ЗАБОР
        Покосился забор и упал,
        Все заборы в России упали.
                Юрий Кузнецов
Хлестанул по России напалм,
Все заборы в России упали.
Я смотрю: мой забор не упал,
Потому что забор – на Байкале.

Потому что из гор – мой забор,
Из стального байкальского кедра.
Не сломал его – века топор
И кувалда заморского ветра.

У меня за забором тепло,
Вражью он остановит лавину.
Всех, кого из Руси унесло,
Я зову на свою половину.

За забором звенит перебор
То баяна, то русской гитары…
Не пройдут через этот забор
Двадцать первого века хазары.

* * *
Ночь повисла на заплоте,
Жизнь полна бедою всклень.
Искривился мир в полёте,
На погосте умер день.

Улетают к звёздам срубы,
Заселяет сердце грусть.
И луна целует в губы
Умирающую Русь.

ДНО
Не луна восходит. Лезвие.
Мутно небо. Ночь мутна.
Крылья, что ли, мне подрезали:
Я уже коснулся дна.

Прохожу по дну. Здесь топчется
Нищий воин и студент.
Здесь заточка вором точится,
Наркоту сбывает мент.

Дно дырявое качается,
Сквозь него летят года.
Но здесь тоже отмечается
День Победы иногда…

* * *
Милая Русь, ты была оживлённою,
Пела, крестила детей,
Тщилась остаться живой, обновлённою
В мире жестоких идей.

Русских людей без идей не оставили
И без кровавой войны.
Сердце народа напалмом оплавили,
Кол принесли для страны.

Где наши песни, надежды вчерашние?
В душах – сомненье, раскол.
В тело России вошёл телебашнею
Страшный Останкинский кол.

* * *
Вечность снижается. Жизнь отражается
Где-то в благих небесах.
Там наши трудные судьбы решаются,
Души лежат на весах.

Там и поступки и жизни итожатся,
Трудятся Ангелы в лад.
Очередь в рай удлиняется, множится,
Но и не меньшая – в ад.

РОДИНА
        Какая неожиданная грусть –
        На склоне дней подсчитывать утраты
        И понимать, как распинают Русь
        Моих времён иуды и пилаты.
                        Станислав Куняев
Родина распятая, взгляни,
Как взрываясь огненными смерчами,
В бездну века протекают дни,
Вместе с ними вся страна заверчена.

Исчезает русский материк
С памятью народной, с Божьей церковью.
Может, остановимся на миг
В ясном храме и за жизнь зацепимся.

Засмеёмся и отринем грусть,
Встанем на холме, на возвышении,
Чтоб очистить от пилатов – Русь,
Уберечь её от поношения.

Притекут в Россию благодать,
Исцеленье, радость и сияние.
Быть распятой, значит испытать
Высшее, святое Богознание.

РУСЬ
На страну смотрю участливо,
На родимые края.
Ну, когда ты будешь счастлива,
Русь моя, земля моя!?

От пожаров и от дыма я
Укрываюсь без конца.
Ну, когда же, Русь родимая,
Ты спасёшься от свинца?

Беды катятся лавиною.
Ратоборцем встану я,
Чтоб спасти тебя, любимая,
Ненаглядная моя!

* * *
Иней в ночь насыпал проседи,
Равнодушный космос мглист.
Позлащённый в горне осени,
Мне из тьмы сияет лист.

Он один такой, оставшийся
От калёной, золотой,
В прошлом веке затерявшейся
И пропавшей жизни той.

* * *
       Владимиру Харитонову
Такая тишь в пустом лесу. Такая
Промозглая, сырая глубина,
Что кажется, зиме не потакая,
Останется навеки тишина.

Уже не рухнет из небес лавина,
Сплетённая из снежного руна,
Которую бы с радостью ловила
Могучая зелёная сосна.

Здесь вечность, как дремотная старуха –
Пространство скрыла шалью тишины.
И звуков нет. Так сумрачно и глухо,
Как будто в ожидании войны.

Такая тишь, безжизненность такая
Под небом одиноким и пустым…
Покрыла землю пелена тугая –
Отечества сгорающего дым.

* * *
Жизнь, как свет, в окошко брызнула,
Никому не потушить.
Я, как будто начал сызнова
Улыбаться, думать, жить.

Мне б поля не видеть голыми
В обездоленном краю.
Брошусь из огня да в полымя,
Чтобы выстоять в бою.

Русь моя, начнём всё сызнова!
Поднимайся из руин,
Чтобы жизнь лучами брызнула
Среди проданных равнин.

Поднимай свой меч, оплавленный
Русским пламенем побед!
Ярославной хватит плакаться,
Ведь тебя сильнее нет!

СТАРОМУ РУССКОМУ ВОИНУ
Твоя жизнь тоской просвечена
И святою сединой.
Твоя сабля кровью мечена
И Гражданскою войной.

Нынче жизнь твоя бессмысленна,
Мир избавлен от любви.
Но твои былые выстрелы
Всё гудят в моей крови.

Дай мне саблю безупречную!
Я средь поля на скаку
Своего врага извечного
На два стона рассеку.

* * *
Я живу бедою жгучею
Посреди родных высот.
В проволоку расколючую
Превращается осот.

Мне уже совсем не кажется:
Среди общей немоты
По стране растут не саженцы,
А могильные кресты.

Вся страна, как в оккупации.
Сникли отчие дымы.
Смотрит узник русской нации
Из души, как из тюрьмы.

* * *
Воют в небе трубы медные,
На земле гудят балы.
Тут и там сияют смертные
У бандюг в руках – «стволы».

Поминают всуе Господа
Бандюганы все окрай,
Думают – шоссе Рублёвское
Приведёт в заветный рай.

А на небе – только Господу
Виден истинный расклад,
Что ведёт шоссе Рублёвское
За Москвою – прямо в ад.

* * *
Айсберга острые грани
Борт полоснули ножом.
Переломился «Титаник»,
В тёмную бездну ушёл.

Айсбергов тайные силы
К нашей крадутся душе.
Словно «Титаник» – Россия
Переломилась уже.

* * *
Тихой ладанкой светит история,
Где был верен судьбе Пересвет.
Древним градом – сегодня в разоре я –
Из меня бесы выпили свет.

Хоть и маюсь душою безгрешною,
Понимаю, что выбора нет.
Надо пасть меж бедою кромешною
И Россией, где жил Пересвет.

* * *
Высветляется ночи коробка,
Открываются створки небес.
На опушках цветёт кровохлёбка,
Словно солнечной крови замес.

Раздвигаются неба границы,
Свет любви заселяется в нём.
В страстной неге заходятся птицы,
Напитавшись любовным огнём.

В каждом горле – горошина песни,
В каждой песне – цветок янтаря.
Между крепких берёзовых лестниц
Молодая лосиха-заря

Облаков раскалённые слитки
Лижет красным своим языком.
Опускается солнце на нитке
И горит золотым пауком.

Вот и день, как мужик, потянулся
Над сияющим лоном земли.
От земной красоты покачнулся,
И, как пьяный, упал в ковыли.

Солнцепёк, словно адская топка,
Прожигает травы малахит.
Даже треснула ночи коробка,
Ночь пролиться, как тушь, норовит.

Сосны капают жёлтой смолою,
Светит бабочка, словно фонарь.
Так и кажется: мир подо мною
Запекается в жёлтый янтарь.

У МОРЯ
     Р. С.
Закат растаял и меня
Он сыростью закапал.
Твоих ладоней западня
Таила цвет заката.

Сужалась тайна темноты,
И небо приближалось...
Казалось мне, что это ты
Вокруг меня сужалась.

Я стаю чаек накормил
И кончиками пальцев
Тебя разгадывал, как мир
Небесных постояльцев.

А на песке цвели следы,
Как будто от погрома,
И в них медузы, как цветы,
И в скалах – запах грома.

А море мерило пески,
Накатывало волны
И привставало на носки,
Разгадывая полночь.

ОХОТА
Какие кружат небосводы!
О небо, свода не нахмурь!
Твои вечерние кроссворды
Назавтра выплеснут лазурь.

Лес оживёт, зазолотится
У непогоды на краю,
Приют и пищу давший птицам
И насекомым, и зверью.

Пройдут охотники украдкой
По тропке, словно в тайный лаз.
Забьётся солнце куропаткой,
В кустах застреленное в глаз!

Очередная рухнет жертва,
Из жизни выбитая прочь.
Винтовок сумрачные жерла
В изюбрей всаживают ночь!

У бедной Родины над бровью
Тропинка кровью запеклась.
Опять охота в Подмосковье
На всё живое началась.

ПОЭТУ
Томишься в доме одиноком,
Где Заболоцкого «Столбцы»,
Где море плещется у окон,
В углу сияют изразцы

Твоих шкатулок и посуды...
Ты – раб себе и господин.
И вот теряешь ты рассудок,
Как Гамлет, тих и нелюдим.

С тобою – сорок тысяч братьев,
С тобою – десять тысяч книг.
В себе самом не разобраться,
Хотя ты истину постиг.

С прекрасным – тысячи свиданий,
Но ты, как прежде, одинок.
Ты бредишь той любовью давней,
Забыть которую не смог.

Что – одиночество? Бессилье?
Или отчаянье души?
Твой дом, поэт, – твоя Бастилия!
Томись в застенках и пиши!

РЕКВИЕМ
Уходят нерождённые стихи,
Уходят неродившиеся дети.
Поэты, словно женщины – тихи,
И женщины похожи на поэтов.

И те, и те по детищу скорбят,
Которое ушло, но не забыто.
Идёт поэт за истиной в кабак,
И вечным горем женщина убита.

Ей суждено молиться за грехи,
Поэту быть за истину в ответе.
Уходят нерождённые стихи,
Как будто неродившиеся дети.

И дети, покидающие мать,
Из жизни преднамеренно изъяты.
Убийства никому не оправдать.
Зачем тогда придумывают яды?

Оправдывают тяжкие грехи?
Ждут вдохновенья в душном кабинете?
Уходят нерождённые стихи,
Уходят неродившиеся дети.

* * *
Недвижно из осенней тишины
Гранитные являются строенья:
На них и кровь, и отблески луны,
Поскольку это – камни преткновенья.

Мой странный мир! Насмешками звеня,
Тебя твои поэты обличали.
Мой нежный мир! Я помню, как меня
Твои грачи весною выручали.

Мой строгий мир! Совсем не ты, а я
Сгорю метеоритною звездою…
Вот старый дом, вот улица моя,
В них что-то молодое-молодое.

В конюшне лошадь. Далеко до звёзд.
Темно и тихо. Высоко и поздно.
И только лошадь хрумкает овёс,
Как будто пережёвывает звёзды.

ВОКЗАЛ 1947 ГОДА
Вокзал, потрёпанный войной,
Торопится куда-то
С фронтовиками, со шпаной,
С мешочником кудлатым.

Вот сон ли, обморок. Бледна,
Спит женщина седая…
Семь лет назад была она,
Как ветер, молодая.

Ждала – не выждала своё,
Ей выплакаться надо…
Не дремлет в сердце у неё
Глухая канонада.

Как притороченный к седлу,
К каталочке железной,
Калека мается в углу,
Вокзалу бесполезный.

Пронзая матом тишину,
Терзает мятый рубль.
Он шёл когда-то на войну,
Вернее – шёл на убыль.

Он милосердия не ждёт.
На весь вокзал каталка
Скрипит, скрежещет, воздух рвёт,
Как гусеницы танка.

А он: – Я к матери! В Сибирь!
На собственной телеге!
В лицо шибает нашатырь
От воина-калеки…

* * *
Это было. Это будет:
Кровь и боль. Земля в огне.
Я над русским перепутьем
Пролетаю в вышине.

Я лечу над перекрёстком,
Там, где предки поднялись.
В синеву крыло упрётся,
В стекленеющую высь.

Вот и солнце знойным жалом Загорелось на крыле…
Крик мой мама услыхала
В низком доме на земле.

* * *
Дышала ночь. Река спала, Нетронута, несмята.
Мне мама утро испекла
На противне заката.

Там, дотянувшись до звезды,
Морозно зрели астры…
И больше не было беды
И не было несчастья.

В душе, в избе царил покой,
И ворковало сыто,
И танцевало над мукой
В руках у мамы сито.

* * *
Где костяники рдеет семя,
В саду, где лиственниц настой,
Сухие иглы сыплет время
И горько плачет козодой.

За огородами сверкают,
Как чьи-то души, светляки…
Из лужи воду пёс лакает –
Во тьму расходятся круги.

Сейчас ему мальчишка свистнет,
Они умчатся в ночь, во мглу.
Я приноравливаюсь к жизни,
Как всадник к новому седлу.

Скачу, лечу по бездорожью,
И, сопредельные со мной,
Летят осколки жизни прошлой,
И зной, и сумрак ледяной.

Восходит терпкий дух кипрея,
Как десять, двадцать лет назад,
И дремлет бабочка на древе,
И цепенеет древний сад.

СЁСТРАМ
Дорога. Спящие дома.
Воспоминание, как фреска,
Потрескалось, но так же резко
Полынью пахнет полутьма.

Там шампиньоны под крыльцом
Сквозь тёплый сумрак прорастают.
Бадья, в колодец упадая,
Звенит серебряным кольцом.

Там, в огороде – сизый дым
Ботвы, сожжённой в полумраке.
Хорька и сов ночные драки…
И мы – за чаем золотым.

На кухне в чёрном чугуне
Пыхтят картофельные клубни.
Заядлый чайник, весь облуплен
Посвистывает на огне.

О, тёплый срез былого сна,
Где, словно кольца годовые,
Видны дороги полевые,
И мама – издали видна.

* * *
        Е. М.
Нас окружила тишина,
Обволокла дождём, объяла,
Непробиваемо она
Стеною тёмною стояла.

Как белый Ангел ночью ты
Меня дыханием будила,
Но ощущенье слепоты
Во мне всю ночь не проходило.

Казалось мне, что я погиб.
Из горла хлынуло рыданье...
Я стену тёмную прошиб
И лбом упёрся в Мирозданье.

Была земля и тишина,
Просёлок, пасмурные ели
И, лбом пробитая стена,
И блеск росы на звёздном теле.

* * *
Как солонцами выбелена степь!
Как долго всадник одинокий скачет.
Вон коршун в необъятной высоте
Свою охоту медленную начал.

