в полупрофиль,  словно боксёры в стойке. Замерли, готовые ко всему. Хвостики напряжены, что тебе сабли. Ни дать ни взять, пернатая стража.

Благочинный

Принял меня в обитель, когда я пересёк ворота монастыря, благочинный  - иеромонах Филипп. На груди крест, тёмный подрясник, опоясанный чёрным ремнём. Долгие  русые волосы, забранные на затылке. Лицо светлое, чистое. Глаза спокойные, выразительные. Такие лики я встречал в духовных росписях Васнецова. Их подчёркивают не суетность, лаконичные жесты, кротость лица. Но вот через день я проштрафился – после заготовки веников опоздал к обеденной трапезе, на которой вслух читается Псалтырь, - и от кроткого благочинного получил своеобразный упрёк: старший в трапезной слегка обернулся и показал мне, нарушителю монастырского устава,  «своё  место» - стол, за которым никто не сидел.

Для меня это было в некотором роде продолжением исповеди, которая состоялась накануне, и которую принимал как раз о. Филипп.  Опоздание – грех не большой, но порядок – есть порядок. И за беспорядок надо отвечать, тем паче, что в этом слове явно читается  имя возмутителя… Та исповедь длилась долго. Чернец о. Павел «отстрелялся» за три минуты. А я стоял на исповеди  больше часа. Такого долгого церковного испытания у меня ещё не было. Накануне вечером, стоя перед часовней с мощами Павла Обнорского,  я читал Последование ко Святому Причащению, которое, согласно правилу, завершил в утрах перед службой. У человека в годах - прегрешений много. Иные я уже открывал на прежних исповедях. Но духовник дал понять, что повторение не помешает, и я честно открыл то, что накопилось в грешной душе. Даже то, что пионерском возрасте кинул свой младенческий крестильный крестик в реку. Да, я открывался Богу, но к состоянию открытости и искренности, не понукая и не задавая лишних вопросов,  меня незримо подвигал именно о.Филипп.

И ещё одно. В первый монастырский день на вечерней службе я услышал тронувшее душу пение, столь благоговейно вёл его мужской голос.  Подобное  слышал  семь лет назад на Святом Афоне. Не оттуда ли принесён этот распев? И кто так поёт? За выгородкой клироса  лица певчего было не видать. Только на третий день я узнал, что обладатель такого чудесного голоса о. Филипп. После службы, не откладывая,  обратился к нему. Оказалось, на Афоне иеромонах не был. А пение поставили ему в Спасо-Прилуцком монастыре, что близ Вологды. Причём до того он не пел вообще. Нужда монастырская заставила, голос  с Божьей помощью открылся, а с годами обрёл нынешнее благолепное звучание. После этих слов я невольно коснулся своего нательного крестика, ведь именно там, в Прилуках я и обрёл его двадцать лет назад. 

Послух

Койка моя изголовьем упирается в платяной шкафчик. На боковине его пришпилено цветное фото. На  нём седобородый старец в подряснике и скуфейке. В руках у него совковая лопата с деревянным черенком. Он убирает снег. Судя по ветви  кипариса, что прогнулась под тяжестью снега, это в Афонском монастыре или на Балканах. Незаметная надпись поясняет: «Отец Игумен Иеремия на послушании». Фото не то чтобы назидательное, но явно не случайное в келье трудников. Увидел его, и сразу вспомнилось выражение, кажется, отца Крестьянкина: «Послушание паче молитвы».

Трудники:

Виктор

В келью меня привёл послушник Кирилл, строгий крепкого сложения юноша с окладистой бородкой и в очках. До этого он сводил новоприбывшего в рухольную, где я выбрал для работы  защитного цвета куртку  и чёрные безразмерные штаны, которые за неимением ремня опоясал куском верёвки. Тут, в келье,  и познакомился с Виктором, то же новичком, который пришёл в монастырь накануне. Забегая впёрёд, добавлю, что послушник Кирилл на следующий день отправился на продолжение монашеской стези в Свято-Троицкую лавру. Но в этот день был у нас с Виктором вроде бригадира. Мы сгребали на территории монастыря скошенную траву, сносили её в  навесной ковш колёсного трактора, а послушник увозил её в сторону хозяйственного двора. Кирилла – кто он и откуда - выспросить не довелось, слишком мало было времени. А вот с Виктором познакомился основательно.

Высокий, голенастый, чем-то напоминающий одного актёра, правда,  не первого плана, он пришёл сюда в рванье, а последние километры и босой –  хлипкие сланцы не выдержали 50-километровой дороги от Череповца до монастыря. Зато здесь  преобразился. В рухольной выбрал себе два комплекта рабочей одежды – в зависимости от погоды – только работай!  А ещё   добротную  повседневную.  Причём  одна из двух пар башмаков – дар монастырю от благодетелей -  оказалась не ношенная, на ней даже сохранился импортный ярлык. «Ну, теперь хоть в клуб на танцы», - пошутил я. Виктор застенчиво улыбнулся, слегка прикрывая пальцами рот – у него не было нескольких зубов. Однако эту тему по-своему поддержал. Ему 51 год. Молодость позади. Но на вид таких лет ему не дают. Он работяга, умеет многое. Найти бы ровесницу-вдову или просто одинокую жёнку  с домиком, кажется, всё бы сделал, чтобы заслужить доверие.

Сколько таких  русских мужиков сейчас мыкается по свету в поисках лучшей доли! Учинённая подлецами-предателями перестройка, выбила их из колеи, и они не могут найти своей дороги. Вот и Виктор. Родился в благополучной семье. Окончил школу. Отслужил в армии. Вернулся домой, в Череповец, обрёл специальность, стал работать на металлургическом комбинате. Женился, появились дети. А потом, как обрыв. Безработица, безденежье, неустроенность и как исход  у людей не очень волевых – выпивка, бродяжничество, бомжевание. К сорока годам очухался - пришло осознание греховности такой жизни, подался по контракту служить на Северный Кавказ. Многое повидал, многое пережил. В ту пору умерла больная мать. Вернулся обратно. А родная сестра  материнское жильё переписала на себя, оставив его и вовсе без угла. И покатился Витёк по белу свету,  как колобок. Жил, чем Бог подаст. Иногда и подворовывал. Летом – на вольной воле. Зимой отогревался в монастырях. Обошёл за десяток лет полстраны – от Питера до Урала. И голодал, и холодал, и с бандитами пересекался, нож под ребро совали…   Многое увидел, пережил-передумал.  Но пристанища постоянного так и не обрёл. «Хорошо бы найти одинокую жёнку…». Но захочет ли одинокая, привычная к самостоятельности, приветить примака? Сойдутся ли характерами? Сумеет ли он оставить свои бродяжьи привычки?

Большое гнездо

Свято-Троицкий Павло-Обнорский монастырь - не самая крупная  обитель на Русском Севере. Но, учитывая годы запустения и всеобщей монастырской разрухи, - это гнездо большое.

Возник он рачением ученика Сергия Радонежского Павла Обнорского в 1414 году. Седьмой век пошёл. Сначала деревянный, потом каменный. В 1528 году здесь побывал Великий князь Василий III Иванович вместе со второй супругой Еленой Глинской. Молились о даровании наследника. Оставили богатые дары. В 1530 году у них родился сын Иоанн, впоследствии Грозный. Иван Васильевич помнил о своём чудесном рождении и тоже опекал обитель. Не обходила монастырь и династия Романовых. Последний император Николай II даровал серебряную раку для мощей преподобного Павла Обнорского.

Закрыли монастырь  в 20-х годах. Многое здесь было порушено. Вновь открылся в 1994 году. Сейчас потихоньку возрождается и восстанавливается.

Что здесь наособицу – так, пожалуй,  храм. По Русскому Северу таких не встречал. Он напомнил мне афонскую архитектуру, точнее Русский Пантелеимонов монастырь.  За стенами Руссика места мало. Новые постройки тянуться ввысь, увеличиваясь этажностью, или облепляют соборные стены, как ласточкины гнёзда. Здешний Свято-Троицкий храм обстроен с западной стороны. Внизу бытовые помещения - рухольная, прачечная, вверху - келейки, библиотека, иконная лавка. А ещё Афонский монастырь мне напомнил балкон, вынесенный как раз под окна нашей кельи. Там, на Афоне,  похожих много. Не иначе, кто-то из предыдущей братии побывал в тех благословенных местах и решил нечто подобное пристроить здесь. Хорошо!

Трудники:

Евгений

С трудом вспоминает, с какого он года. С 72-го… Стало быть, скоро пятьдесят. Родом из Тотьмы.  Не так и далеко. Есть ли родные? Должно быть, есть… Отвечает неуверенно. Давно не был.

Красивый мужик. Густая чёрная борода, слегка вьющиеся волосы, тоже чёрные. Что-то цыганское видится в обличье. Глаза карие, глубокие. Задумчивые. Всё время молчит. На вопросы отвечает, но речь замедленная. Кажется, была авария, но какая - не помнит. На машине? На производстве? Провалы в памяти. Вероятно, результат сотрясения мозга, причем неоднократного. А может, и не на производстве, и не на дороге. Может, били. Ногами и по голове...

Учился ли когда? Учился в школе. Была ли профессия? Была - связь. Но сейчас, понятно, он там не работник. Вот приветили в монастыре. Трудится на сенокосе,  сгребает сено. В наклонку работать трудно - голова болит. На сенокосе тяжело, а на огороде и подавно. А ведь земле не покланяешься  и хлеба не добудешь. Это уже я за него…

Горькая история. И выхода из неё нет. На врачей он не надеется. Перевелись настоящие врачи, какие были в Кувшиново. Вот и  этот добрым словом поминает психиатрическую больницу. Но туда дороги нет. Одно упование  -  монастырь.

Речка

Неподалёку от монастыря течёт речка Нурма. Вода в ней, как молочная сыворотка. Нет, это не молочная река с кисельными берегами. В неё сливает отходы  производства Грязевецкий молочный комбинат, который, как свидетельствуют местные люди, захватили «москвичи». Опять, как на Шиесе, - москвичи. Шиес мы отстояли. А здесь на захватчиков управы, похоже, нет. И течёт отравленная взвесь день и ночь  в некогда чистую речку. Единственный её заступник преподобный Павел  Обнорски, святой источник которого впадает в эту речку.

Трудники:

И еще один - Сергей

 Заявился после меня. Но здесь, в обители. не новичок. Новенький старенький. Когда он переодевался, я аж присвистнул: «Эк, какой пейзаж!». Плечи и грудь прибывшего пестрели синькой татуировок. И по этой картине не трудно было представить его предыдущую судьбу. В монастыре он, видимо, перезимовал. А когда закурлыкали журавли, душа затосковала. По «зональной» привычке, когда «зелёный прокурор»» даёт залетным  пацанам  поблажку, он и «откинулся» из обители. А там что? Да известно что. Бес в ребро и… во все тяжкие. «Ништяк, братан, однова  живём!». Где-то что-то свистнули, где-то что подломили. Раз-два - и «поляна», как у старика Хоттабыча,  опять накрыта. И так день за днём. А душа-то не на месте. Не совсем охладела. И вздрогнет он однажды, опамятует и потянется  на поводке за своей душой обратно. И повинно понурый - ниже травы, тише воды - будет  стоять в ожидании игумена у братского корпуса, чтобы покаяться да просить опять монастырского призрения. Так велит душа. И никуда от неё, болезной, не деться…

Ведь не случайно на подоконнике, возле которого стояла и стоит, дождавшись его, кровать, лежит книга под названием «Русский крест» покойного поэта Николая Мельникова, автора знаменитого стихотворения «Поставьте памятник деревне», и открыта она на странице со стихами:

Но страшней, чем пораженье,
Хуже хаоса в стране
Злое тихое вторженье
В душу русскую извне.

Книга на подоконнике

Всё промыслительно в этом мире. На моём подоконнике оказалась книга преподобного Паисия Святогорца, вернее второй том его 2-томника. Раскрыл, как придётся. Оказался на 227 странице. А там новая глава. Да, может быть, самая важная для живущего человека: Смерть боится того, кто не боится смерти. Чтобы одолеть страх смерти, признаётся святитель,  в детстве три ночи спал на кладбище, осеняя себя крестом. Дальше я читать не стал. Мне хватило и заголовка.

Игумен

Высокий, лёгкий на ногу, моложавый, хотя уже седина пробила бороду и власы. Взгляд острый, пронизывающий. Это когда он вышел к возвратившемуся обратно отступнику. Почему-то мелькнул образ Ивана Грозного в средних летах. То же ведь в подряснике да скуфейке, бывало, хаживал. Игумен молчал. Что он выглядывал в этом уже немолодом мужике, бывшем сидельце? Воистину кается? Или деваться некуда? Привык на зоне баклуши бить, сидя на нарах,  а тут ведь пахать надо…

Но в иной ситуации, и я видел это, взгляд настоятеля теплеет. А уж когда ему что-то любо, радости не таит, глаза  лучатся. Трудники - тот самый ослушник Сергей и Виктор - наперебой рассказывали, как работали в паре с о. Игнатием на сенокосе. Игумен стоял в кузове прицепа, а они подавали ему кошенину. И что же? Они  вдвоём  не могли угнаться за батюшкой и «закидать его свежьём», до того настоятель ловко и проворно принимал от них траву  и успевал  раскидывать её по кузову и притаптывать.

