В селе Товуй, что прилепилось ласточкиным гнездом к крутояру Онежского озера, жили-были муж и жена. Детей у них не было. Мечтая о чаде, супруги неустанно взывали к Господу. И Всевышний услышал их. Уже в зрелые поры родился у них сынок. Назвали младеню Зосимой, что по-гречески значит стойкий, жизненный.

Богоданное дитя стало для родителей избяным солнышком. Мати и тятя души в чаде не чаяли. А Зосимушка рос ласковый да заботливый. Едва встал на ноги, всё норовил подсобить: воды наносит в ушатец, репище огородное прополет, курушкам пшена натрусит... А когда подрос — нанялся в подпаски. Пас разну деревенску лопоть — овечек, коровушек, лошадок. Да толь ладно у него это выходило, такая удоволенная животинка возверталась с луга, что через год-другой сельчане доверили отроку всё стадо.

Пасёт Зосима коровушек, козочек, ягняшей, играя на жалейке, доглядает за общинной пасекой, что стоит на краю цветущего луга. А помогает ему караулить домашню лопотину ручной медведко, который остался сызмала сиротиной и был вскормлен сердобольным семейством. Ни зверь, ни какой лихой человек и близко не подступятся к общинному стаду — мохнатый подпасок живо окорот даст.

Для животины да пчёл топтыгин был неусыпным стражем, а для Зосимы — верным товарищем, если не сказать — наречённым брателком. В селе их так и звали: Зосима-белый (за льняную головушку отрока) да Зосима-бурый. А родителям и любо это: почитай, два сынка в семье подрастают...

Проходило-пролетало пастушье лето. Наступала осень. Медведку по его лесовому обычаю начинали готовить к спячке. Зосиме, знамо дело, было грустно расставаться с таёжным брателкой, утайкой даже плакал, да делать нечего: природу обманывать нельзя, беду можно накликать. И он сам сытно потчевал топтыгина овсом, отмерял ему щедро медовую десятину: мол, лакомься, мишута, нагуливай брюшину да вались почивать — животина стоит в хлеву, а тебе на зиму берлога на опушке сготовлена.

Славно жилось христовому семейству. Беды-напасти обходили стороной, никакое горе не омрачало жизни Зосимушке, его тяте и матушке. Глядючи на них, и соседи расцветали, учась ладному да справному житью. И всё село Товуй, ровно пасхальный пирог засияло, отражаясь в водах Онего-озера.

Не понравились благие перемены в Товуе нечестивому. Заело его, что миром-ладом живут здешние насельники, наслал он беса, повелев для начала извести отрока Зосиму и его родню. Бес так и этак подкатывался к изобке, где жило богоугодное семейство, — ничего не выходило. Ангелы небесные все напасти отводили от молитвенников. И всё же бес исхитрился...

Было это на лугу, где паслось стадо. Зосимушка играл на рожке, оберегая покой коровушек. Медведко лежал в тенёчке, в полглаза карауля окрестности. Ничего не предвещало беды.

И вдруг — жужжание. Медведко вяло отмахнулся — мало ли округ летает ос, пчёл да оводов. Но на сей раз он ошибся, то был не шмель, не пчела — это бес обернулся ядовитым шершнем. Не успел топтыгин глазом моргнуть, как шершень ввинтился в его ухо. Неистовая боль оглушила медведя. Косолапый заревел, встал на дыбы, глаза налились кровью, и он вмиг обезумел, превратившись из добродушного, покладистого топтыгина в лютого зверя. Ничего не соображая, медведь стал задирать коров, рушить ульи, а Зосиму, который бросился его усмирять, в ярости зашиб, сбив с его головы овчинную шапку, что покатилась в траву-мураву.

Стряслась эта беда в аккурат на Ильин день — светлый православный праздник. Илья Пророк на тот час как раз выехал на своей колеснице на небесные просторы, дабы полюбоваться Божиим миром да удостовериться, что всё идёт ладом. А тут такое...

Разгневался Громовержец, разразился молнией, враз утихомирив несчастного лесного буяна. А из уха того бес вылетел — мохнатый, ровно шершень. Трещит, шипит, как дымная головешка, норовит улизнуть, схорониться под защиту нечестивого. Да не тут-то было. Метнул Илья стрелу-молонью — от беса только сажа посыпалась.

А что же Зосима? Поверженного отрока Илья Пророк взял на небо, как некогда самого Илью взял на небо Господь. «Будешь кобылиц моих пасти!» — заключил он, а приметив, как закручинился Зосима о матушке да батюшке, посулил замолвить слово перед Господом, коли отрок небесную службу исполнит.

Вот так Зосима стал конюхом самого Ильи-Громовержца. Службу нёс прилежно и усердно, показывая и терпение, и смекалку. Небесные кобылицы, случалось, зарезвятся, заплутают во вселенских лугах — никакой оклик не достанет, не то, что погудка пастушеского рожка. Тогда Зосима обращался к пчёлам, своим верным покрученникам. Ведь это они, собравшись роем, подняли сбитую овчинную шапку и, водрузив её на голову поверженного отрока, вместе с ним очутились на небе. Поднимет Зосима краешек мохнатой папахи, скажет заветное слово «Окарай!», вот рой и вылетит из своего улика. Устремятся пчёлы в небесные дали, пулями полетят во все концы занебесья, и где хочешь сыщут ретивых кобылиц. А уж тем особого приглашения не понадобится. Едва заслышат настойчивое жужжание, как сами стремглав и сломя голову понесутся к небесной конюшне.

Миновало семь лет. Илья Пророк, довольный службой конюха, как и обещано было, дал ему вольную. «Господь велит отпустить тебя на землю. Ступай себе с Богом да помни милость Его!».

Очутился Зосима снова в родном селе. Матушки и батюшки он не застал — они почили, не вынеся разлуки с любимым чадом. Погоревал-покручинился молодец на могилах родителей и, молясь за упокой их, обратил глаза к небу.

Господь дал ему жизнь, притом дважды. Как Его отблагодарить, чем ответить на такую милость? Тут раздался гром, хлынул светлый дождик, в лучах низкого солнца вспыхнула радуга, а в серёдке её восковой свечечкой засияла христова церковь. Это было знамение. Возвести храм — земную обитель Господа, вот что надлежит выполнить. Но где? В вечереющем небе замерцала Матка — Полярная звезда. Вот где!

С Онега-озера, родимой вотчины, отправился Зосима в полуночную сторону. Ноги привели его на край земли — берег Студёна моря. Там он встретил двух Божьих людей, Германа и Савватия, также призванных на христианское служение. Вытесали они чёлн, переправились с матёры на Соловецкий камень, оставленный Господом на серёдке морской хляби для Своего Замысла, и принялись обустраиваться. Для почина поставили поклонный крест, усердно помолясь, отрыли землянку, наплели мёреж для лова рыбицы... Пришла пора возводить обитель. И тут обнаружилось, что у христовых строителей нет единого образа.

Савватий поминал Кирилло-Белозёрский монастырь, мол, вот достойный пример. Герману было любо, как на Выге всё обустроено. А Зосима молча поднимал глаза к небу.

Долго маялись христовые работники, усердно молились, ища разрешения своим сомнениям. Наконец, сошлись что остров — не матёра, а стало быть, и обитель здесь должна быть наособицу.

«На море, как на небе», — заключил Зосима и при этом зажмурился, словно воочию увидел занебесный свет. «Но какой?» — спросили его. «А вот какой», — сказал Зосима и поставил на камень-валун свою овчинную шапку. Из-под шапки потекли на белый свет его верные пчёлы. Они закружились в загадочном вихре и тогда перед пустынниками предстала дивная картина. Тут высились башни, похожие на баранью шапку, их соединяли стены того же замеса, а за стенами сияли белые храмы, которые венчали золотые купола. И до того всё выглядело благолепно, искусно и могуче, что христовы покрученники прослезились.

Ещё совсем недавно они маялись, колебались, спорили, не уступая один другому. Однако теперь с Божьей помощью все сомнения улеглись. Обитель будет и будет такой, какой её представил брат Зосима. Ведь недаром же над его челом сияет медвяный венец.

г.Архангельск

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: