Издано в "Российском писателе"

Новая книга «Кремень» Натальи Советной продолжает серию книг под условным названием «Настоящие люди». Как и две предыдущие: «Пучок травы» (СПб, 2015; победитель Всероссийского литературного конкурса им. А.К. Толстого,2016), и «Затаённоеслово» (Минск, 2021; дипломант Международного литературного форума «Золотой Витязь»,2022), она является своеобразной летописью настоящего времени, в котором ощущается дыхание войны, а также недавнего прошлого, память о котором сохранилилюди, ставшие прототипами главных героев. В своих произведениях автор продолжает развивать редкую в литературе тему незаметного, но великого подвига обычного человека – сохранениеволи к жизни и веры в победу в страшных условиях оккупациивремён Великой Отечественной. Главные герои повестей живутрядом с нами. Они сумели победить войну и светом своих сердецозаряют дороги будущего.

Наталья СОВЕТНАЯ

Кремень

Главы из повести

Наталья Советная. КРЕМЕНЬ. Роман. Повести. – Москва:АНО «Редакционно издательский дом «Российский писатель», 2023 – 336 с.

Глава 17. «СЕКРЕТНАЯ МИССИЯ»

Сидя у вытопленной печки, прижавшись спиной к тёплым кирпичам, чтобы согреть уставшие кости, Иван Павлович листал газету. Брови его то сдвигались у переносицы, когда он хмурился, то ползли вверх, взлетая над дужками очков, когда удивлялся.  И было чему. Газета сообщала, что в Испании наступила такая жара, от которой заполыхали леса, и пожар вплотную подбирается к жилищам, а в Бангладеше из-за проливных дождей самый настоящий потоп с разрушением домов, сносом машин и даже гибелью людей. Недавно и на западе Кубы из-за наводнения и оползней погибли два человека, тысячи эвакуированы…

Кряхтя, Хитько поднялся с табуретки, глянул в окно. Дождь лил третьи сутки. Вода стояла на дорожках, в бороздах на огороде, в саду, во дворе. Без резиновых сапог не ступить. А прогноз погоды грозился дождями и ночью, и на следующий день, и на следующий месяц. Засуха этим летом точно не ожидалась. Но не зря же говорят, что нет худа без добра. Зато поливать не надо: земля напиталась так, что сыро стало даже в тепличке с помидорами.

Однако Анна Нифантьевна этому не радовалась, напротив – распереживалась: как бы не испортила рассаду фитофтора. В мае тепла так и не дождались, в июне залило, теперь не хватает для пущего страху только этой коварной растительной болезни, когда загнивают стебли и плоды. Кажется, дождю не уставала радоваться лишь трава.

– Погляди-ка на неё,  – призывала Анна Нифантьевна мужа. – Прёт и прёт, как ненормальная! Торопится, пока ей свобода, знает, что под дождём драть её не пойду.

– А зачем драть? – из закутка у окошка выглянул внук Миша, прибывший в деревню на отдых из Минска. – Как распогодится, так я покошу, уже и косу приготовил, бензином заправил.

Миша учился в спецшколе для одарённых детей. Мечтал стать программистом. На дедовой даче день напролёт у компьютера: программу по заказу бизнесмена, отца его друга-одноклассника, разрабатывал. Опыт какой-никакой имелся: первое место в конкурсе за работу «Виды телефонного мошенничества и способы защиты». Для семиклассника очень даже неплохо.

– Сначала бульбы с зелёным лучком поешь, косильщик, – потеплела бабушка. – Не приведи Господи, ещё похудеешь, что я тогда твоим родителям скажу? Приехал к бабке пухленький, вернулся  в Минск –худенький. Скажут, что замордовала работой. А тебя ведь не оторвать от компьютера. Экраном-то глаза попортишь, потом где возьмёшь?

– Горячей картошечки я с удовольствием! – Миша, словно не услышал бабушкиного ворчания. – Всё равно сейчас интернет плохой, грузит медленно, а то вовсе пропадает, – он шумно потянулся, разминая застывшее без движения тело.

–  Ага, – откликнулся дед Иван, – и новости не посмотреть среди дня: глушат телевидение прибалты. Это всё натовская работа!  А вот, родные мои, что я в районке вычитал: в библиотеке намечается презентация сборника о геноциде белорусского народа в годы Великой Отечественной! Прокурор будет освещать тему. Президент же подписал Закон о геноциде, чтобы сохранить память о погибших и чтобы никто не мог искажать итоги войны. Дело хорошее!

– Разве только одних белорусов уничтожали? – язвительно вставил Миша и снова невозмутимо принялся за картошку.

– Горе ты моё! – всплеснула руками бабушка Аня. – Ну, в кого такой колючий? Ты же слушай внимательно: белорусского народа! А народ –  это все! Дед тебе расскажет…

– Расскажу, расскажу как-нибудь, – буркнул Иван Павлович, перелистывая страницу, и вдруг засветился широкой улыбкой. – Вот это да! В Северодонецке аист соорудил на столбе гнездо, а из него свисает белая тряпица! Мол, детки тут, птенчики, не стреляйте, люди!

Миша заёрзал на табурете, его так и подмывало противоречить, спорить:

– Просто гнездо строил: волок на столб всё, что ему на глаза попадалось! А вы уж рады смыслы выискивать, – он неожиданно замялся, словно засомневался в собственных словах. – Хотя… Попалось мне тут видео интересное...  Сейчас покажу, – включил телефон, отошёл к компьютеру, там, возле модема, лучше всего работал Wi-Fi. 

На маленьком экране огромный медведь обнимал человека. Именно обнимал, не причиняя ему ни малейшего вреда. Тёрся многопудовой головой о грудь и спину священника, прижимал к себе лапами, не желая отпускать. Его маленькие глазки светились теплом и нежностью. Текст, сопровождающий видео, сообщал, что в румынском монастыре, где служат Богу всего два монаха, каждый день происходит такое чудо: из леса приходит медведь, чтобы обняться с человеком.

Поражённая увиденным, Анна Нифантьевна сначала торопливо перекрестилась на икону, потом заохала в изумлении:

– Точь-в-точь как к святому Серафиму Саровскому! К скиту, где он жил один, тоже приходил медведь. Из рук ел. Они дружили!

– Так русский медведь со всеми готов дружить! – подвёл итог дед и потрепал внука по светлым волосам. – Не трогай мишку, сам никого не тронет. А его восемь лет расстреливали! Деток его убивали, – переключился Иван Павлович на неутихающую боль.  

 

Уже пятый месяц шла специальная военная операция. Тысячи беженцев из Украины приняла Беларусь. И не в бараки, не в халупы заселяла людей, иногда бежавших из родных домов в одних тапочках, без тёплой одежды, а в санатории, пансионаты, обеспечивая питанием, одеждой. Многим,  желающим остаться в стране навсегда, власти предоставили добротные дома, работу, медицинскую помощь, детей определили в школы и детские сады, без всякой чиновничьей волокиты помогли оформить документы для получения вида на жительство. Планы заокеанских смотрящих на то, что между Россией и Беларусью произойдёт раскол, что народ возмутится войной и сметёт действующую власть, на смену которой придут те, кто готов за долларовую пайку шакалить в пользу американского хозяина, как это сделал президент Украины Зеленский, провалились.

Но самым знаменательным событием недавнего времени стало полное освобождение территории Луганской области в её исторических границах. Третьего июля Лисичанск и близлежащие посёлки, деревни были заняты военными Российской Федерации и Народной милиции ЛНР.

Еле сдерживая нахлынувшие чувства, Иван Павлович крепко обнял жену:

– Вернулись! Они вернулись домой!         

Он радовался по-детски  открыто, словно заново переживал победу сорок пятого. И как тогда, так и теперь радость смешивалась со страданием и болью потерь. Он искренно волновался за давно потерявшихся украинских друзей и учеников, вспоминал о них бессонными ночами. Губы его начинали еле заметно шевелиться, беззвучные слова взлетали под потолок, неведомым образом проходя сквозь крышу, улетали выше, за облака, к звёздам и дальше, в неведомую, таинственную бесконечность.

– Господи, спаси, сохрани и помилуй нас и всех, кто на поле брани, кто под пулями и снарядами! – повторял слышимую от Аннушки молитву, без которой она не укладывалась в постель.

 В одну из ночей  вдруг надумал Хитько переоформить своего «Опелька» на сына: «Случится что со мной, будут у ребёнка проблемы…»  Пока мотался с Сергеем по конторам, времени хватило, чтобы вдоволь наговориться.

Оказывается, школьная знакомая сына, та, которая под Киевом, несмотря на военную обстановку, продолжала общение, однако тон её писем изменился кардинально. Она гневно обвиняла Россию в агрессии, а белорусов в пособничестве русским. «Снова воздушная тревога. Истребители летят с севера, значит, из Беларуси! Что происходит?! На телевидении лицемерное молчание. Всё скрывают. Как можно так жить? Как можно так изощрённо издеваться над целым народом? Восемь месяцев!!! Сколько будет продолжаться это паскудство?» – вопила она. И не хотела слушать про восемь лет украинских бомбёжек по Донбассу, про намерения ВСУ использовать «грязные» бомбы, про опасные американские биолаборатории на территории её страны, про  нескончаемые поставки вооружения Западом и США, про продолжающиеся ракетные удары ВСУ по мирным городам Донецкой и Луганской республик, по русским Белгородской и Курской областям, про использование украинцами в качестве живых щитов своих же мирных граждан и про их расстрелы.

Она отвергала эту информацию, не в силах её переварить без риска истерической реакции. Зато сообщала (Сергею показалось, даже с радостью) о нереальных цифрах погибших «оккупантов» и с ужасом – о каких-то фильтрационных лагерях, через которые, переживая неимоверные страх и страдания, якобы проходят несчастные жители в занятых Россией населенных пунктах Донецкой и Луганской областей. Украинский зомбиящик трудился без отдыха, бандеровские пропагандисты свою работу знали.

Эта несчастная женщина легко приходила в состояние жесточайшего отчаяния, стоило ей только услышать завывание сирен – всего лишь сирен! – и она тут же жаловалась со слезами: «Жить невозможно! Вышла во двор с собаками – пришлось сразу возвращаться домой, нервы не выдерживают!»

Сергей отвечал, оправдывая Беларусь, ведь точно знал, что белорусская армия не принимает участия в СВО. Доказывал: его малая родина обязана себя защищать! Для этого и ведётся подготовка к любым вариантам агрессии со стороны европейских стран-соседок. Но делал это слабо, без настойчивости и напора. Порой ему было неприятно читать злые слова о русских и России, в которой жил и трудился многие годы. Однако он молча проглатывал нарастающую обиду, потому что жалость  к страдающим на территории Украины людям была сильнее. Его душа протестовала против войны. Ах, как хотелось ему, чтобы происходящее  оказалось кошмарным сном! Чтобы можно было просто проснуться. И всё плохое бы исчезло.

С родителями Сергей старался не затрагивать украинскую тему. Его угнетали разногласия с ними. Он понимал, что какими бы ни были их взгляды, это самые родные люди. Это мама и папа! Спорить, ссориться с ними не желал, хотя его очень раздражало, что всякий раз, когда разговор касался спецоперации, они вспоминали Великую Отечественную. «Ну, причём тут немцы и сорок первый год? – недоумевал Сергей. – Сейчас совсем другие времена и война совсем другая!»

И это была правда. Такой спецоперации не проводил никто в мире. И дело даже не в том, что приходилось противостоять странам НАТО и их сателлитам – более пятидесяти государств! – с современным вооружением, а в том, что малыми силами, при минимальных потерях Россия стремилась выполнить задачи максимально щадящими способами, чтобы уберечь мирное население. И те люди, у которых были открыты глаза и уши, видели, слышали, понимали это.

 

Изредка, когда внук, умаявшийся за день, сладко посапывал на диване, Иван Павлович не надолго заглядывал в компьютер, засиживаться там не позволяли глаза. День назад внимание привлёк пост сербской девушки Даяны, и теперь мысли об этом не оставляли. Под снимком, на котором прощались русский отец-священник и сын-доброволец, девушка написала: «Он уходит воевать за свободу народа, за традиционные ценности, против извращений в культуре, за маму и папу, а не «родитель 1» и «родитель 2», за мальчиков и девочек, а не лиц «неопределённого пола», за право России жить на белом свете, за Православие!»

 Что-то дрогнуло в душе, и, еле сдерживая подступившую к глазам влагу, Хитько коротко отстучал в комментариях: «Спаси Бо!» Уже хотел закрыть страничку, но неожиданно получил в личку ответ: «85% сербов поддерживают СВО. И люди очень любят Россию! Наш президент Александр Вучич изо всех сил старается не вводить санкции, но давление Запада огромное. Инфляция высокая, зарплаты маленькие, очень сложно жить сейчас в Сербии. Я работаю в институте, у меня хорошая должность, но зарплата 65.000 динар. Чтобы пережить месяц, сербу нужно 55.000 динар (еда и квартира). Значит, у меня остаётся только 10.000 (80 евро) на другие покупки. Это очень мало. Но мы не бросим Россию! Пусть мучают нас! Многие сербы готовы терпеть, даже воевать... Запад уничтожает семью, мораль, традиционные ценности... Знаете, наши женщины в церквях молятся за русских солдат. Они и наши спасители тоже...»

Хитько замер. В груди что-то словно пело, и ликовало, и рвалось наружу. Ещё раз перечитал слова Даяны и понял, что трогательная благодарность переполняет его, что ему нестерпимо хочется обнять эту девочку, этого далёкого родного человека, такую близкую душу!

Раздумывая над словами Даяны, Иван Павлович решился показать переписку внуку. В воспитательных целях. Вместе они стали искать нужную страничку. В это время на экране мелькнула реклама старых советских кинофильмов. Хитько успел прочесть: «Секретная миссия». Сколько раз он крутил этот фильм режиссёра Михаила Ромма в клубе военной части! Сколько раз, следя за сюжетом и зная всё наперёд, замирал в томительном волнении!

– Включи! Включи мне «Секретную миссию»! Я же её сто лет не видел, – неожиданно взмолился дед.

– Не вопрос!  – сразу отреагировал Миша и оторопел. – Фу! Это же старое чёрно-белое кино. Будешь смотреть?

– Буду, внучек, буду! И бабушку позову…

С экрана гремел голос американского сенатора Аллена, высокомерного, с презрительным взглядом человека, планирующего хитроумный захват Европы сорок пятого года. Как раз накануне крушения рейха. Перед ним лебезили англичане и немцы, готовые пожертвовать своими странами, лишь бы получить допуск к жирному американскому пирогу. А советские разведчики, неимоверно рискуя, делали всё, чтобы разрушить планы так называемых союзников, которые откровенно признавались, что специально долго тянули с открытием Второго фронта, чтобы дать возможность Германии разгромить СССР.

Иван Павлович словно превратился в слух и глаза. Снова ощутил себя киномехаником Ваней, прильнувшим к окошку кинобудки. И где-то там, в зале, сидели его товарищи, среди которых, как всегда, на первом ряду, Боянов, на последнем, как на наблюдательном пункте, капитан Туманов.

Ностальгические чувства так захлестнули Хитько, что он не сразу  заметил и понял: фильм не только не устарел, но невероятно сегодняшний!

–  Семьдесят два года  со дня выхода на экран, а в мире ничего не изменилось! – приглушенно удивлялся Иван Павлович. –  Один в один – нынешнее время! Даже фразы те же, что мы каждый день в новостях слышим.

Анна Нифантьевна, соглашаясь с мужем, возбуждённо отмечала:

– Вот, снова: «Россия во всём виновата!», «Россия должна исчезнуть с лица земли!» 

Потрясённый фильмом дед призывал внука:

– Миша, послушай, какими мечтами об уничтожении России, о разделе её богатств Америка и Запад жили и живут! Разве можно им верить? А про Германию как хорошо в фильме сказано: мол, есть две Германии, одна нацистская, вторая угнетённая. Так и про Украину  можно: одна бандеровская, вторая – угнетённая!

Разбуженный громкими голосами рыжий взлохмаченный кот, дремавший на печи, соскочил с каптура и мягко приземлился на бабушкины колени. Она машинально погладила его, он замурлыкал, стал тыкаться мордочкой в ласковые ладони.

 – Хитрюга! – заворчала на него Анна Нифантьевна. – Надо было тебя Рузвельтом назвать: тот ещё прохиндей был! В глаза: «Наша страна всегда будет рада поддерживать добрые отношения и искреннюю дружбу с Россией, чей народ, спасая себя, помогает спасению всего мира от нацистской угрозы», а сам фигу в кармане прятал! Россию они, оглоеды западные,  проглотить хотят! Не по Сеньке шапка! Глотку не порвёте? Пузо не треснет?

Глядя на бабушку, гневную, раскрасневшуюся, с горящими глазами, Миша расхохотался:

– Бабуля, ты прямо как советская разведчица Марта!

– Неужели, – не без кокетства согласилась Анна Нифантьевна. – А наш дед, как разведчик Дементьев?

Кот, так и не дождавшись дополнительной порции молока, спрыгнул на пол и, обиженно задрав хвост, трусцой засеменил на кухню в поисках съестного.

– Только попробуй, Рузвельт, что-нибудь стащить, – пригрозила хозяйка вслед. – Метёлка за шкафчиком по тебе, шельма, уже давно плачет!

– Да, да, да, – поддержал Иван Павлович. – И Путин сказал, что «мы ещё ничего и не начинали», значит, его веник для бандеровского мусора тоже ждёт своей очереди!

 

Глава 18. В ЗАПАДНЕ

Случилось то, от чего бежал, скрывался Хитько все последние месяцы. И произошло это, наверное, из-за «Секретной миссии» и прочих впечатлений, накопившихся к тому времени. Они так  всколыхнули душу, что Иван Павлович до утра не сомкнул глаз. Как ни молил, ни уговаривал, спасительный сон упорно не приходил, не являлся ни за какие коврижки. Зато воспоминания захлестнули, растревожили до самого сердечного дна, где было запрятано то, от чего бессознательно пытался спрятаться Иван Павлович.    

Лежал с открытыми глазами, уставившись в потолок, на котором застыли отражённые окном неровные тени, похожие на силуэт леса за деревней. И вдруг закачалась высокая, возвышающаяся над остальными деревьями, разлапистая, растрёпанная ёлка, посыпался с её ветвей потревоженный снег…

 

– Спалили! Сгорели! Ой, моя мамочка-а-а! Ой, братик мо-о-ой! – проваливаясь в сугробы, падая, снова вставая, к горящим амбарам бежала Тоня Хитько. Платок сполз с головы, волосы облепил снег, глаза почернели от ужаса и слёз. Она хватала воздух перекошенным ртом, выла и кричала, захлёбываясь словами. 

Немецкие каратели, будто смертоносная машина, двигались от деревни к деревне, сжигая дома и людей, хладнокровно добивая тех, кому удавалось вырваться из пламени*. Перепуганная Тоня вместе с соседями по хутору спряталась в лесу после очередного страшного известия о сожженной Сечёнке и семилетнем Ване Черткове, который выскочил из горящей пуни и бежал, не разбирая дороги, голышом, потому что одежда сгорела прямо на худеньком мальчишеском тельце. От огня полопалась кожа, и разошлись мышцы на груди, обнажив тонкие косточки рёбер. Очумевший от боли, он бежал и бежал, пока не свалился в снег, ещё живой, но уже покидавший этот  безжалостный мир.

Ефросинья и соседка Сорочиха решили в лес пока не идти, переночевать вместе с детишками, старухой – матерью Сорочихиной, и их же коровой в одном из амбаров на краю деревни, у болота. Ванюшку, закутанного в платки и одеяло, Ефросинья закопала в солому – всё теплее, чем в сугробе на еловых ветках в двадцатиградусный мороз. Да и кто знает, заглянут ли каратели в их деревню, тем более, ночью? А утречком можно и в лес. Так и порешили.

 

Проснулся Ванечка на рассвете. Мать трясла его, громко умоляя:

– Детка, уходить надо! Немцы!    

Он выпутался из-под одеяла и, взобравшись на груду брёвен, сложенных у стены, прильнул к щели. Ещё далеко, по дороге от хат к лесу и амбарам,  двигались еле заметные люди. Как мать умудрилась их увидеть? Каратели шли в белых маскхалатах, на лыжах. Рядом бежали овчарки…

– Шевелитесь быстрее! – торопила Ефросинья соседей, – в лес уже не успеем. Но позади амбара – силосная яма. Бегите туда! Авось не заметят бесы поганые.  – Она подхватила Ванюшку одной рукой и, поняв, что соседка не справится со старухой, детьми и коровой, другой подцепила маленького Колю, прижав его подмышкой, следом – пятилетнего Лёню, и выскользнула наружу.

Им повезло. Над силосной ямой за зиму ветром надуло огромный снежный козырёк, плотный и прочный, обледеневший сверху, потому крепко удерживаемый сковывавшим настом. Моля Бога, чтобы немцы не заметили, овчарки не учуяли, беглецы успели нырнуть в укрытие. Видимо, Господь их услышал, потому что даже ветер в это утро дул в сторону болота, поверх козырька, унося с собой человечий запах.

Только теперь, зарываясь в снег, Ефросинья заметила, что одна  Ванюшкина ножка без валеночка, уже побелела от холода.

– Ох ты, беда-то какая! – зашептала почти беззвучно, одними губами, стягивая с головы толстый шерстяной платок. – Сейчас, сыночек, спасём ножку твою, – она прильнула к его маленькой стопочке, согревая её дыханием. – А теперь замотаем, закутаем платком. Он тёплый, платок-то, папка твой мне дарил, вот сберегла, вот и сгодился.

Она шевелила и шевелила губами, не замечая, что никто не слышит её слов, хотя ей хотелось заглушить, скрыть от сына те жуткие звуки, которые  доносились оттуда, где только что возвышался над полем одаривший ночным приютом деревянный амбар. Немцы стреляли зажигательными пулями издалека и, убедившись, что пламя охватило постройку, двигались дальше, от амбара к амбару. Тот, за которым спрятались Хитько и обе Сорочихи с детьми, загорелся последним. Треск автоматных очередей, горящих брёвен, зерна, сена, лай точно взбесившихся овчарок, чужая громкая речь, под стать собачьей, зловеще гремели, казалось, над всей землёй…  

– Спалили! Сгорели! – выла Тоня, вырвавшись из леса от сдерживающих её сельчан, как только каратели, свернув в сторону Телешово, скрылись из виду.

– Чего кричишь-то, дочушка? – устало окликнула её Ефросинья, выбираясь из ямы. – Живые мы покамест.

 

Возвращаться в деревню было нельзя: в хатах засели полицаи, они не ушли вместе с немцами. И в Хитьковском доме по-прежнему выпекался вражий хлеб. 

Ваня целый день таскал еловые ветки, которые добывала Тоня, обламывая лохматые ёлки. Обколотые хвоей руки покраснели и чесались, но ребята не обращали на это внимание, ведь надо было успеть до вечера смастерить жилище.  Ефросинья уже соорудила стенки шалаша. Теперь толстым слоем лапок следовало утеплить пол, чтобы не натянуло от земли воспалением легких. Еловое строение надёжно укрывало от ветра и снега, вот только от мороза не спасало.  Днём грелись у костра, который укрыли в ложбине, чтобы не заметил чужой глаз. Ночью спали, тесно прижавшись друг к другу, иначе не выжить.

Продукты, захваченные из дома, закончились быстро, так и не утолив голод беглецов. Тоня с Ефросиньей отправились  в Жаровщину, на торфяное  болото, в поисках клюквы. Разрывали снег, выуживали замороженные ягоды, зимующие на  застывших кочках. Старики подсказали, что можно варить шишки, пить их целебный отвар вместо чая. Выручала и Сорочихинская корова, хоть заметно отощала сама, питаясь лишь хвоей да прошлогодней травой и брусничником, отрытым для неё из-под снега заботливой хозяйкой. На таком рационе и морозе – какое молоко? Но всё-таки оно было, и Сорочиха делилась им с Фросиными ребятишками.

Шли пятые сутки лесной жизни. День зачинался обычно: Тоня отправилась на болото за клюквой, Ванечка собирал хворост для костра, а Ефросинья раздумывала, чем накормить детишек. Она уже сложила в котелок шишки с брусничником и собиралась спросить у Сорочихи каплю молока, когда в шалаш заглянули дочкины подружки. Из-под платков, низко опущенных на лоб и обмотанных вокруг тонких шеек, поблёскивали глаза и торчали вечно красные от мороза носики.

 – Мы в Дуброво – на разведку! Мамка же там осталась, проведаем её, а то страх как соскучились! Может, съестного раздобудем и про немцев разузнаем. Тоня пойдёт с нами?

 – За клюквой она. Скоро уже будет, подождите немного.  

– Неее, торопимся! Если захочет, пусть догоняет.

Тоня сразу же рванулась по следам за подружками, очень хотелось попасть в деревню – живую, с хатами, печками, дымком над трубами, но через час девочка вернулась в лагерь.

– Боязно мне: дошла почти до Дуброво, а их нигде не видно…

В лес подружки так и не вернулись. Деревенские гадали-рядили, почему да отчего, пока Ефросинья не решилась на ночную вылазку к бане, где осталась баба Люба, по старости отказавшаяся уходить из деревни.

  – Деточка ты ж моя, – причитала старушка, обнимая невестку. – Страхи-то якия! Не кажите вы из лесу носа, покуль тярпеть можате. Две дяучонки да мамки прыйшли, дык их пахватали и з мамкай жа у пуне спалили!

– Ахти свет! – побелела Ефросинья и рухнула на скамью. – Это ж наши девочки! И Тоня с ними хотела…

 

Полицаи ждали. Они были уверены, что деревенские скоро вернутся сами, голод и мороз сделают свою чёрную работу. И действительно, уже через две недели разгорающееся багровое утро не добудилось в лесном лагере двух человек, следующей ночью замёрзло ещё трое. Зима собирала смертную дань. И народ  взволновался.

– Скоро все тут окочуримся!

– Чаго сядим-выжидаем? Мо сдадимся? Можа, не тронуть нас?

– Ага, мы ж не партызаны, видать жа, что адны бабы, старыя да рабятки малыя…

– Бабы, можа, у дярэуню? У хаты свае?

– Так и так – помирать выходит…

– У сваёй хатке-то лепей!

– Спалённых девочек забыли? – прижимая к себе Ванюшку с Тоней, вдруг взвилась Ефросинья. – К партизанам надо!

 – Дзе ж их узять-то? – снова зашумели бабы. – Вяди, коль ведаешь куды, разумница якая!

Старики порешили ждать ещё: авось полицаи уйдут. Но в народе уже зародилось сомнение, забродило отчаяние, терпение же истончилось, иссохло даже у самых стойких и выносливых. Ещё через неделю лесной жизни беглецы с поднятыми руками вышли к деревне…

 

Тот же пёсеподобный полицай, который, желая угодить немцам, всякий раз приплясывал перед ними на полусогнутых ногах, теперь стоял, вытянувшись шестом, и, приподнимаясь на носках, свысока разглядывал сильно поредевшую толпу еле плетущихся крестьян – исхудавших, измождённых, замотанных в заиндевелые одеяла и платки поверх шапок, ватников, пальто и тужурок.

– Что я вам говорил! – ликовал он, обращаясь к полицейской своре. – Вот они! Сами явились, готовенькие. А вы собирались за ними по лесам шарить. Да эти скоты от своего хлева дальше трёх метров не отойдут, возвернутся, как миленькие! На бойню покорно поплетутся,  вот увидите, – добавил приглушенным голосом и приказал: – Всех в большую хату, ту, что на краю, там ещё дубок напротив, через дорогу. И запереть! Охрану поставить!

 Хата, превращённая в место временного заточения, действительно была большая, но и людей оказалось не мало.

– Потеснись! – покрикивал полицай Дроздов, загоняя деревенских.

– Куды тясницца-то? Як сялёдок у бочке – дыхать уже няма чым! – пытались возражать старики.

– Не надышались ещё? В лесу, свежим воздухом? – делано поинтересовался Дроздов и громко зароготал, довольный своей остротой.

– Людцы добрыя, а што ж з нами цяпер будзе? – запричитали бабы, когда дверь закрылась. – Тольки б деток малых не чапали!

Со двора шумно захлопнулись оконные ставни, гулко застучали молотки.

 – Ой, Божачка! Яны нас тут замураваць, мабыць, вырашыли? – охнула старуха Поведёнчиха.

– Жыуём у гроб, – мрачно предположил кто-то из толпы и громко выкрикнул в сторону окна: – А до ветру нам як жа загадаете?

– Под себя сходите, не паны! – снова зароготали снаружи.

– Дети же с нами. Детей пожалейте! – взмолилась Ефросинья, обнимая перепуганного Ванюшку. – Злыдни вы ци люди? – Но её вопрос потонул в общем гуле обречённого отчаяния. В холодной заколоченной хате, без еды и света, словно в адской западне, оказалось несколько десятков человек.

Как только снаружи стихли вражеские голоса, те из арестантов, кто был покрепче, принялись обследовать помещение в надежде обнаружить дополнительный выход. В первую очередь убедились, что из подполья выбраться на свободу не было никакой возможности: выкопать лаз за короткое время – идея бесперспективная. Выбраться через чердак? Но лестницу полицаи предупредительно вынесли, а чердачное отверстие заколотили толстыми досками. Окна и двери забиты, по периметру дома – вооружённая охрана.

Февральские ночи выдались на редкость морозными,  и тёмное безоблачное небо, усыпанное яркими звёздочками, слепо глядело на приговорённую деревню огромным лунным глазом, туманно-белым, словно побитым бельмом. Длинные серые тени, падающие от хат и деревьев,как-будто их живые души, ползли по хрупкому снегу к большому дому на краю деревни, к родным людям, изголодавшимся, мучимым жаждой, изнурённым нескончаемым холодом.

«Зачем, зачем мы вернулись?» – в который раз мысленно бичевала себя Ефросинья.

 – Идти надо было в другие деревни. Рассеяться и кто куда –  к родне, к людям! – поделилась догадкой с Меланьей Роговой.

Та только усмехнулась:

– Все мы задним умом сильны. Теперь-то что делать? Околеем тут…

Ефросинья опустила Ванюшку на пол:

 – Детка моя, ты попрыгай, попрыгай, не стой на месте, иначе замёрзнешь, насмерть замёрзнешь. – Сама же стала трясти Тоню, уже впадающую в забытьё. – И ты, доченька, шевелись, родимая! Давай-ка с нами:

– Баба сеяла горох –

Прыг-скок, прыг-скок!

Обвалился потолок –

Прыг-скок, прыг-скок!

Баба шла, шла, шла, – тут Ефросинья запнулась, потому что голодным напоминать про пирожок, который нашла баба, никак нельзя, но нужное слово тут же отыскалось, словно кто подсказал: – Сапожок нашла!

Баба встала на носок,

А потом на пятку,

Стали русского плясать,

А потом вприсядку!

Застышие на холоде, почти омертвевшие старики, бабы, дети сначала медленно зашевелись, затем попытались оторвать от пола примерзшие к нему за пять страшных дней задубевшие ноги.

– Баба встала на носок, а потом на пятку… Баба встала на носок, а потом на пятку, – чуть задвигались бледно-синие губы. Сначала еле слышно, потом всё громче заиндевелая хата  захрипела, заговорила, запела, неуклюже затопала, приговаривая: – Прыг-скок, прыг-скок! Баба сеяла горох…

Ефросинья грела-тёрла своими ладонями сморщенные сухонькие руки бабы Любы и уговаривала:

– Ко мне прижимайтесь, мама, не сдавайтесь, пожалуйста! Я Павлу обещала, что сохраню вас, уберегу. Вы ж меня не подведите, грейтесь, грейтесь – вместе выдюжим!

Любовь Ивановна с трудом подняла на неё выцветшие глаза, прошепелявила беззубым ртом:

– Боженьку просить! Тольки Ён адзин дапаможа!

– Вот и просите, мама, вы ж молитвы знаете, просите! Он вас-то услышит! А я заднюю дверь, что на болото выходит,  за эти дни уже трошачки расшатала, – шепнула на ухо и улыбнулась одними глазами, в которых на мгновение вспыхнула надежда.

Баба Люба с трудом согнула руку и снова умоляюще посмотрела на невестку:

– Пальцы мне склади, каб перахрыстицца, а то не слухаюцца зусим. – И запела сначала тихонько:  – Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его. – Но неожиданно голос её окреп, молитва полилась мощно и звонко: –  Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением…

Ванечка, ухватившись за мамкины руки, подпрыгивал зайчиком, и, тяжело дыша, монотонно повторял простуженным голосом: «Прыг-скок, прыг-скок…» Его голова, замотанная толстым платком, покачивалась в такт словам, перед глазами мелькали и словно кружились мамины руки, и казалось уже, что это вовсе не они, а ломти свежеиспечённого хлеба с хрустящей коричневой корочкой плывут и дразнятся дурманящим запахом, от которого стелется густой-густой туман. Веки его опустились, тельце обмякло, и он повис на материнских руках. Ефросинья с трудом приподняла сына, и в этот момент со двора послышался гул подъезжающей машины.

Стукнули дверцы кабины, немецкая речь резанула воздух, топот сапог полицаев, суетливо снующих во дворе, оглушил запертых в доме людей. Они замерли, прислушиваясь, ловя каждый звук, доносящийся снаружи.

– Ой, Божухны! Яны ж падпаливаюць нас!  – догадалась Рогова и, пятясь к задней двери,  потянула за собой детишек и Фросю.

Когда мощный гул от разгорающегося пламени, охватившего крышу, накрыл округу и едкий, удушающий дым вместе с огнём сначала взвился ввысь, а потом пополз внутрь дома, проникая во все щели, началась паника. Бабы и старики бросились к окнам, пытаясь проломить рамы и ставни.

Страшные вопли, дикие крики, плач перепуганных детишек сначала словно парализовали Ефросинью, оглушили так, что она не услышала выстрелы со стороны леса, не сразу поняла, что невдалеке завязался бой, и полицаям с немцами уже не до них, не до смертников.  

Наверху трещала сжираемая огнём крыша, полыхали перекрытия, с потолка на людей посыпались огненные лохмотья и головешки…

Задняя дверь, расшатанная Ефросиньей, не сразу, но всё же поддалась её отчаянному упорству, две широкие доски вылетели наружу. В образовавшуюся щель уже вполне можно было протиснуться человеку.

– Дете-е-ей! – заорала она Роговой Меланье. – Детей выбрасывай! – И сама, подхватив Ванюшку, вытолкнула его в снег: – Беги, сыночек! Далей отсюль утякай! 

Ефросинья помогла  выбраться бабе Любе и, лихорадочно высматривая среди метущихся, задыхающихся в дыму и огне односельчан Павлову сестру, истошно кричала срывающимся голосом:

– Аня! Аня Хитько! Сюда! Ребятёночка спасай!

Полыхающие обломки, горящие ошмётки, отлетающие от рушащихся балок и брёвен, падали в снег, осыпая его пеплом и огненными искрами, и он плавился вопреки воле мороза. Ванюшка припал к грязной лужице, торопливо, словно кто-то мог отобрать, стал хлебать талую воду обожженными губами.

– Ванятка! Живой! – окликнула его тётя Аня, прижимая к себе свою дочку и протягивая ему руку. – Давай помогу… И беги, беги к лесу, пока немцы не вернулись. Сейчас вся правда – в ногах!

– А мама моя? – упёрся малыш.

– И мама бежит, и баба, и Тоня… Кто спасся, все бегут, – тяжело дыша, уговаривала Анна.

Ванюшка недоверчиво покачал головой:

– А ваша Валя не бежит… Она спит?

Анна ещё крепче прижала к себе девочку и посмотрела на Ванюшку как-то странно: глаза у неё стали необычно огромными, тёмными, полными безумного отчаяния.

– Спит она! Да! Да! Спит! Дыма наглоталась…Сейчас подышит свежим воздухом и проснётся… А тебе бежать надо, пока в той стороне бой… Бежать!

 

…Иван Павлович подскочил с постели, его руки дрожали, лоб покрылся испариной, в груди, будто колокол, гулко билось сердце, он тяжело дышал. Не включая свет, вышел на кухню, ополоснул лицо и, опустившись на табурет, снова задумался.

Сорок стоп, вмёрзших в пол, обнаружили сельчане, разбирая пожарище. Как уцелели, не сгорели останки ног, если те, кому они принадлежали, превратились в пепел?  Впрочем, и другие останки тел находили под  обломками… Сколько людей тогда погибло? **

Во дворе зачиналось серое утро. Хитько достал бумагу, карандаши, устроился у окна. Один набросок, другой, третий… Рука вычерчивала кресты. В голове настойчиво стучало: «Памятник!» Надо сделать памятник всем, оставшимся там навсегда.

________________________
* По данным книги «Памяць. Гарадоцкi раён»» (Мiнск, 2004) в годы Великой Отечественной войны (1941-1945) в районе уничтожено фашистами 183 деревни, 35 из них не возродились. Однако вновь открытые сведения о геноциде белорусского народа позволяют говорить о не менее 300 сожжённых деревнях.
** По данным Генпрокуратуры Беларуси, возбудившей в апреле 2021 года уголовное дело по факту геноцида населения Беларуси во время Великой Отечественной войны и послевоенный период, на территории республики фашистами и их пособниками убито более трёх миллионов человек и сожжено 10215 деревень (данные на 11 ноября 2022 г.). Расследование продолжается.

Наш канал
на
Яндекс-
Дзен

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Система Orphus Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную