|
***
Заблудился в потоке машин
я, чудной человек...
Подлетел, подхватил и куда-то понёс лимузин
и меня, и мой век.
За рулём никого, и вокруг никого –
я один...
Крепче, крепче вжимает в железо моё естество
скоростной лимузин.
По бетонке – меж каменных глыб
и стального литья,
камуфляжа берёз и осин!
Я когда-то сбежал из сплошного потока людья,
и теперь окольцован
потоком машин...
***
Может быть, оттого, что однажды убил я бобра,
Золотого зверька, что на солнечном плёсе резвился,
Перестроился мир, наступила глухая пора,
Весь порядок вещей на планете моей изменился.
Обмелела река, затянуло травою поля,
К сенокосным лугам скоротечно подкрались болота.
И средь лета листву отряхнули с ветвей тополя,
И ущелья гор потрясла неземная икота...
И тотчас поменялись местами восход и закат.
Время вспять потекло, сокрушая года и столетья.
Птеродактиль кружил над скелетами хижин и хат
И слонов погонял питекантроп тяжёлою плетью.
И стоял я в огне. И глядел на собратьев извне.
И не ведал, кем был: человеком ли, птицею, зверем?..
И, как рыбы, ладони навстречу проплыли ко мне
И достали меня, и внесли в белокаменный терем.
То ли сон, то ли явь? То ль безумье и тягостный бред?
Я стоял в наготе, осиянный невидимым светом.
И ещё протекли миллионы стремительных лет,
И вернулся я в мир, где прослыл гордецом и поэтом.
Только был я из глины – природа на глину щедра,
И случайно упав, я на малые доли разбился.
И в душе моей ужас и мрак бытия отразился.
Может быть, оттого, что однажды убил я бобра...
***
Печалимся: жизнь измельчала...
Почто же, почто же
она мне дешевле не стала,
а только дороже?
Тревожимся: много страдаем,
как реки мелеем...
С того и грустим, что не знаем,
за что мы болеем.
За рубль с двуглавою птицей,
за славу ль России?
За то, что смогли возродиться
бродяги босые?
Куда мы шагаем сегодня –
окольно иль прямо?
На это есть воля Господня, –
сказала бы мама. –
Живи по любви и совету,
не требуй иного.
Ведь счастье витает по свету,
как вещее слово. –
Сказал бы мама...
Конечно б, сказала,
но тише и строже:
деревня-то наша, сыночек,
совсем измельчала,
да нету дороже...
У ПРУДА
…Что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Н.Заболоцкий
Она своей стеснялась красоты.
Носила что-то вроде фуфаёнки.
Уйдут на танцы сверстницы девчонки –
Она туда, где грядки да цветы.
Никто её всерьез не принимал.
«Дурнушка!».
«И, наверное, больная…».
Но зрела, зрела красота большая,
И вот наряд невзрачный тесен стал.
Однажды, после долгого труда,
Девчушка, сбросив ветхие одёжки,
Вся, как в глазах соседского Серёжки,
Вдруг отразилась в зеркале пруда.
Пруд видел много на своём веку.
Но дрожь прошла по старческому телу.
Он к пониманью мира, как к пределу,
Стремился. Как и должно старику.
Пруд замкнут был и холоден, и чист.
Но он отверг её нагое тело.
Так тонко, ненавязчиво, умело –
Как отвергает Бога атеист.
«Что красота? И где её предел?
И красота ли отраженье линий?
И почему одним дороже синий,
Другим зелёный цвет небесных тел?
Ведь форма, что меняясь каждый миг,
Меняет содержанье. Те же рыбы
В моих лугах века пастись могли бы,
И каждый бы малёк сей мир постиг…».
…Ушла девчонка. Пруд ушёл в себя….
Укрыла темень красоту земную.
А я не сплю. Я целый мир ревную
К девчонке той. Её и мир любя.
***
Твои глаза – два светлых озерца,
Они сияют, если солнце светит.
Заря свои в них выставляет сети.
Как я люблю всё это созерцать!
Я в них тону, и кто поможет мне!?
Я путаюсь в заре, как та плотвица
В сети незримой. Стоит поплатиться
За искус поиграть в живом огне!
Смеёшься? Смейся! Так и мне светлей.
Да не узрят твои глаза печали!
Да будет день в них первый – как в начале,
Да отразится свет в душе моей!
И я скажу, что это – благодать.
И я возьму тебя в свои объятья,
Но так, чтоб руки не коснулись платья,
Чтоб свет озёр твоих не расплескать.
***
Странное сегодня утро:
солнца нет, и ветер воет.
На щеках полей играет
пожелтевшею листвою.
Странное сегодня утро:
будто осень наступила.
Или это мне приснилось,
или всё когда-то было?..
Так же лист кружился жёлтый,
так же ветер выл в овраге.
Так же сухо шелестели
под рукой моей бумаги;
те же строчки, те же буквы,
только я другой как будто...
Будто жизнь совсем иная
и совсем иное утро?
Или я внезапно вырос,
или жизнь пошла на убыль?..
Может быть, и ты приснилась –
голос твой, глаза и губы?..
***
Как верил я, что жизнь полна чудес –
Таинственности перевоплощений!
Вот слышал я, шумит осенний лес –
Казалось мне, шумит твой плащ осенний.
Вот видел я, идёт знобящий дождь –
Как будто он спешил на место встречи.
Казалось мне, что это ты идёшь
И зябко в плащ укутываешь плечи.
И ночь, и дождь, и десять долгих зим –
И снег летит, и где-то плачет птица.
Всё, всё на свете может повториться,
Лишь каждый миг с тобой неповторим…
***
Лето ушло – не сказалось.
Осень пришла – не спросилась.
Милая, это не старость,
Сердце напрасно смутилось.
Что ж ты сидишь, пригорюнясь,
Смотришь в открытые ставни?
Разве ушла б твоя юность,
Знака любви не подав мне?
Полно, хорошая, плакать.
Нам ли ненастья бояться?
Минет осенняя слякоть,
Будем опять целоваться!
Вот где потешится старость!
Скажешь: как всё изменилось:
Лето пришло – не сказалось,
Осень ушла – не спросилась.
***
Гляди, на болоте уже пламенеет брусника!
И белыми строками – в небе гусей караваны.
Не здесь ли моё обрывается красное лето?
Не здесь ли моя начинается долгая осень?
Как много брусники! Как холодно сердцу в разлуке...
***
Мало странного в том,
что на вятской земле
есть деревня Москва,
есть деревня Париж...
Хорошо за селом
возмечтать о селе –
о селе, где трава
дорастает до крыш.
Мало странного в том,
что капель в феврале.
Что в словах, как листва,
ты над Вяткой паришь.
Хорошо за столом
возмечтать о столе –
о столе, где халва
и шербет, и кишмиш...
Что ж ты, друг мой, молчишь –
или жизнь здорова?
Иль жалеешь в тепле
ты о крае чужом?..
Дескать, всяк нувориш,
всяк сорвиголова,
кто в мечтах о рубле,
поспешил за рублём –
из Москвы да в Москву,
из Парижа в Париж.
Мало странного в том...
ГЛИНА
Поэту Эдуарду Балашову
Сказал мудрец: в Природе грязи нет,
Людские нечистоты в ней от века…
Природа отражает только след,
Бредущего в потёмках человека.
А человек тот глину материт,
Что налипает к замше из Парижей.
Но вновь Природа молча повторит
Печать сапог на почве ярко-рыжей.
Он в дом родной, как будто на постой,
Войдёт, достанет ром. Старушка охнет
И щей нальёт: «Поешь, покуда сохнет…
В горшке из глины вкус у щей густой…».
И поперхнётся малый: что за бред?!
И грохнет об пол глиняную миску.
Остынет. Мусор вынесет за избу.
Был прав мудрец: в Природе грязи нет…
***
Гаснут звёзды, меркнут знаки
Скорпиона и Стрельца.
Спать ложатся, скинув фраки,
Два вселенских Близнеца.
Снова ночи покрывало
Распахнуло утро нам.
Снова солнце загуляло
По равнинам и холмам.
Где-то скрипнули ворота,
Где-то звякнула бадья.
Звон косы от огорода –
Всюду звуки бытия.
Прокричал петух с насеста,
Протрубил пастух в дуду.
Вся деревня, как невеста,
Отражается в пруду.
Вся деревня, как царевна –
Разукрашен верх и низ.
Жизнь в деревне не плачевна –
Люди строят коммунизм!
Только крайних три строенья
Без крылец и без оград –
Как в конце стихотворенья,
Многоточием стоят…
***
На бугре – ни двора, ни кола,
Лишь рябина к колодцу прижалась.
– Здесь когда-то деревня была...
И спросил я: а как называлась?
– Да Посацские раньше звалась, –
Отвечала угрюмая бабка. –
Я когда-то вот тут родилась... –
И вздохнула, и вздрогнула зябко.
Как мала она и стара!
Сколько их и заволжских, и вятских!..
Может быть, я и сам из «посацских» –
Ни кола у меня, ни двора...
***
Поэту Владимиру Соколову
В этой барашковой кепи
Вы, как заправский пижон!
Лучше пойдём-ка мы в степи
Слушать горластых ворон.
Лучше пойдём-ка мы в поле,
Или отправимся в лес.
Там, на широком приволье,
Ждёт нас немало чудес.
Там не стреножены кони
И не напуганный лось.
Старенький дом на уклоне,
Скрипы тележных колёс.
Там, у заросшей запруды,
Звонко поёт соловей.
Маленький мальчик на уды
Ловит больших окуней!
И, зачарованный видом,
Всё позабудешь на миг.
Крикнешь от счастья, а выйдет,
Выйдет лишь стон, а не крик.
ВЕЧЕРНЕЕ
Пахнет баней и застольем
После долгого труда.
Славным пахнет хлебосольем
В тихий вечер у пруда!
Всё живёт и будто дышит,
Будто дышит и поёт!
Будто кто-то письма пишет –
Пишет, пишет, да не шлёт…
Тишина стоит такая,
Хоть рукой её бери!
Роща – девка расписная,
Повязала плат зари.
В робком трепете берёзки,
Ивы клонятся ко сну.
У пруда живут подростки –
Щук таскают на блесну.
Как поймают рыбин десять,
Так домой себе несут,
Чтобы щук поштучно взвесить,
Оценить рыбацкий труд;
Чтобы после дяде Ване
Показать улов лихой.
Летний вечер тихо вянет.
Пахнет баней и ухой.
БАБЬЕ ЛЕТО
Солнце качнётся устало
И поплывёт за леса.
Лето свой срок отлистало –
Кончились чудеса.
На луговине заречной,
В тонких сетях паутин,
Высветится беспечно
Неба ультрамарин.
Розовый лист и красный
Кружатся над землёй.
Бабьего лета праздник –
Светлый в душе покой.
Жёлтые нивы сжаты.
Птичий не слышен гам.
Скоро поедут сваты
По весям и городам.
И вот за всё за это
Мой изначальный тост:
Тихое бабье лето,
Солнышко в полный рост!
НА ОКРАИНЕ ГОРОДА
Комбайны работают в поле...
Мне это знакомо давно.
По чьей же неведомой воле
Сюда я иду всё равно?
Я знаю, что это не прихоть,
Не тяга к познанью земли.
Уж мне от восторга не прыгать,
Когда протрубят журавли.
Пусть нитками небо прошито,
Я знаю: в сознаньи моём
Лоскут деревенского быта
Не сшить с городским бытиём.
Всё тщетно! Все связи случайны.
Здесь всё не моё, не моё!
Работают в поле комбайны,
Кружит над жнивьём вороньё…
***
Я согласен жить в лесу,
Белкой быть или сорокой.
Быть листочком на вису,
Карасём в воде глубокой.
Я согласен жить в лесу.
Я согласен стать скворцом,
Улетать и возвращаться.
Над заброшенным крыльцом
Звонкой песней заливаться.
Над заброшенным крыльцом,
Там, где жили мать с отцом.
А поймает человек
И посадит в клетку... Что же,
Значит, мой короткий век
Станет мне ещё дороже.
Мой короткий, дивный век!
Пусть поймает человек…
***
Прекрасен вид из моего окна!
Как корабли, плывут дома в тумане.
И галка, словно чайка в океане,
кричит с утра. О чём кричит она?
Прохожий первый силится пройти
по узкой мостовой, чтоб не споткнуться.
Он виски в баре, словно чай из блюдца,
Тянул всю ночь. И вот сейчас в пути.
Его каюта – тот полуподвал.
Сейчас войдёт и свалится на шконку*,
забыв перекреститься на иконку…
Он волк морской, он целый мир познал!
Как многое мне видно из окна!
Не только то, что видится, а больше:
В России – Ельцин и Квасьневский в Польше,
а в Штатах – Буш (о, бедная страна,
похожая на тонущий «Титаник»!
Кого ещё она легко обманет,
Ещё чьи недра вычистит до дна?).
Печален вид из моего окна…
________________________
*Шконка (морск.) – кровать на корабле
***
Художнику Валерию Верстакову
Поговорили, погоревали –
жизнь обсудили в кухоньке тесной...
Помнишь, пять лет минуло едва ли,
мы любовались природой окрестной?
Наша природа – души отрада!
Плёса рыжего косы девичьи!
Там, у реки, копошится стадо.
А в облаках – караваны птичьи;
Солнце пятнало носы и щёки,
ветер трепал золотые чёлки...
Что ж мы сегодня, как будто в шоке,
будто букашки забились в щёлки?..
Наша природа так же красива,
так же нежна, как любовь в начале.
Видишь, как буйно цветёт крапива –
раньше мы этого не замечали.
Раньше всё виделось чище и проще –
свежие листья или сухие.
Ну, а теперь вот в берёзке тощей
вдруг открывается образ России.
Женщина платом повязана чёрным,
холодом дышат пряди седые, –
раньше казалось глупым и вздорным,
нынче в ней вижу образ России.
Колокол в сердце ударит звоном –
льются над миром звуки густые!
Раньше они мне казались стоном,
нынче в них слышу голос России.
Словно вся жизнь предо мною открылась.
...Вот я бреду от реки по дорожке.
Тихое солнце. Вечерняя сырость.
Плещется небо в детских ладошках...
***
Валерии Ситниковой
Этот город похож на огромную гавань.
На проспектах-причалах – дома-корабли.
Дремлет берег, укрытый седыми снегами,
И под толщею льда отдыхают рули.
А матросы готовятся к новой путине,
Допоздна фонари по каютам горят.
Скоро тронется лёд, и по этой причине
Капитаны, наверное, тоже не спят.
Скоро тронется лёд, и ручищей здоровой
Старый боцман обрубит прибрежную жизнь, –
Крикнет в рупор угрюмо: отдать швартовы!
И добавит негромко: ну, море – держись…
И заплещутся флаги, на солнце играя,
Загудят дизеля в нетерпенье, и вдруг
Я очнусь и замечу: от края до края
Тишина опустилась на город вокруг.
Даже снег перестанет скрипеть под ногами,
Даже ветер холодный утихнет вдали.
Спит наш северный город, похожий на гавань,
Спят, укрытые снегом, дома-корабли.
г. Кирово-Чепецк
ЦЫГАНЕ
Приходили цыгане, говорили о боге.
Бог простит, говорили, коли хлеба нам дашь...
Дорогие ромэлы, хлеб мой нынче в дороге
Где-то между Москвою и вятским селеньем Арбаж.
– Дай хоть рубль, – щебетала цыганка-девчушка.–
Бог простит все твои, – щебетала, – грехи…
Золотая моя! Вся-то жизнь моя нынче – полушка,
Да зачем вам она, коль за нею лишь боль да стихи.
Я и сам побираться ушёл бы сегодня.
Может быть, заглянул бы и к вам на костёр.
Но как, сказано прежде – ни слово, ни воля Господня
Не дают поддержать мне чужой разговор.
Разрешите, я дам вам картошки и соли,
Огурцов и томатов – я их вырастил сам...
Приходили цыгане как отзвук неведомой боли,
Как тоска по далеким, другим берегам.
ЛЕС
Осенний лес легко пройти насквозь,
Как прелый пень легко проходит гвоздь.
Вся разница лишь в том, что лес живёт.
Я в лес войду, а лес в меня войдёт…
КАЛИНА
Вдоль линии железной магистрали,
Где краснотал да жёлтая ольха,
Увидел я калину в гроздьях ягод –
Она была, как женщина, тиха.
(Та проводила поезд вместе с мужем,
И будто ей никто теперь не нужен…).
Плоды горели красными огнями,
Как будто силясь мне внушить испуг.
Так фонари обходчиков «железки»
Горят в кистях больших железных рук,
Чтоб машинист идущего состава
Заметить мог идущих по пути.
Так мне калина эту мысль внушила,
Что с полотна я поспешил сойти.
Но перейдя железную дорогу,
Я продолжал испытывать тревогу.
Калина, что за насыпью осталась,
Светила так же, но теперь не мне.
И женщина, что с милым распрощалась,
Гореть на той осталась стороне…
***
Ах, как много грибов
уродилось в лесной стороне:
белых, красных, зелёных –
в траве на опушке, на пне...
Мне их все не собрать,
нет в деревне корзины такой.
И не брать их нельзя:
нарушают душевный покой.
Восхищают красой
на исходе весёлого дня.
Я меж них заплутал и устал,
и упал в зеленя...
На опушке, средь елей колючих,
косматых, седых,
мне казалось, я сердцем усталым
навеки затих.
Я в тот миг потерял
ощущение рук, ощущение ног.
Позабыл притяженье полей
и томленье дорог;
дом родной, край родной
стали плотью незримой моей;
синий бор, деревушка
и плачущий клин журавлей –
отразились и тихо померкли
в бессонной душе.
И тотчас я увидел
хмельных мужиков на меже:
белых, красных, зелёных...
Опушка пылает в огне!
Слышу, кто-то крадётся,
крадётся незримо ко мне.
Острый нож занесён...
Я очнулся в холодном поту
и поднялся, и бросился прочь
в тишину, в темноту.
По буграм, по грибным головам –
напрямик, наугад.
Мне казалось, восход впереди,
а пришёл на закат...
Я в деревне чужой
на пиру залихватском, чужом,
вилкой рыжик поддел,
словно сердце живое ножом...
***
О чем поёшь так весело, синица?
Мне песнь твоя давно ночами снится:
Ты в страхе, от мороза и судьбы,
Забилась в паз бревенчатой избы.
Забилась и не ведаешь о том,
Что крепко заколочен старый дом.
Уже не звякнет ржавое кольцо,
Отец уже не выйдет на крыльцо,
Твою заслышав радостную звень,
И не воскликнет: «Экой добрый день!».
Не скрипнет полоз, не залает пёс
И из мешка не выскользнет овёс…
Как ты могла б над ним повеселиться!
О чем поёшь так жалобно, синица?..
***
На одном месте и камушек мхом обрастает
(русская поговорка)
Так говорили матери-отцы
Вослед своим великорослым чадам:
Чтоб дым отечества не обернулся чадом,
Дороги не упёрлись бы в концы.
Но мир велик, ему предела нет.
В нём потеряться – как пылинке в поле…
«А ты живи, как прадед твой и дед,
Глядишь, и дорастёшь до лучшей доли,
Всё в мире начинается с нуля…»
Но если в мире узком нет достатка?
«Достаток начинается с десятка –
Как русский флот с Петрова корабля.
Не возрастают лишь одни гонцы.
Вот уж они, ей-богу, ветер в поле!
Что может быть деревни нашей боле?..» –
Так говорили матери-отцы.
Так говорил и я с самим собой:
Что мир велик и нет ему предела.
Но вот деревня наша поредела
И удивлённо смотрит в мир большой…
Вернусь ли я к тебе, моя земля?
К кому вернёшься? – окликает эхо.
И грустно мне. Как будто бы отъехал
Весь мир, и здесь остался только я…
МНИМЫЙ РАЗГОВОР С ГЕНЕРАЛОМ
«Живите по средствам,
питайтесь картошкой и салом...
Впрочем, сало отдайте голодным,
довольствуйтесь малым...» –
мне сказал генерал,
крошки красной икры
удаляя с отвисшей губы.
Я работал и жил,
я просил генерала по праву
постоять за себя, за меня,
за родную державу,
но напрасно я ждал
исправленья крестьянской судьбы.
Что случилось в стране?
Что случилось в огромной-огромной России?
Ходят стаями нищие –
хмурые, злые, босые,
а земля зарастает бурьяном,
колючей травой.
Встану в чаще под лапами ели
густой и высокой,
помолюсь на закат, на восход
стороны огнеокой
и прощенья спрошу
за ненужный приход горевой.
Я бы умер сейчас
от печали и грусти безбрежной,
если б прежде не знал,
что, по сути, я тоже мятежный:
что мне сало с картошкой
и что мне семужья икра?..
Не хочу, не хочу я судьбы бультерьера!
Неужели отчизна моя – это только вольера,
неужели вся жизнь –
только тайная чья-то игра?..
***
В нашем доме пропадают вещи.
Просто исчезают без следа.
Словно кто-то тайный и зловещий
Наши вещи ловит в невода.
Хоть весь дом переверни вверх днищем –
Не найдёшь ни ручки, ни кольца...
Словно это мы друг друга ищем
Целый век, до смертного конца.
Молча бродим по пустой квартире.
Тень твоя наткнётся на мою,
Спросит: что ты ищешь в этом мире?
Память заплутавшую свою.
Что там вещи, коль в огромной груде
Из бетона, стали и стекла
Незаметно исчезают люди –
Вместо них лишь тени да тела... |
ПУТЬ
I
Словно на утлой лодчонке плыву по волнам.
Времени волны то справа ударят, то слева.
Боязно, брат, что её разобьёт пополам –
Кто меня после добудет из времени чрева?..
Только и скажут, что был-де такой господин.
Вроде с рассудком, а бросился в эту пучину.
Жил бы да жил в тишине и дорос до седин.
Жутко! Лишь только представлю такую картину.
Друг мой на север подался по тем же волнам.
Матушка вся в ожиданье последнего часа...
Изредка сходит-помолится в Троицкий храм,
Свечку зажжёт и поставит пред образом Спаса.
Здесь тишина неземная и светлый покой.
Кажется, время застыло под купола сводом.
Кажется, вечности можно коснуться рукой!
Здесь и под Богом уже и, покуда, с народом.
Батюшка здешний – учёный, и пишет стихи.
Басом читает псалмы и молитвы святые.
Службу отслужит, отпустит старушкам грехи,
В келье запрётся, и будет страдать о России...
II
Путь до окраины… Что так тревожит мне грудь?..
Вспомнил. За нею мне виделись всплески свободы.
Выйду в проулок, чтоб полною грудью хлебнуть
Тёмного неба, что землю объяло и воды.
Только подумаю: вот и дошёл до конца.
Холод и тьма. А вдали ни единого блика…
Словно весь мир ослепило сиянье «тельца»,
Путь застелила густая трава-повилика.
…Это о родине грустные ткутся слова.
Может, я их не расслышал, а память ослабла?..
Словно стою на кургане – кругом татарва.
И Пересвета всю ночь окликает Осляба.
А за Непрядвою ханские тлеют костры.
Там Челубей потешается с русоволосой девицей…
Скоро мечи засверкают – светлы и остры –
Блики свободы, которой вовек не упиться.
Красный восход озарит мой неведомый путь.
Выйду на волю, чтоб снова вернуться в неволю.
Где-то летит и летит та стрела, что пронзит мою грудь,
Память мою пригвоздит к Куликовскому полю...
КРАСНАЯ ГЛИНА
Владимиру Крешетову
Нагрянули в край наш из разных провинций мессии.
Всё учат, как жить, чтоб Отчизну любили свою.
А мы, когда красную глину ногами месили,
Не думали вовсе, в каком проживаем краю.
Нам красная глина, как Красная книга планеты.
О, сколько на ней отпечатков минувших веков!
А мы и не знали, в каком проживаем столетье,
И счастливы были без всяких над дверью подков.
Когда ж мы узнали свою сопричастность к России?
И кто нам поведал, что родина – значит, родня?
Мы только и знали, что все мы в округе родные,
И горько рыдали, далёких родных хороня.
Сегодня как будто смешались все близи и дали.
Исчезли границы полей и границы лесов.
И что нам любить? Мы Отчизну почти потеряли –
Ни русских сказаний, ни сладких родных голосов…
Лишь изредка где-то ещё заиграет гармошка,
Да вылетит тройка, как призрак прошедших веков,
И красная глина, засохшая красная крошка,
Подымется ввысь из-под ржавых железных подков…
***
…Ты отчего же, брат, угрюм?
Куда твоя весёлость делась?..
– Я весь в плену тревожных дум:
Здесь ум отталкивает ум,
А серость приближает серость…
Мгла, словно ваты серой клок,
Повисла на ветвях колючих,
Чтоб различить никто не мог
Ни солнца, ни зари, ни тучи.
Чтоб каждый, выйдя за порог,
Шептал бы: сохрани нас Бог…
И шёл бы ощупью, с оглядкой.
Куда? Хоть к чёрту на рога!
Ведь с Богом, как в хмелю с трёхрядкой,
Когда и жизнь не дорога.
Идти и верить: там, за Вяткой,
Счастливой жизни берега.
Так с верою идут к поверью,
Крестясь языческой рукой,
С молитвою заупокой –
Чтоб под Москвой или под Тверью
Услышать голос роковой:
– Простите, вы ошиблись дверью,
Державы нету таковой…
***
После шума, после гама,
После споров до утра
Я к тебе приехал, мама,
Как велели доктора.
– Поезжай, – сказали, – милый,
на целительную снедь.
Неберёшься прежней силы,
Будешь снова песни петь!
Вот приехал. Что ж ты плачешь?
А она теребит шаль:
– Так живой ведь… как иначе?..
Мне вас всех до смерти жаль…
Обнялись. Расцеловались.
В дом вошли. Какая тишь!
Будто век назад расстались.
– Что же ты, сынок, молчишь?..
А молчу о том я, мама,
Что не смочь, пожалуй, мне
Жить без шума и без гама
В этой горькой стороне.
Я давно отвык от воли,
От родных до боли мест.
Здесь мне крест поставят в поле,
Там ещё нести мне крест…
ЯВЛЕНИЕ
Из прошлого пришёл старик –
В дырявом зипуне, косматый.
И в храме ко кресту приник,
И прослезился Сын распятый.
Он видел старика насквозь –
Все прегрешенья, все заклятья;
Как тот ковал за гвоздем гвоздь,
Истребованные для распятья;
Как острия на оселке
Точил старик до поздней ночи –
За ковш похлёбки в котелке
(ещё не зная, что он точит);
Как той похлёбкою кузнец
Семейство уберёг от мора.
Чудак! Он отдалял конец
Судьбы, не зная приговора...
Что смерть? Теперь он видел сам,
Как Бог всесилен, мир безмерен.
Что все пути приводят в храм
Все тех, кто Божьей правде верен.
– Тот храм, он есть в душе твоей,
Он всякого насытит пищей.
Ступай обратно в мир людей,
В своё убогое жилище!
Я всё простил, ты всё постиг.
Прощай! – промолвил Сын распятый.
И в вечность отошёл старик,
Огнём божественным объятый.
ЗНАК
Дом огромный, что корабль у пирса.
Девять палуб и каюты рядами.
Люд угрюмый молча с трапа спустился
и направился к заплаканной даме.
Возле – дети, как воробушков стая,
приумолкли, в плечи головы вжали.
Даже травы, в вышину прорастая,
сникли вдруг в неизъяснимой печали.
Люди в чёрном оставались у входа.
Люди в белом проходили украдкой.
Отчего насторожилась природа?
Почему застыло солнце над Вяткой?
Словно в дрейфе встал корабль в одночасье,
мотористы дизеля заглушили...
Так бывает в роковое ненастье –
выручают лишь троса сухожилий.
Я прохожего спросил честь по чести:
отчего, мол, здесь народу так много?
– Кто-то умер в соседнем подъезде...–
Мне ответил он поспешно и строго.
Это было в тихий полдень июля.
Я припомнил деревенские будни.
В той округе избы нынче уснули –
спят они глубоким сном беспробудным.
Так ветшают корабли на приколе
без команды, без седого старпома.
Не приехать мне теперь к дяде Коле,
чернобыльник поднялся выше дома…
Две зимы как нету тётки Настасьи,
дядя Ваня отрыбачил навеки.
Словно все они ушли в одночасье:
кто-то сам, других свезли на телеге…
Оттого погосты, словно созвездья,
Тихо светят над округою древней –
мне живущему в соседнем подъезде,
мне, рождённому в далёкой деревне.
ЖИЗНЬ
Жизнь – это рама для портрета:
Кому доска, кому багет.
Ещё бы угадать при этом,
Как будет выглядеть портрет.
Иной с пелёнок самых тщится
Примерить к раме образ свой.
Как часто крохотные лица
Ютятся в раме золотой…
ПОКРОВСКАЯ СУББОТА
На кладбище тихо и грустно.
Деревья. Ограды. Кресты.
Сюда добираются грузно:
Кошёлки с едою. Цветы.
Вздохнут. И помолятся Богу.
Посетуют: короток век...
И выпьют вина понемногу,
И слёзы смахнут из-под век.
Присядут. О милом, далёком
Вспомянут. И снова нальют.
И вскоре в молчанье глубоком
Остатки еды соберут.
Поклонятся старой могиле.
Калитку прикроют едва...
– Ну, вот. У отца погостили.–
Проронят всё те же слова.
И станет спокойней, светлее –
Исполнен отцовский завет.
Как будто бы впрямь по аллее
Прольётся божественный свет.
СТРАННИК
Повстречался мне странник в дороге,
Так себе – неказистый старик.
Протянул мне ладони в тревоге,
Прямо в душу очами проник.
За душой ничего не имея,
Всё же стал я пред старцем седым:
– Ты ответь мне, в чём жизни идея,
Что же мне передать молодым?..
И старик повернулся направо,
Обернулся налево потом:
– А на что тебе, молодец, слава?..
– Чтоб в сознаньи остаться своём…
Чтоб вовек не плутать меж чужими
И свой крест волочить на горбу…
– А на что тебе, молодец, имя?..
– На судьбу,– говорю,– на судьбу…
И старик повернулся налево,
Обернулся направо потом:
– Слава, это никчёмная дева,
Ну, а имя к судьбе ни при чём…
Ты себя позабудь меж другими
И свой крест волочи на горбу.
Может быть, и найдёшь своё имя,
Может быть, и отыщешь судьбу.
Ну, а жизни идея – простая:
Всех любить, ничего не желать…
И ушёл. Лишь дорога прямая
Предо мною осталась лежать.
ЖИЛИ-БЫЛИ В ДЕРЕВНЕ УСТИНЬЯ С ГЛАФИРОЙ…
Жили-были в деревне Устинья с Глафирой…
Нет теперь ни деревни, ни этих старушек.
Только подкатни в землю вросли да ограды
Навалились на жухлые травы и стебли.
Удивительно: первая видела худо,
А вторая с рожденья не слышала вовсе.
И порою Устинья взывала к Глафире,
Та в ответ объясняла на пальцах ей что-то…
Тот, кто видел хоть раз их чудную беседу,
Мог подумать: с ума посходили старушки.
Что, Устинья, кричишь в омертвелые уши?
Что, Глафира, выводишь немыми губами?
С полуслова друг друга они понимали,
С полужеста – и были премного довольны.
Бабка Устя обходит подворье с зарёю.
Вот опять углядела в ограде пропажу:
Сена вдвое убавилось, дров не хватает… –
И скорей ко Глафире. С берёзовой палкой…
– Эй, суседка, ты чё вытворяешь со мною,
Ты пошто своровала дрова и отаву?
– Да сдурела ты, Глашка! Зачем мне чужое?.. –
Объясняет Глафира и пальцами крутит.
Так порою по часу и по два проходит –
Брань старушек столбом над деревней клубится.
Мужики ухмыляются, бабы смеются,
Дети дразнятся, бегают с криком весёлым:
– Ведь трава-то слежалась, вот меньше и стало!
– А дрова? Разве тоже поленья слежались?..
Но помирятся к вечеру наши старушки,
Посидят, погрустят за стаканами чая…
В огородах бурьян. Ветер дёргает ставень.
– Эй, Глафира! Куда подевалась, подруга?
– Здесь я, здесь… – старый тополь ветвями качает.
Бродят тени в проулке – смеются и плачут…
***
Тихое счастье – отречься от суетных дней,
Уединиться, уйти от случайных явлений.
Сам я себе господин и слуга, и злодей;
Сам я себе надзиратель и узник сомнений –
В этой забитой и Богом забытой глуши,
Где ни единой души, ни комарьего лёта.
Только движение света и сердца работа,
Только дыхание мысли – внимай и пиши.
МАМЕ МОЕЙ
Маме моей много лет.
Возраст этот называют осенью.
Каждый волос её и прям, и сед,
Но глаза по-прежнему с лёгкой просинью.
Мама моя по-деревенски проста.
Идёт по городу, каждому – «Здравствуйте!».
Для неё сто метров теперь – верста,
Но ей никто не ответит «Здравствуйте!»…
Молча присядет на уголок скамьи,
О чём-то пошевелит сухими губами.
Верно, про заботы земные свои,
Но слова теряются в птичьем гаме.
Воробьи, синицы щебечут вокруг.
«Волги» и «Тоёты» с шумом проносятся.
В маминых глазах печаль и испуг,
Но они наружу, наружу просятся!
Объясните, граждане, ей жизнь свою!
В городе чужом через улицу кто направит?
После за вас в родимом краю
Она трижды помолится и свечку поставит.
И долго-долго будет вспоминать в полутьме.
Вытрет слезу с конверта ладошею.
И обязательно добавит в письме:
«Люди-то какие у вас хорошие…».
МОЛИТВА
Молится мама. Свеча на божнице горит.
В пламени воска печальны угодников лица.
Шёпот молитвенный, истовый длится и длится.
С Господом мама моя говорит.
Что она просит у Бога, никак не пойму:
Счастья ли мне или рая почившим до срока?
Молится мама. Молитва её одинока.
Может быть, оттого,
что слышна только мне одному...
Много ли надо святой материнской душе
В мире, где властвует подлость в обличии правды;
Там, где все реки насыщены кровью Непрядвы;
Где воспевается рабство и рай в шалаше?..
Мама не знает о правилах этой игры –
Верит всему, что покажет ей импортный ящик.
Сердце отдаст, коль попросят,
за нищих и вящих –
Лишь бы для пользы людей и чудной детворы.
Молится мама на лики, вкраплённые в медь.
Слышу сквозь годы тот голос молитвенно-истов.
Словно спешит помолиться за всех атеистов
И за того, кто не смог помолиться успеть...
***
Деревню снегом замело –
Отрезало от всей вселенной.
Хоть всё вокруг белым-бело,
Но мысли нет о жизни бренной.
Пять-шесть дворов ещё дымят
Печными трубами. Другие
На них оконцами глядят:
«Живите долго, дорогие!
Хозяевам от нас привет!
А мы… мы меж собою в мире…
Ведь ссоры – сор, а сору нет –
Светло и радостно в квартире!
Живите долго…» – так порой
Мне слышен их негромкий голос.
Вот вышла бабка за порог,
И скрипнул лёгких санок полоз;
Журавль колодезный пропел,
Ему откликнулась синица.
И день встаёт кристально бел,
И век деревни длится, длится…
ТИШИНА
Деревянные строенья
Окружил летучий снег.
Словно тайных дум струенье,
На лету замёрзший смех.
Тихо-тихо снег кружится
Накануне Рождества.
Прямо под ноги ложится
Сказкой с белого листа.
Снег кружится плотный-плотный,
И не вата, и не пух.
Сердце так порой поёт мне
Или что-то шепчет дух.
А кругом стоят строенья,
Жизнь идёт, а звуков нет.
Только тайных дум струенье,
Только белый-белый свет.
***
И.А.Кузнецовой
Взлетают в небо тысячи огней.
Ликуют дети, бабушки седые.
Они салют увидели впервые –
Цветущий день
средь сотен блёклых дней!
Так, верно, много тысяч лет назад
Мой пращур, приручив огонь небесный,
Плясал вокруг и изливался песней,
И средь собратьев возрастал стократ.
А я на всё смотрю со стороны –
На эту новь, на память старины.
И думаю: ах, только б не погас
Огонь в душе у каждого из нас.
АПРЕЛЬ
Лёд тронулся, и вороньё поднялось…
И треск, и грай стоит на всю округу.
Всё говорит: весна, весна идёт!
Лисица снежной кромкою прокралась,
Спугнув с куста весёлую пичугу,
И та ушла в немыслимый полёт.
Во всей природе наступила смута –
Переполох, какого не бывало.
Вон даже тонконогий муравей
За кругом круг выводит почему-то
И шевелит усами как попало:
Мол, нет его на свете здоровей!
А лёд трещит и вороньё кружится.
И набухает, набухает речка –
Вот-вот луга зальёт и забурлит.
И человек, как вспугнутая птица,
Как муравей двуногий на крылечке –
Туда-сюда, ногами колесит…
САД В АПРЕЛЕ
Опять после долгой зимы я приехал в мой сад.
Кусты и деревья в снегу сиротливо стоят.
Апрельская тишь. Ни синиц, ни сорок, ни грачей…
Печален мой сад. Он сегодня как будто ничей.
И сам я – как будто случайный прохожий в саду.
Зайду на минуту, взгляну, и обратно уйду…
В больших сапогах, по глубокому снегу – назад,
Пойду, оглянусь на пустынный, холодный мой сад.
Я знаю: под снегом тяжёлым теперь оживает трава.
Как в мыслях моих прорастают незримо слова.
Когда я грущу, будто что-то утрачено мной,
Я сад вспоминаю, ведь он и под снегом живой.
В НОВЫХ ГОРКАХ
В Новых Горках в старом храме
Служба светлая идёт.
Я сюда приехал к маме –
К Рождеству, на Новый год.
В Новых Горках, возле Шуи,
Старина на старине…
Раньше здесь, в фабричном шуме,
Ткали ситцы всей стране.
Льны и ситцы – всей державе!
Жизнь, что речка вдоль села,
Всё течёт в труде и славе,
То черна, а то бела.
…В храме служба. Славит Бога
Православный наш народ.
Мал приход, а снегу много –
Отменили крестный ход.
Снег, конечно, не преграда,
Не природы баловство.
Значит, всё идёт, как надо,
На Христово Рождество.
Мал приход. И будет меньше
Год от года. Тяжек крест…
Светел храм от ликов женщин,
От свободных в храме мест.
В Божьем храме стены белы –
Что невесты встали в круг.
«Отче наш» монашки пели –
Мягкий голос, мерный звук.
А в жилом фабричном доме,
У иконок, в тот же час,
Мама, будто в полудрёме,
Тоже молится. За нас…
***
Граница тьмы и света –
Оконное стекло…
Хрупка граница эта:
Там – холод, здесь – тепло.
Но чуть заря заденет
Своим крылом поля,
Исчезнут ночи тени,
И будто бы с коленей
Привстанут тополя.
В ветвях берёз печальных
Уже иной наряд…
Так в платьицах венчальных
И в кольцах обручальных
Пред алтарём стоят.
Ещё вчера в Завете,
А нынче снят запрет.
Хрупки границы эти,
На перепутьях лет…
***
Светлане Сырневой
Невесёлая осень. Размыты дождями дороги.
Не добраться никак до родимой деревни моей.
Вдоль обочин уныло стоят тополя-недотроги,
И роняют последние листья с озябших ветвей.
Невесёлая осень. Уходят друзья и родные.
Все просторней становится в милой отчизне моей.
Нам с тобою хватило б и малой частицы России,
Где нам светит всегда добрый взгляд матерей.
25.10.2013 г.
ОКТЯБРЬ
Дремлют в воздухе деревья,
Листья клёна, словно медь.
Осень-птица чистит перья,
Чтоб скорее улететь.
Осень, птица-небылица,
Миг один – и нет её.
Завтра будет снег ложиться
На моё житьё-бытьё.
Будет всё, как прежде было.
Отчего ж в душе тоска?..
Словно кончились чернила,
Нет в запасе ни листка.
И душа, как в клетке птица –
Не взлететь и не запеть.
Тихо-тихо шевелится.
Словно дрозд, попавший в сеть…
ОКРАИНА
Терзаюсь множеством сомнений:
Край деревеньки в город влез –
Как часть российских поселений.
Вслед за деревней – поле, лес.
Объединенье поколений –
Вот наших предков интерес!
Ни центров, ни окраин нет…
– Ау! Скажи, ты чей, сосед?..
– Я не сосед, – ответит малый. –
Я здесь проездом, на обед.
Вон, во дворе мой мерин Чалый…
Я на окраине живу…
– А ты?
– Я тоже на постое…
Здесь местным дворником слыву –
Занятие совсем простое:
Меж двух дворов листву подместь
И всё, что люди бросят здесь.
То пустяки, трудней с листвою.
Здесь городские тополя,
Там – деревенские берёзы…
А прежде были сплошь поля.
Я сам возил с зерном обозы…
…Окраина моей земли!
Всё, что хотели – обрели…
Вдруг мысль пронзит, как ветр осенний:
Что тот пустырь, забытый дом –
Окраина моей вселенной,
Но мы не ведаем о том.
У РЕКИ
Мы стоим у реки. Мы друг друга и видим, и слышим.
Ты живёшь на одном, я живу на другом берегу.
Рассуждаем о жизни, и воздухом родины дышим,
И клянёмся друг другу, что вечно пред нею в долгу.
– Боже мой, Боже мой! До чего же чудесна природа!
– Да, – вздыхает мой друг, – как чертовски она хороша…
Мы б в тот миг обнялись (жаль, что нет на реке перехода),
Чтоб почувствовать, как возрастает в объятьях душа.
Чтобы вдруг обожгло – опалило сознанье и душу:
Ты мне больше, чем друг; ты мне больше, чем брат на земле.
Мы – единая плоть. Не из моря мы вышли на сушу.
Мы из Света пришли, но покуда блуждаем во мгле.
Потому и стоим у реки. Ты на том берегу, я на этом.
Мы, внимая друг другу, не можем увидеть ответ:
Отчего твои воды наполнены огненным светом;
Отчего мои воды содержат лазоревый свет?..
Ты меня убеждаешь: вода твоя – слева направо.
Я тебя уверяю, что справа налево – вода…
А природа безмолвна – божественна и величава.
Над деревней моей одинокая светит звезда.
ДЕКАБРЬ
I
Мороз усиливает власть.
В такую пору вольно красть.
Честные люди в избах дремлют.
И без присмотра короба,
Амбары все и погреба.
Лишь стужи власть сошла на землю.
Такая тишь! Аж звон в ушах!
Хотя бы свистнула синица…
Прохожий убыстряет шаг.
Нужда, коль дома не сидится.
Здесь скоро наступает мрак,
И следует поторопиться.
Такая тишь в моём селе!
Как будто жизнь кругом хиреет…
А стужа тянется к земле.
А солнце светит, да не греет…
На печке, в крохотном тепле,
Душа моя от счастья млеет.
II
Мороз усиливает власть
Над сущим всем, над всем, что живо.
И, чтобы в стужу не пропасть,
Жить надобно несуетливо,
Ведь стужа вовсе не напасть,
Когда душа твоя – огниво.
Мне в эту пору жаль синиц
Нахохлившихся свиристелей:
Над снежной плоскостью страниц
Не слышно их весёлых трелей.
Как будто птицы улетели
Туда, где солнце греет птиц.
Где нет ни стужи, ни метелей.
У ПОДНОЖИЯ МАШУКА
Гора Машук ушла за облака,
Надел Бештау шапку-невидимку.
Я вижу только голубую дымку,
Да слышу, как шумит внизу река.
Река Подкумок, словно пояс тот,
Охватывает платье Пятигорска.
Что камушков многоцветастых горстка,
Рассыпан этот город средь высот.
Но тем чудесней Пятигорск вблизи,
Когда светло и солнце метит в темя.
Как будто здесь остановилось время –
Как в древних фресках о Святой Руси.
Здесь Лермонтова дух живёт во всём,
Куда ни глянешь – всюду знак Поэта.
Как будто Пятигорск – его планета,
И каждый житель думает о нём.
Я тоже преклоняюсь перед ним,
Как гость его, случайный соглядатай –
На южном склоне сей горы косматой,
Где в бронзе он – задумчив, недвижим.
Всё кажется: лишь миг, и встанет он,
Пыль вековую отряхнет с шинели,
Как будто вовсе не был на дуэли.
И вдаль пойдёт, на лиры мирной звон.
г.Пятигорск
АПРЕЛЬ В ЧЕГЕМСКОМ УЩЕЛЬЕ
А в Чегемском ущелье и летом стоят холода.
И Чегем колобродит студёной и чистой водою.
Влево-вправо на скалы кидается зверем вода
И, отпрянув, становится снова собою.
И, как шумный Чегем, не смолкает здесь гомон людской.
Предлагают торговцы туристам различные яства.
Слева сладости, справа – кинжалы с восточной резьбой.
Смуглолицый мальчишка даёт на коне покататься…
Но в Чегемском ущелье сегодня гуляет весна!
Водопадов каскады, как волосы русых девчонок.
Солнца луч заглянул в водопад, и как будто блесна,
Пролетел над скалой и в Чегем погрузился –
прозрачен и тонок.
***
В лучах восходящего солнца чудесен высокий Эльбрус.
Гряда облаков обтекает его бирюзою нанизанных бус.
Кавказские горы встают в восходящего солнца лучах.
Мне кажется, будто полнеба подняли они на плечах!
Мне кажется, что до Эльбруса – всего лишь рукою подать,
Но даже орлы над Эльбрусом не смеют летать.
Седой альпинист, покоривший гору, говорил,
Что это не он, а Эльбрус его там покорил…
г.Пятигорск
ВРЕМЯ
Песчинки одна за другой устремляются в узкое горло стекла.
То время в песочных часах протекает. Минута – и жизнь протекла.
Не так ли лавина в горах низвергается вниз – тяжела и бела?
Веками лавина растёт, но минута одна, и лавина себя изжила…
На кручах Эльбруса снега серебристым сияют огнём.
Здесь жизнь уж давно замерла, точно время застыло на нём.
И те смельчаки на горе, кто цепочкой ползут, кто вдвоём –
Песчинки в часах мировых за незримым вселенским стеклом.
г.Пятигорск
|
Николай Павлович Сластников родился в 1955 году в д. Писари Горьковской области. Член Союза писателей и Союза журналистов России, выпускник Литературного института им. А. М. Горького (1990). В 1978 году переехал в г. Кирово-Чепецк Кировской области. Работал в городских газетах и в областной газете «Вятский край».
