|
ВЁШКИ
Вёшки – чародейство белоснежное.
На реке аукает паром.
Чья-то песня, добрая и нежная,
Входит в душу, словно гостья в дом.
Обметало белой повиликой
Голые макушки тополей.
И скрестились, как казачьи пики,
На сугробах тени от плетней.
Прислонилась робкою девчонкой
К голубой калитке тишина.
Полночь звездолобым жеребёнком
Топчется у жёлтого окна.
Я не сплю. Стекает струйка дыма
По стеклу в задумчивую грусть.
Я опять над книгою любимой
До рассвета плачу и смеюсь.
Ухожу в разлив седой полыни
По тропе взволнованной строки...
Скоро утро. Во дворе Аксиньи
Окликают солнце петухи.
В КОНСТАНТИНОВО
Мы в село прикатили вечером,
Промотавшись в пути с утра.
Почивали в избе бревенчатой
Подмастерья и мастера.
За стеною берёзы грезили,
Ворожили в ночи сычи,
И мирилась проза с поэзией
На остывшей уже печи.
Грелись водкой. Читали «Снегину».
Тихо спорили о грибах.
Пахла хлебом, квашнёй и снегами,
Пахла Русью самой изба.
И глядели сквозь ставни узкие
На старинные образа
Две звезды, голубые и грустные, сбой ритма
Как есенинские глаза.
КРЕСТНОЙ МАТЕРИ
Наш сельский дворик горемычно пуст,
Ослепли окна в постаревшей хате,
Лишь у калитки стынет снежный куст,
Седые ветви утопив в закате.
Тропинкой обретений и потерь
Шагни под камышовое раскрылье,
Тихонько скрипнет голубая дверь -
Её прикрыть за мамой позабыли.
Здесь всё, как прежде,
Печь ещё тепла.
И мотылек на занавеске бьется,
Как будто мама к Дарьиным ушла
Занять опары, и вот-вот вернется.
Как в сон, в тревожный сумрак окунусь,
Пытаясь страшный миг переиначить,
И буду ждать.
И снова не дождусь.
Прижмусь к стене холодной и заплачу.
Уже мне не избыть её обид,
Уже не расплатиться мне с долгами.
А мама с фотографии глядит
Безжалостно влюбленными глазами.
ПАМЯТИ В. ЛАНОВОГО
Жестокий год
По городищам рыщет,
Быкует время –
Ненасытный зверь.
Душа моя,
Как старое кладбище
Уже едва вмещает
Боль потерь.
То пандемия,
То несчастный случай
Всё чаще в траур
Обрамляет дни.
Нас покидают
Лучшие из лучших,
Родные и любимые
Мои.
И с новым утром
Снова беспокойство
Меня терзает больше
и больней,
Что боль
Невосполнимого
Сиротства
Умножит кто-то
Из моих друзей.
Хотя и понимаю
В круговерти,
Что глупо смерть
В жестокости винить
Когда бы Бог
Нам даровал
Бессмертье,
Могли б мы так
Друг другом
Дорожить?
***
Опять, как затворник, живу понаслышке:
Друзей провожать – как себя отпевать.
Всё тоньше моя телефонная книжка,
Всё толще моя долговая тетрадь,
У бывшего франта – ни блеска, ни лоска.
Всё меньше побед и всё больше утрат.
И капельки света, как капельки воска,
На мой подоконник роняет закат.
Ничто под луною, и вправду, не вечно,
Но, Боже, как больно и боязно мне
За девочку эту в фате подвенечной,
За женщину эту в печальном окне!
«И это пройдёт...» и опять повторится
(Умён Соломон, да немножечко плут!).
Кому-то ещё моя юность приснится,
Кого-то ещё мои боли сожгут.
Нас время рассудит. Нас смерть успокоит.
Всё меньше надеюсь, всё больше терплю.
Но жить на Земле этой всё-таки стоит –
Хотя б ради вечного слова «люблю».
ЛОДКИ
Грустят о вёслах ржавые уключины,
Грустят о звёздах вёсла и шесты,
Как на горбы верблюжьи, понавьючила
Зима на лодки белые холсты.
А лодкам снится голубое лето,
Крутые гривы пенистой гряды.
Печальна их зависимость от этой
Морозу покорившейся воды.
День половодья был таким коротким...
Присяду рядом с вами, челноки –
Я сам в любви, как брошенная лодка
На берегу единственной реки.
* * *
Любили ли Вы?
Из вопросов моих читателей
Уже не гложет страх проговориться,
Ведь всё как сад весною, отцвело.
Любовь – неуловимая Жар-птица:
Добыл перо – считай, что повезло,
Любил ли я? не ведаю доныне.
И не отвечу, путаясь во лжи,
Где больше света: в шалаше рабыни
Или в хоромах сытой госпожи?
Не знаю я, греша велеречивой
Строкою о любви в стихах своих,
С чего порой и умных, и красивых
Бросают ради глупых и скупых?
Наш век – перенасыщенность общений,
Когда разлука – благо, а не зло.
Чем реже суета прикосновений,
Тем дольше сохраняется тепло.
Ну, вот и я готов давать советы –
Старею, коль пытаюсь поучать.
Я ваш вопрос оставлю без ответа,
Но в утешенье вам хочу сказать:
Случится чудо или не случится,
Какое счастье, милый визави,
Всю жизнь подкарауливать Жар-птицу
Хотя бы ради пёрышка любви!
УТРО
Открою утром окна нараспашку,
Впущу к себе бездомные ветра.
Стрелою крана рыжая Наташка
Громаду солнца тащит на-гора.
Осенний день разбужен голосами,
И с грузом нерастраченных забот,
Расталкивая улицы плечами,
Спешит на смену заводской народ.
Монтажники, настройщики, поэты –
Великая и дружная семья...
Я с вами столько лет встречал рассветы
Мои немногословные друзья.
И счастлив, что в тревогах и успехах
Я боль и радость с вами разделил,
Что старший мастер сборочного цеха
В поэзию меня благословил.
***
Кто счастлив,
Тот в пути не одинок,
Кто знал беду –
Не одинок подавно.
И если грусть моих коснулась строк,
Она чиста,
Как слезы Ярославны.
Она струится
В жилах россиян,
В краю потешек
И сиротских вздохов,
Где матери рожали Несмеян
И самых забубенных скоморохов.
Где бушевала
Не одна гроза,
Где в каждом доме
Деревенек наших
Глядят со стен
Веселые глаза
Убитых или без вести пропавших.
|
ПРОСИТЕЛЬ
У входа в рынок,
на снегу подтаявшем
Сидит он
стуже мартовской назло…
И на табличке – дерзко-вызывающе:
«Сограждане, подайте на бухло!».
Сидит, продрогший,
в камуфляже латаном.
И к шутке приценившийся народ
Бросает медяки в ушанку мятую –
Наверно, в благодарность, что не врёт.
И этой обречённою отвагою,
И этой горькой истиной души
Обескуражен я – и с бедолагою
Делю свои последние шиши.
А за спиной – базар,
как волчье логово,
Сержанту нищий друг и сытый враг.
Жаль, что кураж десантника безногого
Не углядит зажравшийся «Аншлаг».
Прости за всё, весёлый мой проситель!
Спасибо, что не клянчишь «на прожить»,
А словно приглашаешь вместе выпить
И о самих себе поговорить.
Поговорить не о проблемах рвотных,
Не о войне, Господь нас упаси –
Поговорить о том, как жить вольготно
Безногому солдату на Руси.
Где ничего у Бога нет нечаянней,
Чем наша жизнь. Где дали замело.
Где на весь мир так честно,
так отчаянно:
«Сограждане, подайте на бухло!».
БОМЖ
Дремал вокзал. Чадило хлоркой лето
У стойки, где колбасил «малый зал»,
Читал мне бомж из Ветхого Завета
И что-то из Овидия читал.
Послушник милицейского чертога.
Прокуренный. Пропитый. Продувной.
Он убеждал, что хиппи – от Ван-Гога,
И что Ломброзо – гений, но блатной.
Он круто сёк в Сковороде и Секки.
Генсека – слал на редьку и на хрен.
Паломник, не добравшийся до Мекки,
Пропивший свою бочку Диоген...
Я щедро разбавлял вином скаредность
И, падая с подъездной высоты,
Со страхом ощущал свою ущербность
Перед богатством этой нищеты.
И, может быть, невольно виноватый,
Глядел в зрачки Несбывшейся Судьбы –
А в них светилось что-то от Сократа
И от святой российской голытьбы.
ДОРОГИМ ЗЕМЛЯКАМ
Если вдруг, будто загнанный вол,
Нестерпимо ослабну душою,
В эту степь, словно в мамин подол,
Я уткнусь забубенной башкою.
Ни беды у меня, ни нужды,
Ни иной бестолковой докуки.
Это просто заносит следы
Беспощадное время разлуки.
Это годы, как воды шумят,
И впадают в мой ерик ковыльный.
Это жизни усталый закат
Надо мною занес свои крылья.
Я готов, мой любимый Азов,
К неизбежному дню расставанья.
Жаль, пока не нашел ещё слов
Равноценных слезам покаянья.
Как умел, мой родной, так и жил.
Только верю с надеждой отважной,
Что прощенье твое заслужил,
Остальное не так уж и важно.
Видно он недалек, этот день,
(Впрочем, я ведь не прочь обмануться),
Когда с неба упавшая тень
Мне уже не позволит проснуться.
И сорвусь я, твой верный холоп,
С паутинки пронзительно тонкой,
И шершавый язык жеребенка
Мне обмоет морщинистый лоб.
* * *
Я опять ночую в Липках,
В доме юности моей,
Над селом колдует скрипка
Кратковременных дождей.
Потаенная тропинка,
Голубая лебеда.
Спит Дюймовочкой в кувшинке
Одинокая звезда.
Дорогие сердцу дали.
Я брожу печалью пьян,
Уронила кончик шали
Степь-кормилица в туман.
А у старенькой конторы –
На завалинке, впотьмах
Не стихают разговоры
О страде и запчастях,
О затратах, о зарплатах
И о том, когда на Марс.
Но все так же пахнет мятой
В погребах ядреный квас.
И как прежде, бабы в Липках
Измеряют век крутой
Человеческой улыбкой,
Человеческой слезой.
* * *
В меня входила трудно высота
И красота в меня входила трудно.
Еще меня пугала простота,
В которой красота жила подспудно.
И в сокровенном мире галерей
Мои глаза не сразу разглядели
В божественной мадонне Рафаэля
Земную сущность матери моей.
А люди шли суровою дорогой,
Грубели от потерь и маеты.
Томились жаждой
и ругались в Бога,
Срывая заскорузлые бинты.
Разруха. Голод. Холод. Похоронки.
Но, сгоречью полынною во рту,
Выхаживали люди,
как ребенка,
Поруганную в битвах красоту.
И наполняли души
теплым светом
Средь суеты
и модной чепухи...
И с них писали
лучшие портреты,
И им дарили,
лучшие стихи.
***
Памяти Филиппа Сухорукова
Блаженный дар – за всех скорбеть,
Болеть за всех душой ранимой.
Мне даже собственная смерть
Не так страшна,
Как смерть любимых.
Я с каждым близким уходил
Из жизни, горем обессилен.
Выходит – те, кого любил,
Мне сокращали путь к могиле.
И я б давно угас в глуши
Всепоглощающей печали,
Когда б при жизни часть души
Они в моей не оставляли.
* * *
Вячеславу Юртаеву
Спасение в провинции, в деревне,
Где воздух чище, помыслы честней,
Где обрастают зимние деревья
Багряным первоцветом снегирей.
Там меньше суеты и больше света,
Там каждый для кого-то сват и брат.
Там все: кто – лицедеи, кто – поэты,
Хотя и рифмоплётством не грешат.
И если ложка дорога к обеду,
То сам обед – к обыденным речам,
И так нетороплива речь беседы
За окаянной чаркой первача.
Там по привычке центр зовут «усадьбой».
Ложатся поздно. До зари встают.
А как гуляют на деревне свадьбы,
А как на свадьбах пляшут и поют!
Там знают цену утреннему хлебу,
Там любят землю бережно, как мать.
В провинции рукой подать до неба,
Чтоб наливное яблоко сорвать.
И в этом мире необъятной сини,
На зеленях засеянных полей
Так необъятно верится в Россию,
Так безоглядно верится в людей.
|