Чуть больше года прошло с того дня, как Вологодская писательская организация отметила свои полвека. Заметным событием стал тогда выездной Секретариат Союза писателей России в этом древнем городе. Юбилейные речи, банкетные тосты забываются быстро, памятные адреса сложены стопкой где-нибудь в шкафу у председателя или развешаны на стенах кабинетов в назидание потомкам, но литературный процесс остановить нельзя, пусть даже и на ограниченной территории, замыкающей собой всего лишь Вологодскую область.

«Всего лишь» сказано сгоряча.

Русская литература, никогда не страдая особым «областничеством», била мощными ключами, по большей части, как раз в русской провинции, в каких-нибудь Болдине или Ясной Поляне, Мелехове или Старой Руссе, но эти названия мы теперь потому памятно и знаем, что там многое и создавалось, приходя в столицы уже в готовом виде.

Двадцатый век в этом плане не стал исключением – Вёшенская или Тимониха тому яркие подтверждения. Сейчас «Тимонихи» с русского пространства стремительно исчезают, но благо ли это для русской литературы так толком никто и не решил. Впрочем, ещё остаются Орёл, Рязань, Иркутск, Краснодар, Вологда.., которые последние полвека как раз и прирастали в своём литературном бытии «Тимонихами», но и этот процесс, вероятно, заканчивается.

Что будет дальше?

Это-то и есть ныне самое волнующее и актуальное для неравнодушного к судьбе русской культуры человека.

Будем говорить о литературной Вологде в разных аспектах. На наш взгляд, современный литпроцесс в ней – настоящее «зеркало» всего того, что творится в нынешнем литературном пространстве России.

* * *

Родоначальником «вологодской» светской литературы является Константин Батюшков. Раньше было большим риском назвать его поэтом «вологодским», сведущие люди понимали, что его поэзия мало имеет отношения к самой Вологде, она обусловлена «итальянскими впечатлениями», несёт в себе мощным зарядом западноевропейский романтизм, хотя к концу творческого периода в своей биографии Батюшков многое переосмыслил, все больше уходя от романтизма к русскому реализму.

Всё пусто… Кое-где на снеге труп чернеет,

И брошенных костров огонь, дымяся, тлеет,

И хладный, как мертвец,

Один среди дороги

Сидит задумчивый беглец

Недвижим, смутный взор вперив на мёртвы ноги.

Это, как можно справедливо признать, предвестие Пушкина и Лермонтова, такую картину не мог создать записной романтик. В.Белинский считал, что Батюшкову совсем немного оставалось перейти грань от большого таланта к гениальности, но сделать этот шаг ему не позволила болезнь. Теперь очевидно, что Батюшков по творческой ориентации своей всё-таки «западник», хотя и с русской душой. Так вот, начавшись с «западника», литературная Вологда потом никогда особо к «западничеству» и не приближалась, словно получив прививку от этой «заразы».

Последовавшие за Батюшковым Василий Красов, Василий Сиротин ( «Раз из трактира иду я к себе, Улица пьяною кажется мне. Левая, правая где сторона? Улица, улица, ты, брат, пьяна…» ), Феодосий Савинов – уже поэты чисто русские, без всякой примеси влияний иной культуры.

Вижу чудное приволье,

Вижу нивы и поля.

Это русское раздолье,

Это русская земля!..

Внемлю всюду чутким ухом,

Как прославлен русский Бог...

Это значит – русский духом

С головы я и до ног!

Это – Феодосий Савинов, уроженец города Тотьма Вологодской губернии. Если первую строфу этого стихотворения знают как зачин народной песни, то последнюю (она на многие десятилетия была просто-напросто запрещена) едва ли кто вспоминает и поныне, кроме истинных знатоков поэзии, Ф.Савинов не принадлежит к первому ряду русских стихотворцев.

Но каков здесь духовный посыл, а!

Никто не говорит, что в литературном произведении надо так откровенно утверждать свою общественную позицию, у поэзии свой инструментарий влияния на умонастроения читателя. А с другой стороны, отчетливость этой самой позиции быстрее привлекает, чем отталкивает, заставляет задуматься о нравственной силе не только «текста», но и его создателя. Не так важно, что стихотворение «Вижу чудное приволье…» – это отклик на полемику славянофилов и «западников», оно само по себе несёт утверждение высокого идейно-творческого начала.

Всё это отправные точки нашего разговора.

Говорить о каком-то «рамочном» литературном процессе в Вологде ни века девятнадцатого, ни начала века двадцатого, нет оснований. В то время существовали кружки творческой интеллигенции, чаще из ссыльных, но погоды в самом процессе они не делали.

Ситуация изменилась лишь в 1920-е годы, когда литераторы Вологды объединились в группы «Борьба» и «Спайка». Чем они там отличались, разбираются лишь историки, писатели, скорее всего, входили в них на условиях личной приязни или приемлемых творческих пристрастий. Но зачем к одним приезжал литературный критик И.Гроссман-Рощин, а к другим одессит Э.Багрицкий, едва ли представляется большой загадкой: хотелось им выходцев крестьянской Вологодчины подтолкнуть на «путь истинный», то есть к инородной культурной среде. Отчасти, им это удалось, слишком разнополярное брожение умов наблюдалось в ту эпоху, но и добром не закончилось, группы эти как-то быстро исчезли, почти не оставив ни только заметного следа в истории литературной Вологды, но и более-менее достойные имена в русской литературе, кроме Алексея Ганина, который, однако, никуда особо не примыкал.

Есть, впрочем, ещё одна загадка в истории литературы в Вологде. Когда в 1935 году инициировали организационное собрание писателей Северного края, куда входила наша область, вологжане были представлены на нём поэтом А.Яшиным и прозаиком К.Коничевым. Но почему при обратном разделении в 1937 году Северного края на области не была поделена «общая» писательская организация, теперь понять нельзя. Наверное, некого было «делить», а поэт А.Яшин отправился уже в то время в Москву. Архангельск, к слову, датой рождения своей писательской организации считает 1935 год…

Литературная жизнь в Вологде на доброе десятилетие практически замерла. А возобновилась лишь к концу 1940-х годов. Первое областное совещание писателей области провели в 1949 году. Это и есть первый шаг к организационному объединению писателей-вологжан. Но только в 1961 году в Вологде было создано отделение Союза писателей РСФСР.

Почему так долго?

Теперь мало кто вспомнит, что само создание Союза писателей РСФСР было результатом долгой, изнурительной борьбы русских писателей за своё «самоопределение». Когда в 1934 году формировался Союз писателей СССР, почему-то «забыли» объединить писателей России в одно целое, хотя в каждой союзной республике это сделали. Хорошо известно, что самым ярым противником объединения русских писателей был литературный критик Л.Авербах, фактически «правая» рука М.Горького. Его титанические «старания» увенчались тем, что о русских писателях как-то и забыли… У этого Авербаха были веские основания полагать, что основу «рсфсровского» Союза писателей составят выходцы из крестьянского сословия, как бы тогда сказали «кулацкие элементы», а кого ещё можно было ожидать в преимущественно аграрной стране. Л.Авербах тесно примыкал к Бухарину, известному своими «Злыми заметками» против Сергея Есенина и «новокрестьянских» поэтов: «Идейно Есенин представляет самые отрицательные черты русской деревни и так называемого «национального характера»: мордобой, внутреннюю величайшую недисциплинированность, обожествление самых отсталых форм общественной жизни вообще». Но поразительно другое: какую же идейную изворотливость проявляли все эти «бойцы» «ленинской гвардии», ибо на первом съезде писателей СССР тот же Бухарин излагал совсем другую концепцию, в частности, отозвавшись о Есенине, как о «звонком песеннике-гусляре, талантливом лирическом поэте», поставив его в один ряд с Блоком и Брюсовым как «старых» поэтов, отразивших революцию в своём творчестве».

«Иудушка Троцкий» тут, очевидно, «отдыхает»…

Ладно, вернёмся в 1961 год.

А было так: дождливым днём, во вторник, 25 июля 1961 года, в обкоме партии (КПСС, понятно) собрался литературный актив и партчиновники. Герои дня – семь человек, к той поре в других городах принятые в члены Союза писателей СССР. Над ними незримо витала тень восьмого, а восьмой этот – не кто иной, как Александр Яковлевич Яшин. Именно он устно и письменно настаивал в «верхах»: Вологде необходима своя писательская организация!

Но перед собравшимися выступал не поэт А.Яшин (Попов), а секретарь обкома тов. А.Сталь («Сталь» – партийный псевдоним). Он – идеолог Вологодского обкома того времени. Говорил А.Сталь довольно долго, всё с упором на единство партии и народа, об обязанности советских писателей помогать «родной партии» в строительстве коммунизма, незадолго до этого провозглашённого на 22-м съезде КПСС «светлым будущим» нашей Родины. Речи тов. Сталя литактив внимал с показушным усердием, не очень, по-видимому, соотнося в головах основную цель собрания с перспективами «светлого будущего», больше думая о предстоящем банкете. Ведь всем было понятно: идеолог обкома сейчас расставляет «барьеры», за пределы которых будущая организация писателей выходить не имеет права. Итогом собрания стал протокол о «создании», который и утвердили «семеро избранных». Тут же «назначили» председателем новоявленной организации Сергея Викулова и оправились на банкет.

Только там, остынув от высоких и просто высокопарных слов, словно заново оглядевшись друг на друга, герои дня призадумались: как жить дальше? Действительно, что их могло объединять? Два бывших фронтовика, выходцы из глухих вологодских деревень (Сергей Викулов, Иван Полуянов); бывший петербуржец, моряк, а потом районный писатель-краевед (Виталий Гарновский); бывший «враг народа», «рабочий поэт» (Аркадий Сухарев); комсомольский газетчик, но имеющий глубокие крестьянские корни (Александр Романов); тоже бывший фронтовик, а потом профессор пединститута, белорус-шолоховед (Виктор Гура); дважды репрессированный, еврей-пушкинист (Виктор Гроссман) – едва ли можно представить более странную компанию за одним столом. Если это не фарс, то трагикомедия – точно, но из «песни», как говорится, слов не выкинешь.

Маловероятно, чтобы в тот день кто-то из них много размышлял об идейно-творческой «платформе», эстетических и этических принципах новой организации. Едва ли кто-то вообще представлял, что привнесло закончившееся собрание в летопись Вологодчины, человеку редко дано почувствовать высокую значимость события в тот миг, когда история творится.

Своим чередом пошли рабочие будни. Очень скоро, в ближайшие два-три года, выяснилось, что собрание семёрки «отцов-основателей» не прошло впустую. Организация оказалась своеобразным магнитом для молодых талантов. Вскоре в ней объявился Анатолий Гусев, уроженец Устюжны, переселившийся в Вологду из Прибалтики, где трудился моряком торгового флота. Приехала после учёбы в Литинституте в Москве Ольга Фокина, за ней – Василий Белов; были приняты в члены Союза Николай Угловский, Виктор Коротаев, Борис Чулков…

Случилась негаданно и первая смерть, словно положившая начало многим другим трагедиям с вологодскими писателями. Молодой, 32-х лет, довольно талантливый поэт Анатолий Гусев погиб во время любовного свидания, от разрыва сердца… Смерть его долго была предметом пересудов в среде вологодской художественной интеллигенции, став где-то легендарной, но тогда вряд ли кто подумал, что это, быть может, и «знак» свыше: поэтам бы надо быть поосторожнее с женщинами…

В тот же год (1964) стал в Вологду наведываться Николай Рубцов, уже пристально вглядывающийся в литературную атмосферу родного края.

Но было в эти начальные для организации годы другое событие, которое как-то сразу определило и этико-нравственные начала нового писательского сообщества. Тут снова вспомним про «тень»Александра Яшина, витавшую над участниками собрания 25 июля 1961 года.

« Вологодская свадьба» А.Яшина (опубликована в 1962 г оду в журнале «Новый мир») вообще впервые многим в России напомнила, (а, возможно, стала открытием для кого-то), что есть такой город или, точнее, весь-«территория», где ещё каким-то необъяснимым образом законсервировались русский дух и святая патриархальность, лишь тронутые веяниями времени. Особенно, в самой глубине народного повседневного бытования, где так причудливо соединились обычаи «старины глубокой» и новые – советские – обряды. «Вологодская свадьба» все 1960-е годы была на слуху, о ней толковали так и эдак, но было очевидно, что она привнесла новую струю в русскую литературу, добавляя современное понимание хорошо, казалось бы, известного термина – народность. О народе в то время было принято говорить с позиций «передового учения», как «объекте» политико-воспитательной работы. А русский народ, откровенно говоря, отринув партийные поучения, оставался верен своим корневым представлениям о смысле и формах бытования, заложенных предками, имеющих в основе традиции и символы народного православия, а в чём-то и языческих верований.

Александр Яшин показал пример личного мужества и творческой уверенности в себе, обратившись к такому срезу народной жизни. Как-то неожиданно «патриархальная» Вологодчина решила проявить свою «продвинутость» в идеологии и устроила широкие обсуждения «Вологодской свадьбы» с «суровыми порицаниями» автору. Всё это стало испытанием и для вологодских литераторов.

Хорошо известно, что открыто и прилюдно на защиту Яшина и его «Вологодской свадьбы» выступил только Александр Романов! (Викулов был на учёбе в Москве; Фокина, Белов, Рубцов в то время в Вологде ещё не жили.) Остальные же?.. Отмолчались, затаились, пережидая ураган.

Стало ясно: выбор делать придётся каждому и всем вместе: нельзя сидеть между стульями: либо ты – «подручный партии» в «коммунистическом строительстве», либо ты – заступник народный, совесть и «голос» русского народа. Выбор, согласитесь, нелёгкий и ответственный не только по тем временам, но и сегодня тоже.

А тут ещё «громом с ясного неба» повесть «Привычное дело» Василия Белова, впервые опубликованная в журнале «Север» в 1966 году. Уже был сам термин «деревенская проза», но именно повесть В.Белова была названа её как бы эталоном: «…с «Привычным делом» В.Белова… проза пыталась взглянуть на деревню и вообще на народную жизнь изнутри её, без глобально-публицистической дедукции, и работала в соответствующих стилевых формах», – так об этом писал литературный критик Владимир Гусев.

Цитата сложная, на первый взгляд. А суть её довольно проста. «Писатель Белов» в «Привычном деле» словно бы растворился, а появился «сосед» или, как сказали бы раньше в северной деревне – «сродственник», поведавший историю Ивана Африкановича и Катерины Дрыновых. Сам жанр стилизации под «сказ» (скажем, Николая Лескова, хотя давно утверждён термин «беловский сказ») определял искренность и доверительность, откровеннейшую интимность душ героев повести, тем самым выводя «сказ» Василия Белова как бы за пределы литературы, а оставалась её жизненная основа, трагическая и подлинная в своём сюжете. Никто до Белова не смог поднять в русской литературе на такую высоту народное самосознание.

Не прошло и года после выхода «Привычного дела», как в московском издательстве «Советский писатель» печатается книга стихов Николая Рубцова «Звезда полей» (1967). Многим из сведущих людей стало ясно: в России появился «долгожданный поэт» (Глеб Горбовский).

Тогда это ещё не особо осознавалось (показателен в этом смысле некролог на трагическую смерть поэта, очень осторожный в оценке творчества Рубцова («советский русский поэт»), хотя в те дни, конечно, не до «оценок» было), то ныне очевидно, что ему удалось оставить после себя целое направление в русской поэзии. Его неудачно назвали «тихой лирикой», потом поправились. Конечно, нет в поэзии Николая Рубцова никакой «тишины». Есть наполненность самой народной жизнью в её различных проявлениях. Поэзия Рубцова – это голос народа.

Тогда на этом осмысление творческих итогов Николая Рубцова едва ли закончилось…

Совсем недавно, словно перечеркивая все эти разговоры, литературный критик Андрей Грунтовский сообщил отчасти изумлённому читателю: «Рубцов ещё во многом не прочитан. Отнюдь не только десяток-другой постоянно цитируемых стихов делают Рубцова Рубцовым. Почти всё его зрелое творчество носит печать необычайной, не проявленной до конца благодати…». Далее критик уверенно выводит поэзию Рубцова из северного фольклора и «народного богословия». Аргументация критика довольно убедительна, оспорить её бывает трудно, хотя и согласиться с ней полностью тоже нельзя. Тогда мы выходим на новое «упрощение» творческого наследия выдающегося поэта.

Может показаться, что всё это междусобойчик критиков, а поэзия вообще, и Рубцова, в частности, существует сама по себе, ей дела нет до теоретических изысков. Всё это так! Но есть уверенность, что поскольку мы «не договорили» ещё и о Рубцове, то последующие поколения русских поэтов тем более остаются как бы «бесхозными», то есть выпадающими из истории литературы.

Сейчас важно замолвить новое слово о новаторстве Николая Рубцова в русской поэзии. Это никогда не было особым акцентом в диалогах о поэте. Однако же сами эмоционально-лингвистические определения его поэзии, такие как «выдающаяся», «долгожданная», «органическая», (иногда – «гениальная»), должны бы подсказывать нам, что у поэзии Рубцова есть черты новаторства. А какие? Поставит ли этот вопрос кого-то в тупик? Если нет, значит, действительно место Николая Рубцова в современной поэзии уже определено.

Ведь не будешь спорить с тем, что Рубцов в своей идейно-художественной позиции шёл от ощущения, что в мире господствует высшая гармония , которую необходимо на новом этапе закрепить в поэтическом слове. Как и с тем, что, по мнению Рубцова, человек – только часть природы, её составная часть, что определяет наличие у «гомо сапиенс» недосказанной в душе духовности, а не только материалистических знаний.

И это вновь стало утверждаться в ту пору, когда космос («небесные силы») стал осязаемой реальностью земного бытования (первые полёты в космос не только аппаратов, но и человека). Рубцов же увидел совсем другое: его возвращение к русскому «крестьянскому космосу», его ценностям, вдруг стало (будем говорить так: почти на пороге новой эры, техногенной и взрывоопасной по своим законам развития, сумасшедшей в своём разрыве человека с природой), сущим откровением для его читателей. А они в это время, закинув головы, смотрели не на звёзды, а тем более, не на «сон столетий, божий храм», а на жёлтый мигающий прожектор очередного спутника, несущегося посреди ночного неба.

А тут:

…О, Русь – великий звездочёт!

Как звезд не свергнуть с высоты,

Так век неслышно протечёт,

Не тронув этой красоты...

Как будто древний этот вид

Раз навсегда запечатлён

В душе, которая хранит

Всю красоту былых времён…

Выдающийся поэт, а Рубцов, без сомнения, таковым был и остаётся в истории русской литературы, всегда отражает своё время. Не смотря на противоречия и сложности своей эпохи, он стремился создать гармонию своего времени. Будем откровенны, в той эпохе удалось это только Николаю Рубцову.

Другой стороной новаторства Рубцова в то время стала кажущаяся «неслыханная простота» (Пастернак) его поэтических средств, напевно-ритмическая в своей естественной основе, в реалистически-жизненной достоверности сюжетов. Ну, что могло быть проще, а это трогает душу, как сокровенная лирическая песня:

У сгнившей лесной избушки,

Меж белых стволов бродя,

Люблю собирать волнушки

На склоне осеннего дня…

И словно душа простая

Проносится в мире чудес,

Как птиц одиноких стая

Под куполом светлых небес…

В русской поэзии много светлых строф. Но посмотрите, как фонической инструментовкой на «с» и «е» Рубцов словно ещё больше добавляет именно верхнего – горнего – света. Читатель ощущает это подсознательно. И ту же: что может быть проще, чем «собирать волнушки на склоне осеннего дня»? Кажется, что сюжетный зачин никак не должен бы выводить наше настроение к чему-то необычному, точнее – к духовному. Ан нет, идёт светлая волна небесного созерцания и обновления души. Такова сила рубцовской поэзии.

Но сейчас важно другое! Видим, как сложно и неоднозначно выкристаллизовывалась идейно-творческая «платформа» литературной Вологды того времени: традиционность, реализм, народность, имеющие фольклорные и натурфилософские основы. И как она шла поверх барьеров «общественного мнения», чаще всего опиравшегося на партийные установки и рекомендации.

Заметим, что все, как бы теперь сказали, «знаковые» произведения – «Вологодская свадьба», «Привычное дело», «Звезда полей» (будем считать книгу Рубцова единым произведением, как иной раз принято сейчас – «лирическим романом») – были изданы вне «Вологды», выявив тем самым общерусскую их значимость, лишённую узкого этнографизма и областничества. Путь к новым достижениям был открыт…

К тому времени набрали подлинную силу Александр Романов, Ольга Фокина, Виктор Коротаев, Борис Чулков, Анатолий Петухов, Владимир Железняк (Белецкий)… Их уже знала «читающая Россия», тонко различая литературный «голос» почти каждого писателя-вологжанина.

В 1968 году тяжело и мучительно уходит из жизни Александр Яшин. Как потом скажет Александр Романов, литераторы Вологды просто «осиротели». Ведь во многом через Яшина, по словам Романова, шли магнитные линия притяжения Вологды и столицы – чего стоит тот факт, что Яшин дал рекомендации в Союз писателей Василию Белову и Николаю Рубцову(!). Но своим незримым, деятельным присутствием он объединял писателей и в самой Вологде, бывая здесь только наездами из Москвы.

Игорь Шайтанов высказал однажды мысль, что поживи ещё какое-то время Яшин, «литературная Вологда» быть могла бы другой: без замкнутости (надо полагать, на самою себя) и «переменам не подверженной». Но мнение это, по-моему, от лукавого. Уроженец Вологды, но рано покинувший свои «пенаты», профессор Шайтанов излишне упрощает ситуацию. Определённая «идейная», отчасти – и творческая, «замкнутость» литературной Вологды потому и стала проявляться к концу 1960-х годов, что слишком многие в Москве достаточно агрессивно отвергали то, что заложил в писателях-вологжанах именно Александр Яшин. А своеобразная «неподвижность» в творческих поисках стала формой самозащиты (не на «Москву» было же идти с вилами и топорами, не «москвичи» ли называли выдающихся писателей из Вологды «шарфиками» и «филиппками», а то и «русопятами» и «шовинистами»). Как показало время, «самоизоляция» оказалась одним из условий сохранения не «местного колорита», а именно общенациональных ценностей.

Особенно, в наше время…

Тем более что в 1969 году в Вологду переезжает Виктор Астафьев, который терпеть не мог какой-либо «замкнутости» и любых искусственно воздвигаемых барьеров. Конечно, Астафьев (и Василий Белов тоже) – это, прежде всего, художники по своей личностной ориентации. Всяческие «игры» в идеологов им претили. Да они по сути своей к этому и не стремились. Хотя, понятно, что их влияние на литературную ситуацию того времени в Вологде было очень значительным. Но они имели на это право, отстаивая его своими творческими достижениями.

«Вологодский» период (1969-1980) Виктора Астафьева отмечен яркими страницами в культурной жизни Русского Севера. Пребывание здесь столь крупного и значительного писателя прямо и косвенно влияло на творческую атмосферу, создавало особую культурологическую среду. И теперь через него, в частности, как раньше через Александра Яшина, литературная Вологда раздвигала свои границы, как говорится, от «Москвы до самых до окраин».

Но надо было подводить итоги становления писательской организации в Вологде. Сделано это было самым неожиданным образом.

* * *

Октябрь 1970 года отмечен небывалым наплывом советских писателей в вологодские пределы. Дело в том, что Союз писателей РСФСР затеял грандиозное мероприятие-акцию: выездной секретариат Союза на Русском Севере. Проходил он в Архангельске, где подробно и много говорили о писателях-вологжанах.

В докладе о современной поэзии Сергей Орлов отмечал, что «русская советская поэзия не может быть разделена на «столичную» и «провинциальную»… С этой точки зрения Орлов анализировал стихи Николая Рубцова, подробно останавливался на близкой к фольклору поэзии Ольги Фокиной, говорил о публицистически остром ощущении современности поэтом Александром Романовым, вещем изображении мира у Бориса Чулкова. В докладе о «северной» прозе Сергей Залыгин много места уделил произведениям Василия Белова, Виктора Астафьева, Ивана Полуянова…

Затем весь «секретариат» на поездах и самолётах «ЯК-40» перебрался в Вологду. Только перечисление тех писателей, которые тогда побывали в нашей области, заняло бы много места. Но стоит назвать хотя бы такие имена: Сергей Михалков, Сергей Залыгин, Сергей Орлов, Анатолий Ананьев, Григорий Коновалов, Егор Исаев, Павел Нилин, Виктор Боков, Виль Липатов…

Как водилось в таких случаях, писатели «пошли в народ», проводя многочисленные встречи на предприятиях и учебных заведениях Вологды и Череповца, некоторых райцентров. Завершилось это грандиозное мероприятие большим литературным вечером в Доме политпросвещения областного центра.

В любом случае, выездной секретариат Союза писателей РСФСР 1970 года стал важнейшей вехой в литературной истории вологодского края. Оценка литераторам, живущим в Вологде, дана была высочайшая, а это стало поводом для теоретических изысков критиков и литературоведов.

В том же октябре 1970 года, в газете «Литературная Россия», московский литературный критик Всеволод Сурганов впервые упомянул термин – «вологодская школа» современной литературы. Проговорил он его вскользь, как бы между прочим, но потом его подхватили многие исследователи литературы.

Например, замечательный литературовед Юрий Селезнев позднее писал: «Очевидно признание того факта, что «вологодское» явление, как его не оценивай, – явление далеко не местное, но скорее всеобщее, что к нему в равной мере причастны и Сибирь, и Кубань, и Урал, и Центральная Россия, что чуть ли не повсеместно можно отыскать свое «возрождение» и что все эти местные явления – только взаимосвязанные и взаимообусловленные «фрагменты» единого процесса».

Тогда ещё можно было говорить о едином литературном пространстве страны; сегодня это почти анахронизм.

Между тем, надо признать, литераторы Вологды приняли сам термин «вологодская школа» довольно прохладно, если не сказать больше. Многие из них старались его избегать не только в то время, но и в наши дни. Хотя понятие «школы» существует в литературоведении издавна, ничего зазорного в этом нет. Кстати, и «географические» определения в названиях «школ» приняты довольно широко: «московская», «одесская», «смоленская», «лианозовская»…

Смущало не только то, что литературная Вологда могла оказаться, как выразился один московский критик, «школой местного колорита», хотя и сохраняющей «общенациональные традиции». «Школа» почти неизбежно предполагает наличие «учителей» и «учеников», а ещё хуже – эпигонов. А на любую из этих ролей вряд ли бы кто в открытую согласился. Даже Александр Яшин для писателей-вологжан не был «учителем», чаще – наставником (обычно – духовным), а эти слова – учитель и наставник – хоть и одного синонимического ряда, но ведь по своей лексикологической окраске они всё-таки различны.

Впрочем, В.Сурганов, тем более – Юрий Селезнёв, подспудно видели в «вологодском явлении» обновлённое возвращение к идейным и стилевым принципам «натуральной школы» 1840-х годов (прежде всего, по части пристального внимания к жизни «простого» народа); преодоление заскорузлых канонов стилистики советских писателей, отдававших дань «сельской» тематике в 1940-50-х годах. «Вологодская школа» (как некогда и «натуральная») представлялась объективным критикам не чем-то «замкнутым», а, наоборот, явлением широким и полнокровным, без «учителей» и «учеников», а вполне полноправных и независимых друг от друга её участников.

При этом «прочитывалось», что к «вологодской школе» могли бы принадлежать иркутяне Валентин Распутин и Александр Вампилов, курянин Евгений Носов, краснодарец Виктор Лихоносов, архангелогородцы Фёдор Абрамов и Владимир Личутин, и даже – москвичи(!) – Юрий Казаков или Георгий Семёнов, например. Сюда же – произносилось тогда шёпотом на «кухне» – мог относиться и Александр Солженицын, скажем, со своим рассказом «Матрёнин двор» да и с повестью «Один день Ивана Денисовича» тоже… Все они, кстати, бывали в Вологде, есть в ней необъяснимая притягательная сила.

В таком случае, впрочем, можно признать, что наименование «школы» – «вологодская» – узковато, не отражает истинный размах явления. Но скажите, в каком ещё областном центре (одном из самых маленьких в России) одномоментно собиралась такая «Могучая кучка» (использую термин В.Стасова): Василий Белов; Виктор Астафьев; Николай Рубцов; Ольга Фокина; Александр Романов; Виктор Коротаев, Сергей Чухин… Что не имя, то ярчайшее или неординарное явление в русской литературе высшего уровня.

А идти-то надо, быть может, от Батюшкова, Красова, Брянчанинова, Гиляровского, Засодимского, Ганина, Клюева, Игоря Северянина… Не забывая Варлама Шаламова, Александра Яшина, Сергея Орлова, Сергея Викулова, Феликса Кузнецова, Валерия Дементьева, Владимира Тендрякова… Какая уж тут «школа» – самая настоящая «академия»!.. В которой, впрочем, не грех «поучиться» многим молодым и начинающим литераторам.

«Вологодская школа» будет потом «вписана» в то направление современной литературы, которое назовут более удачно – «почвенническое». Но первоначальной сути это не меняло – литературная Вологда с середины 1960-х годов обрела свои подлинные очертания и духовно-творческие ориентиры, с отчётливым упором на «сельскую» тематику.

Оглядываясь теперь на явление «деревенской» литературы, мы зачастую спрашиваем себя: почему же писатели, живущие в Вологде, приняли его и добились (пока) в ней наибольших успехов? Тут надо вернуться где-то в 1940-50-е годы. Становление многих писателей-вологжан, выходцев из северной деревни, происходило в условиях истинного «закрепощения» крестьянства. Это вызвало сильные «протестные» настроения. Выразить их в то время можно было только посредством… художественного слова. А «протестность» всегда обладает сильнейшим эмоциональным накалом, придающим стихам и прозе особую привлекательность.

При этом, что очень важно, например, «Привычное дело» Василия Белова или «Последний поклон» Виктора Астафьева (многие главы написаны в Вологде), не были своеобразным «реквиемом» русской деревне, как стали считать теперь многие литературные критики. Тогда ещё русская деревня, значительно обескровленная насильственной коллективизацией и войной с фашистской Германией, «дышала» полноценной жизнью, сохранялись надежды на возрождение в формах и традициях её многовекового бытования. Пафос «деревенской» литературы в том и состоял, что была уверенность: в нашей стране «всему начало – плуг и борозда» (Сергей Викулов), что никогда не потухнет «огонь родного очага» (Ольга Фокина).

«Деревенская» литература отличалась в то время социальным оптимизмом. Тогда казалось: прекратится «притеснение» крестьянства, выраженное в необузданных «реформах села»; будут направлены целевые денежные вливания; расширят «приусадебные участки», выделят удобные покосы; обустроят на современный манер социальную сферу – русская деревня вновь обретёт свою животворительную силу. По сути, писатели «сельской» темы мечтали об определённой «консервации» традиционного деревенского бытия и вековых нравственных устоев. Это и отражалось в их многочисленных произведениях.

Иллюзии на возрождение русской деревни, однако, скоро закончились. «Деревенская» литература пришла к пафосу «прощания» с прошлым. Одним из первых это отразил Василий Белов, в недостаточно понятой, на мой взгляд, книге «Воспитание по доктору Споку». Адаптация вчерашних «крестьянских детей» в урбанизированной среде – трагедия не меньшей силы, чем «умирание» самой русской деревни. Истоки многих этико-нравственных проблем современного общества надо искать в насильственном (даже – революционном(!), сломе многовекового уклада жизни на новый, излишне стандартизированный для всех и каждого. Когда ещё об этом заговорили писатели? Но, как водится на Руси, слушали их очень и очень плохо.

…Первое десятилетие Вологодской писательской организации (1971) закончилось, как повсеместно теперь известно, «вологодской трагедией»: от рук убийцы (в прямом смысле этих слов) погиб Николай Рубцов… Как это ни парадоксально и страшно осознавать, смерть его стала началом всенародного признания поэта. Он бы и так его получил, конечно, чуть раньше или чуть позднее. Но постижение народом поэзии и судьбы Рубцова опять притянуло внимание к литературной Вологде, на десятилетия вперёд определяя её отнюдь не периферийное значение.

* * *

Не секрет, что литературная жизнь – это более широкое понятие, чем собственно литературный процесс. Если «процесс» – это книги и критика на них, то «жизнь» – это всё, что процессу сопутствует.

Надо заметить, что сама фигура более-менее активного писателя в то время вызывала неподдельный интерес в читательской среде. Встречи писателей с читающей публикой, кстати, бывали очень интересными, будоражащими некоторые общепринятые нормы; нередко на них высказывались крамольные по тем временам мысли и проблемы, которыми озаботилось писательское сообщество, не всегда имея возможность донести их со страниц книг или печатных СМИ. И хотя, как ныне это называется, в идеологической и общественной сферах жизни наблюдался «застой», но писатели уже заглядывали вперёд, имея для этого подпитку идей и «фактуры», недоступной массовому читателю.

В начале 1970-х шла идейная борьба А.И.Солженицына с «партией», выражающаяся в посылке «открытых писем», но знали их содержание только посвященные. В те годы имя Солженицына появилось на страницах печати лишь в 1974-м году, когда его уже высылали за пределы страны, а потом старательно вычеркивали из «массового употребления», отправив «Один день Ивана Денисовича» и другие публикации этого автора в спецхран. Но есть свидетельства, что ближе к концу 1970-х годов в Вологде «ходило» по рукам парижское издание «Архипелага ГУЛАГ». Понятно, что его «вбросил» сюда кто-то из писателей…

Ещё один штрих.

По-видимому, к концу 1970-х годов начали устанавливаться связи писателей-вологжан с некоторыми русскими национал-патриотическими организациями в Зарубежье, в частности, с НТС (Народно-трудовым союзом). Во всяком случае, уже в начале 1980-х в Вологде имели место случаи хождения журнала «Вече», издаваемого в Мюнхене русским патриотом Олегом Красовским. И других изданий Русского Зарубежья тоже, например, журнала «Посев». Важен факт, что информационные источники писателей, причисляемых к «вологодской школе», были намного шире, чем об этом принято думать.

Сюда же примыкает и пресловутый «еврейский вопрос». Раздували его всегда и всюду сами сионисты, почему-то взяв на себя право накладывать бесконечные «табу»-барьеры на «еврейскую тему», действуя нагло и провокационно. Разумные люди понимают, что это из тех «вопросов» едва ли разрешимых в ближайшей перспективе. Тут надо (хотя бы!) внимательно освоить книгу А.Солженицына «Двести лет вместе».

«Еврейский вопрос» во второй половине двадцатого века был так сознательно запутан, что даже Виктор Астафьев поддался на провокацию историка Н.Эйдельмана: «…На этом фоне уже пустяк фраза из повести «Печальный детектив», что герой в пединституте изучает лермонтовские переводы с немецкого вместе с «десятком еврейчат»… Или тут обычная астафьевская злая ирония насчет литературоведения: вот-де «еврейчата» доказывают, что Лермонтов портил немецкую словесность, ну, а сами-то хороши...».

«Печальный детектив», как хорошо известно, создавался во многом на «вологодском» материале, в нём хватает вполне узнаваемых цитатных фактов из областных газет «Красный Север» и «Вологодский комсомолец», такие исследования проводились.

В.Астафьев ответил очень достойно: «У всякого национального возрождения, тем более у русского, должны быть противники и враги. Возрождаясь, мы можем дойти до того, что станем петь свои песни, танцевать свои танцы, писать на родном языке, а не на навязанном нам «эсперанто», «тонко» названном «литературным языком». В своих шовинистических устремлениях мы можем дойти до того, что пушкиноведы и лермонтоведы у нас будут тоже русские, и, жутко подумать, – собрания сочинений отечественных классиков будем составлять сами, энциклопедии и всякого рода редакции, театры, кино тоже «приберем к рукам» и, о, ужас! о, кошмар! сами прокомментируем «Дневники» Достоевского…».

В бытовавшей практике литературной Вологды никакого «антисемитизма» или «русского шовинизма» особо не наблюдалось. В «еврейчата» почти всегда попадали как раз русские, склонные к «западничеству», к какому-нибудь «поп-арту», а то и к простому конформизму с чуждыми веяниями в русской культуре. Их было не так много в те времена, сегодня – «пруд пруди». Но это только подчёркивает глубину проблемы.

Вполне естественно, что более пристрастно в писательской среде обсуждались внутренние проблемы общественной жизни страны. И, прежде всего, положение русского крестьянства. Послевоенная индустриализация, тенденции урбанизации, характерные, понятно, не только для Советского Союза, вызывали серьезную озабоченность представителей «вологодской школы». Если по переписи населения 1937 года, вроде бы сильно фальсифицированной, сельское население Вологодчины составляло более 60 процентов, о по переписи 1979 года уже менее 40 процентов. Такой массовый, но по историческим меркам очень быстротечный, можно сказать, на глазах одного поколения, отток сельского населения был крайне болезнен, тревожен: реальная смена уклада жизни – всегда трагедийное явление. Заметим, что тут не случайно соотносятся идейные проблемы общественного характера и чисто литературно-творческие. Не секрет, что они всегда находятся в единстве, влияние которого на массового читателя неоднократно проверялось практикой жизни.

А если вспомнить, что и в писательской среде Вологды в то время уже возникали какие-то трения, то, по всей видимости, в идейной сфере они и касались как раз «вопроса» о русском крестьянстве. Разногласия на этот счет были, ибо как говорится в таких случаях, «двух мнений быть не может», а были не два и не три, а гораздо больше. Иногда можно услышать такую фразу: сколько писателей, столько и мнений, и это не так уж и далеко от истины, любой художник слова откровенно дорожит собственным мнением, «личным взглядом» на любую проблему. Тем более, если оно отличается от общепринятого на данный исторический момент. Иное дело, насколько такое мнение «прогрессивно» или «консервативно» в плане исторической перспективы.

Очевидно также, что партия никак не намеревалась снимать те «барьеры», которые ещё когда-то установила писателям-вологжанам. А они никак не хотели их признавать. Всего скорей, статья первого секретаря обкома стала откликом на книгу публицистики Виктора Астафьева «Посох памяти» (1980), где область упоминалась не в самом лучшем свете, точнее те проблемы, которые в ней тогда были, прежде всего – сельские.

В это же время в периодике публикует свои острозлободневные статьи Василий Белов, вышедшие потом в его книгу публицистики «Раздумья на родине» (1986). Раздумья, надо сказать, по большей части грустные, без всякой веры в «светлое будущее». В частности, касалось это «судьбы деревянной Вологды», проблем «сельской» экономики, «зелёного змия», активно потребляемого многими жителями страны. Проблемы, понятно, не решались, а вот «писательское слово» вызывало раздражение «высокого начальства», это читается в статье Анатолия Дрыгина.

В 1980 году решил вернуться в Сибирь Виктор Астафьев… В 1985 году под колесами «транспортного средства» погибает поэт Сергей Чухин, который в «позднем» своём творчестве мог бы завершить многие темы, заложенные в русскую поэзию другом-соратником Николаем Рубцовым. Казалось бы, такие потери значительно ослабят притяжение «вологодской школы». Но этого не случилось. Духовные и творческие основы «школы» были заложены крепкие.

* * *

Снова обратимся к истории литературной Вологды. Тут нас ждут довольно любопытные наблюдения. Есть такой срез развития литературной Вологды – биографический. Тут тоже есть свои грандиозные открытия.

Вдруг случилось то, что иначе, как «литературным чудом» и не назвать. Наступили… 1930-е годы. Чем объяснить, что именно в то десятилетие появился на свет целый поток будущих «вологодских» (родились некоторые и в других областях) писателей, наверное, не возьмётся никто. Но факты, как говорится, упрямая вещь.

В 1930-е годы появились на свет: Александр Романов, Людмила Славолюбова, Михаил Сопин, Анатолий Гусев, Василий Белов, Борис Чулков, Нина Груздева, Алексей Васильев, Анатолий Мартюков, Анатолий Петухов, Василий Елесин, Сергей Багров, Николай Рубцов, Владимир Степанов, Вячеслав Хлебов, Ольга Фокина, Александр Грязев, Мануил Свистунов, Александр Хачатрян-Рулёв, Василий Оботуров, Леонид Беляев, Виктор Коротаев… Это поколение называют «детьми и подростками» войны.

Небольшим «островком» смотрятся на этом фоне 1940-е годы: Николай Кучмида, Владимир Шириков, Роберт Балакшин, Сергей Чухин, Станислав Мишнев, Николай Дружининский… Теперь и не узнать, сколько талантов не досчиталась литературная Вологда. Да, и так-то их было мало, а большинства уже и нет (С.Чухин, Н.Дружининский, В.Шириков, Н.Кучмида ушли из жизни трагически рано).

А вот дальше случилось опять что-то необъяснимое. Наступили 1950-е годы и снова – мощный поток новорождённых, которые почему-то потом захотели стать литераторами.

Тут только имена: Виктор Плотников, Вадим Дементьев, Анатолий Ехалов, Александр Швецов, Сергей Алексеев, Вячеслав Белков, Михаил Карачёв, Николай Фокин, Геннадий Сазонов, Наталья Сидорова, Владимир Кудрявцев, Лидия Теплова, Юрий Максин, Александр Цыганов, Владислав Кокорин, Сергей Созин, Александр Пошехонов, Василий Ситников, Татьяна Бычкова, Василий Мишенёв, Андрей Смолин, Олег Ларионов, Михаил Жаравин...

Надо вспомнить и тех наших земляков, членов Союза писателей России, кто оказался за пределами области: Вячеслав Кошелев, Полина Рожнова, Валентин Суховской, Василий Фирсов, Валентина Якуничева, Александр Кормашов, Виталий Серков, Сергей Сорокин (Вакомин)…

И вдруг в «небесной канцелярии», ведающей литературными талантами, что-то сломалось. Вопреки логике: хотя бы раз в двадцать лет осуществлять большой «выброс» литераторов на Вологодчине, этого не случилось. Поток профессиональных писателей почему-то стал иссякать. Виктор Бараков, Александр Ломковский, Инга Чурбанова, Ольга Чернорицкая, Дмитрий Ермаков – уже не так и молоды, но после них в писательской организации больше никого и нет… Но это разговор особый.

И всё-таки хотелось бы вернуться к тем, кто родился в 1950-е годы. Какие же характерные особенности этого «потока»? Буду говорить об этом, применительно к достижениям «вологодской школы».

Было бы, наверное, просто объяснить их идейно-творческое становление тем, что это «ученики» Яшина, Белова, Рубцова, Фокиной, Романова, Ю.Леднева, Коротаева… Это бы ещё больше укрепило само понятие «вологодская школа». В каком-то смысле, это так и есть: весь «поток», рождённых в 1950-е годы, «вырастал» на их глазах и при их активном участии в судьбах почти каждого молодого, по тем временам, литератора.

Надо сказать, что становление этой «генерации» литераторов шло довольно уверенно. Во всяком случае, большинство из них своевременно вышли к «широкому» читателю страны, выпустив первые или вторые книги в Москве, в издательствах «Молодая гвардия» и «Современник» (на такой высокий уровень была поставлена тогда работа с творческой молодежью), или опубликовав подборки в «толстых» журналах. Это не были «авансы» их творческой состоятельности: многие уверенно становились профессионалами рядом со своими «наставниками» по «вологодской школе».

При всех «плюсах» были и свои сложности. Когда этот «поток» почти одновременно входил в литературу, в Вологде ещё в полную силу работало предыдущее поколение. Получилось так, что «младое племя» довольно долго находилось на вторых ролях. Их нередко и печатали «петитом», как бы вторым номером. Им и внимания от литературной критики доставалось поменьше. Впрочем, и старшее поколение тоже не сильно «страдало» от её «внимания».

При этом очевидно, что «молодежь» легко и естественно восприняла «три кита» «вологодской школы»: реализм, традиционность, народность, всячески их развивая на новом этапе. Вот тут мы подходим к важным обобщениям.

Обратим внимание, что большинство представителей «потока», рождённых в 1950-е годы, это – крестьянские дети! Сюда можно относить даже вологжан, ведь «Вологда – большая деревня», что в 1950-е годы было вполне справедливо. Понятно, что воспитанные на мировоззренческих и этических традициях «крестьянского сословия», они с болью в сердце переживали «умирание» русской деревни, которое происходило на их глазах.

Если их предшественники ещё питали какие-то иллюзии на «консервацию» сельской жизни, то это поколение никаких надежд на будущее уже не питало. Это явление общественной жизни той поры заметно и трагично отражено в поэзии Владимира Кудрявцева, Владислава Кокорина, Михаила Карачёва, Юрия Максина, Александра Пошехонова, в прозе Александра Цыганова, Виктора Плотникова, Дмитрия Ермакова…

Правда, как водится, выявилась и другая сторона этого явления. Мотивы «эсхатологии», надвигающегося общерусского «апокалипсиса», сделали это поколение каким-то творчески «прибранным», а (в чём-то) и «односторонним» в трагическом осмыслении своего времени. Редко у кого из этого поколения проскользнут юмор, самоирония, подлинная возвышенность личного чувства, например, к женщине; ими владеют больше заботы о социальном обустройстве жизни «новой России».

На этом, правда, молодые тогда писатели не остановились, а пошли дальше, наполнив своё творчество отражением судеб своих сверстников, уже в условиях привыкания к урбанизированной среде «горожан первого поколения». Но, в общем-то, им досталась грустная доля – спеть «последнюю песню» всему крестьянскому сословию на Руси-матушке, оставив себе лишь великую мечту о будущем «Граде-Китеже». А мечта эта не оказалась «целью», а больше эфемерным «воздушным замком», хотя прекрасным и отчётливом в своих очертаниях.

Другая особенность этого поколения заключалась в том, что оно не смогло выдвинуть из своих «рядов» настоящего посланца в Москву, занявшего там твёрдое положение в столичной «обойме». Я тут не только о примерах Яшина, Викулова, Валерия Дементьева, Сергея Орлова говорю, но и о Белове, Романове, Коротаеве, Фокиной, которых «Москва» знавала и уважала даже побольше, чем иной раз и сама «Вологда».

Будем откровенны: нет в этом поколении общенационального имени, сопоставимого с вышеназванными предшественниками. Тут речь даже не об организаторском таланте, а о духовно-творческом, художественном потенциале. Долгое время такой потенциал, предположим, виделся у поэта Владимира Кудрявцева.

В поселке ночь.

Ворота на замке.

На мокрых ветках

Сальный отблеск окон.

Горит звезда

В туманном далеке.

Ей,

Как и мне, –

Светло и одиноко…

Вот как писал литературный критик Алексей Шорохов об этом стихотворении поэта-вологжанина: «Вологда может гордиться, что оно было написано именно в ней. В конце второго тысячелетия.»

Но Владимир Кудрявцев многие годы плодотворно работал на возрождение всей культурной «среды» Вологодчины, на «литературную жизнь» у него времени оставалось не так и много. А время и силы незаметно уходили, теперь их хватает, чаще всего, только на собственное творчество.

В начале 1980-х годов приехали в Вологду два своеобразных и сильных писателя – прозаик Сергей Алексеев и поэт Михаил Сопин. Сергей Алексеев в начальную свою писательскую пору, заявив о себе, как мастер реалистического романа («Слово», «Рой», «Материк»), потом ушёл к роману-притче, роману-репортажу, а такие резко-индивидуальные формы творчества редко находят «продолжение» в других писателях, хотя проносят заслуженное внимание читателей. Судьба Михаила Сопина сложилась так, что длительное выпадение из «нормальной» жизни, поставило его уже в следующее «поколение» литераторов, хотя он на пять лет старше Николая Рубцова….

Сергей Алексеев и Михаил Сопин, конечно, заметно расширили представления о возможных путях развития литературной Вологды, но поддержки у других найти не смогли, что имеет свои объяснения в судьбах и творчестве этих писателей.

Но вернёмся ко второму «потоку» вологжан. Вот и ещё одна особенность этого поколения. Оно сейчас видится каким-то единым «ядром», своеобразным «запасным полком» старшего поколения. Каждый вносил и вносит своё неповторимоё, а в итоге получился целостный объём творческих достижений, будто бы это сделал «один» автор. Мысль достаточно спорная, но в ней заложена основа для полемики вокруг этого «потока» писателей-вологжан. Конечно, любой участник тут имеет свой творческий «голос», но он как бы притушен, редко чем выделяется из общего «хора» сверстников-коллег: каждый занял свою «нишу», почти не меняя даже жанровые рамки, установленные себе самому.

Но в этом поколении далеко не все выдержали «бремя профессионализма» литератора. Издав по две-три книги, отмеченные критикой и читателями, они ушли в «тень», словно бы не до конца поверив в актуальность и нужность своего направления творчества.

Конечно, это способствовала сама культурологическая и идеологическая ситуация в стране, когда эстетико-идейные и этические каноны русской литературы были порушены, сознательно и продуманно. В такой неразберихе, далеко не каждый в одиночку смог обновить индивидуальную «идейно-творческую платформу», поэтому больше опирался на привычные «стандарты» «вологодской школы», утверждённые предшественниками.

Из письма Владимира Кудрявцева автору этого очерка: «…А чем ознаменована прошедшая четверть века? И главное – кем? Мы оказались не столь убедительны в своём творчестве, и вклад наш в «школу» несоизмеримо мал и практически незаметен. Увы, но это правда! Мы только хоронили тех, кто составлял её славу, и на наших глазах она практически исчезла. Всё осталось в прошлом, и все остались в прошлом. В том числе и мы, поскольку и мы уже давно не молодые и по спискам новой эпохи не значимся и не проходим. Книгой последнего десятилетия стала роман Захара Прилепина «Грех». Так решило литературное содружество, в которое мы себя не числим и живём вне его.

По сути, если говорить жестко, то надо признать, что через нас достойного продолжения и продвижения «вологодской школы» не состоялось, не случилось, не произошло. Мы, к сожалению, остались при «них», духовных учителях. Остались при тех, кто нас вводил в литературу, остались как вечные их ученики, талантливые и благодарные, но самостоятельных имен – громких, российского звучания – не обрели. Мы – люди из той же эпохи. И по возрасту, и по идейно-нравственным установкам и ориентирам.

Мы – «потерянное» поколение, пусть и многочисленное, пусть и Богом не обиженное, но с судьбой промежуточной. Через нас о будущем говорить, к сожалению, трудно, если вообще возможно. Мы даже, как я думаю, и традиций-то не развили, мы просто «в традиции» жили, работали и творили…

Ни у кого из нас нет и не было книги, которая бы легла в основу нового направления в прозе или поэзии, как, например, у Василия Ивановича Белова или у Николая Рубцова. Нам просто надо понять, что мы из себя реально представляем, и на что, на какие почести вправе в этой жизни рассчитывать. Мы должны спокойно и философски мудро осмыслить своё место в бурном литературном процессе рубежа веков, принять его и смириться, не драматизируя свои судьбы и не умаляя свои скромные литературные достоинства и успехи. Надо продолжать работу в меру сил и отпущенного таланта. Надо просто работать, видя в этом своё призвание и долг перед собой и народом (не сочти за высокие слова)».

Понятно, что это какие-то «предварительные итоги», очень важные и своевременные. Но в них ещё теплится надежда, что кто-то из этого поколения «выстрелит» неожиданно и ярко. Например, новые качества обретает Юрий Максин, обратившись не так давно к жанру «метафорической» поэмы; всё большей самоиронией и едкой сатирой наполняется поэзия Владислава Кокорина; по-своему отражает нашу жизнь «философская» лирика Александра Пошехонова; сильны «ведические» начала в стихах Михаила Карачёва; обрела новое звучание «яшинская» традиция в поэзии Василия Мишенёва…

Много работают прозаики этого поколения – Александр Цыганов (лауреат многих литературных премий), Виктор Плотников (роман «Когда будем мы вместе» удостоен Шолоховской премии), Олег Ларионов (большой сборник прозы «Чужой город», 2008)…

В следующей возрастной «градации» отметим высокий уровень литературоведа Виктора Баракова, в частности, его исследования творчества Юрия Кузнецова, Николая Рубцова, «почвеннической поэзии» 1960-80 годов прошлого века. Необычно для Вологодчины, но интересно работает переводчик Елена Белякова из Череповца. Обретает новые высоты в своём творчестве Дмитрий Ермаков, написавший свой первый роман «Тень филина». Всё ярче расцвечивает свои лирико-философские и метафорические возможности Инга Чурбанова…

А как сегодня литературной Вологде не хватает таких поэтов, как Алексей Шадринов (1973-1992). Его теперь считают редчайшим явлением в поэзии конца прошлого века, «некоторые его стихи написаны с лермонтовской мощью» (Виктор Астафьев). Безумно жаль, что талант Алёши Шадринова, пронзительный и ясный, открытый миру и людям, так и не достиг вершин «творческой зрелости»…

А то, что «творческая зрелость» не знает границ, доказывают сегодня писатели-вологжане старшего поколения.

Каким весовым для всей русской поэзии начала нового века видится новое «Избранное» (2007) Ольги Фокиной. Пожалуй, никто сегодня так не владеет пластикой стиха, другими возможностями поэтики, как Ольга Фокина. А главное, поэт показала вновь, как нужно «новое» содержание, отражающее противоречия нашего времени, вливать в старые «меха» русского фольклора и «старорежимной» классики. В стихах Ольги Фокиной отчетливо слышен не только «голос» русского народа, но, скорей, боль и страдания (и надежда на возрождение) самой «Родины-матери» при виде того, что сегодня творится в русских пределах:

В последние годы осуществил мечту жизни создать большой роман Александр Грязев («Калифорнийская славянка», 2010); пишет сочные по «языку» и захватывающие по сюжету повести Сергей Багров; новые достижение пришли к Роберту Балакшину в исторических и краеведческих повествованиях; по-новому и объёмно раскрыла творчество Бориса Чулкова его последняя по времени поэтическая книга «Пристально просматривая время» 2007); обрела новое дыхание Нина Груздева, выпустившая несколько сильных сборников стихов…

За всем этим, вольно-невольно, встаёт главный вопрос: а не последние ли это всплески достижений «вологодской школы», не исчерпала ли она свои возможности? Если ли молодые на её «пороге»? Вопросы, как очевидно, не из праздных. На последний можно вполне категорично утверждать, что молодые есть и скоро проявят себя по-крупному. Не буду называть имена только потому, чтобы, как говорят в народе, «не сглазить» юные дарования.

У молодых и начинающих, к сожалению, есть некоторое предубеждение против всяких творческих «союзов». Многие считают, что и Союз писателей России – некая «идеологическая структура», созданная Горьким и Сталиным. Но это идёт от не знания литературной практики. Даже великий Александр Сергеевич Пушкин входил в творческие «объединения», сначала в «Арзамас» (куда, кстати, был «причислен» и Константин Батюшков), потом в «Зелёную лампу». Без сомнения, корпоративный дух, совместный «мозговой штурм» очень часто помогали становлению крупнейших талантов в русской литературе.

Недавно, несколько опрометчиво, я предположил, что в наше время молодые пробиваются в литературу в одиночку. Оказалось, что это не так. Не секрет, что примерно с середины 1990-х годов в Вологде существует параллельная «литература», которая почти не соприкасается с литературой, скажем так, общепризнанной. Более того, уже несколько лет выходит «толстый» журнал «Вологодская литература», о нём, впрочем, знают только его авторы. Ради любопытства освоив несколько номеров, я, не самый ленивый читатель, понял, что дальше воспринимать эти «тексты» не следуют, такова в этом «журнале» явлена графомания с претензиями на новоявленных «гениев».

Вдруг мне из Питера сообщают, что в Вологде появилась очередная «звезда» русской поэзии. Я, понятно, ошеломлён, не знаю, как и не раскрыть свою непросвещённость, потому что, живя в Вологде, впервые это имя и услышал из Петербурга.

пригоревшая первая буква имени

с языка срывается там, где не нужно,

трава любимая у тебя подорожник,

лист у неё упругий и влажный,

а голос с нежной поблажкой «Машка...»

кажется, ты произносишь слова,

едва отрываясь губами от чашки,

в субботнее утро едва открывая глаза,

срывая тонкие пестики

кашки, бросая кубики сахара,

забывая, что солоно, а что – сладко…

Ну да, «шедевр». Сколько таких стихотворений пишется в наши дни? Мало того, что во всём этом надо разбираться специально, но все эти игры в «слова» давно уже надоели, как мне казалось, не только читателям, но, наверное, и самим «поэтам». Нет, оказывается, ещё не надоели. Один из рецензентов так писал про «творчество» этой «поэтессы»: «Нашёл-таки стихи... Могу сказать без всяких экивоков: это не поэзия, а её имитация, хотя и грамотная, хотя и с претензией на необычность. Эта «дама» любит не поэзию, а себя. Судьбы нет, души нет, ума палата – вот она эту «палату», помноженную на чисто «бабское» желание нравиться, сублимирует в виде текстов. То, что прочитал, навсегда меня от неё оттолкнуло…».

Ещё больше поразил меня однажды бывший президент страны, объявивший однажды, что в Вологде(!) живёт молодой «продолжатель традиций русской поэзии». Самих-то «традиций» в русской поэзии к концу двадцатого века накопилось столько, что глаза разбегаются, но если так, то стоит это почитать. Ладно, ищем (!), конечно, в интернете.

Что случится, когда затрещит в тишине под ногами

счётчик смерти – кузнечик, и ветер обнимет тебя

так отчётливо лиственными голубыми руками,

что случится, когда он отхлынет, трубя.

На отъезд – виноватая песенка, пыльная жатва,

виноградная сухость и – что ещё? – взгляд на краю.

Что останется, если уйдут ненасытность и жажда –

ненавидеть кого-то за нежность и слабость свою.

Я с тобой говорила и я ничего не сказала,

но – закрыла глаза, но – заплакала, и – не смотри –

плыли голуби прямо над площадью рядом с вокзалом

и обряд расставания всё повторялся внутри.

Ну и что? Какая тут «традиция» русской поэзии? Всё это, в лучшем варианте, перевод с «нигерийского»: что вижу, то и «пою». А вот один из доброжелателей этой поэтессы проговорился: следующая у тебя будет «Нобель премия». Туда их всех и тянет. Молчу. Наверное, зря. Ещё Вадим Кожинов предупреждал, что русские критики, встретившись с чуждыми явлениями в русской поэзии, не хотят связываться с теми, кто эту «поэзию» тиражирует. Оно, понятно, дело малопродуктивное, тут же поднимется галдёж, критик, мол, ничего не понимает в «перфомансе», в поп-арте и прочей чепухе. Да, и надо ли это понимать? Жаль на это тратить время, жаль. Потому что наша «продолжательница» традиций пользуется готовыми «кальками» с западной поэзии, давно и прочно находящейся в жесточайшем упадке.

Сбивает «писателей» нового времени и всяческий ажиотаж вокруг литературных премий. Многие, наверное, думают, что это и есть главное в литературном творчестве. Не каждому дано понять, что эти премии (очень часто) организуют «бесовские силы», «пятая колонна» русской литературы.

Хотел пройти мимо «Букера», но куда от него денешься? «Параллельная» литературная Вологда и тут отличилась.

Однажды некая Г.Щекина (по профессии – бухгалтер), была в нём представлена с «романом» «Графоманка», в котором она поведала как можно ненавидеть русских писателей. В другой раз «лучшим русским романом года» заявила о себе Е.Колядина (инженер транспорта). Этим «дамам» едва ли дано понять, что любой факт литературы несёт в себе идейную направленность, что если потом начинаются оправдания, да я не такая, да я этого не хотела, то это уже не русская литература, а «весёлая галиматья». Вот именно – галиматья! И далеко не весёлая, между прочим. Любая «историческая» проза несёт в себе отзвуки дня настоящего; если главный герой «романа» – православный священник(!) совершает двойной смертный грех: попытку соблазнения, а потом доведение человека до убийства, то понимаешь, что Е.Колядина едва ли может быть кем-нибудь другим, как не «феминисткой», разрушающей нравственные основы русской жизни.

Всё эти поползновения тут же подхватываются «заинтересованными лицами». Им даже приятно, что именно в Вологде появляются такие «писательницы». Можно потом говорить, что их «творчество» находится на поле «художественного пространства», вреда от этого никому нет. Да, бросьте лить «крокодиловы слёзы», совесть народная оправдания в расчёт не принимает, а это и есть высший суд, даже если ты «букеровский» лауреат.

Любой бы честный лингвист объяснил «инженеру» Колядиной, что нельзя «уходить» в век 17-й с лекалами века 21-го, что язык – это живое, по сути, явление, многие слова меняют свою лексическую окраску на противоположную, что портит русский язык не только «иностранный» новояз, но и «архаика», если применять её, как чёрт на душу положит. Я уж не буду обращаться к «стилю» «романа», столь бездарного по словоупотреблению, что читать это противоестественно нормальному русскому читателю, воспитанному на самых высочайших образцах русской словесности.

* * *

Всё-таки не будем о грустном, вернёмся к настоящей Вологде литературной.

Всем понятно, что «сельская» тематика в «вологодской школе» значительно и мощно себя исчерпала. Новые достижения тут едва ли скоро возможны. А возможны они теперь на «городском» материале; здесь можно ждать нового гения, даже развивая некоторые стороны поэзии Николая Рубцова, Ольги Фокиной, Александра Романова или прозы Василия Белова, например. А у них есть и значительные «городские» мотивы в творчестве. Словом, нужно обновление традиций и «вологодской школы», в частности.

При слове «традиция» многие «начинающие» вздрагивают: никак новые «барьеры» в их творческих поисках? Да, это ответственно и трудно продолжить «дело» своих предшественников. Но ведь, в сущности, они тоже опирались всегда на традиции своих духовных «учителей» по великой литературе, идущих от Пушкина и Некрасова, Толстого и Бунина…

А основная «традиция» эта «проста»: быть «любезным своему народу» (Пушкин) (не бывает в литературе «космополитов», большие писатели всегда опираются на национальные особенности своего народа); знать его духовные истоки и подлинную историю; научиться применять все богатства родного языка; по возможности (а ныне без этого и никак нельзя), иметь «общественную позицию» (Рубцов); жить верой в великое будущее своей страны; глубоко и всесторонне знать жизнь; хорошо бы иметь и широкие литературные способности, к слову. Всё это и составляет основу истинного таланта, которому будут по плечу большие достижения.

Даже если предположить, что «старая» «вологодская школа» Яшина, Белова, Рубцова, Фокиной, Романова может прекратить своё «существование», то ведь литературный процесс на Вологодчине не прекратится. Будут появляться новые дарования, которые, со временем, без сомнения, создадут свою новую «вологодскую» школу».

Если, конечно, будет жива великая Россия-Русь (Рубцов).

Но это уже будет другой ход истории…