|
ПЕСЕНКА ПРО ВРЕМЯ
Ты следуешь из пункта А,
скучая, как острожный,
а ценность времени проста,
да разобраться сложно –
шумит назойливый сквозняк,
сгущается усталость...
Богач-бедняк, богач-бедняк,
а много ли осталось?
И накрывает серый тлен
пейзаж медово-летний,
когда пускаешься в размен –
совсем не птичьи сплетни,
и дар теряешь просто так –
где наше не терялось?..
Богач-бедняк, богач-бедняк,
а много ли осталось?
* * *
Люди должны жить на воле,
плавать в спокойных волнах
ветра, и леса, и поля,
в гимнах цветущих и снах.
Чтоб, не стесняя друг друга,
свет велеокий вобрать,
чистые помыслы луга,
тихой реки благодать...
Есть у нас птичье призванье –
ввериться нотам извне,
тонким флюидам, дыханью,
неба высокой волне.
МОЙ ВЕТЕР
С этим ветром ничто не сравнится,
он горячий и шквальный – он мой,
дайте ж песней его насладиться
в колыбели казачьей, степной.
Дух его никогда не остынет,
принимая в ладони, любя,
и меня как тростинку обнимет
моих предков далёких судьба.
Здесь они, на земле этой чистой,
хлеб растили и малых детей,
и в порывистых гулах и свистах
пили силу – из Божьих горстей.
* * *
Как бы уподобиться пейзажу –
мирным этим, ласковым лугам,
молодой осоке вольной также
золотым звенящим овсюгам;
я переняла бы плавность линий,
бархатный шалфей взяла в пример,
теплый дух серебряной полыни,
утонченность травяных манер.
Как бы уподобиться осинам,
что величьем дня ослеплены,
тополям и ветлам в небе синем,
в царских ризах горней тишины.
ВЕЧЕРНЯЯ ДОРОГА
Что выдумывать – жизнь фантастична,
вон луна над холмом визави,
стрекотанье лугов мелодично, –
не выдумывай жизнь, а живи.
И летучих мышей трепыханье,
и огни, как рубины, вдали,
и прохлада, и благоуханье, –
не фантастика ль, – чувствуй, живи.
Древний лес за рекой вроде монстра,
а луга – воплощенье любви;
гениальное, сказано ж, просто, –
каждой пядью волшебной живи.
* * *
Проснись, прикосновенье осязая
на чутких веках или на щеках, –
бушует бликов солнечная стая,
вся комната в весёлых мотыльках;
прими в подарок трепетное утро,
дыханье света в листьях за окном,
полупрозрачность, искры изумруда,
игру ветвей с тихоней-ветерком...
Ну что ещё тебе для счастья надо,
не хватит ли бороться и искать,
ведь в пробужденье собственного сада
ты чудом света можешь обладать?
* * *
В вишняке болтает дрозд,
философски вопрошая,
далеко ль до спелых звёзд,
отчего луна большая,
долог ли прохладный бег
ветра и куда укрыться,
что за птица человек –
не поёт, лишь суетится…
Принят соловьиный пост –
с риторической повадкой
всё насвистывает дрозд
вперемежку с вишней сладкой.
* * *
Будет дождь – в небе сдвинулись тучи,
тишина, будет дождь неминучий.
Мир застыл, словно графика, строго,
словно ждёт приговора, итога;
словно вражии силы сдвигая,
наползает к нам буря слепая…
Ну а я что могу? – только внемлю
и люблю это небо и землю.
НА РОДИНЕ
Такие огромные ивы –
под стать облакам, наравне,
их крон исполинских разливы
с ветрами в извечной войне.
Их омуты, волны, бурленье –
безбрежность великих судеб,
и в шелесте бродит забвенье
и память – мы ни были где б.
Но если они замирают
грядой вечереющих скал,
то древо твоё прозревают –
кем был ты издетства и стал.
* * *
С другими сравнивать привычка
себя – не годен ли, горазд –
смешна; пожалуй, и синичка
любым солистам фору даст.
Уж если хочется сравнений,
ты на деревья, птиц гляди –
какие стойкость и смиренье,
какая музыка в груди;
сравни себя с высоким небом,
с Полярной чистою звездой,
и, проиграв в сравненье этом,
не измеряй людей собой.
* * *
Я тоже древо – в глубине и тайне,
переливаясь светом поутру,
я обнимаю птичье мирозданье
как детский гомон, звонкую игру.
Я тоже поглощаю каждой гранью,
блестящей кипой – ласковый огонь,
я тоже пробираюсь вниз корнями,
в заклёклую лесную память-сонь.
Я тоже древо – в глубине и тайне,
стою до претворения веков
и чуткими звенящими листами
касаюсь невесомых облаков.
* * *
Мальчик сбегает по склону
в дымке цветов луговых,
донник, сурепка огромны –
вот дорасти бы до них!
Мальчик отважный – по склону,
ветер по злакам скользит,
гонит зелёные волны,
дымкой медовой сквозит.
Нежные щебеты, звоны,
солнце, как клевер, у ног,
в травах небесных по склону –
мальчик бегущий, сынок.
* * *
Шёпот листьев, слуха обольщенье,
и руины полуосвещенья
в старом ивняке на берегу,
и кукушки странное ку-ку;
ближе подлетит и снова где-то
в посвистах и щебетаньях лета,
в сонной глубине огромных ив,
будто и не птица – гулкий миф.
* * *
От влаги шёлково и ярко
расцвёл цикорий сам собой, –
почти засохшая полянка
небесно стала голубой;
за теми вётлами, я знаю,
хрустально катится река,
кувшинки в небе умывая,
качая лодку старика, –
а он, отец мой, так же точно,
с прищуром смотрит, смотрит вдаль,
когда на отмели проточной,
плотва сверкает и голавль.
|
* * *
Живи, живи, моя река,
неисчислимые века,
таинственно искрись –
лучей вбирая высь.
Целуй приветно берега,
где палый дуб или куга,
песок или сосна,
и света тишина.
Ты видела набеги, зло,
и неба синее крыло
простёрлось, сохранив
тебя в объятьях нив.
Петляя, время нанесло
к селу, как бусина – село,
и городской пейзаж,
болотину и пляж.
Но там тебя лишь узнаю,
где лес холмится на краю,
как первобытья зов,
и клёкоты орлов.
Благословляю и пою
зеркальность чистую твою
и тайну на века,
живи, живи, река.
НА БЕРЕГУ
Ах, трясогузка, трясогузка,
со мной случилась перегрузка
и помрачение души, –
чума повсюду, гибнут люди,
и что-то будет, что-то будет,
но упорхнуть ты не спеши!
Над водным царством отражений
подай мне пару упражнений,
верни беспечности весну –
в магической глуши хопёрской
переметнусь небесной горсткой,
изящно хвостиком кивну...
* * *
И в женщине, плывущей по реке,
с волнистыми седыми волосами,
и в женщине, стоящей на песке
в халатике с родными васильками,
и в той, что тихо движется с холма
просёлками в соломенной панаме,
и в той, которая теперь сама, –
я узнаю щемящий образ – мамин.
* * *
Мне всё равно, я занята,
что наверху за маета,
но ветер падает с небес,
со мной в пейзаже или без,
я не гляжу, как треплет он
косынки вымокшие крон
и тучи валит, словно лес,
со мной в помине или без,
скрипит калиткой жутко так
в ночи – но это всё пустяк,
в спокойной глубине зрачков
иных довольно катастроф.
* * *
В чём душенька держится, в чём?
Такой неустроенный дом,
с ознобом, незваным дождём,
с сизифовым верным трудом.
* * *
Не принимай меня всерьёз –
как шепчущий во сне рогоз,
как призрак облака в реке
и слёзы ивы на песке.
Я лунных путешествий луч
и талый снег с далёких круч,
и горних луговин лоскут,
не знаю, почему я тут.
* * *
Рассвело едва, а шумно:
не слетел ли кто с ума? –
воробьиная коммуна
с листьев капли пьет шумя,
за работой ранней дятел –
молоточком под окном,
если кто из нас и спятил –
так в ночи слетевший гром;
сна как нет, остался лишь бы
горько-свежий, травяной,
то ли мяты, то ли пижмы
тихий след грозы ночной.
* * *
Не забыты и не брошены,
просто пасмурно, дружок,
сапогами да галошами
месим месиво дорог.
Словно цапли осторожные,
мы шагаем в эту грязь,
эх, утробушка дорожная,
как разбухла, раздалась.
Не печалься растревоженно,
и в глуши не пропадём,
ведь дорога наша сложена
где-то выше – над дождём.
* * *
Тополь впадает в ясные дали,
мало-помалу в высь утекая,
в плеске зеркальной, трепетной стали
соки природы перемогая.
Ветви его, как теченья, влекомы
тайною силой снова и снова,
будто земля и не держит за корни,
будто и нет тяготенья земного.
* * *
Облака невысокого роста,
словно овцы бредут по холмам,
жизнь проходит (зачёркнуто), просто
не вернуться моим облакам.
* * *
Падают яблоки – что за напасть,
вот уж и яблоку негде упасть;
яблочный дух, тонко-свежий, ребячий,
будто бы свет под ветвями маячит.
Вряд ли мы их от паденья спасём –
нежными щёчками о чернозём;
утром земля – тоже яблоко ало,
хоть и далёко от неба упала.
ЭКСПРОМТ
Как стало непривычно тихо,
умолкла птичья вся шумиха,
лишь иволга поёт одна,
прохладой зорь упоена;
и есть иллюзия – как будто
стоит на месте и минута,
но лето катится с горы,
что яблок спелые шары;
прозрачен голос – это зрелость,
и как бы время ни вертелось,
ты любишь замысел Творца,
до листопада, до конца.
* * *
Какое же счастье, что ты не артист,
и буря оваций тебе не нужна...
Вон кружит орёл, слышен клёкот и свист;
ты будто и есть гулкий лес, тишина.
* * *
Набрать бы мне кристальной тишины –
хопёрской этой августовской манны,
все звуки внутрь себя погружены,
зачаточны и снова безымянны.
Лишь иногда вздыхает на лету
сухой листок, и камыши-сиротки
звенят легко, и где-то за версту
выкатывает гром моторной лодки...
* * *
Волчья даль немигающе долго
смотрит, и разрываются в клочья
облака – там, где логово волка
или сумерек жёлтые очи.
Тянет влагой с низин, и печали
громоздятся, как лес, чёрный с виду,
силуэты во тьме одичали, –
впору песни из Книги Давида.
* * *
Заснуть у лета на краю
под шелест долгий и протяжный
и слушать, слушать, как поют
леса, чуть хриплые от жажды –
стареющих боянов и
гомеров, умудрённых ветром,
не поднимая головы
в медовом прорицанье этом.
* * *
Не надо плакать и прощаться –
не расстаётесь вы отнюдь,
и может статься, может статься,
ты соль родной земли и суть;
здесь предков мирные могилы,
степное небо и лопух,
и, может статься, – ты вместила
тех жизней величавый дух;
и, простираясь над обрывом,
орлиная летит любовь
к реке и лесу, чёрным нивам –
как песня, сложенная вновь. |