Земное и небесное

Трудники - это не только работники монастырские, это ещё люди трудной судьбы. Государству нынешнему нет до таких бедолаг никакого дела. Вот они и тянуться в Божью обитель. Монастырь лечит души и приохочивает к труду, что у их дедов-прадедов было главным. Молитва и труд - тем издревле и жили  наши пращуры.

Ещё двое появились под вечер. Привёл их на постой благочинный, отворив двери в смежную по коридору келью. А привезла их в обитель, похоже,  мамка. У одного из них было не лицо – сплошной синяк. Тут я, каюсь, не удержался и вслух высказался о наглядных плодах бабьего воспитания. Традиционную – от веку – отцовскую строгость, они теперь не ставят ни во что, особенно, когда разводятся. Тетешкают своих дитятей, пренебрегая моралью и обыкновенным здравым смыслом. А потом и справиться уже не могут с «расшалившимся» чадами. Раньше ждали, когда заберут в армию. Теперь таких в армии не ждут. Вот и «сдают их на поруки» в монастыри.

Павло-Обнорская обитель

Скепсис  усиливало то, что я услышал от одного из здешней братии весьма и весьма не лестные слова о подобных. Не суть есть, кто сказал. Меня более озадачило обобщение: дескать, весь род людской таков. Это было сказано за пределами монастырских стен. И  потом ещё раз было  повторено. Причём как? С вызовом. «Был тут один паломник, я ему и говорю: «Мир кишит нечистью. В каждом человеке столько грязи, дна не видать…». Тот поморщился. «Вот, - говорю, - ты приехал в Божий монастырь, поставил свечи, помолился и думаешь, что снял все грехи. Нет, голубь. Тут хоть с кожей сдирай – не очистишься…  И прямо – к нему: «Хочешь, скажу про тебя, кто ты есть на самом деле, а не в твоём собственном представлении?». Тот кивнул. Я ему и выложил всё. И что? А разобиделся. За ту правду разобиделся, что я ему открыл, и перестал разговаривать».

Этот монолог меня озадачил. Поглядев, молча, на правдоруба, нарываться,  как тот бедолага, я не стал. Но призадумался. Причём не над его «правдой», это второе – какая правда без милосердия?! - меня больше занимало, что побуждает его так говорить. Собственное мучительное прошлое, до конца не изжитое монастырём? Давние грехи, которые тяжко отмаливаются? Или гордыня, которая подчас проявляется у неофитов – тех, кто не так давно пришёл к вере?

Ещё меня удручал вид речки, умертвляемой стоками, превратившими живую воду в мёртвую. Вот он, символ оголтелого капитализма, где ничего святого. Так и стояла она перед глазами, омертвелая.

А доконал в тот последний монастырский вечер вид пустого угла под стрехой. Гнёздышко валялось под лестничным крыльцом, разъятое на осколки. Пёрышки крохотные, охвостья соломки, кусочки глины. И всё. Ни птенцов, ни их родителей…

Спалось мне той ночью тревожно.  В пятом часу поднялся, отправился на последнюю для меня  в этой обители  службу.

И вдруг чудо! Возвращаюсь к себе, чтобы собрать рюкзак. Поднимаюсь по лестнице и тут вижу «моих» ласточек. Слава Богу! Сидят на проводе близ своего гнездовья - утерянного рая, причём  все семеро: и родители, и птенцы. Ничего с ними не стряслось. Видать, гнёздышко упало под их собственной с каждым днём прибывающей тяжестью. Не два, не три – пять птенцов в одном гнезде да плюс пестуны-родители, шутка ли… Но ничего! Лишились насиженного места, зато впервые, пусть и неволей, испытали полёт. А раз взлетели –  и дальше пойдёт, день-другой и совсем на крыло встанут.  И полетят, и полетят… На радость себе, на радость пернатым родителям, на радость нам, людям, дабы мы дивовались их вдохновенным пируэтам и, провожая  взглядом, чаще глядели в небо, встречаясь со Взором Господа.

г.Архангельск 

Вверх

Комментариев: