Александр СМЫШЛЯЕВ
ИЗ КАМЧАТСКИХ ПРИКЛЮЧЕНИЙ СТУДЕНТА КРАШЕНИННИКОВА

 

НЕПРИВЕТЛИВАЯ ЗЕМЛЯ

Якутский казачий сын Осип Аргунов, научившийся грамоте и мечтавший о тихой службе учителем, и думать не мог, что будет послан в Камчатку пищиком при студенте Степане Петрове Крашенинникове и, выехав за ворота родного города, сразу окунётся в бродячую, полную лишений и приключений, жизнь путешественника. Студент же еще до Якутска хлебнул лиха в пути из Петербурга в Сибирь, да и дорога была долгой – в несколько лет, поэтому стал он не только добрым товарищем Осипу, но и наставником и даже заступником в совместных походах. Пока добирались они из Якутска в Охотск, столько всего пережили, что и написать невозможно, хотя студент и пытался при всяком удобном случае описывать их путешествие, да и Осипу много чего диктовал. К тому же каждодневно погоду описывали.

В Охотске прожили месяц, собираясь в дорогу до Камчатки. Встречались с главным начальником Камчатской экспедиции господином Берингом, получали от казны всякие измерительные и наблюдательные приборы, обучали казака Попова смотреть за погодой и морем, чтобы он, оставшись один в Охотске, без господина Крашенинникова, справиться с этим учёным делом сумел. Продуктами набили множество сум, да одежонкой всякой запаслись. Наконец, 30 сентября 1737 года охотский управитель господин Скорняков-Писарев дал им указание грузиться на судно «Фортуна», уходящее на Камчатку.

Помолившись Богу, стали грузиться. 4 октября «Фортуна» оставила Охотск и вышла в море.

До этого никогда не были в море ни Крашенинников, ни Аргунов. Через час-другой укачало обоих так, что еле с палубы в кубрик спустились и свалились в подвесные койки без чувств. В это время старенькая «Фортуна» дала течь, да такую, что в две помпы откачать воду не могли. Чтобы оставить судно на плаву, матросы сбросили с палубы всё, что под руку подвернулось. Когда Осип со студентом в себя пришли и наверх вышли, то с ужасом обнаружили, что их груз тоже в море сметали.

- Бог мой! – вскричал студент в ярости. – Для чего теперь в Камчатку идти, если даже бумаги с чернилами не осталось? Портков запасных нет, муку сбросили, порох, приборы для обсервации!..

Отчаянию его не было предела. Смирился с потерей лишь к концу пути, которого оказалось десять дней. Да и то хмурился и с командиром «Фортуны» штурманом Мекешевым не разговаривал. Молча смотрел на едва приоткрывшуюся впереди Камчатку и обдумывал что-то своё, затаённое, не веселое.

Осип тоже призадумался. Что ждёт их на Камчатке, если беды уже в море начались? Недаром рассказывают, что много здесь сгинуло служивого люда. Кого холода сгубили, или голод в могилу свёл, а кого немирные чукчи да коряки поубивали…

Над морем висела холодная предрассветная муть. Ветер дул вдоль берега. Матросы стягивали на палубу тяжелый, намокший грот, оставляя только узкий стаксель, чтобы «Фортуна» сбавила ход. Показалось узкое, но полноводное устье реки Большой.

- К устью правь, к устью! – зычно кричал командир. – Чуть право! Еще чуть!

- К устью иду, вижу устье! - отзывался кормщик.

Только судно коснулось носом встречных валов речного течения, как ветер мощным порывом ударил в борт. Палуба ушла из-под ног, все попадали. Волны перекинулись через борта.

- Бросать якорь! – закричал командир, обхватив мокрыми руками мачту. – Нельзя к берегу, разобьет! В море уходим, прибылой воды ждать будем!

«Фортуна», словно поплавок, закачалась на мощных барах. Но якорь не держал. Не успели переставить паруса, как течением реки судно медленно понесло прочь от устья вдоль песчаной кошки. Не прошло и четверти часа, как вода прижала «Фортуну» к берегу, а скорый отлив осушил её, оставив стоять на песке.

Возбужденные бедой матросы перекрикивали друг друга, ругаясь неистово. Крашенинников метался по палубе, стараясь снести в одну кучу то, что осталось от его пожитков. Осип, как мог, помогал ему.

Волны, одна за другой, накатывались на судно, вымывая из-под него песок. Сгружались быстро, пока «Фортуна» не просела до палубы. Грузу оказалось много - в зиму везли на Камчатку провизию. Табарились прямо на кошке. Когда выгрузились, палуба скрылась под песком, а вскоре осталась на виду только мачта с обрывками веревок. Море крутило в волнах доски от разбитого правого борта.

- Совсем гнилая была «Фортуна», - заметил Мекешев, - указывая на почерневшие от грибка доски.

- Десять лет по Ламскому морю отходила, - угрюмо ответил кормщик, чувствуя за собой вину за случившееся и пытаясь хоть как-то оправдаться. – Вот и протекла, милая, не вынесла…

К счастью на кошке оказалось много сухого плавника. Костры согрели людей, обсушили, успокоили.

Командир тут же послал в Большерецк пеших матросов, чтобы рассказали о беде и пригнали баты. Остальные начали строить шалаши и ставить палатки.

- Вот ты какая, Камчатка, - задумчиво гладил Крашенинников шершавой обветренной ладонью серый песок кошки. – Неласковая, неприветливая. Неужели всегда такой будешь? А я-то к тебе стремился…

- Погодь, Степан Петров, - успокаивал его пожилой матрос, сидящий рядом у костра. – Всякая она. Бывает так разласкается, что от жары тени ищешь. А коли задождит, так в меха да плащи с головой кутаешься. А рыбы на прокорм здесь много. Белая рыба [1] и сейчас есть, наловим еще, погодь...

- Скажи, дядя, а сколько баты сюда спускаются? – спросил Осип.

- Спускаются по реке быстро, - ответил матрос. – А поднимаются два дня. Если батовщикам хорошо заплатишь, то всю ночь будут толкаться, утром в Большерецк привезут, а нет – так в Хайковой пади, или на Первой речке заночевать придётся.

- А гор-то огненных не видать, - заметил Крашенинников, оглядывая плоский берег с пожухлой травой.

- Не видать, - согласился матрос. – Здесь, в Большерецкой земле, всё больше низина. За огненными сопками на другой берег Камчатки идти надо. Там их богато.

- Сам-то видел?

- Не буду врать, огненных не видел, а таких, которые уже потухли – сколько хочешь! Их и здесь видно в хорошую-то погоду. Но они не гремят, стоят тихо. Ты, сказывают, каждую сопку камчатскую изучать послан…

- Не токмо каждую сопку, - с готовностью ответил студент. – И рыб, и зверей, и травы всякие, и народец местный, какой повстречается в походах. Камчатка сия – земля незнаемая для науки российской, потому и посланы мы сюда с Осипом Аргуновым, чтобы всё здесь проведать да и описать подробно. А через год и господа профессора пожалуют, они более нашего узнать смогут, потому как зело учёные…

- Не завидная ваша судьба, - посочувствовал матрос. – Это сколько же мучений примите, скитаясь по дикой Камчатке. Тут тебе и комар, и гнус, и медведя превеликое число водится. А уж про немирных коряк да чукоч я и не говорю…

На этих словах матроса земля под ногами неожиданно дрогнула и резко качнулась. Послышался глухой подземный гул. В костре обвалились головёшки, обдав людей густыми снопами искр. Осип, сидевший на корточках, потерял равновесие и схватился за кол, воткнутый у костра для просушки одежды.

- Что это? – с тревогой спросил Крашенинников, озираясь.

- А вот землю как раз и трясёт, - взволнованно ответил матрос. – Надо же, ни раньше, ни позже, а прямо при нашей беде…

Он боязливо перекрестился.

- Знать, грешные мы, - добавил Осип. – Одной беды для нас Богу показалось мало. Действительно, неласково встречает Камчатка.

- Большая волна может пойти! – предостерегающее выкрикнул кормщик, обращаясь ко всем. – Уходить с берега надо!

- Куда пойдёшь, если вокруг вода, – ответил командир, стараясь оставаться спокойным. – Не перебраться нам через речку. Остаёмся здесь, авось пронесёт.

Все с тревогой смотрели в море, ожидая оттуда новой беды.

Опять тряхнуло, но уже слабее.

- Свят, свят! – вновь перекрестился матрос. – Пронеси, Господи! Хорошие мы, а если согрешили вольно или невольно, прости нас, неразумных. Один Ты безгрешен. Свят, свят!

Какое-то время спустя море действительно сильнее прежнего накатило на берег, но до табора моряков волна не дошла.

- Обошлось, слава тебе, Господи! – констатировал командир.

Люди постепенно успокаивались. С новой силой вспыхнули костры. Кто-то достал вино. Стали завязываться разговоры. А там и песни зазвучали. Русского человека ничем не испугаешь, а беду, если она не смертельная, он забывает быстро.

Баты в тот день не пришли. И на второй не пришли. Приливы становились выше, и матросы опять стали пугать друг друга большой волной, на этот раз - приливной.

- Кошка-то узкая, переплюнуть можно. Если в полный прилив ветер разыграется, волна ударит, то и перелетит через кошку, и нас в речку смоет….

- А что, бывало так? – со страхом спрашивал Осип.

- Бывало, - охотно отвечал сосед. - Вишь, корабль на берег вытолкало, разломало, а уж с человеком подавно справится…

Баты пришли лишь на пятый день. Всё это время над устьем реки Большой стояли туманы, людей спасали от холода и мороси только костры да шалаши с палатками.

Прощаясь с Крашенинниковым и Аргуновым, пожилой матрос, который с командой оставался для погрузки и отправки привезённого продовольствия, перекрестил их и пожелал удачи.

- Не гневайся на Камчатку, господин студент, - добавил он, протягивая руку Крашенинникову. – Коль, говоришь, долго её изучать предстоит, так и привыкай. Полюбишь землю – лучше её поймешь. Так что, будь здоров, Степан Петров! И ты, Осип, будь здоров! Береги своего учёного студента. В Большерецком свидимся!

- Студентам – в баты! – послышался крик командира. – Первой партией пойдёте. С добром на лёгкую дорожку!

- Ну, с Богом! – напутствовал их матрос, придерживая вёрткий бат, пока Степан и Осип загружали свои вещи. – Да сидите смирно, не болтайте лодку, игривая она, опрокинется. Батовщику не мешайте…

- Хорошо, дяденька, - с лихостью в голосе ответил Осип. – Доплывём, а то уж больно сидеть здесь надоело. Счастливо!

- Счастливо! – повторил за ним Степан. – Бог даст, свидимся.

 

СРЕДИ КАМЧАДАЛОВ

Как только накрепко устроился Степан в Большерецке, в избе казака Рыжова, за тёплой, хоть и дымной печкой, так сразу за старые бумаги засел, которые ему в приказной избе выдали. Вся история русской Камчатки предстала перед студентом, знай только, раскладывай документы в нужном порядке, тяни ниточку хроники год за годом. Что он и делал с большим увлечением. И пищика Аргунова в помощники приспособил. Сутки напролёт они этим занимались, углубляясь в прошлое новой русской землицы.

По всему выходило, что навоевались на Камчатке досыта. Много людей загубили и со стороны камчадалов, и со стороны казаков. Без войны и года не обошлось. Сорок с небольшим лет прошло после первого похода в Камчатку казаков атамана Атласова, а полный мир так и не наступил. До сих пор малые баталии да убийства в разных местах вспыхивают, в основном с коряками да чукчами. До сих пор продолжают казаки да чиновники делить туземцев на мирных и немирных.

Всё это предстоит Крашенинникову изучить и подробно описать, как и нынешнее состояние взаимоотношений русских с коренными камчадалами.

Чтобы не только через бумаги проведать о прошлой жизни, но и через людей, попросил Крашенинников прислать ему самых старых жителей из русских и камчадалов. Первым из стариков привели слепого большерецкого казака Михаила Кобычева. Сказывали, что он помнит служивых, пришедших сюда сразу после Атласова. Так и оказалось. День за днём, вечер за вечером рассказывал он студенту о боевых походах, в которых участвовал. Аргунов эти рассказы с бумагами сличал, подсказывал, а то и поправлял Кобычева.

Затем привезли с реки Авачи старейшего ительмена Тырылку. Он поведал студенту о жизни аборигенов, их обычаях и верованиях.

Через документы и рассказы стариков удалось Крашенинникову сочинить камчатскую историю от времен похода Атласова до 1724 года. А в том, 1724 году, казак Кобычев ослеп, в боевые походы более не ходил, поэтому ничего дальше рассказать не сумел. А Тырылка времени не знал, поэтому его рассказ к хронологии трудно привязать было.

Однако история прояснялась. Крашенинников так увлёкся архивными исследованиями, что лишь в середине января 1738 года решил отставить эту работу и отправиться в свой первый поход по Камчатке. Как раз и лёд на реке крепко встал. Запланировал поехать к горячим ключам на речке Баане.

Служивый Степан Плишкин, которого Крашенинников обучал метеорологическим наблюдениям и измерениям, науку эту быстро постиг, поэтому его можно было оставить одного безбоязненно. Больше ничто студента не держало, и он дал команду к отъезду.

Поехали на пяти собачьих упряжках. Крашенинников взял с собой Осипа Аргунова, толмача Михайлу Лепихина да двух казаков. Особенно не спешили, потому как первая ночёвка планировалась в пяти верстах от Большерецка в ительменском острожке Сикушкином.

До устья Гольцовки ехали заснеженным берегом, а затем уж спустились на реку, да и погнали собак прямо по снежному насту, лежащему поверх льда.

Острожек прятался на речном острове, в густых зарослях тальника и ольхи. Всё в нём дивно студенту – первый раз попал к ительменам. Островерхие балаганы – те и в Большерецке стоят, а вот настоящие земляные юрты – это в диковину. В них и живут камчадалы – в тесноте ужасной, да в дыму от открытого огня. Хотя в чёрном зимовье местного казака Андрея Верхотурова, проживающего в Сикушкином, ничуть не лучше, только что стены рубленые, да зато щелястые, диким мхом проложенные.

Тойон Сикушкина острожка по имени Курахтач поведал, что недавно крестился в Большерецке и взял имя Андрея Павлуцкого – в честь майора Павлуцкого, который согласился стать его крестным отцом, чем тойон несказанно гордился, считая, что грозное имя майора теперь будет его защищать.

Крашенинников с большим интересом разглядывал убранство ительменской земляной юрты. Вообще-то она и не земляная вовсе, а деревянная, построенная в глубокой яме и засыпанная поверх жердей землёй да дерновиной. Наверху оставлено отверстия для дыма и лаза внутрь. Слазят в юрту по центральному столбу, на котором сделаны зарубки для рук и ног. Пока лезешь – весь дым твой. И вонь жилища в нос бьёт. Хотя и внутри не лучше. Лишь у самого пола дыма нет, но запах рыбы и грязных тел стоит ужасный.

Народу в юрте живёт много. Здесь и старики, и дети. У всякой семьи – своя широкая лавка в виде нар, устроенная вдоль стены. Друг от друга не отгораживаются, спят и живут тесно, на виду. Питаются сообща.

Земляной пол застелен травяными циновками, нары – медвежьими шкурами. У открытого очага с тлеющими углями – куча деревянной и берестяной посуды. Другого убранства нет.

Скоро Крашенинников заметил, что имеется в земляной юрте и другой вход – боковой, горизонтальный. И даже что-то наподобие двери прилажено.

- Почему мы здесь не вошли? – спросил он через толмача у тойона Курахтача.

Тот быстро-быстро замотал головой. Глаза заискрились смехом:

- Эта дверь не для мужчин. Жупан называется. В неё входят только женщины и коёкчучи.

- Кто-кто? – не понял студент. – Коёкчучи?

- Это ихние мужчины, живущие как женщины, - пояснил толмач Михайло Лепихин.

- А-а, - догадался Крашенинников, вспомнив рассказ старого ительмена Тырылки о том, что есть в семьях мужчины, считающие себя женщинами. Они и работу всякую женскую делают и одеваются как женщины.

Ночевали в избёнке у казака Верхотурова. Чаю попили, да залезли в кукули. Крашенинников, лёжа на полу, при свете жирника записывал в дневник впечатления о жизни ительменов:

«Жёны их, сколько б у которого мужика ни было, вместе живут и вместе спят, и понеже каждой мужик со своей семьею друг подле друга спят, то во время плотского совокупления, чтоб другие не слыхали, жены их или песни поют, или громко говорят. Целуются не в губы, но нос об нос.

Ежели которая жена мужу не понравится, то не станет с нею спать, тут ей и развод и ее вольно уже всякому за себя брать…»

Верхотуров тем временем рассказывал, что теперь ительмены смирные, а вот предыдущие поколения никак не хотели смириться с российским подданством и ясаком.

- А нынешние, вишь, и крестятся нашими именами, - говорил он. – От них беды уже трудно ожидать, хотя, кто их знает, они остаются себе на уме.

- Не боязно одному среди них жить? – поинтересовался Крашенинников.

- Привык, - зевая, ответил казак. – Служба, куда денешься. Сперва сторожился, а теперь уж мы и родня, я в жены камчадалку взял, поэтому они мне доверяют.

- И где жена?

- Да уехала на несколько дён к родственникам. Она из Опачины, скучает. К тому ж медвежатины привезёт, а то и баранинки. А мы тут на рыбе сидим, уже приелась…

Утром наскоро позавтракали холодной жарёнкой [2] и отправились дальше, в Каликин, или, по-другому, Опачин острожек.

Погода стояла морозная. Собачки бежали бойко, оставляя на стылом, слепящем снегу глубокую шахму [3], протянувшуюся вдоль левого берега реки Большой.

Вскоре выехали на тундру, где пошёл сплошной кочкарник. На нём и снегу-то не осталось – всё унесли ветры, обнажившие жухлую траву. Тряска началась великая. Нарты с кочки на кочку переваливались, прыгали, бились полозьями о стылую землю.

- Потерпи, студент! – кричал каюр. – Так короче.

- Не надо короче, сворачивай на реку! – велел Крашенинников. – Все зубы повылетают…

На гладкой поверхности заснеженной реки перевели дух. Нарты пошли мягко. От устья реки Карымчиной проехали еще шесть вёрст, прежде чем показался Каликин острожек. Как и в Сикушкином, стояли в нём две земляные юрты да четыре балагана на девять семей ительменов. Казаков здесь не было. Тойона называли Опачей [4], почему и острожек всё больше Опачиным прозывался. А русское имя у тойона – Василий Чириков.

Ночевать предстояло в ительменской землянке. Когда переносили туда вещи, обнаружилось, что от тряски на тундре разбился градусник. Без него не было смысла ехать на горячие ключи, поэтому Крашенинников тут же отослал одного из казаков назад, в Большерецк, за единственным оставшимся там градусником.

Весь следующий день и ещё ночь ждали возвращения посыльного с градусником. Всё это время Крашенинников внимательно присматривался к жизни аборигенов и вёл разговоры с тойоном Опачей.

«У каждого из них тоже своя судьба, - размышлял Степан, глядя на ительменов, занимающихся своими делами в землянке. – И ведь цель жизни какая-то имеется. Не может человек, даже в диком своём состоянии, жить бесцельно. Как бы разгадать, для чего, во имя чего живут ительмены? Чтобы промелькнуть по божьему свету, попить, поесть, оставить потомство и спокойно умереть? Но этого наверняка им мало, как и любому другому. Вон, какие ребятишки у них весёлые, да прелюбопытные! Так и норовят на меня залезть, поиграться…»

Ребятня в это время действительно лезла к студенту на колени, разглядывала незнакомое лицо, поросшее мягким юношеским волосом непривычного для них русого цвета.

Взрослые их не одёргивали и, кажется, даже внимания на шалости не обращали. В тот день Крашенинников записал:

«Грудью младенцов кормят по три и по четыре года. На другом году учат их ползать, тешат юколою и икрою, березовою и таловою коркою, а наипаче сладкою травою, и часто случается, что дети, приползши к собачьим корытам, остатками опаны забавляются. Когда они начнут лепиться по лестнице, тогда - вящее утешение родителям, которые, смотря на них, смеются, и разговаривают с веселием…»

- Скажи, Опача, - обратился студент к тойону, сидящему здесь же, - когда малыш вырастет и станет молодым мужчиной, разве не захочет он жить отдельно от отца своего и поселиться в другом месте?

- Бывает и так, - выслушав перевод, ответил Опача. – Чаще, конечно, в ту же юрту сын свою жену приводит, здесь и ребятишки у них родятся, но иногда сыновья отделяются от семьи и переезжают. Так когда-то со мной было.

- Откуда и куда ты переехал?

- От Сикушкина острожка выше по реке свою юрту построил. А как война окончилась, да мужчин мало осталось, так сюда приехал со своей семьёй. Вот и живу.

- Ты все войны с казаками помнишь? – заинтересовался Крашенинников.

Тойон подозрительно посмотрел на него. Помолчал. Потом всё же ответил:

- Я подростком был, когда казаки Большерецк поставили. Но теперь я старый, память плохая стала.

- А ты вспомни, - настаивал Крашенинников. – Ты расскажешь, а я запишу. Мне об этом уже много чего поведали, но твой рассказ добавит подробностей. Конечно, почти сорок лет прошло, но ведь такие события не забываются.

- Не забываются, - вздохнул тойон. – Они всю нашу жизнь перевернули. Мы теперь совсем другие люди. И называют нас уже по-другому: камчадалы. А были мы ительменами…

Помолчав и повздыхав, неспешно раскурив трубку, Опача стал рассказывать. Рядом уселись его молодые сородичи, которые мало знали о прошлом и теперь слушали с большим любопытством, не перебивая своего старого тойона ни единым пустяшным звуком.

Ребятня, пристроившаяся возле студента, с любопытством наблюдала, как чужак палочкой наносит на бумагу непонятные знаки.

«Записывает», - важно произнёс старший. Дети шмыгали простуженными носами и уважительно смотрели на студента.

 

КАМЕННАЯ БАБА

Служивый Ванька Сысоев с боязнью отнёсся к назначению его в отряд студента Крашенинникова. Пятью собачьими упряжками уходили они на реку Карагу, от которой студент задумал подняться на становой перевал. Да ладно бы только на перевал, а то ведь хочет спуститься в Лесную да Кинкиль, а там, известное дело, живут негосударевы коряки. Они ясака не платят, им побить казаков да сборщиков всегда было плёвым делом, не раз так бывало. А отряд-то у студента, стыдно сказать, всего из двух казаков, толмача Спиридона да пятерых каюров-камчадалов. Если считать студента, то всего девять фузей да две шашки – вот и вся сила.

Но студент упрямый, пойду, говорит, бродячих коряк искать, язык мне их знать надо, слова записывать. Да ещё про каменную бабу допытывается. Больно ему интересно, что за баба такая. Спиридон о ней слышал, да толком не знает. Говорит, что есть обычай такой у кочевых коряков – жениться на каменной бабе, и спать с ней, а детей от неё не бывает, потому как каменная она.

- Почему каменная? – пытает студент. – Не живая, что ли?

- Кто её знает, - чешет лоб толмач Спиридон. – Раз коряк женится, наверное живая. А вроде вся из камня. То ли на острову Караге тот коряк кочует, то ли по речке Караге. Искать надо. У встречных коряк спрашивать будем.

- Вот дела, - шепчет вечером в палатке Ванька своему товарищу казаку Евдокиму Колегову. – Баба каменная, а он на ней женится. Разве так бывает?

- Узнаем, - отмахивается Евдоким. – Студент упёртый, дознается.

- Ага, и нас по снегам затаскает…

- Доля наша такая, - засыпая, обречённо говорит Евдоким. И тут же начинает храпеть.

К реке Караге подъехали в морозный январский день. Слева от торосистого залива дыбятся горы. Белизна слепит до боли в глазах.

- Где устье? – спрашивает студент. – Далеко ещё?

Да кто ж тут бывал? Спиридон пожимает плечами: наткнёмся, не минем.

Вдоль ровной снежной прибойки бежит навстречу упряжка. Собаки свежие – знать жильё близко. В нарте пожилой коряк в засаленной кухлянке и старом малахае.

- Сидячий он, нымылан, - толмачит Спиридон. – На Караге живёт. А кочевых близко не знает. Ушли, говорит, к Пенжине-реке, ясак платить не хотят.

Вместе с нымыланом поехали к лесу чаевать. У костра иноверец разговорился. Спиридон едва успевал переводить.

- На каменной бабе женат не карагинский коряк, а олюторский. Кочует вместе со своей бабой. Любит её. Тяжёлая она, каменная. И глаз нет, и ног-рук нет. Сам таскает. И кормит мясом оленя, вместе едят.

- Так камень, что ли? – допытывается студент. – Что за обычай такой?

- Обычай, обычай, - чуть слышно лопочет Спиридон. Он и сам разобрать не может, о чем рассказывает встречный нымылан. Как перевести студенту, если самому не понятно?

- Из-за чего на камне женятся? – опять спрашивает студент.

- Любит, говорит, - толмачит Спиридон. – Жена померла, вторая померла, третья померла. Камень взял, она не помрёт.

- А! – догадливо восклицает студент. – Вон что! И большой камень?

- Какой полюбит. Бывает маленький, за пазухой лежит, а то и большой, таскать надо.

Студент смеётся. И Ванька с Евдокимом начинают смеяться. Надо же!

Нымылан тоже смеётся. Потом, сдёрнув с лохматой головы малахай, шепчет что-то боязливое Спиридону. Тот поёживается, переводит:

- Чукчи на коряк идут. Превеликое множество. Вот и ушли кочевые коряки на Пенжину, от войны прячутся, а вовсе не от ясака. Из Анадыря-острога казаков с сотню вышло, да юкагирей столько же. В засаде сидят, коряк отбивать у чукчей будут.

- Где сидят? – переспросил студент.

- Никто не ведает, тайна.

- А сидячие коряки как же?

- Мы не боимся, - отвечает нымылан. – Чукчам оленей надо, пастбища, а у нас их нет.

Два дня шли упряжки студента к перевалу. Снега большие, кручи великие, собачки сильно уставали. Вечером у костра про каменную бабу вспоминали, смеялись. Камчадалы-каюры поддакивали: слышали про такой обычай коряк. Но думали, что байки это. Надо же!

На перевале сильно пуржило. Но прошли благополучно. Двадцать восьмого января 1740 года дружным обозом выехали к Лесной.

Перед корякским стойбищем их остановили дозорные. Высокий, крепкий коряк, преградив путь передовой упряжке копьём, властно крикнул по-русски:

- Куда прёшь?

Собаки от окрика встали. Студент слез с нарты, спокойно ответил:

- Академический студент Крашенинников по предписанию русского царя с мирной миссией...

Коряк завертел головой. Других русских слов он просто не знал. Спиридон перевёл.

- Не царские мы, - гордо ответил коряк. – Сами себя стережём. Чукчи идут. И русские идут. Нам, нымыланам, никто не нужен.

Воцарилась тишина. Даже собаки скулить прекратили. Студент, было, смутился, забеспокоился, а потом вдруг смело спросил:

- Слышал я, что среди вас живёт коряк, женатый на каменной бабе?

Дозорный, выслушав перевод, сначала удивился, а потом захохотал. И ответил, весело поблёскивая черными глазами:

- Нет, у нас он не живёт. Говорят, он олюторский. А ты его ищешь?

Студент кивнул.

Дозорный взмахнул копьем, крикнул своим притаившимся товарищам:

- Выходите. Эти русские ищут коряка, женатого на каменной бабе!

Из-за присыпанных снегом кедрачёвых зарослей стали выходить вооружённые коряки. Узнав, в чём дело, они тоже начали смеяться.

Ай, да студент! Находчивый какой! Ванька Сысоев, переведя после испуга дух, мысленно восхитился начальником. Коряки вели себя мирно и готовы были к разговору.

А разговор получился громкий, вызывающий. Всем видом показывали нымыланы, что никого не боятся, а сборщика ясака казака Тимоху Брехова и вовсе убить хотят.

- Хвастался Тимоха, будучи на Паллане-реке, что отомстит корякам за убитого товарища, сборщика Ваньку Харитонова, - рассказывал старший из дозорных нымылан. – Зачем хвастался? Теперь мы убьём его, чтобы он с нами беды не сотворил. Повстречаете Тимоху, так и передайте ему. Пусть к нам не суётся, всех его казаков перебьём.

В Лесную караван студента не пустили, отправили в Кинкиль. Там тоже дозор. Но кинкильские нымыланы ясак платят, русских не трогают. Опять же студент им про каменную бабу рассказал, они тоже долго смеялись.

Высокий, длиннолицый нымылан в новенькой, опрятной кухлянке разжал перед студентом ладонь, а на ней – стеклянный камень жёлтого цвета.

- Не эта баба? – весело спросил нымылан.

Студент камень взял, долго смотрел. Потом сказал, что это, похоже, каменный янтарь, опал. Откуда он?

- На устье Кинкиля, да и Палланы-реки много такого каменного янтаря, - ответил нымылан. – Есть совсем красивые камешки. Как не влюбиться?

И опять смеётся, показывая ровные, белые зубы. Товарищи его тоже смеются. Всем понравился рассказ студента про каменную бабу.

Дальше поехали к Паллане-реке. Здешние коряки немирные, на сборщиков ясака злые. Это они убили Ваньку Харитонова, а Тимоху Брехова изранили. Еле ушёл от них Тимоха. Потому и пригрозил, что вернётся и всех перебьёт.

Но студента коряки пропустили. При этом поведали, что днями выследили они Тимоху Брехова, да тот дозор крепкий выставил, отбился. Опять ушёл, теперь ещё пуще грозить станет.

- Может, нам с ним помириться? – спрашивает палланский старшина у студента.

- Смотрите сами, - отвечает студент. – Но лучше, конечно, помириться. Русский царь сильный, у него казаков много. Тимоху убьёте – другого пришлёт.

Старшина суёт в рот лемешину из табака, подаренного студентом. Сладко жмурится, причмокивает. Про кочевых коряков он не знает, где-то далеко ходят. Студент жалуется, что не может их повстречать, записать язык.

- А наш язык почему не записываешь? – спрашивает старшина.

- Ваш я уже записал, - отвечает студент. – А у них с вашим сильно разнится. Ты не знаешь их языка?

- Как не знаю? Я родился у чаучей, а потом на нымыланке женился и остался с ними. Свой язык хорошо помню. Пиши, студент!

Вечер прошёл мирно. Пили чай, разговаривали. Студент писал слова чавчувенов – оленных коряк.

Утром собрались в путь, на Воямполку. Ванька Сысоев с облегчением трижды на восток перекрестился. Надо же, проскочили лютых палланцев! Отбив поклон, подошел к студенту.

- Слышь, Степан Петров, покаж свой каменный янтарь.

Студент достал из дорожной сумы окатыш опала, протянул Ваньке. Тот долго гладил пальцами гладкие бока красивого жёлтого камня. Глядел ласково. Потом ухмыльнулся:

- Надо же, из-за байки про каменную бабу целёхонькими остались, из коряк выпутались. Ну, Степан Петров, век не забуду!

- Про бабу не забудешь?

- Про твою находчивость! И про бабу тоже.
__________________________
[1] Белая рыба – так в то время русские называли кижуча

[2] Жарёнка – жареная рыба

[3] Шахма – след нарты, нартовая дорога

[4] Опача (Апач) – отец (ительм.)

Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"
Комментариев:

Вернуться на главную