Андрей СМОЛИН, литературный критик (г.Вологда)
СТИХИЯ СТИХА
(Полемические заметки о творчестве поэтов-вологжан)

Ныне остро встал вопрос о подведении итогов целого поколения поэтов, живущих в пределах Вологодчины. Но даже попыток приступиться к этому нет. Всё как-то было не до этого, всё казалось, что ещё успеется. Как культура вообще, так и поэзия, в частности, не терпят пустот. Они исподволь начинают мстить за наше нерадение своим упадком.

Вот и молодые поэты нового века бросаются то к «Бродскому», то к «Рубцову» (кавычки, чтобы обозначить общепонятные направления в современной поэзии), но чёткие критерии сообразности таких движений уже не просматривается, а это значительно ослабляет впечатления от их творческих поисков.

Сейчас пишется много хороших стихов. Даже так: всё больше ощущается инфляция хороших стихов! И это только на первый взгляд парадокс. В России, похоже, очередной поэтический бум. Но за этим не видится личностей. Иными словами, поэтов, предположим, много, а Поэтов нет.

Такая пустота порождают сомнения, прежде всего, у читателя: а есть ли она-то вообще-то, скажем, «вологодская» поэзия в новом веке? Чтобы дать ответ на этот вопрос, необходимо вернуться хотя бы лет на тридцать пять назад. Например, к тем поэтам, кто родился в 1950-е годы, а пора существенных дебютов для них пришлась, в основном, на годы 1980-е.

Признаюсь, что время от времени всплывал вопрос: а как это явление можно было бы обозначить? Тем более, когда стало очевидно, что это вполне оформленное поколение литераторов (не только в поэзии, но и в прозе), которое ни с кем не спутаешь.

Одно время, в частности, литературный критик Вячеслав Белков, определял писателей этой генерации, как «среднее поколение»: «Да, в нашем крае наконец-то сложилось среднее поколение писателей. Это… в поэзии Мишенёв, Сидорова, Кудрявцев и другие. И вот мы пришли, трудными путями пришли, не без потерь…».

Говорилось это ещё в начале 1990-х годов. И было тогда по-своему оправдано. Старшее поколение русских поэтов, живших в то время на Вологодчине: А.Романов, В.Коротаев, О.Фокина, Ю.Леднев, Л.Беляев и другие ещё работали в полную силу, а следующие за ними стихотворцы уже минули стадию дебютов, осваивая новые высоты в поэзии. Но нельзя их было назвать ни «пятидесятниками» (по времени рождения), ни «восьмидесятниками» (по времени дебютов) – это не отражало в полной мере особенности этого поколения.

Если взять, предположим, основную тематику этого поколения – «сельскую» (очень упрощенно, понятно), то его можно было назвать «младокрестьянским», («новокрестьянское», как мы помним, шло вслед за Есениным и Клюевым), но это бы звучало как-то не совсем солидно. Тут по аналогии возникало название «новопочвенники». Тогда бы мы этих поэтов позиционировали как продолжателей «почвеннического» направления в русской поэзии 1960-80 годов. Это было бы ближе к истине. Но это определение пока не прижилось…

Словом, так ничего и не придумалось.

Продолжу тем, что поколение поэтов Вологодчины, рождённых в 1950-е годы, а о нём и пойдёт речь, имеет свои очевидные «родовые пятна». Без них оно бы выглядело не таким целостным и цельным. Если обратиться к биографиям поэтов этого возраста, то быстро выясниться, что, в большинстве своём, это – крестьянские дети.

Не велик секрет: «…мир ребёнка, выросшего в деревне, другой, свой собственный… Человек видит мир сразу весь, он у него с самого начала весь перед глазами. Потому и связь деревенского жителя с миром первороднее». Говорил это поэт сугубо городской, С.Маршак, но он же сетовал, что «стихи поэтов, вышедших из деревни, чаще всего страдают ритмическим однообразием и даже некоторой однотонностью».

Профессионал от поэзии сразу попытался ухватить существенную сторону эстетического явления. Да, есть преимущество происхождения, данное от Всевышнего ли, от родителей ли: первородность мировидения. Недостаток же такой: стихийное, полуосознанное воплощение этого мировидения в стихи.

Хотя вряд ли, заметим попутно, Сергей Есенин или Николай Клюев, Александр Твардовский или Николай Рубцов являют собой примеры «ритмического однообразия», тем более – «однотонности». По-видимому, тут можно говорить о повторяе-мости основных образов в творчестве каждого. Но это, скорее, их мировоззренческие и художественные особенности, впрочем, и поэтические пристрастия усмотреть в этом необходимо.

Имена предшественников, как видим, возникли почти сразу. Это крайне важно, чтобы не блуждать в поисках традиции, которою в разной степени приверженности будет продолжать это поколение. Даже если допустить, что поэтическая традиция лишь одна из ступеней в эволюционном возмужании начинающего писателя, она, безусловно, всегда плодотворна для его становления…

Нельзя упустить того, что дети, рождённые в 1950-е годы, это, в общем-то, первое поколение, появившееся в мирное время после неимоверного испытания кровопролитнейшей из войн в истории человечества. Ещё вокруг них было много бывших фронтовиков, только-только к тому времени, обретших себя в мирной жизни, но вольно-невольно напоминавших об атмосфере ушедшей войны. Это атмосфера особая, в лучших своих проявлениях наполненная внутренней ответственностью каждого за судьбу Родины и высоким чувством патриотизма (запомним это слово, будут поводы его вспомнить ещё не раз).

Атмосфера эпохи в поэзии всегда важней исторических реалий.

Пора отрочества этого поколения уже падала на 1960-е годы – время новых надежд на «светлое будущее». Тут нет иронии. «Светлое будущее» в то время значило только одно: «пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет мир»! Но это порождало дисгармонию самой жизни: слишком тесно переплетались зло прошедшей войны и добро наступившего мира.

Борьба добра и зла далеко не всегда ощутима столь конкретно в разные исторические отрезки. Тут же всё было наглядно и пронзительно, что, безусловно, влияло на души и переживания первого послевоенного поколения. И понятно, что потом нашло отражение в творчестве.

Возьмём стихотворение Владимира Кудрявцева, названное «В день Победы».

Бегу двором. В войну играю.
На прутике скачу верхом.
Ворон растрёпанная стая,
Как пепел, падает на холм.

В заулке дед – он выпил лишку.
Молчит, смахнув слезу рукой.
И ничего, что мальчишка,
Я понимаю – день такой.

Какой-то свет особый в доме.
Наверное, он от седины.
И ничего не надо кроме
Вот этой светлой тишины.

Когда над полем месяц тонкий,
Как первенец весенних гроз.
А мать братишкины пелёнки
Развешивает меж берёз…

Думаю, те, кто сейчас прочитал это стихотворение в первый раз, особенно, наши юные современники, будут несколько озадачены очевидной простотой сюжета. Но «простота» в данном случае лишена той легковесности замысла, если бы такой «этюд», предположим, написал молодой стихотворец нового века. В.Кудрявцев явно создаёт «картинку» из какого-то другого времени, из дней своего детства. Уже, надо посожалеть, неповторимого. Если найти идейный центр этого стихотворения, то он в этом: «И ничего не надо кроме вот этой светлой тишины»! (Как это непроизвольно перекликается с похожим образом Анны Ахматовой: «Прошло пять лет, – и залечила раны, жестокой на-несённые войной, страна моя, и русские поляны опять полны студеной тишиной.)

Стихотворение В.Кудрявцева написано от лица деревенского мальчишки 1950-х годов. А он уже подсознательно чувствует, как необходима послевоенная «светлая тишина», хотя и «война»-то в его сюжете лишь игра, а настоящая (об этом хорошо знает «дед») не так давно и где-то в заграничной стороне ещё только отгремела своими последними залпами… А какой символический сигнал дают читателю «братишкины пелёнки», казалось бы, чисто бытовая подробность, но в ней-то и сокрыт смысл наступившей мирной жизни: в войну детей рожали очень редко…

Другой поэт из этого поколения Юрий Максин предлагает иной аспект этой же темы:

Я плачу, глядя фильмы о войне.
И ничего тут прояснять не надо.
Отцова кровь на поле Сталинграда,
отцова кровь на огненной дуге.

И та же кровь с осколком от снаряда
и пулевым свинцом течёт во мне.
Ей о войне рассказывать не надо,
она сама расскажет о войне.

На первый взгляд, несколько декларативно, вроде бы с излишним пафосом. Тем более, если иметь в виду, что «война» в данном случае – отражение войны реальной через искусство кино. В этом начальный посыл поэта. Но истинная поэтическая находка Ю.Максина в том и состоит, что он «оживляет» кровь: «она сама расскажет о войне». Усиленный анафорой образ «крови» в первой строфе: «отцова кровь… отцова кровь», во второй строфе он поддержан тавтологической фигурой: «рассказывать, расскажет». Выбор лексического ряда у Ю.Максина тут предельно точный, слово «рассказывать», например, почти нейтральное, лишено эмоциональной окраски. Почувствуйте, как деликатно-скромен поэт, без всякого надрывного нажима, как это и должно быть в предполагаемом диалоге близких людей, в данном случае, отца и сына…

Тут надо отметить, что это поколение поэтов Вологодчины в определении своих «родовых» связей ещё чаще обращается даже не к «отцам» и «матерям», а к более отдалённой ретроспективе се-мейной хроники. Помните, в стихотворении В.Кудрявцева «отец» даже не попадает в «кадр», мы можем только догадываться: а где же он? Самое важное, впрочем, что уже не войне…

Вот Михаил Карачёв:

Пыльная дорога через рожь,
В дальнюю деревню ты ведёшь.
Бабушка Татьяна, дед Кузьма,
Обняла вас отчая земля…

А тут снова Владимир Кудрявцев:

Я дом рублю на видном месте.
От деда мне наказ такой –
Всё обустроить честь по чести
Не на чужой манер – на свой…

Несколько приземлено-бытовой вариант «дедово-внуковой» связи предлагают Александр Пошехонов и Василий Ситников, хотя, конечно, тут сокрыта своеобразная метафизика воспитательного момента.
А. Пошехонов пишет:

А дед шуткует: «Наплевать!
Чтоб молочко казалось сладко,
Ещё прокос пройдём с устатку
И будем сено стоговать».


В. Ситников словно дополняет своего товарища по поколению:

Дед, угрюмый и низкорослый,
Много видевший на веку,
Меня часто сажал на вёсла,
Чтобы я полюбил реку».

Более обобщенно о «дедах» говорит Александр Швецов в стихотворении «Старикам»:

Старикам поклониться бы нам –
до земли.
Лишь хотя бы за то,
что гармонь сберегли.
Ведь и мы же
        их песни порой за столом,
хоть потупясь, и пусть через слово, –
поём!
Мир бы рухнул,
стоящий в веках
лишь на песнях
и на стариках.

Надо оговориться, что любой часто воспроизводимый образ, в данном случае – «деда», у каждого поэта несёт свою смысловую нагрузку. Тут необходимо погружение в стилевые особенности, в сравнительный анализ творчества, но лучше это сделать в другой раз и на других примерах. Сейчас важна тенденция образоупотребления, а она всё-таки просматривается: на чём-то должно базироваться наш тезис о целостности творческих и идейных взглядов представленных поэтов…

* * *
Обратим внимание и на ещё одно «родовое пятно» этого поколения… А поэты его, повторюсь, в основном – крестьянские дети, наследники, чаще всего, больших крестьянских родов. Впитав, как говорится, с «молоком матери», духовные и житейские ценности крестьянского сословия, многие приняли их за основу своего поведения в дальнейшей жизни, неся эти самые ценности в «массы» уже посредством поэтического слова.

Думая над судьбами поэтов, рождённых в 1950-е годы, надо обязательно обратиться к истории страны, которую Николай Рубцов обозначил, как «Россия-Русь». Но как пропустить в её истории ту эпоху, невиданный в мире эксперимент по строительству «светлого будущего», почти рая на земле? Какая была нужна короткая память, чтобы безоглядно вычеркнуть это время не только из манускриптов историков и школьных учебников, но и из судеб поэтов этого поколения?

Вопросы только кажутся наивными, отдающими вневременной риторикой.

А ответ тут простой: никак нельзя!

Прежде всего, они сами этому воспротивятся: жизнь невозможно повернуть вспять, нет такой «машины времени». Более того, они потеряют ту «почву», духовную и душевно-житейскую, которая давала и даёт им эмоциональные импульсы к стихам. (Может, и правда, называть их «новопочвенниками»?) И они, именно – они, пережили ту трагедию, когда на их глазах начала окончательно рушиться русская крестьянская община. Бытует мнение, что её разрушила коллективизация. На самом деле, наибольший урон северной деревне был причинён в 1950-60 годы, как бы помним, в эпоху волюнтаризма Хрущёва.

Не буду вдаваться сейчас в глубокий анализ тех событий, но ясно, что «поднятие целины», почти никак не оправданное с экономической точки зрения, наибольший урон нанесло северной деревне, из которой практически в одно десятилетие выкачали людские и хозяйственно-финансовые ресурсы. А потом ещё придумали термин – «неперспективные деревни», добив этим русскую деревню окончательно. И хотя процесс урбанизации отмечен во всем мире, но, наверное, нигде он не проходил так трагедийно-болезненно, как в бывшем СССР в 1950-60 годы.

Да, что скрывать, многие из поэтов этого поколения, почувствовав в себе задатки литераторов, рано или поздно отправились бы в города, чтобы окунуться в профессиональную среду, встать поближе к печатным станкам издательств, как это сделали задолго до них, скажем, Сергей Есенин или Николай Рубцов. Но уверен, они бы не порвали связи с родной деревней, если бы… она существовала. А многие вернусь на пепелища, уже зарастающие бурьяном. Их «родовые гнёзда» были порушены. А у кого и не порушены, всё равно уже не вызывали той истинной радости при виде отчего дома, которое было у них в детстве.

Ну да, ладно. Устав от прозы, снова почитаем стихи.

Вот Василий Мишенёв, назвавший своё стихотворение: «Куда уйду?»:

Ты лица не хмурь
В суматохе дней,
От житейских бурь
Стало тяжко мне.

И решил уйти
Я к родной избе,
Чтобы здесь найти
Вновь покой себе.

Та же в сердце грусть,
Дни бегут, спеша…
Думал – здесь очнусь,
Запоёт душа.

Думал – здесь смогу
Стать вдвойне сильней,
Но в родном дому
Мне ещё трудней…

Это стихотворение из раздела «любовная лирика». Так-то оно так. Очевидно, в «родной избе» поэту трудней потому что, как говорится, «сердцу не прикажешь», воспоминания о любимой всё равно будоражат душу. Но в контексте творчества В.Мишенёва понятно и другое: родной дом слишком напоминает о счастливых днях былой жизни. Душа перестала петь в нём и потому, что он утратил значение «родового гнезда», уже не придаёт новых сил для жизни. Одним словом, опустошение. Не это ли слово читается в подтексте стихотворения Василия Мишенёва?..

Тему продолжим стихотворением Юрия Максина, которое он посвятил другу отрочества Юрию Вершинину:

Всё заросло
деревьями большими,
густым кустарником,
белесою травой.
Когда с тобой
дружили молодыми,
здесь был покой,
но не такой покой…

Он не страшил
дремучестью глухою.
И ближний лес,
и дальний наш покос –
всё заросло,
всё было не такое.
Жаль родину и
жаль себя
до слёз.

Здесь предки жили
и детей растили.
И мы с тобой
с младых чудесных лет
влюбились оба
в эту часть России,
которой нет,
какой уж больше нет.

Зачем ушли,
зачем отцы остались?
Зачем теперь
сюда стремимся вновь?
Наверное,
ещё не растеряли
сыновний стыд,
сыновнюю любовь.

Всё заросло…

Да, «жаль родину… и себя до слёз», но дальше – «зачем ушли?.. зачем сюда стремимся вновь?..». В тот временной отрезок, когда писались подобные стихи, ХХ век приближался к своему фактическому окончанию, жесточайший век революций, войн, «перестроек», «модерна» и всяческих «перегибов» в нашей истории. А русская душа потомственного крестьянина всё тосковала по тому, что истинный исход «крестьянской России» к какой-то иной (к какой: постмодернистской, квази-индустриальной?) стране всё равно вызывал сомнения в том, что самое главное в укладе жизни делается правильно и осмысленно.
Это не было реальное возвращение к «кондовости» или самоизоляции сосл

вных представлений о мире, хотя и не без этого. Тут забота иного плана, высшего: как это может отразиться на будущей истории («будущее» тоже когда-нибудь станет историей) России-Руси?.. Вот какой историко-философский тезис всегда задавало себе это поколение! Конечно, в разной степени творческого воплощения.

Чтобы поставить хоть какую-то точку в обозначенной теме, приведу стихотворение поэта Сергея Круглова:

И прожит день. И прожит он не зря.
Своё отстоговали, откосили…
Я глянул вдаль – вечерняя заря
В полнеба засияла над Россией.
Легко на сердце, но покоя нет,
Я осознал и, кажется, давненько:
Сошёлся клином журавлиный свет
На маленькой родимой деревеньке.

Подобные стихи, пусть и не в такой отчетливой декларативности, как у Сергея Круглова, можно найти практически у всех поэтов этого поколения, хотя и допускается разной степени вариативность поэтического выражения.

Тут невольно возникает вопрос: где-то мы подобное читали? Да, конечно, у Николая Рубцова! Например, это: «Мать России целой – деревушка, может быть, вот этот уголок…». По сути, это эпиграф ко всему «корпусу» стихов на эту тему.

Тут и ещё одно «родимое пятно» поколения поэтов, рождённого в 1950 годы.

* * *
Так вот, это поколение, как ни какое другое после, будто бы преследовалось одним выводом литературной критики: всё, что вы пишите – это подражание (говорилось и резче – эпигонство) Рубцову (через Рубцова, отчасти, и Сергею Есенину).

Для начала скажу так: это влияние для поэтов, живущих в Вологде, было просто органично по-житейски. Они, придя в литературу, тут же попадали в круг друзей-соратников Николая Рубцова. Это – Александр Романов, Василий Белов, Ольга Фокина, Сергей Багров, Виктор Коротаев, Нина Груздева, Сергей Чухин, Леонид Беляев и другие. Поневоле могло показаться, что и сам Рубцов где-то рядом, ещё живой, настолько духом его поэзии и судьбы была пронизана вся литературная атмосфера Вологодчины. И стоит его найти, допустим, в добровольном «затворничестве», как он будет руководителем литобъединения, напишет рецензию или напутственное слово к дебютной книге. А если зайти в «союз писателей», то можно запросто посидеть с ним на большом, чёрной кожи, диване и распить «чашечку чая»… Тут, как видите, нет даже сослагательного наклонения, настолько ре-ально это было, особенно, при некоторых избытках воображения.
Для иллюстрации предыдущего абзаца я приберёг стихотворение. Автор его Лидия Теплова. Это очень хорошее стихотворение, его стоит прочитать повнимательней.

А солнышко с утра
Всё выше –
С цветка, на спинку стрекозы.
Дари, Всевышнее,
Тепло и свет
Проснувшейся земле.
Такая к сердцу
Подступила нега!
Я к солнцу обернулася лицом:
Слепящее, великое
Святое –
Источник жизни
Прямо предо мной.
Нет сил смотреть.
Глаза рукой закрыла.
Прекрасное,
А как его увидеть?
Сквозь стёклышко,
Измазанное сажей?
На жизнь сквозь смерть?! –
Ведь сажа – это гарь –
Былого дерева
Печальные останки.

Что мы поняли? Предположим, мы не знаем посвящения к этому стихотворению. И тогда ассоциативно можно предположить, что здесь разговор о сложностях взаимоотношений Природы (солнце – природное явление) и человека (стёклышко – продукт его деятельности). «Стёклышко» в саже – пограничная черта в этих отношениях. «Пожар», который творит человек в природе, не позволяет полностью стать ему частью самой Природы, скорее, он – погубитель её. Тут есть своеобразная глубина философской лирики, разве не так?

Кое-что я сознательно утрирую. Ведь в этом «стихе» есть и другие пласты поэтической мысли. Например, мотивы смысла своей судьбы: стоит ли жить, глядя на «солнце» через «сажу» бытия с заведомым знанием того, что жизнь когда-нибудь закончится?.. И такая метафора может возникнуть при чтении этого стихотворения.

Но наши размышления резко меняются, когда читаем в посвящении: Н.Рубцову. Заметим, без ремарки – «памяти». То есть, это посвящение живущему человеку здесь и сейчас. Можно допустить, что Лидия Теплова написала своё стихотворение ещё при жизни поэта-предшественника. Хотя это вряд ли: отчетливо видна поэтика зрелого стихотворца, а не семнадцатилетней девушки. В ином случае, можно предполагать, что перед нами поэтический гений (…и как бы хотелось в это верить).

Так вот, «солнце», конечно, это – Рубцов. И он живой, как самое настоящее солнце! Л.Теплова даже не представляет, как можно смотреть на него сквозь «сажу» смерти! Это просто не укладывается в голове. Это отрицает возмущённая душа Л.Тепловой. Тем более, что «солнце» – источник жизни для неё! Не больше, не меньше… Понятно, не сам Рубцов, а его поэзия влияет на умонастроения поэтессы. Но показательно: для неё он живой, о чём мы и говорили несколько выше по схожему поводу.

Это далеко не единичный пример в поэзии этого поколения. Просто нет смысла развивать эту тему. Поэтому перейдёт к другим аспектам становления этого поколения.

А он таков: мне хорошо известно, что первым толчком к постижению русской поэзии для многих в этом поколении был… Сергей Есенин (конечно, и Пушкин, и Некрасов, а для кого-то даже – Блок или Маяковский, что само собой разумеется, эти поэты были предельно на слуху у школьников того времени).

Но читая Есенина по своим избам с керосиновыми лампами над столом или на уроках в сельских школах, будущие стихотворцы невольно ахали: мы ли не деревенские, мы ли своим первородным постижением жизни не дорожим? И тут же со всей решительностью брали карандаши или перьевые ручки и вы-водили в тетрадках что-нибудь вроде: «Вот моя деревня, вот мой дом родной…». Как вы понимаете, в этой шутке – лишь доля шутки. Так оно и было. Это настолько типично для поэтов этого «круга», что едва ли вызовет какие-то серьёзные разночтения.

Бытует мнение, что они остановились на постижение поэтиче-ской премудрости на Есенине, предположим. На самом деле это не так. Многие учились на филфаках, другие «добирали» самообразованием. Но ясно, что Гомера от Вергилия, Ксенофонта от Сафо, Саади от вагантов, Шекспира от «лорда Байрона», Ахматову от Твардовского, Гарсию Лорку от Назыма Хикмета и так далее они, понятно, различают. Многие досконально знают и другие глубины поэзии.

Но дальше… А вот постижение поэзии Рубцова для этого поколения началось почти одномоментно, по мере стремительного роста его поэтической славы. Национальное признание пришло к Рубцову не после смерти – накануне её, но по стране оно расходилось от «столиц» к окраинам; даже и в самой Вологде целостное восприятие его поэзии началось несколько позднее, чем в «Москве» или «Питере» (кавычки с упором на литературные столицы).

Впрочем, это не меняет сути дела: последовавшее сразу за Рубцовым поколение поэтов, выходцев из русской деревни, «обрадовалось» ему даже больше, чем в их детстве Есенину (всё-таки классик из учебника литературы); а Рубцов сразу стал свой поэт (даже – «свойский мужичок»), совсем рядом «соседствующий» от них по времени исторического бытия. Тем более, что «по жизни» каждому из них достались, повторимся, «родственные муки» (В.Кокорин), хотя это не совсем и так; «муки» у них были несколько иного свойства, о чём надо говорить отдельно.

Поверьте, если бы сейчас начать приводить схожие мотивы, переклички сюжетов, ассоциативные ряды, одни и те же образы, перезвоны фонетических рядов, стилистические и стилевые совпадения, похожие настроения «лирических героев», родственность пейзажных зарисовок, наконец, саму философскую «подкладку» рубцовской поэзии и стихов этого поколения, то мы просто затерялись бы во всём этом море слов, так и не найдя его берегов. По частным случаям это уже было сделано другими исследователями «вологодской» поэзии, даже стало своеобразным «клеймом» этого поколения.

Собственно, и сами поэты этого поколения едва ли будут отрицать очевидность: да, «мы вышли из «пальто» Рубцова» (если вспомнить известную аналогию с «Шинелью» Гоголя)! Но тут же последует и обязательное в таких случаях: но ведь мы «вышли» и уже «ушли» от него, став вполне самостоятельными поэтами, со своими неповторимыми голосами.

Но начнутся, как водится, споры: кто «ушёл» от Рубцова, а кто в «нём» остался, кто сумел сказать своё «слово» в поэзии, а кто «переработал» лишь «чужое», кто создал свой художественный мир, а кто не смог этого сделать; «болельщиков» в нашем благородном деле всегда хватает…

Конечно, в каждом отдельно взятом случае надо будет разбираться досконально. И всё-таки… и всё-таки: куда деть рубцовское «клеймо», которое никак не удаётся «смыть» этому поколению? Вот ведь в чём главный вопрос. А он был и остаётся острым поныне…


Комментариев:

Вернуться на главную