Он с высоты оглядывает степь,
Где ящерка себя от смерти прячет,
Застыл тушканчик в зыбкой пустоте,
И перепёлка в знойной дрёме плачет.

Кусок забытой, выжженной земли,
Где и Господь бывать не обещает…
И только всадник, мчащийся вдали,
Необозримость мира ощущает.

НА ОСЕННЕМ ОГОРОДЕ
Задвижка сорвана с болта,
Распахнута калитка.
На грядке жухлая ботва,
В ней прячется улитка.

Сорву травы поникшей клок,
Едва шепну губами:
– Привет, пустынный уголок!
И низенькая баня!

Увижу утренний ледок,
С водой застывшей чашку
И, словно каменный цветок,
Замёрзшую ромашку.

Уже подсолнухи пусты –
Столовая пичужек.
Горят осенние кусты,
Дрожат последние листы,
Вот-вот их смерч закружит.

Не слышно скрипа «журавля»…
Как не было – цветенья!
Какая грустная земля!
Какое запустенье!

В сухой отброшена осот Колодезная крышка.
И, одинокая, растёт
Капусты кочерыжка…

ПРОЩЁНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
Откуда это освещенье
На тихой станции лесной?
Не освещенье – ощущенье
Какой-то выси неземной.

Откуда это воплощенье
Предчувствий – на краю земли?
Где на взаимное прощенье,
А не прощанье мы пришли.

Откуда явное сближенье
Миров на станции лесной?
И неземное береженье
Земного мира надо мной?

Прощенье глаз и губ прощенье
И даже выговор иной…
Ни капли горького отмщенья,
А замещение виной.

Откуда эти превращенья
На тихой станции лесной?
Жил мир Прощёным Воскресеньем
И вразумлялся тишиной.

НА РУССКОМ ПЕРЕПУТЬЕ
Века и даты перепутав,
Но, не желая зла другим,
На горьком русском перепутье
Опять мы – грешные – стоим.

С мечтою о всевышнем благе,
С мечтой о Боге и любви,
Опять свои меняем флаги
И счастье строим на крови.

На ней эпоха поскользнётся,
Но расточится в душах тьма:
Народ беспамятный очнётся
Всей мощью русского ума.

Себя окинет ясным взглядом,
Свой путь, усыпанный костьми.
Придавленный житейским адом,
Но с волей Минина Козьмы.

И, может быть, на срезе века,
Избыв мучительную грусть,
В себе увидит человека
И возродит Святую Русь!

* * *
Цветистая даль моего заповедного края,
Взлетающий день и волокна тончайшей зари.
Суровою ниткой пришит я к зелёному раю,
Где сено-солома, берёзы, цветы, сизари.

И так ли мой день начинается в роли известной?
И так ли мой зов не дичает во злобе речей?
Я вымощу мир золотою, как иволга, песней,
Чтоб людям легко отдыхалось под сводом ночей.

Засветится мир, загорится, быть может, однажды,
Под панцирь тоски пулемётом загнавший себя,
И снова родится, хотя не рождаются дважды,
Смеясь и любя, ну, а после – смеясь и скорбя.

Припомнят меня и тропа, и калитка сырая,
Прижгут мою боль захмелевшего лета жарки.
Цветистая даль заповедного милого края
И, верные мне, моего очага угольки.

* * *
Ах, бабье короткое лето!
Пронизанный солнцем зенит.
Где в тонких мелодиях света
Душа паутинкой звенит.

Где осень стремительным креном
Заденет то рощу, то лог.
Где пахнет цветами и сеном
Родимой земли уголок.

Готовятся утки к отлёту…
В окрестных дворах мужики
Желанную жаждут охоту,
А тут – расцветают жарки.

Рябина багряная тлеет,
Берёза в серёжках-слезах.
И первая льдинка светлеет
В твоих осторожных глазах.

СТАРЫЙ ОКОП
Следы войны у Перекопа
Ещё совсем не заросли.
Ещё жива душа окопа,
Душа израненной земли.

Садится память, словно птица,
На бруствер в мягком ковыле.
Окопу вновь сегодня снится
Ладонь, приникшая к земле.

Жива сапёрная лопата,
Живёт надрывное «Ура!».
Прорыта в памяти солдата
И в тёмной Вечности дыра.

Там сотни пуль, не разлучаясь,
Как семена, лежат во рву.
И, над убитыми, печалясь,
Склоняет Родина главу.

Там думы старого окопа
Живут на самом-самом дне:
И смертный бой у Перекопа,
И переправа на Двине.

Неужто сон окопу снится?
Он и сейчас в сплошном дыму:
Горит окоп, горит граница
И в Приднестровье, и в Крыму.

Комбат с открытыми глазами
Лежит на вздыбленной меже.
Чернеет кровь. Алеет знамя
В разбитом бомбой блиндаже.

* * *
О, России могучее древо!
О, родная моя сторона!
Над тобой сатанинское чрево
Высевает свои семена.

Оставляя смердящие знаки,
Сатана приникает к земле:
И восходят кровавые злаки,
И мерцают копыта во мгле.

Отдохнуть бы от горя, уснуть бы,
Но я вижу, как рядом со мной
Разбиваются вдребезги судьбы,
Уносимые в згу сатаной.

Сердцу мнится последняя тризна,
Но из плоти, из крови страны,
Исчернённая болью Отчизна,
Выдирает посев сатаны.

СТРУНА
Я ночью, пробудившись ото сна,
Лежу один во тьме несокрушимой.
В ночи звучит негромкая струна...
Откуда этот звук непостижимый?

Быть может, это Ангелы во тьме,
Создателем отпущенные к миру,
В предутренней осенней кутерьме
Несут мою истерзанную лиру.

А, может, это у меня – Господь
С души покровы тёмные срывает.
Наверно, он, обретший кровь и плоть,
Струну небес негромко задевает.

А, может, сон – царапает сосна?
Поводит ворон крыльями из жести?
Наверно, эта странная струна –
Забытых предков тайное известье.

Их слово заповедное – во мне,
Их вера мне передалась в наследство.
Вновь наяву, а может быть, во сне
Под звук струны я проживаю детство.

И кажется – расходится стена.
И светлячками бездна расцветает.
Звучит над бездной вещая струна,
И над струною Ангелы летают.

* * *
       Т. Г.
Ты прекрасна, ты просто роскошна.
Ты гуляешь сама по себе,
Как пантера, как дикая кошка –
По своей, по моей ли судьбе.

Мимо зорь, мимо ближнего ада,
Мимо чёрных, валютных менял
Ты идёшь, как волна камнепада…
Я тебя столько лет догонял!

И догнал в ослепительном зале,
И на крыльях любви перенёс
В сонный лес, окуная в Байкале
Полуночное пламя волос.

Я тебя отобрал у прохожих,
У садов, источающих хмель,
И твоею атласною кожей
Упивался, как яростный шмель.

В обжигающем зеве Байкала
Мы купались с тобой нагишом.
Тихий ангел на тёмные скалы
Сыпал звёзды небесным ковшом.

Ты стояла под небом нагая,
Ты шептала: – И всё это мне?!
Лился свет, по ключицам стекая,
И искрился в живой глубине.

* * *
       Светлане Распутиной
Смотри, как время шлюзы растворило:
Потоки жизни катятся стремглав.
И ты идёшь, хватаясь за перила
Среди обвалов и церковных глав.

Святых церквей сияет позолота,
Трубит Архангел в знойной вышине.
Тебе вернуться в прошлое охота,
Увидеть тополь мартовский в окне

И яркие неоновые буквы,
Что кажутся волшебными со сна.
Московскою засахаренной клюквой
Полакомиться, стоя у окна.

Мерцает сумрак звёздною слюдою,
Взирает с неба Всемогущий Бог,
А на земле, засеянной бедою,
Уносит время почву из-под ног.

Но всё ещё не умирают нивы,
Цветут сады и зеленеет лес,
И, может быть, поэтому мы живы,
И ждём прощенья Божьего с небес.

* * *
Леса в осеннем облаченье
Тугому ветру бьют челом.
Реки недвижное теченье
Хрустит у берега стеклом.

То ярко-медным, то латунным
Древесный светится наряд,
Как будто щёки стеклодува –
Кусты румяные горят.

Из золотого поддувала
Плеснуло пламенем шальным,
Листва метнулась по увалам
И вдруг рассеялась, как дым.

Предзимье принесли сороки,
Где ветка каждая видна.
Как будто обморок глубокий,
На лес упала тишина,

Сгорели жёлтые подолы,
Над миром удлинилась даль.
И заполняет лес и долы,
Звенящий холодом – хрусталь.

* * *
И удлинился день, как хрусткая сосулька,
И оперился день, как лёгкая стрела,
Чтоб вдребезги разбить стеклянные сосуды
И вылить желтый мёд весеннего тепла.

И преломился свет, и к сердцу припадая,
Повысветил внутри угрюмые углы.
И подавился снег, коросту льда глотая,
И выдохнули сон – могучие стволы.

К весне катился мир, как звонкое колечко,
Дымилась в вышине небесная плита.
И посреди камней стремительная речка,
Как юная змея, снимала кожу льда.

Круглилась тишина, и в ледяной купели
Купались воробьи. Оттаивал причал.
Катились по душе, как шарики капели,
И разбивались в пыль тревога и печаль.

ВОЛК
Засеребрился воздух плотный,
Земли и неба клацнул стык,
Как волчьи зубы. Вой голодный
Вершины космоса достиг.

Он залетал за стены рая,
Касался адова угла…
В тайге застыла волчья стая,
Где вожаком волчица шла.

Шерсть встала дыбом у волчицы,
Огонь метнулся вглубь зрачков.
Зависли волки, словно птицы,
Над хрупким панцирем снегов.

Они внимали песне волка
Среди стеклянной тишины.
В морозном воздухе иголка
Упала медленно с Луны.

Волков напрягшиеся лица
Глядели в морочную тьму…
И вдруг отчаянно волчица
В ночи ответила ему –

Бродяге, волку-одиночке,
Который вызов ей бросал
И острым воем звёзды-точки,
Как будто бритвою срезал.

Волк нарушал её границы,
Он в одиночестве грубел,
Но о любви своей к волчице
Он раз в неделю долго пел.

В ответ волчица захрипела,
Изнемогая, впала в шок.
И вдруг, как вскрикнула, запела,
Как прокусила Млечный шов.

Забыв себя, свои законы,
Где был отвергнут этот волк,
Волчица выла опьянённо,
Из пасти лился белый шёлк.

У стаи онемели холки,
С деревьев пало вороньё,
И очумело стыли волки,
И молча слушали её…

* * *
И ныне, и присно, вовеки веков
Пускай в сердцевине Вселенной
Восходит Отчизна моя без оков, Великодержавна, нетленна.

Пускай из грядущих и прошлых веков Восходит звезда постоянства,
И Родина светит из всех уголков Пронзительным светом славянства.

Пускай возжигается русский огонь
На росстанях и перекрёстках,
И бережно держит сыновья ладонь
Грядущего века отросток.

* * *
По снегу тройка бьёт подковами –
И в небе раздается стук.
И лес скрипит, морозом скованный,
Как будто кованый сундук.

На небе светит замороженный,
Заледенелый диск Луны.
Я с жизнью прежней и непрожитой
Галопом – по льду тишины –

Лечу к рассвету индевелому
И говорю себе: «Держись!»
На оселке сугроба белого
Судьба затачивает жизнь

И превращает в саблю острую,
И вместе с думой-палачом
Следит за мною, где под звёздами
Мой грешный разум рассечён

На две страдающие стороны,
На две ослепшие тропы…
На половинки сердце порвано,
Разделено на две судьбы…

Дорога бездной расстилается,
А я лечу сквозь рай и ад,
Где жизнь за жизнь в ночи цепляется,
Но нет уже – пути назад!

Всё наболевшее итожится,
Но я, откинув мыслей хлам,
Из прошлой жизни мчусь к непрожитой
И рву себя напополам…

СВЕТОСТОЙ
Столбом высокий светостой,
Как будто замер над полями.
Пережигается в настой
Сырое клеверное пламя.

Пчела, свершая свой облёт
И опускаясь в мягкий клевер,
Настой нектара жадно пьёт
И, распуская крыльев веер,

Летит обратно – не пустой!
В свой золотой медовый улей…
Дымится плотный светостой,
Пчелиной пробуравлен пулей.

КОСТЫЛИ
Остановлюсь среди печали,
Среди обугленных полей,
Где глохнет чёрными ночами
И ходит пара костылей.

Они вдоль памяти шагают,
Сухие, чёрные, как смерть,
И, как бумагу протыкают
Забвенья каменную твердь.

Они до сердца досягают.
До человеческого дна,
Где человека поедает
Его сомнений белена.

И он безумствует, алкает
Грехов – от истины вдали,
А сквозь него уже шагают,
Как мёртвый призрак, костыли.

Над Родиной бушует пламя,
А человеческий изъян
Поджёг простреленное знамя
И впал в неистовый канкан.

Из темноты встают калеки,
Гудит огонь веретеном.
Земля, заснувшая навеки,
Покрыта кровью или сном.

Подбитой птицей костенея,
Закат кровавится в пыли.
Я выйду в ночь и побледнею:
Бредут над миром костыли…

* * *
Мир деревенский, многогранный,
Земля моя, мой край желанный,
Я зрю проталины твои,
Я вижу твой рассвет туманный
На дне глубокой колеи.

Я вижу старенькие бродни,
К ручью построенные сходни,
В лощине – серую копну,
И лист подгнивший прошлогодний,
Как будто втоптанный в весну.

Рассвет к околице прилажен,
Спит детства давнего шалашик,
Где мы скрывались от дождя.
Ворс тишины рукой поглажу,
По тихой роще проходя.

Не вижу малого изъяна
В родном краю, на той земле,
Где блещет радугой поляна,
И светит капелька тумана
У спящей птицы на крыле.

ГРОЗА
Гром гремел сначала для разминки,
А потом – как ухнула гроза!
Раскололся мир на половинки,
Облаков надулись паруса.

Гром дырявил дождевые волны,
Кораблём нырял в пучину вод
И цеплялся якорями молний
За тяжёлый, плотный небосвод.

Тучи, как пираты, исподлобья
Озирали рощу, луг, шалаш
И метали дождевые копья,
И с землёю шли на абордаж.

Но земля чутьём земной Голгофы
Обострила зрение и слух.
И спасла себя от катастрофы,
И смягчила Всенебесный Дух.

Вдалеке ещё рычала туча,
Как овчарка, в будку уходя.
Но уже над тучею гремучей
Радуга смеялась, как дитя.

* * *
Запахи мёда и хлеба…
В доме полны закрома.
В сумерках движется небо –
Катится с горки зима.

Иней подёрнул немедля,
Словно щетиной, заплот.
И переполнился медью
Ярко-оранжевый плод.

К ночи на ветки нанижет
Иней свою бахрому…
Солнце спустилось пониже,
Будто застряло в Крыму.

Выпалил кто-то из пушки:
Лопнул небесный стакан.
Ночью стучит колотушкой
По льду мороз-великан.

Сумерки встали на лапы,
Шерстью дымят ледяной,
Словно медведь косолапый
В небо упёрся спиной.

Тучные сумерки скатят
Красного неба дымы
Прямо на белую скатерть
Русской царицы-зимы.

* * *
Молния столетье распорола,
Раскроила туловище лет:
Там, внутри, играет радиола,
А в неё стреляет пистолет.

Там начало, середина века
И его простреленный финал,
Там ночь, улицу, фонарь, аптеку
В небо поднимает аммонал.

Вместо листьев опадают струпья,
Дети превращаются в волчат.
Не звучат ни трубы и ни струны,
Нации хрящи кровоточат.

Я нырнул в проём больного века,
Над дымящей бездной пролетал,
Мне оттуда голосил калека,
Бомж на свалке лезвие глотал.

Там России пламенные даты
В сточной яме кровью натекли,
Память в изуродованных латах
К мировой могиле принесли.

…В чёрной бездне плавают кувшинки.
Я ищу целительный глоток
И срываю в сквере на Каширке
Аммоналом пахнущий цветок.

* * *
Вздыбил век тяжёлые скрижали,
Встала жизнь во времени стеной.
Мы себя по свету разбросали
И теперь живём, как на вокзале
В отчине, от горя – ледяной.

Чтобы жизнь не стала общим плачем,
Мы готовы на закланье лечь.
Мы для мира что-нибудь да значим,
Мы Господней Истины не прячем,
Мы святая – во Вселенной – течь.

Истина – хрусталь неодолимый,
Истина – магический кристалл.
Мы в стране поруганной, былинной,
Со крестом и верой неделимой
Вечность измеряем по крестам.

По дорогам мёрзлым и окопам
Мы, как знамя, Истину несли.
Слыша рядом сатанинский топот,
Мы спасали христианский опыт,
Только вот себя – не сберегли.

На земле не погибают дважды…
Скажем Богу: – Господи, прости!
Станем снова бдительны, отважны,
Чтобы к Месту Лобному однажды
Всех воров России привести.

ВАЛЕНТИНУ РАСПУТИНУ
Мы все, наверно, понимали,
Придут разор и чёрный дым.
Но ты грядущие печали
Прозрел пророчеством своим.

Горели судьбы и скрижали,
Был воздух Родины тяжёл.
Мы оказались на пожаре,
Куда ты раньше нас пришёл.

Какая творческая сила
Тебя над миром вознесла!
Сама земля, сама Россия
Тебе свой голос отдала.

Ты посреди родных околиц
К живому Слову прирастал.
Теперь там светит колокольня,
И Храм, который ты создал.

Под ним - нетленная Матёра,
И - Китежа большая тень,
И - вся Россия, о которой
Душою страждешь каждый день.

О, как спасти родных и близких,
Деревья, травы - от беды?
Непокорённый царский листвень
К тебе рванётся из воды.

Вдруг оживут луга и долы,
Сойдут святители с небес.
Опустится плетень у школы,
Заговорит убитый лес.

Быть может, это вправду будет,
И обновлённый мир вздохнёт?!
Нам, грешным, Валентин Распутин -
Матёру - каждому вернёт…

ЖЕРНОВА
       Россия, Русь! Храни себя, храни!
       Смотри, опять в леса твои и долы
       Со всех сторон нагрянули они,
       Иных времён татары и монголы.
                            Николай Рубцов
Надгробье ли, жёрнов средь поля лежит
Над душами, над головами.
Земля под ногами у мира дрожит,
Растёртая в пыль жерновами.

Я - падший, безумный - шагал в пустоту,
Набрёл на сгоревшие травы,
С округлого камня согнал мухоту
И жёрнов увидел кровавый.

Под жёрновом тяжким клубились века,
Я руку подставил - и в руку
Посыпалась прахом смертельным мукá -
Людская кромешная мýка.

Трещали хрящами живые слова,
Пригорки стонали от боли…
Работали в полную мощь жернова:
Российские кости мололи.

И разум, и сердце мне выстудил страх
Среди ужасающих злаков.
Глаза голубые, растёртые в прах,
Какою тоскою оплакать?

Какими слезами те кости омыть?
Живою иль мёртвой водою?
Белугой ли, зверем бездомным завыть,
Склоняясь головою седою?

Я крикнул туда, где пустыня мертва:
- Эй, мельник! Ты хуже монгола!
Но ходят и ходят во тьме жернова
И не прекращают помола.
А мельник, с копною смолёных кудрей,
Срывает кровавые вишни…
И к Господу я обратился скорей:
- Что делать нам, Боже Всевышний?

Господь начертал посреди синевы
Своею могучей десницей:
«КОГДА ОДОЛЕЕТЕ МЕЛЬНИКА ВЫ,
ТОГДА И ПОМОЛ ПРЕКРАТИТСЯ».

КРАЙ СВЕТА
У Ивана пустела изба
И душа, и Россия пустела.
И свистела печная труба,
По ночам то и дело свистела.

Было дело – мечтал наш Иван
Увидать свою землю большую
И край света, и множество стран,
Хоть не жаловал землю чужую.

Шёл Иван или ехал куда,
Чуял сердцем – плохая примета:
Ужимались земля и вода,
Подвигались до крайнего света.

Кто-то баял, что будет в раю
Жить Иван среди вечного лета…
А труба-то свистит на краю,
Вот и прибыл Иван на край света.

СМЕРТЬ БУТАФОРА
Он ненавидел телефильмы,
Зато в театр был влюблён,
Где в мастерской картонный филин
Садился на картонный клён.

Тряпичный карлик улыбался,
Сорока чистила перо.
И со слезами просыпался
И долго пудрился Пьеро.

Под потолком звезда летела
На длинном бежевом шнурке,
И пламя мёртвое гудело
В ненастоящем очаге.

В своём чуднóм, фатальном мире
Он жил, талантом обожжён,
И даже в собственной квартире
Картонной свитой окружён.

Он делал розы восковые,
Корону из папье-маше,
И розы были, как живые,
И размышляли о душе.

Он шил наряды и уборы,
Жизнь персонажей продлевал.
Мир закулисный бутафора
В спектакле каждом оживал.

Он кукол мастерил любовно,
Дарил им праздник, торжество,
А жизнь, лукава и греховна,
Текла, как будто сквозь него.

Он на неё не оглянулся,
Ушёл в себя, как на покой.
И вдруг однажды не проснулся
В холодной, тёмной мастерской.

На окнах вечность проступала,
Клочками ваты снег висел.
К нему на грудь звезда упала,
У изголовья филин сел.

Его будил тряпичный карлик,
Пьеро бессильно тормошил.
Вода заплакала в стакане,
Огонь забился и ожил.

К нему друзья вошли не скоро…
И ходит странная молва,
Что хоронили бутафора
Им созданные существа.

Его родных найди, попробуй!
Наверно, так и не нашли…
И потому – за тихим гробом,
Как будто люди, куклы шли…

* * *
Чем старше я, тем строже выбор
Красавиц, здравиц, новизны.
И, как ни странно, я не выбыл
Из песен, музыки, весны.

Чем старше я, тем больше толку
На свете – стало от меня,
Хотя враги меня, как волка,
Зафлажили в колючках дня.

Чем старше я, тем достоверней
Мысль, что спасёмся красотой.
И мне всё ближе Достоевский,
Чем Короленко и Толстой.

Чем старше я, тем гуще время
Замешивает жизнь мою.
И всё отчётливее кремний
Скрипит у бездны на краю.

* * *
Полёт немыслим. Город тесный.
Разводит судьбы враг-вокзал.
«Мороз и солнце! День чудесный» -
Влюблённый Пушкин написал.

Уйду в деревню. Там я - местный.
Сквозь поле тянется рубец.
«Мороз и солнце! День чудесный».
В конюшне пляшет жеребец.

Сияет путь земной, небесный,
Иглой пронизывает дни…
«Мороз и солнце! День чудесный».
И свистнул Пушкин: - Догони!

ИГЛА
Просвистела на небе игла,
Со звездой и душой наигралась,
И в стогу на закрайке села
Мировая игла затерялась.

Что её в этот стог занесло?
Кто ей дул в её чуткое ушко,
Чтоб упала она на село,
Где молчит даже ржавая вьюшка?

Стог ворочался в белом снегу,
Каркал ворон чугунно и долго.
И стонала, и выла в стогу,
Занесённая с неба иголка.

Вдруг откуда-то в мёртвом селе
Заискрились пустые окошки,
Замычали коровы в тепле,
Петухи закричали и кошки.

Вон и тройка взвилась по зиме,
Пели девки в селе без умолку.
Даже старый казак в полутьме,
Словно саблю – почуял иголку.

Всё живое метнулось искать
В плотном сене иглу мировую,
Стали девки из стога таскать,
То пырей, то осоку сухую.

И явилась из стога игла,
Деревенскому люду мигнула.
И разбитые судьбы села
Стали шить, и деревня уснула.

Век уставший прилёг на кровать,
Приутихли – печаль, укоризна.
А игла продолжала сновать
И сшивать лоскуты русской жизни.

ДУДКА
В деревне нашей дурачок
Жил со своим укладом,
Носил кургузый сюртучок,
Подаренный солдатом.

Солдат под песенку сверчка
Служил в конторской будке,
И надоумил дурачка
Из вербы делать дудки.

Пройдётся дурень по реке,
Нарубит терпких веток,
Распарит дома в кипятке -
И с веток разогретых

Сойдёт упругая кора.
И дурень - в доме - сутки
Поёт и ночью, и с утра,
И сотворяет дудки.

Одна из них звенит пчелой,
Другая - соловьями,
А третья дребезжит пилой,
Все - остальные - сами

Поют, танцуют: чок да чок -
В опилках и в соломе,
И с ними пляшет дурачок
В своём забытом доме.

…Прошёл и год, и два. Тоска
Вселилась в дом без дела
И одолела дурака,
И всё в нём заболело.

Он дудки все переломал:
Быть дураком - не шутка.
Одну - за печкой - не достал:
Так закатилась дудка…

Потом он к вербе побежал
И сломанные дудки
Руками зябкими держал,
И, к тайным звукам чуткий,

Отдал их вербе дурачок
И долго ветки слушал,
И лёг под вербу. И молчок.
И отдал Богу душу.

А дудка, скрытая в дому,
Метнулась из-за печки,
Окно разбила и к нему,
Как пуля, мчалась к речке.

…Когда солдат, почти слепой,
Нашёл под вербой тело,
Над ним, звеня сама собой,
Живая дудка пела!

Поэт эпохи Водолея

Владимир Скиф – и в самом деле истинный поэт эпохи Водолея. И не только потому, что родился 17 февраля 1945 года, под знаком Водолея; всем творчеством своим он как бы предваряет наступающую эпоху Водолея, эпоху России. Может, и не стоит в нашей православной стране особо увлекаться лунными и прочими природными календарями, но ведь и русский мужик издревле не только в святцы заглядывал, а следовал древним природным календарям и приметам. Последуем и мы. Тем более, что мной давно уже задумана книга о писателях, рождённых февралём. Здесь и гениальный Юрий Кузнецов, чьё влияние, несомненно, чувствуется в стихах Владимира Скифа, здесь и Александр Проханов, Эдуард Лимонов, Владимир Шемшученко… Наберётся добрый десяток творцов, отмеченных щедростью матушки-Природы. Впрочем, и я, грешный, – рождён февралём. «Февраль. Достать чернил…» это и про нас, видимо, написал в своё время Борис Пастернак. Думаю, сейчас не только в футболе и хоккее, но и в жизни нашей всеобщей русской, в культуре и науке, в развитии нашем, наконец, спустя двадцать лет дури и прозябания, наступает с великим трудом эпоха Водолея. И знаменосцами её, несомненно, становятся русские поэты:

Я на тропинку неба выхожу,
Смотрю на землю из небесной выси.
Уж целый век себя я не щажу,
Я искру сердца над столетьем высек.

Я слышу горький человечий вой,
Мне зябко жить среди провалов мира.
И страшно петь. Но я ещё живой.
Меня спасла классическая лира

И мой Байкал. И этот чистый свет,
Мои глаза и душу напоивший.
Я – светоносец! Я ещё поэт,
Не зря, быть может, на земле светивший.

Среди них, как равный среди равных, и автор этого стихотворения иркутский поэт Владимир Скиф. Если честно, то вовсе не Скиф, а Смирнов, Который Изменил Фамилию. Но, думаю, он поступил правильно: среди Смирновых затеряться легко даже могучему сибиряку, вот и гадай, чьи стихи вышли в центральной газете – того или иного Владимира Смирнова? Да и обличьем своим – кто знает, тот поймёт – он, конечно, походит на нашего предка скифа. Впрочем, и ко всему лучшему в творчестве талантливого иркутского поэта смело можно поставить эпиграф из Александра Блока: «Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы…». Природный, натуральный сибирский скиф. И родился под Иркутском в небольшом посёлке Куйтун (по-бурятски холод, мороз), и всё жизненное и творческое становление его происходило в городках и посёлках с такими экзотическими для москвичей названиями, как Харик, Тулун, служил в морской авиации на берегу Муравьиного залива под Владивостоком, а святым градом Китежем для него давно стал родной Байкал, где он знает южное и северное побережье, Малое море и Ушканьи острова, а уж в районе достопримечательной Кругобайкалки каждую травинку, каждый мыс и каждый туннель. Поэт знает и зимний Байкал, и осенний, и летний; берега Байкала – его дурманящая постель, где всегда можно укрыться, спрятаться, в том числе и от житейской непогоды:

На зимней даче сон глубок.
Я лёг и в бездну провалился,
Где сна таинственный клубок
В заулок памяти скатился.

Скиф, как байкальский водяной, бережёт и борется за свои родные просторы.

Хлестанул по России напалм,
Все заборы в России упали.
Я смотрю: мой забор не упал,
Потому что забор – на Байкале.

За забором звенит перебор
То баяна, то русской гитары…
Не пройдут через этот забор
Двадцать первого века хазары.

Как сказал поэт на одном из байкальских праздников: «О Байкале, как о Пушкине, можно сказать, что “это – наше всё”. Байкал – это, действительно, всё. Я живу на берегах Байкала. Он – мой “цитатник”, моё вдохновение. У меня о нём написано более ста стихотворений. Все они разные: о цветах и байкальских скалах, о самом Байкале – утреннем и ночном, зимнем и весеннем, о его характере и привычках, о его космическом, я бы даже сказал – библейском происхождении. Дом, в котором мы живём уже сорок лет, стоит в двадцати шагах от священной байкальской воды, дети в нём выросли, и вот сейчас внуки растут. Внук Лёнечка, с которым я бываю на праздниках «День Байкала», спрашивает у меня: “Деда, а Байкал, он – мой?” – “Да, – отвечаю я, – твой!” Без Байкала мы не мыслим своей жизни на благословенной сибирской земле».

Здесь быть и жить необходимо –
У этих вод, у этих скал.
От зла да будет оградимо,
Твоё вместилище, Байкал.

Владимир Скиф крайне разносторонний поэт. Это и сатирик, автор острых эпиграмм и пародий, и публицист, гневно выступающий против всех врагов России, и мастер стихотворного портрета, певец русской истории. Во всех жанрах он добивается весомых побед. Частенько один жанр накладывается на другой. Как, например, отделить историю от стихотворного портрета, а то и другое – от гневной публицистики в стихотворении, посвящённом памяти Вадима Кожинова:

Кричат, что Россия низложена,
Скатилась её голова.
Вадим Валерьянович Кожинов
Твердил, что Россия жива!
………………………………………..
Избитая в кровь и острожная, Земля ему будет верна…
…Вадим Валерьянович Кожинов,
Пусть – Вам – будет пухом она!

Или же в стихах о его любимом писателе Василии Шукшине:

Склевали калину последние птицы
И нет ни души за окошком пустым.
Когда затухали на небе зарницы,
Василий Макарыч ушёл из больницы
В осеннюю, волглую, тёмную стынь…

Поэт называет героев своих портретов воинами русской земли. Но он и сам – воин не из последних. И всё же изо всех его жанров я отдаю предпочтение пейзажной, природной лирике. Тут и душа Сибири, и душа поэта, тут и скифская душа. Всё-таки ничто не бывает случайным. И приглянулось ему прозвание Скиф именно потому, что скифское, кочевое, природное поведение, воинское верное служение и боевитость духа далёких предков оказались поэту наиболее близки. Он готов даже пожертвовать собой и своим поколением, чтобы дать дорогу новой, молодой – водолейной – победной России. Вот одно из лучших, пусть и печальных его стихотворений:

Ухожу, проваливаясь в сумрак,
Будто в бездну века ухожу,
Небеса, окрашенные в сурик,
В слякотную осень уношу.

Сумрак тучный, вязкий, как болото,
Чавкает прожорливою мглой.
Унести мне в прошлое охота
Тайны века под своей полой…

Чтобы сумрак, ослепивший души
Грешного народа моего,
До конца Россию не порушил,
Не затмил Отчизны торжество.

Под сырой осенней позолотой
Оживаю от душевных ран…
Из меня уходит сумрак плотный,
Как с Байкала-озера туман.

Это не только прекрасный образ, но и стиль жертвенно-трагически-героического поведения уходящего уже в прошлое первого послевоенного поколения. Смело беря удары на себя, журналы «Наш современник» и «Москва», возглавляемые нашими жертвенными старейшинами – Станиславом Куняевым и Леонидом Бородиным (к сожалению, ныне ушедшим в мир иной), журналы, где Владимир Скиф – один из основных авторов, уносят с собой разломы и расколы русского бытия, всю грязь разрухи, дабы очистить место для возрождающейся России, для оживления родных убитых русских земель. И в этом смысле Владимир Скиф – жертвенный поэт. Может, так и древние скифы когда-то, погибая в бесчисленных сражениях с чуждыми племенами, освобождали место для нарождающейся Древней Руси?

И встану и завою
Среди земных высот.
Охотник или воин
Мне целится в висок.

Владимир Скиф – один из представителей моего «поколения одиночек», «поколения Победы», ребят, рождённых в конце войны или сразу после неё. Мы были напоены духом Победы, мы играли всё детство в воинов-победителей, мы были уверены в своём счастливом будущем. Мы и себя никак не отделяли от Победы. Без всяких газет и парадов знали, что без вернувшихся фронтовиков, какими бы они ни были, не родились бы и мы. Об этом писал недавно ушедший от нас Николай Дмитриев:

Я вместе с батькой выполз, выжил,
А то в каких бы был мирах,
Когда бы снайпер батьку выждал
В чехословацких клеверах.

Об этом же пишет в стихах о воевавшем отце и Владимир Скиф: «То, что мой отец воевал, всё пережитое им: горечь поражений и радость выстраданной Победы – всё это в генах передалось и мне. Ведь не случайно в своих произведениях я много раз обращался и обращаюсь к кровоточащей и суровой теме войны:

Предвоенный год. Весна.
Нет меня на свете,
Но я знаю, что война
Будет на планете.
…………………………
Я в неведенье слепом,
Но мне всё известно:
Мама из дому и в дом,
Не находит места.
…………………………
Застывает у крыльца,
Будто бы чужая,
В сорок первый год отца
Мама провожает.
………………………………
На дороге липкий дождь
Хлещет по солдатам.
Ах ты, Господи! Ну что ж?
Буду в сорок пятом!

Дети Победы, вроде бы самое благополучное поколение России за многие столетия! Но, может быть, именно поэтому свою войну, спустя двадцать-тридцать лет после рождения, мы безнадёжно проиграли. Вослед за чувством Победы мы ещё подростками попали в «оттепель» под тотальную дегероизацию, навязанную шестидесятниками, и даже если не соглашались со старшими братьями шестидесятниками, вынуждены были им уступить и реальную, и идеологическую власть. Увы, мы верили в Родину, верили в любовь, но конкретной социальной идеологии не имели, ни левой, ни правой, ни прокоммунистической, ни прокапиталистической, да и к православию приходили, как правило, поздновато. Потому и оказались обречены на одиночество.

Боже мой! Всё рушится в полёте,
Не спасает даже поворот…
Я один стою на повороте,
До Господних не дойдя ворот.

Одиноким был и Владимир Скиф. Он мог искренне восхищаться творчеством свояка Валентина Распутина, но и ту старую деревню, воспетую Беловым, Астафьевым, Носовым и Распутиным, он уже не застал. Оставалась ностальгия, перешедшая в годы «перестройки» в резкое отрицание новых хозяев жизни. Всё его творчество, если не касалось оно скифской дикой природы, посвящено надломам и трещинам в русском сознании. Поэт озирается вокруг себя, ищет поддержки, но великое поколение отцов-фронтовиков уже обессилено, старшие братья-шестидесятники предали Русь и пляшут на её обломках, перебираясь в иные заморские страны, а много ли навоюешь в одиночном окопе? Лишь сжимается сердце поэта, когда он видит:

Улетают к звёздам срубы,
Заселяет сердце грусть.
И луна целует в губы
Умирающую Русь.

Период затмения у поэта держится достаточно долго, затмения и в надеждах на спасение страны, и в поэтических образах. Он с головой уходит в свою Скифию, в какую-то подземную, глубинную Русь.

Не ощущается крепости жизни
В тёмном сцепленье земли и небес.
Воет душа об угасшей Отчизне,
Воет, как пёс, обездоленный лес.

Для него волчий ли, собачий вой – не отрицательная характеристика души, а состояние собственного одиночества, внешне вполне благополучного. Для него девизом становится мысль Генриха Гейне: «Весь мир надорван по самой середине. А так как сердце поэта – центр мира, то в наше время оно тоже должно самым жалостным образом надорваться. В моём сердце прошла великая мировая трещина». Не будем сравнивать ни таланты двух разных поэтов, ни сами страны, но во что я искренне верю, это в надорванность таланта самого Владимира Скифа. Он бы и сам желал преодолеть, забыть свою трещину души, потому уходит в разные победные, жизнеутверждающие жанры: пародии и песни, верлибры и четверостишия, пишет «Письма современникам» и стихи-портреты, вполне приличные и значимые стихи. Но всё-таки определяющим в его истинной поэзии является расколотость сознания оставшегося не у дел поколения.

Я ищу вдоль долины плоды молодые калины,
Чтобы ягоды счастья от камня тоски оторвать,
Но в руках тяжелеют холодные слитки-рубины…
Ну, зачем ты, калина, камнями надумала стать?!

Что оставалось пропащему, потерянному в городских ли джунглях, в лесных ли далях поэту с занемевшей душой, особенно когда вослед за «оттепелью» и «застоем» последовала оглушительная, разрушительная для миллионов русских людей «перестройка»? Из спокойного, несколько меланхоличного поэта вырастает боец русского сопротивления.

Занемела душа – в ней такая печаль и пустыня.
Я – Отечества сын, у которого сердце болит,
Оттого что в стране, до озноба родной и постылой,
Прокатился, как смерч по земле, чужеземный болид.

Иные его стихи девяностых годов вполне могли бы стать манифестами восстания. Ни о какой политкорректности в его стихах говорить не приходится. Он физически чувствует, как оскудевает культура, как поэзия уходит из русской жизни. Он ещё надеется, что многочисленному отряду патриотических писателей удастся воодушевить, зажечь общество, к штыку приравнять перо. Он верит, что пропащие русские люди спасения ради возьмутся, наконец, за «АКМ».

И я подумал: смрад гремящий,
Или Москвы большой гарем
Его разбудят, и – пропащий
Вдруг превратится в «АКМ».

Но за «АКМ» если и брались, то террористы или насильно мобилизованные на чеченскую войну сельские ребята. Увы, но, даже возвратившись с постылых и ненужных кавказских войн, никто на штурм оккупированного Кремля не собирался. Все горячие призывы поэта оказались не услышаны, не перешли в живое действие.

Кто там в очередь встал на поминки
По России – у пыльных оград?
Миномёт, раздолбай их в суглинке!
Дай им очередь в ад, автомат!

Все дудки певцами были переломаны. Одно из лучших стихотворений этого опустошённого периода посвящено трагическому разлому между государством и народом, «мимости» всего происходящего в жизни страны.

Мимо русла виляет река,
Мимо неба текут облака.
Мимо Родины ходит мужик
И судьбой своей не дорожит.
……………………………………
Книга движется мимо ума,
Мимо поля текут закрома.
Мимо святости ходит народ,
Мимо жизни Россия идет.

Казалось бы, всё – тупик. Но есть ещё и природа, есть ещё и своё скифство, есть просторы России, которые спасают народ не только от чужих завоеваний, но и от собственного разрушительства и разочарования. Природа сама идёт к нему в стихи, минуя все метафоры и размеры. «И не стихи уже… Саранки Высоким слогом говорят». Так в будущее поэта ведёт уже и прошлое родной истории, и неугасающая мощь самой природы. Иногда эти темы в стихах Скифа соединяются, поэт падает в изнеможении на красный клевер, но за этим красным клевером в памяти всплывают красный клевер на орденах фронтовиков, красный клевер раненых солдат. Значит, русскому поэту надо держаться. Держаться даже среди чудовищ. Ибо любые чудовища из сна или из реальности – вызывают рано или поздно неизбежный народный отпор. Поэт готов и Скифию свою отдать на заклание ради спасения Руси.

Пора туман и подоплёки
Со смысла скрытого срывать.
Пора, пора орлиный клёкот
В штыки и пули отливать.

Боль топит монстров, а Россия вновь приходит в себя. И пусть «ходит вдоль русского края Третья война Мировая…», за молитвами о русских святых, за портретами русских великих поэтов, от Николая Рубцова до Юрия Кузнецова, приходит время новой надежды. Может, и сама поэзия спасает Владимира Скифа, утешает его душу, врачует раны. А дальше приходит очищение и возрождение.

Но высо?ко стоит Православье,
Демон зла не объявится в нём.
Оживают в любви и во славе
Русский крест, Русский мир, Русский дом.

Иные прощальные, поминальные, горестные стихи связаны с конкретными событиями, потрясшими его душу. Но за конкретным плачем, за конкретным переживанием уже просматривается и мотив нашего всеобщего отмщения, спасения. Вот, к примеру, «Поминальные стихи» памяти погибшей в чудовищной авиакатастрофе Марии Распутиной, дочери писателя:

Подать бы ей, как чудо, руку жизни
И выхватить из пламени, обнять…
Но мы сошлись на этой горькой тризне,
Нам слёз души не скрыть и не унять.

И лишь одно нам светит утешенье,
Что посреди Петровского поста
Мария в Наивысшем услуженье
Была нужна и призвана туда.

Уходят из жизни поэта друзья и соратники, исчезает, казалось бы, весь русский материк, как исчезла Матёра в повести Валентина Распутина, но что-то заставляет цепляться за жизнь, и не только чисто биологически, не только в уповании на «цветистую даль заповедного милого края», где всегда для отдохновения и успокоения отыщутся родные очаги, ручейки, перелески. Природа спасает, но быть певцом собственной робинзонады посреди всеобщего запустения и катастрофы Владимир Скиф не желает. Набравшись сил от родной скифской природы, поэт жадно тянется ко всем намечающимся росткам русского возрождения. Он готов кричать вместе с болельщиками: «Вперед, Россия». И лозунг этот, завуалированный спортивными победами, на самом деле обращён ко всем – мыслителям, политикам, ученым, строителям, воинам:

Поднимай свой меч, оплавленный
Русским пламенем побед!
Ярославной хватит плакаться,
Ведь тебя сильнее нет!

И уже понятно, что наш народный «Русский крест» предназначен не только для распятия страны и народа, но и для последующего очередного воскресения:

Засмеёмся и отринем грусть,
Встанем на холме, на возвышении,
Чтоб очистить от пилатов – Русь,
Уберечь её от поношения.

Притекут в Россию благодать,
Исцеленье, радость и сияние.
Быть распятой, значит испытать
Высшее, святое Богознание.

Владимир БОНДАРЕНКО  (г. Москва)     

Вверх

Комментариев: