Сергей ШУЛАКОВ

«Оставаться белорусом...»

О творчестве Михаила Попова и его романе «На кресах всходних»

Крупнейший современный русский писатель Михаил Михайлович Попов родился в Харькове, жил в Белоруссии, окончил сельхозтехникум и Литературный институт им. А.М. Горького, семинар поэзии Ал. Михайлова Работал в журнале «Литературная учеба», заместителем главного редактора журнала «Московский вестник», заместителем главного редактора журнала «Москва». Во время службы в Советской Армии опубликовал романтическую поэму в газете Прибалтийского ВО. Дебют на поприще прозы состоялся в 1983 году, в журнале «Литературная учеба» была опубликована повесть «Баловень судьбы». В 1988 году в издательстве «Советский писатель» вышел роман Михаила Попова «Пир». Роман был награжден Союзом Писателей СССР премией им. А. М. Горького «За лучшую книгу молодого автора».
Круг литературных интересов Михаила Попова всегда был широк, и с самого начала одним из наиболее заметных направлений в его работе стала историческая романистика: «Белая рабыня» 1994 г., «Паруса смерти» 1995 г., «Тамерлан» 1995 г., «Темные воды Тибра» 1996 г., «Барбаросса» 1997г., «Цитадель» 1997 г., «Проклятие» 1998г.
Помимо исторических романов в традиционном понимании, Михаил Попов написал несколько произведений как бы межжанрового характера, и исторических и фантастических одновременно: «Огненная обезьяна» 2002 г., «Вавилонская машина» 2005 г., «Плерома» 2006 г. В журнале «Подвиг» в 2014 году был опубликован роман «остров Убудь».
Когда М. Попов пишет о современности, то внимательно исследует психологию современного горожанина, что и отразилось в его романах «Москаль»2008г., «Нехороший дедушка» 2010г., «Капитанская дочь» 2010 г.
Автор четырех сборников стихотворений – «Знак» 1987г, «Завтрашние облака» 1988г, Серебряные веки» 2010 г, «Праздность» 2015 г, и многих книг прозы.
Произведения переводились на китайский, французский, английский, немецкий, арабский языки.
Лауреат премии СП СССР за лучшую первую книгу (1988), им. И.А. Бунина (1997), им. А.П. Платонова «Умное сердце» (2000), Правительства Москвы (2002), Гончаровской премии (2009), Москва-ПЕННЕ (2011), Горьковской премии (2012), Большой литературной премии России (2017г.).
Живет в Москве. Преподает в Литературном институте им. Горького.
С 1988 состоял членом СП СССР, является секретарем правления СП России и членом  общественных редколлегий и редсоветов журналов «Московский вестник», «Роман-газета ХХI век» (с 1999), «Лит. учеба», «Москва», «Наше поколение». Отмечен премиями им. М.Горького за лучшую первую книгу (1988), им. В.Шукшина (1992), им. И.Бунина (1997), им. А.Платонова «Умное сердце» (2000), правительства Москвы (2002), журнала «Москва» (2007), им. И.Гончарова (2009).

Роман Михаила Попова «На кресах всходних» рассказывает о людях, живущих в белорусской глубинке, по-гоголевски в своей цельности разделенных между двумя мирами, Россией и Западом, хоть и не вполне осознающих этого разделения. Возможно потому, что с Белоруссией связаны воспоминания юности писателя, такого точного, заинтересованного, трагического описания нескольких поколений белорусских семей в нашей литературе еще не было. Автор дает обширный, исчерпывающий пейзаж. Вёска — большой хутор — «лежала в стороне от всех ниток всяческих путей, как бы в выемке огромного, охватывающего, густого лесного небытия; даже от соседних Гуриновичей ее отделяла река с непреднамеренно загадочным названием — Чара». Революция, польская власть, война, вхождение в состав СССР — все эти события не слишком потрясают жителей выбранных автором деревень на отшибе. Богатая семья Порхневичей оберегает свой авторитет при любой власти, бедные соседи исподволь мстят за свои денежные долги и нежелание породниться. Автор, довольно долго проживший в Белоруссии, ничего не придумывает, никого не идеализирует. Кажется, что социальных потрясений и не требуется — сама жизнь в этой лесной глуши способна вывернуть наизнанку самые прекрасные, необходимые, выстраданные человечеством моральные качества, искалечить судьбы, отнять жизни. И несмотря на этот тяжкий гнет, жизнь продолжается, рождаются и растут дети, ищут себе применение, и это самое непостижимое.

Стиль Михаила Попова, узнаваемый по другим произведениям, слегка, в самую меру, ироничный,  заявлен уже в самом начале повествования. В царские времена, в сцене угощения местным священником приезжих ссыльных за беспорядки студентов: «Настойчивыми жестами гости принуждены были выпить еще: хозяин был внезапно взят каким-то сильным воспоминанием, и понадобилось ему срочно смыть его. После непосредственно глотания самогона наступила длительная пауза, гости успели несколько раз переглянуться. Обоим было по-прежнему весьма неловко, не хотелось верить, что и духовное лицо поглощается настолько без остатка мраком захолустной жизни». Соленые грибки накалывали «мизинцем вилки». Этот стиль будет признаком текста на всем протяжении книги, не исключая и самых драматических мест. Во второй части повествование, словно русло реки вокруг острова, раздвоится — обратится к городской белорусской интеллигенции, но потом оба рукава плавно, страшно в своей естественности сольются, выходя на общую драматическую, с моментами леденящего ужаса эпическую картину. Она складывается из разных эпизодов, таких, как невеселая жизнь увезенного освобожденным ссыльным студентом на учебу в Санкт-Петербург юного, поневоле замкнутого белорусского паренька, убийство во время немецкой оккупации еврейской семьи... В одном тексте все это смотрится наглядно, словно длится в реальности. Порхневичи были неформальными авторитетами той местности, несмотря на то что неподалеку стоял особняк помещиков с графским титулом, который местные именовали для краткости «дворцом». Во время революционных событий дом сожгли дезертиры, прекраснодушного хозяина дворянского гнезда убили, мальчишка-­барчонок пропал невесть куда. Но жизнь упрямо продолжалась, никакой власти словно не было дело до этих мест, а без власти нельзя, и Порхневичи, словно нехотя, несли ее бремя.

В романе виден этнический аспект: издавна вместе с белорусами жили поляки, их взаимоотношения описаны достоверно, они обыденно напряженны. Сыновья богатого Порхневича поехали в костел, там поляки Лелевичи, и хоть должны они Порхневичам, а гонору много. По словам пострадавших, «Лелевич Анджей, самый негодный и напрасный человек во всей округе, но с самым выпущенным на поверхность гонором, стал задирать провинциальных парней, высмеивать их одежду, простые сапоги, неловкую повадку. Мол, чего вы, мужичье сиворылое, кровь собаки безродной, прикатились в святое место!». Местный ксендз объяснил: «У этих лайдаков... не просто национальная гордость из-за польской военной победы, но и прямая корысть, новая власть посечет в мелкую лапшу все долговые счета, если они от неполяка к поляку».

Поляки закрыли Никольскую церковь отца Ионы. «Помимо администрации, стражников, прочих чинов и учителей, где хватило, конечно, было проведено усиленное ксёндзирование общества». Михаил попов не пишет постсоветский, посттоталитарный роман, это видно уже по добротному, стильному, неторопливому исполнению. Ополячивание в его повествовании не проводится лишь властями, оно пугающе естественно. В бору неподалеку от вёски имелось «заповедное и удивительное» место — Девичий дуб. В стоявший посреди поляны более чем столетний дуб ударила молния, но сожгла не до конца, и каждую весну на мертвом, как камень, стволе появлялись малые отростки, и каждую весну он «покрывался как бы зеленым облаком». Местные бабы, из тех, кому не удавалось забеременеть, повязывали на ветви тряпочки. Сноха Порхневичей полячка Гражина пожаловалась ксёндзу, но тот ответил про «дикость приверженцев православной веры» и про то, что «мужики есть мужики, суть зверье». Гражина не успокоилась, пришла к дубу и облила его «свинячьим пометом, да пожиже»... Обратно шла гордая.

Историко-политический аспект в романе отражается глубоко и полно. С приходом советской власти Порхневичи прошли в местный совет, уселись за покрытый ими же выданной красной материей стол в школе в соседней деревне Гуриновичи. В войну сыновья Витольда Ромуальдовича Порхневича оказались по разные стороны фронта, и он не спал ночами, о них думая, а когда спал, снились ему самолеты, гоняющиеся за сыновьями. А некогда уехавший за лучшей жизнью молодой человек, вернувшийся с немецкой армией в чине ефрейтора — а ему необходимо было быть большим немцем, чем немцы, — проехал мимо родного двора на мотоцикле, даже не повернув головы, не взглянув...

Несмотря на то, что автор не встает ни на одну из сторон, в романе отчетливо звучат православные мотивы. Юный бедняк Мирон и зажиточная Янина Порхневич идут венчаться в заколоченную церковь: «Они увидели перед собой храм в тот момент, когда в небе разорвалась утренняя мглистая пелена, расползлись волны тумана и ударило яркое, по-осеннему чуть истеричное солнце. При таком освещении даже двадцать лет пребывавшее в запустении строение вдруг выказалось значительным и многообещающим образом. Кричали птицы, искрились лужи, укромно зияла щель входа». И очевидно органично здесь звучат слова священного писания — автор не считает нужным назвать, что это Первое, самое знаменитое послание апостола Павла Коринфянам. «“Не хочу оставить вас, братия, в неведении, что отцы наши все были под облаком, и все прошли сквозь море... — читал отец Иона. — И все ели одну и ту же духовную пищу; и все пили одно и то же духовное питие: ибо пили из духовного последующего камня; камень же  был Христос...”»

Линия белорусской интеллигенции, ее национальные поиски, дана с прямотой и ответственной историчностью. Исключая, может быть, нескольких изданий специальной литературы, мы никогда не читали о том, что творилось в головах образованных классов на западе страны при условиях ее трансформации. По чести сказать, здесь, в столицах, нам не было до этого дела, мы всегда уповали на то, что «где надо так или иначе разберутся». Возможно, еще и потому, что до Михаила Попова никто не брал на себя задачи рассказать об этом.

Белорусский националист Норкевич, обучаясь в имперском Санкт-Петербурге, «умело сторонился революций», «в тени исторических событий высматривая свой вроде бы мелкий этнический интерес». Возможность создания своего государства свалилась  на таких, как белорусский учитель Норкевич, внезапно и не очень­-то желанно. «Места эти были столь плотно пропитаны разными историческими соками, кровью и потом, песнями и фантазиями, все время перемешивавшимися последнюю тысячу лет, что задача Николая Адамовича виделась титанической...» Националисты смирились с тем, что их труды пройдут тихо, в расчете на будущее, как вдруг в марте 1918 года Совет Белорусской Народной республики объявил страну свободной. В уездном городишке Слуцке возник Белорусский национальный комитет. Потом власть взяли белорусские большевики. После них настала польская влада, потом вошли части Красной армии, в Слуцке снова собрались националисты и создали два полка под руководством штабс­-капитана царской службы Сокол-Кутыловского. Конечно, эта «национальная армия» была рассеяна. «На Украине началась массовая насильственная украинизация на землях, входивших в состав СССР. На территории Могилевской, Гомельской и Минской губерний велено было создать народ белорусский». Националисты на польских территориях шли своим путем. В 1933 году была создана БНСП — Белорусская национал-социалистическая партия... И Норкевич сделался полонофилом.

Дочь учителя выросла, к ней сватались польские паны, случилось соперничество, затем примирение, отображенные привычно отменным стилем. «В тот последний день всеобщего примирения, уже после отъезда Комаровского, этого Чайльд­Гарольда с окраин обитаемого мира, в доме у Рошицких праздновали с облегчением победу здравого смысла над пережитками героических, но невразумительных нравов». На праздновании Норкевичу указали на его полонизм. «Любовная история была как-то мучительно перепутана с исторической фактологией...» Строго говоря, это – обо всей книге Михаила Попова.

Когда поляки стали хвалить белоруса Норкевича за преданность польскому делу, сравнивая его с белорусскими крестьянами, что во время польских восстаний, вооружившись вилами и косами, присоединились к своим польским панам, интеллигент­националист вдруг неожиданно для самого себя напомнил им о фактах. О том, что крестьяне, поняв, что русские сатрапы-­генералы не собираются их притеснять, «что их и краем не заденет», а воюют только против взбунтовавшихся панов, расходились по хатам и принимались за обыденные занятия. Этой фразы, сказанной за обедом, было достаточно, чтобы сделаться изгоем. Норкевич опомнился, написал верноподданническую статью, где упоминал слова Мицкевича о Сибири: «Это политический ад, он играет ту же роль, что в поэзии Средних веков играл ад, так хорошо описанный Данте». Но его не простили. В ответ на неблагодарность Норкевич заявил директору гимназии, поляку: «Вы романтики и борцы, вы страдальцы и хранители тонкой польской духовности, вы одновременно и самые страшные душители. Страшней царя, страшней Муравьева и русского исправника. Польская свобода — ад для белоруса».

За эти слова учителя, правда не сразу, взяли. Но как только пахнуло железным сибирским ветром, благородное войско польское куда-то делось. «Какие-то мальчишки на велосипедах, с револьверами здесь, у костела, собрались, так одна русская танкетка выехала и одну очередь из пулемета дала. Побросали велосипеды и по кустам». Пример показательный. Танкетка — тарахтящая гусеничная инвалидная коляска, обшитая железом чуть толще кровельного, во время Великой Отечественной войны не использовалась за очевидной вредностью, так как быстро превращалась в пылающую могилу для экипажа. Но и ее хватило, чтобы храбрые польские жолнеры испарились, оставив за себя гимназистов, которым, слава богу, хватило юношеского чувства самосохранения разбежаться. Учитель-националист сидел при поляках, сидел при гитлеровцах. Дружелюбный эсэсовец звал пана Норкевича в коллаборационисты, но тот отказался. На вопрос дочери о том, что делать, отвечал: «Оставаться белорусом. Если мы до сих пор выживали и выжили в том виде, в котором нас заставала эта всемирная свара сильных и злых, — может, не нужно изменять себе и выволакиваться из исторической раковины...»

Исподволь, ненавязчиво в повествовании Михаила Попова вырисовывается общее для многих народов пространство. Писатель имеет право говорить об этом здесь, в Москве, именно потому, что идеологии в его книге не найдет и самый пристрастный критик. Автор указывает: «Гродненская губерния, если посмотреть на нее с точки зрения населенности... напоминала собой слоеный пирог. В нижней части его, в многочисленных и не очень больших деревеньках, обитали белорусы. В местечках, этих странных полугородках, была смесь белорусского, польского и еврейского населения... К началу двадцатого века в Гродно жили примерно пятьдесят на пятьдесят поляки и евреи, белорусы допускались в состав жителей только в виде прислуги или торгующей на базарах публики». Что ж, такова реальность, которая во многом и пробуждала мысли о национальном государстве белорусов.

Автор — что естественно для такого текста — не имеет претензий к католическому духовенству. В разгар войны, в 1944 году, Янину Порхневич приютил ксёндз, человек мудрый, знающий, что в массовом состоянии ожесточения люди редко слушают священников, и все же поддерживавший авторитет, являвшийся беглецам защитой от местных националистов и от оккупантов. Когда ксёндз Волотовский умер, Янине пришлось бежать из его дома, прихватив с собой девочку­еврейку, чудом уцелевшую во время расправы, учиненной соседями. Во время чтения некоторых драматических моментов романа перехватывает горло — не от натуралистически грубого «правдоподобия» описания смерти, а как раз из-за обыденности, распахивающей восприятие для устрашающего момента истины. Всегда отложенное объяснение событий, описание их финала позже, в конце следующей главы, усиливает нарастающее ощущение правдивости догадки о страшном, о том, во что не хочешь верить, это эффект из реальной жизни, в литературе он столь прямо не ощущался очень давно. Янина спасла еврейскую девочку — чтобы не суметь спасти еще раз.

Описания положения в оккупированной Белорусии в романе не выпирают из контекста, они объективны и уместны. Однако именно из-за них на Михаила Попова могут обрушиться потоки критики с обоих литературных флангов; именно поэтому здесь представляется уместным подвести буфер. В вышедшем в 2017 году исследовании «Белорусские коллаборационисты. Сотрудничество с оккупантами на территории Белоруссии. 1941–1945 годы» историк Олег Романько говорит: «Партизанское движение было одной из самых ярких и героических страниц истории Второй мировой войны и, одновременно, одним из самых изучаемых эпизодов советской исторической науки. Однако после распада СССР выяснилось, что история партизанского движения обросла многочисленными мифами (и здесь “заслуга” не только советских историков, но и зарубежных)».

Действительно, многие западные исследователи утверждали, что партизанское движение было создано искусственно, по приказу из Москвы, что офицеры НКВД, десантированные в тыл фашистских армий, насильно собирали местных партийных работников и вырвавшихся из окружения красноармейцев — это и были партизаны. Правда, что некоторыми отрядами руководили такие офицеры — например, Алексей Ботян, «майор Вихрь», спасший от уничтожения Краков, — но таких отрядов было немного. Советские историки утверждали, что население, уходившее в леса, спасаясь от зверств фашистских карателей, сплачивалось вокруг партийных работников, вооружалось и начинало мстить, а уже потом выходило на связь с «большой землей», откуда получало взрывчатку, средства связи, боеприпасы... В этом больше правды, но тоже далеко не вся. Олег Романько пишет: «В годы Второй мировой войны существовало два направления в движении Сопротивления. В целом их можно назвать коммунистическим и националистическим. С многочисленными оговорками это признавала даже советская историография». Такое положение касалось всех оккупированных стран Европы и части СССР — Белоруссии. Это так, однако, факты свидетельствуют, что наиболее эффективными были именно коммунистические партизанские соединения и подполье. Во многом потому, что очень скоро за ними встало мощное государство с перестроенной на цели войны экономикой. Но нельзя забывать, что нигде фашистские войска и их пособники из национальных формирований не действовали со столь масштабной нечеловеческой жестокостью. Это способствовало бегству жителей, среди которых находились крепкие подростки и деды, бившие германца в «империалистическую» войну; и было бы странно, если бы они не желали убрать со своей земли просвещенных европейцев, с неподдающимся уразумению зверством расправлявшихся с их родными. Но выходит, что лишь Михаил Попов точно описал третью силу партизанского движения в Белоруссии, ускользающую от взора академических исследователей: сельских жителей, целыми поселками — с детьми, лежачими старухами, скарбом и скотиной — уходивших в леса, поначалу не помышлявших о вооруженном сопротивлении, стремившихся хоть как­-то наладить жизнь в сырых землянках.

Когда немецкие огнеметчики сожгли соседнюю деревню Гуриновичи, жители вёски под руководством неофициального, терпимого лишь по необходимости лидера Порхневича переселились в лес. Коллективизация, о которой большевики «вяло и отвлеченно» рассуждали, свершилась сама собой. Выкопали землянки, обобществили продукты, варили на всех. Принимали окруженцев, и даже беглого комсомольца, у которого вместо мозгов пропаганда, и совершенно бесполезного, не принять которого было невозможно по политическим соображениям. И лишь позже в этот «отряд» прибыли командиры «профессиональных» партизан, стали ставить задачи, и пришлось их выполнять, но так, чтобы свести риск для лесного табора к минимуму.

Завершающая часть книги Михаила Попова написана от первого лица, в ней наступает развязка исчезновения графского сына. Через полупартизанский отряд, сам собой составившийся из бывших крестьян­арендаторов, молодой граф Турчанинов, успевший не раз сменить имя и документы, возвращается в родной дом — «где-то стоит папин рояль»... Отец Иона, узнав, говорит ему в конце войны: «Я тут давно, мальчишкой еще, считай, пригнали (после семинарии. — С.Ш.). Как же я их тут всех, сопливых, тугих разумом... Как же я их... Ненавидел, что уж говорить. А Порхневичей вдвойне. Только со временем кое-что рассмотрел. Мужику местному всякий чужой. Свой барин иль приезжий — всякий кровь сосет. Ромуальд Порхневич, Витольд Порхневич... Они одним боком вроде и за здешнего мужика, да только если присмотреться — все больше за себя. Красные победят теперь, и я рад, но уже вижу, что будет: вырастет такой Шукеть в начальники и будет от того же мужика кровь сосать, хоть и сам от мужицкого корня. Будут баре, только теперь в кумаче».

Произведение Михаила Попова  создает впечатление достоверности документальной прозы. Автор полностью погружен в историю края, но пишет так, что для читателя эта погруженность не становится принужденной. Так писал о казаках Шолохов. Скажут: сравнение не вполне корректное. Это понятно. Здесь мы приводим этот пример для того, чтобы пояснить масштаб и задачи эпопеи Михаила Попова, населенной множеством героев, и ни на шаг не отходящей от исторической правды.

Попытки глубокого осмысления исторических периодов хоть редко, но все же предпринимают и другие авторы. Евгений Анташкевич в романах «История одного полка. В седле» и «История одного полка. В окопах» рассказывает о Первой мировой войне в восприятии солдат и офицеров, их родных. В романах «Харбин» и «Тридцать три рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине» Евгений Анташкевич исследует феномен харбинской эмиграции вплоть до занятия города Красной Армией в 1945 году. Екатеринбургский писатель Арсен Титов в обширной трилогии «Тень Бехистунга» рассказывает о действия русской Кавказской армии, походе на Багдад, и о возвращении офицера домой, в послереволюционную Россию, в Екатеринбург. [Бехистунгская скала – древний персидский барельеф, на котором высечена так называемая Бехистунгская надпись на языках древнего Востока, своего рода каменная летопись о событиях, произошедших после смерти Кира II – восстании мага Гуматы, его убийстве и воцарении Дария I.]

Но книга Михаила Попова даже и в полном смысле горящей актуальности не теряет. Больше полугода в Белоруссии проходят протестные акции разной степени накала. Проблема национализма в территориально-государственных образованиях этой группы в том, то это не национализм в чистом виде, он одновекторный  – это русофробия. Президент Лукашенко своим указом назначил дату всебелорусского народного собрания, и можно надеяться, что оно принесет плоды. Однако нельзя не заметить, что если бы книга Михаила Попова, даже без перевода на белорусский язык, получила широкое распространение в Белоруссии, она стала бы одним из стабилизирующих факторов как раскрывающая историческую подоплеку в смыслах современных политических обострений.

Что нуждно сделать, чтобы такие книги, как роман Михаила Попова «На кресах всходних», обреченные на самое широкое читательское внимание, становились доступными? Не пора ли подумать о том, чтобы организовать издательское объединение под особое направление, подобно тому, как в свое время для публикации весьма популярных у читателей мемуаров полководцев Великой Отечественной был организован «Воениздат»? Таких масштабов достичь вряд ли удастся, но можно подумать о межрегиональной схеме – например, под эгидой Союза писателей получить финансирование на квоты в крупнейших издательствах-«монстрах». Утверждение о том, что талант пробьется сам – это не более чем один из самых зловредных мифов. Конечно, талант пробьется к читателю, но через 50 лет,  когда актуальность будет уже вторичной или – вечной, как угодно.

А издатель, выбросив «На кресах всходних» на белорусский книжный рынок именно теперь, когда события в Белоруссия с её уже современными уличными сражениями и противостояниями стали лишь продолжением романа Михаила Попова, несомненно, мог бы рассчитывать также и на немалый  коммерческий успех. Да и что касается блюстителей порядка, то их стояния на морозных улицах Минска обрели бы и для них самих, и для всех белорусов, не желающих повторять украинские политические сценарии, вполне высокий и внятный исторический смысл.

Сергей Иванович Шулаков родился в 1970 году в Москве. Журналист, критик. В 2003-2005 годах — главный редактор журнала «Сельская молодежь», в 2005-2006 годах — руководитель пресс-службы Международной ассамблеи столиц и крупных городов (МАГ), заместитель главного редактора журнала «Вестник Маг». С 2009 года литературный редактор исторического альманаха «Кентавр. Исторический бестселлер» издательства «Подвиг».
Автор литературно-критических статей в газетах «Книжное обозрение», «НГ Exlibris», «Культура», «Российская газета», журналах «Новый мир», «наш современник», «Москва», другой центральной периодике.
Лауреат премии журнала «Юность» «Литературная критика», международного конкурса «Золотой витязь», и других.
Живет и работает в Москве.

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Система Orphus Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную