|
Часть 1
«Смелость, сила, ум и резкость»
 Пётр Андреевич Вяземский (1792–1878) – замечательный русский поэт, литературный критик, переводчик, историк, мемуарист. Прежде всего он известен своими тесными литературными связями с поэтами пушкинской плеяды, как человек одного круга с В.А. Жуковским, К.Н. Батюшковым, Н.М. Карамзиным, которого считал вторым отцом. Но более всего он знаменит своей долгой дружбой с А.С. Пушкиным (1799–1837). На этот счёт сам Вяземский замечал на юбилейном чествовании: «Незначительное имя моё богато обставлено именами, дорогими вашему сердцу и славе народной. Чувствую, что приветствуете вы во мне не столько мои литературные заслуги, сколько мои литературные связи».
Действительно, поэт стал как бы «живым преданием», намного пережив своих знаменитых современников, друзей, детей, родных:
Как много сверстников не стало,
Как много младших уж сошло,
Которых утро рассветало,
Когда нас знойным полднем жгло.
Стихотворение «Я пережил…» (1837) Вяземский создал в год гибели Пушкина:
Я пережил и многое, и многих,
И многому изведал цену я;
Теперь влачусь в одних пределах строгих
Известного размера бытия.
<…>
Жизнь разочлась со мной; она не в силах
Мне то отдать, что у меня взяла,
И что земля в глухих своих могилах
Безжалостно навеки погребла.
Поэты подружились ещё в молодости, и до последних минут жизни Пушкина Вяземский находился рядом с ним, умирающим от дуэльной раны. Положил в его гроб перчатку в знак последнего рукопожатия. Воспоминания и письма Вяземского, написанные через несколько дней после кончины великого русского поэта, явились ценнейшими свидетельствами, проливающими свет на трагическую дуэль. Хотя осталась загадочная недосказанность: «Теперь не настала ещё пора подробно исследовать и ясно разоблачить тайны, окружающие несчастный конец Пушкина». Тайны, на которые намекнул Вяземский, он унёс собой в мир иной.
О Пушкине Вяземский не написал отдельных мемуаров, однако оставил в статьях, письмах, записных книжках массу бесценных воспоминаний о дружеских встречах, беседах и спорах с великим поэтом.
Особый достоверный источник – длительная обширная переписка двух друзей. Нередко под пером Пушкина, писавшего письма к приятелям, экспромтом рождались стихотворные строки. Так, в письмо к Вяземскому Пушкин включил стихотворение «Сатирик и поэт любовный…» (1825), в котором с дружеской улыбкой изящно подчеркнул близкое родство их творческих дарований:
Писатель нежный, тонкий, острый,
Мой дядюшка – не дядя твой,
Но, милый, музы наши сёстры,
Итак, ты всё же братец мой.
В стихотворном послании «Вяземскому» (1821) Пушкин отразил своеобразие личности, некоторые черты характера и особенности творчества своего друга:
Язвительный поэт, остряк замысловатый,
И блеском колких слов, и шутками богатый,
Счастливый Вяземский, завидую тебе.
Ты право получил благодаря судьбе
Смеяться весело над злобою ревнивой,
Невежество разить анафемой игривой.
Лаконичная, но блистательно меткая стихотворная характеристика представлена также в пушкинском четверостишии «К портрету Вяземского» (1820):
Судьба свои дары явить желала в нём,
В счастливом баловне соединив ошибкой
Богатство, знатный род – с возвышенным умом
И простодушие с язвительной улыбкой.
Пушкин считает Вяземского баловнем судьбы, исключением из общего правила, согласно которому напыщенная знатность и роскошь редко соседствуют с «возвышенным умом», а простодушие не уживается с язвительной насмешливостью. В Вяземском же совместилось несовместимое. Богатый князь обладал острым аналитическим умом, тонкой наблюдательностью. При всём добросердечии он умел колко высмеять людские пороки и несовершенства, социальные изъяны и недостатки. Так, поэт остроумно высмеял «деятеля на все руки» сенатора, попечителя Московского университета, масона П.И. Голенищева-Кутузова:
Картузов – сенатор,
Картузов – куратор,
Картузов – поэт.
Везде себе равен,
Во всём равно славен,
Оттенков в нём нет:
Худой он сенатор,
Худой он куратор,
Худой он поэт.
Царапающее перо Вяземского, конечно, не в силах было справиться с негодяями, подлецами и глупцами, во все времена имеющими численное превосходство:
Пожалуй, ранишь кой-кого:
Что ж? одного обезоружишь,
А сотня встанет за него.
Однако поэт никогда не оставлял эту сторону своего таланта, даже несмотря на советы Пушкина, о которых вспоминал десятилетия спустя в стихотворении «Зачем глупцов ты задеваешь?..» (1862):
«Зачем глупцов ты задеваешь? –
Не раз мне Пушкин говорил. –
Их не сразишь, хоть поражаешь;
В них перевес числа и сил.
Против тебя у них орудья:
На сплетни – злые языки,
На убежденье простолюдья –
У них печатные станки».
<…>
Совет разумен был. Но, к горю,
Не вразумил меня совет;
До старых лет с глупцами спорю,
А переспорить средства нет.
Независимо мыслящие личности, яркие индивидуальности, остроумные люди – Пушкин и Вяземский взыскательно относились к творчеству, часто вступали в дискуссию по литературным и социально-политическим вопросам. Отношения друзей можно было бы выразить цитатой из пушкинского романа в стихах «Евгений Онегин» (1823–1831): «меж ими всё рождало споры и к размышлению влекло».
Друзья-поэты вели постоянный диалог – эпистолярный, журнальный, стихотворный. Их произведения зачастую рождали у каждого из них встречный поток мыслей, чувств, художественных образов. Пушкин даже ввёл Вяземского в круг героев романа «Евгений Онегин» в эпизоде, когда Татьяна Ларина томится в Москве «на ярмарке невест».
Татьяна смотрит и не видит,
Волненье света ненавидит;
Ей душно здесь... она мечтой
Стремится к жизни полевой,
В деревню, к бедным поселянам,
В уединённый уголок <…>
Простодушная, «русская душою» Татьяна, в светском обществе «не замечаема никем», привлекает внимание князя Вяземского. Их беседа находит душевный отклик в любимой героине Пушкина, настроения оказываются созвучными:
К ней как-то Вяземский подсел
И душу ей занять успел.
Эта маленькая литературная забава Пушкина ещё раз продемонстрировала, насколько высоко он ценил своего друга, и, конечно, не могла не порадовать Вяземского.
Эпиграфом из стихотворения Вяземского «Первый снег» (1819): «И жить торопится, и чувствовать спешит» – открывается первая глава «Евгения Онегина». В примечания к роману поэт поместил отрывок из «путешествия в стихах» Вяземского «Станция» (1825) как развёрнутую иллюстрацию своих мыслей в строфе XXXIV восьмой главы «Теперь у нас дороги плохи…» – на вечную для России тему, не решаемую ни до настоящего времени, ни в обозримом будущем.
«Станция» явилась также отправной точкой для создания повести Пушкина «Станционный смотритель» (1830) из цикла «Повести Белкина». Эпиграф из «Станции»: «Коллежский регистратор, почтовой станции диктатор» – задал полемический тон пушкинской повести, в которой автор возражает Вяземскому: «Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался? Кто, в минуту гнева, не требовал от них роковой книги <...> Что такое станционный смотритель? Сущий мученик четырнадцатого класса, ограждённый своим чином токмо от побоев, и то не всегда (ссылаюсь на совесть моих читателей). Какова должность сего диктатора, как называет его шутливо князь Вяземский? Не настоящая ли каторга?»
Открывая в литературе тему «маленького человека» – мелкого чиновника (14-й класс – последний в «Табели о рангах»), Пушкин горячо выступил в его защиту от насмешек, издевательств, притеснений. За Пушкиным последовали Гоголь (повесть «Шинель»), Достоевский (роман в письмах «Бедные люди») и другие авторы.
Поэты постоянно вступали в литературную перекличку. Так, на стихотворение «Море», в котором воспевались красоты морской стихии, Пушкин ответил посланием «К Вяземскому» (1826):
Так море, древний душегубец,
Воспламеняет гений твой?
Ты славишь лирой золотой
Нептуна грозного трезубец.
Не славь его. В наш гнусный век
Седой Нептун – земли союзник.
На всех стихиях человек –
Тиран, предатель или узник.
«Наш гнусный век» с его тиранией, предательством, закабалением, о котором пишет поэт, – время подавления свободы, вольнодумства, всякого инакомыслия после разгрома восстания декабристов 1825 года. Настроения Вяземского были созвучны идеям декабристов. Он не являлся сторонником заговорщицких действий, но открыто ратовал за социально-политические преобразования, конституционное ограничение монархизма, за освобождение народа от порабощения:
Пусть белых негров прекратится
Продажа на святой Руси.
Не скрывая своей свободолюбивой позиции, поэт выражал её в негодующих стихах, направленных против тиранической власти:
Под знаменем её владычествует ложь;
Насильством прихоти потоптаны уставы;
С ругательным челом бесчеловечной славы
Бесстыдство председит в собрании вельмож.
Праведный гнев в стихотворении «Негодование» (1820) обрушивает Вяземский и на продажные судилища, и на антинародные законы:
Я зрел: изгнанницей поруганную честь,
Доступным торжищем – святыню правосудья,
Служенье истине – коварства торжеством,
Законы, правоты священные орудья,
Щитом могучему и слабому ярмом.
Официальная церковь, забывшая о Боге и ставшая прислужницей земной власти, извлекающая из богослужения барыши и материальные выгоды, угождая таким образом не Богу, а мамоне (ср. Мф. 6: 24), также вызывает негодование поэта:
Зрел промышляющих спасительным глаголом,
Ханжей, торгующих учением святым,
В забвенья Бога душ – одним земным престолам
Кадящих трепетно, одним богам земным.
<…>
На хищный ваш алтарь в усердии слепом
Народ имущество и жизнь свою приносит;
Став ваших прихотей угодливым рабом.
Поэт осуждает неправедное самодержавно-государственное устройство, безмерно далёкое от Божеских установлений:
Пред хором ангелов Семья Святая
Поёт небесну благодать,
А здесь семья земная
По дудке нас своей заставит всех плясать.
Идеал Вяземского – общественное устройство, основанное на истинных христианских ценностях, заповедях Евангелия:
Чтоб был евангельский закон не тщетным словом,
Но сильному уздой и слабому покровом;
Чтоб ближний ближнему был бескорыстный брат;
Чтоб и закон земной был неподкупно свят;
Чтоб правда на суде, стыдясь лицеприятья,
Доступною была и вам, меньшие братья!
Чтоб в каждом смертном был, и в рубище простом,
Уважен человек и Божий образ в нём.
Эпоха либеральных реформ с их половинчатостью, фарисейскими двойными стандартами также подвергалась критике Вяземского:
Послушать – век наш век свободы,
А в сущность глубже загляни:
Свободной мысли коноводы
Восточным деспотам сродни.
У них два веса, два мерила,
Двоякий взгляд, двоякий суд:
Себе даётся власть и сила,
Своих наверх, других под спуд.
У них на всё есть лозунг строгий
Под либеральным их клеймом:
Не смей идти своей дорогой,
Не смей ты жить своим умом.
Когда кого они прославят,
Пред тем колена преклони.
Кого они опалой давят,
В того и ты за них лягни.
Поэт отказывается славословить правительственных псевдореформаторов, не желает
Быть попугаем однозвучным,
Который, весь оторопев,
Твердит с усердием докучным
Ему насвистанный напев.
Неудивительно, что в 1820-е годы Вяземский попал в опалу. Власти считали его политически неблагонадёжным, долгое время он находился под негласным полицейским надзором. Рискуя своей свободой, князь совершил исключительно мужественный поступок, ставивший под угрозу всю его судьбу. Накануне ареста декабриста Ивана Пущина Вяземский принял от него портфель с секретными материалами, среди которых были рукописи Пушкина и Рылеева, проект конституции, составленный Никитой Муравьевым, и хранил эти бесценные документы на протяжении 30 лет. Именно благодаря Вяземскому до нас дошли живые свидетельства декабристской эпохи.
Отваги и мужества князю было не занимать. Ещё в молодые годы, 20-летним юношей, он отличился во время Отечественной войны 1812 года, был участником Бородинской битвы. Существует мнение, что князь Пётр Андреевич Вяземский явился одним из прототипов графа Петра (Пьера) Кирилловича Безухова в романе-эпопее Л.Н. Толстого «Война и мир» (1863–1869). Между ними есть внешнее сходство. Оба носят очки, что было большой редкостью в начале XIX столетия. Оба принимают участие в Бородинском сражении. Однако неуклюжий увалень, «умный чудак», «славный и добрый малый» Пьер Безухов – человек сугубо гражданский. Он ошеломлён событиями на поле боя. Вяземский же в те годы был офицером. С начала войны России с наполеоновской Францией он вступил в казачий полк, служил адъютантом генерала Милорадовича. Но, подобно Пьеру Безухову, князь-поэт, «счастливый баловень», поступивший в армию, совершенно не имел военного опыта. Позднее он вспоминал: «Я так был неопытен в деле военном и такой мирный военный барич, что свист первой пули, пролетавшей надо мной, принял я за свист хлыстика. Обернулся назад и, видя, что никто за мной не едет, догадался я об истинном значении этого свиста. Вскоре потом ядро упало к ногам лошади Милорадовича. Он сказал: “Бог мой! Видите, неприятель отдаёт нам честь”. Но, для сохранения исторической истины, должен я признаться, что это было сказано на французском языке, на котором говорил он охотно, хотя часто весьма забавно-неправильно. Не могу не заметить, что привычка говорить по-французски не мешала генералам нашим драться совершенно по-русски».
Несмотря на свою изначальную воинскую неопытность, поручик Вяземский проявил себя настоящим храбрецом. На поле боя он спас раненого генерала Бахметева. За этот подвиг был награждён орденом Святого Владимира 4-й степени. Вяземский написал мемуары «Воспоминания о 1812 годе» (1868), в которых полемизировал с Толстым, выступая против искажения в угоду художественному вымыслу некоторых исторических событий в романе «Война и мир».
После освобождения отечества от наполеоновских полчищ поэт оставил военную службу и посвятил себя русской словесности. Он был активным членом литературного общества «Арзамас», в котором подружился с лучшими поэтами своего времени. Вяземский оттачивает своё перо в самых разных поэтических жанрах. Ему одинаково удавались любовная лирика, дружеские послания, эпиграммы, сатирические поэмы, басни. Например, «Битый пёс» (1819):
Пёс лаял на воров; пса утром отодрали –
За то, что лаем смел встревожить барский сон.
Пёс спал в другую ночь; дом воры обокрали:
Отодран пёс за то, зачем не лаял он.
Глубиной и силой мысли, изяществом и тонкостью блистает оригинальная поэзия Вяземского. Об одном из его стихотворений Пушкин отозвался: «Смелость, сила, ум и резкость».
Прости, блестящая столица!
Великолепная темница,
Великолепный жёлтый дом,
Где сумасброды с бритым лбом,
Где пленники слепых дурачеств
Различных званий, лет и качеств,
Кряхтят и пляшут под ярмом.
Часть 2
«Даёт молитва крылья…»
Художественный мир Вяземского не только обогащает наше представление о Пушкине, является не просто отражением пушкинского творчества, но имеет вполне самостоятельный, оригинальный характер, отличается неповторимой индивидуальностью. К сожалению, его поэзия сейчас почти забыта. Остался на слуху романс на стихи Вяземского «Ещё тройка» (<1834>), но не каждый вспомнит имя автора текста:
Тройка мчится, тройка скачет,
Вьётся пыль из-под копыт…
Примечательно, что романс этот стал народной песней.
В лирике Вяземского русскость, народность отразились с особой силой. Красочный тому пример – стихотворение «Масленица на чужой стороне» (1853), написанное в Дрездене в масленичные дни. Один из любимейших русских народных праздников перед Великим Постом – масленица с её всеобщим весельем, забавами, традиционными блюдами, щедрым хлебосольством, когда пир горой, пир на весь мир, – становится у Вяземского приметой родины, расцвеченным яркими красками знаком широты русской души:
Скоро масленицы бойкой
Закипит широкий пир,
И блинами, и настойкой
Закутит крещёный мир.
В честь тебе и ей Россия,
Православных предков дочь,
Строит горы ледяные
И гуляет день и ночь.
Игры, братские попойки,
Настежь двери и сердца!
Пышут бешеные тройки,
Снег топоча у крыльца.
Масленица в Германии, которую наблюдал Вяземский, не идёт ни в какое сравнение с размахом русского праздника. Поэт даже предположил, что масленица забрела в «бусурманский край» по ошибке:
Из-за льдистого Урала
Как сюда ты невзначай,
Как, родная, ты попала
В бусурманский этот край?
Здесь ты, сирая, не дома,
Здесь тебе не по нутру;
Нет приличного приёма,
И народ не на юру.
Чем твою мы милость встретим?
Как задать здесь пир горой?
Не суметь им, немцам этим,
Поздороваться с тобой.
Картины раздольной русской масленицы противопоставлены филистерской узости иноземцев:
Разгулялись город, сёла,
Загулялись стар и млад,
Всем зима – родная гостья,
Каждый масленице рад,
Нет конца весёлым кликам,
Песням, удали, пирам.
Где тут немцам-горемыкам
Вторить вам, богатырям?
<…>
Не напрасно дедов слово
Затвердил народный ум:
«Что для русского здорово,
То для немца карачун!»
С истинным праздничным духом «масленицы-сударки» несовместимы чёрствая расчётливость, педантичная скупость:
Сани здесь – подобной дряни
Не видал я на веку;
Стыдно сесть в чужие сани
Коренному русаку.
Нет, красавица, не место
Здесь тебе, не обиход,
Снег здесь – рыхленькое тесто,
Вял мороз и вял народ.
Чем почтят тебя, сударку?
Разве кружкою пивной,
Да копеечной сигаркой,
Да копчёной колбасой.
Непринуждённый, шутливый тон произведения воссоздаёт весёлую атмосферу русских масленичных гуляний, противоположную суховато сдержанной манере чужеземцев. В финале стихотворения, отдавая должное бесспорным достижениям в науке, философии, экономике и проч. у немцев, поэт делает окончательный вывод не в их пользу:
Немец к мудрецам причислен,
Немец – дока для всего,
Немец так глубокомыслен,
Что провалишься в него.
Но, по нашему покрою,
Если немца взять врасплох,
А особенно зимою,
Немец – воля ваша! – плох.
Не только как искромётный острослов и шутник явил себя в поэзии Вяземский. На другом полюсе его творчества – стихи высокого духовного строя, целое созвездие молитвенных произведений.
В стихотворении «Святая Русь» (1848) поэт, осознавая себя нераздельной частью родной земли, горячо молится о любимой родине:
Как в эти дни годины гневной
Ты мне мила, Святая Русь!
Молитвой тёплой, задушевной,
Как за тебя в те дни молюсь!
Патриотические чувства достигают особой силы в финале произведения – в лирическом обращении-призыве к отчизне всегда соответствовать именованию «Святая Русь»:
О, дорожи своим залогом!
Блюди тобой избранный путь,
И пред людьми и перед Богом,
Святая Русь, – святою будь!
О, будь всегда, как и доныне,
Ковчегом нашим под грозой,
И сердцу русскому святыней,
И нашей силой пред враждой!
Как чистую высшую правду расценил это стихотворение В.А. Жуковский (1783–1852) в письме к Вяземскому: «Твои стихи не поэзия, а чистая правда. Но что же поэзия, как не чистая высшая правда? Твои стихи – правда потому, что в них просто, верно, без всякой натяжки, выражается то, что глубоко живёт в душе, не подлежит произвольному умствованию».
В то же время в стихотворении «Молитвенные думы» (1821) Вяземский выразил отчётливое понимание того, что своей принадлежностью к православному народу кичиться нельзя:
Не дай нам Бог во тьме и суете житейской,
Зазнаться гордостью и спесью фарисейской,
Чтоб святостью своей, как бы другим в упрёк,
Хвалиться, позабыв, что гордость есть порок.
Русь именуется святой не потому, что в ней всё свято. Но потому, что духовные «немощи и язвы» кающихся врачуются Христом:
Им немощи свои и язвы прикрывая,
И грешный наш народ, хоть в искушеньях слаб,
Но помнит, что он сын Креста и Божий раб.
Православный народ, преодолевая искушения, призван неустанно стремиться к святости:
Что Промысла к нему благоволеньем явным
В народах он слывёт народом православным.
Но этим именем, прекраснейшим из всех,
Нас Небо облекло, как в боевой доспех.
Чтоб нам не забывать, что средь житейской битвы
Оружье лучшее – смиренье и молитвы.
Святая Русь – это не только данность, но и задание «в назиданье нам, в ответственность, в завет»:
Не в славу, не в почёт, народные скрижали,
Родную нашу Русь святой именовали.
А в назиданье нам, в ответственность, в завет.
Чтоб сберегали мы первоначальных лет
Страх Божий, и любовь, и чистый пламень веры.
Чтоб добрые дела, и добрые примеры,
В их древней простоте завещанные нам,
Мы цельно передать смогли своим сынам
Сокровенный разговор души с Богом, исповедание православной веры, проповедь христианских ценностей выразились в стихотворных молитвах Вяземского с проникновенной глубиной религиозных переживаний.
В стихотворении «Молись» (1840) поэт призывает к «молитве непрестанной» – в соответствии с апостольским наставлением: «Непрестанно молитесь» (1 Фес. 5: 17); размышляет о таинственной силе её благодати:
Молись! Даёт молитва крылья
Душе, прикованной к земле,
И высекает ключ обилья
В заросшей тернием скале.
Она – покров нам от бессилья.
Она – звезда в юдольной мгле.
В то же время нужен особый склад духовный, чтобы «всякою молитвою и молением молиться на всякое время духом» (Еф 6:18). Вяземский осознаёт, что это дано не каждому, особенно людям светского круга, далеко отстоящего от народа, от его безыскусственной, осердеченной веры в Христа. Именно об этом – «Молитвенные думы» поэта:
Когда земной соблазн и мира блеск и шум,
Как хмелем обдают наш невоздержный ум,
Одна молитвою навеянная дума
Нас может отрешить от суеты и шума,
Нас может отрезвить, хоть мельком, хоть на миг,
От уловивших нас страстей, от их вериг,
Которые, хотя и розами обвиты,
В нас вносят глубоко рубец свой ядовитый.
В эпиграфе к этому стихотворению – обращение к Пушкину и перекличка с его известной строкой из «Евгения Онегина»: «Пушкин сказал: “Мы все учились понемногу Чему-нибудь и как-нибудь”. Мы также могли бы сказать: “Все молимся мы понемногу Кое-когда и кое-как”. (Из частного разговора)». Здесь обобщённая характеристика высшего сословия, зачастую только формально причисленного к Церкви, говорит о его теплохладности, то есть духовной и душевной вялости, безответственности, когда стоит вопрос о нравственном выборе между добром и злом. Согласно определению святителя Феофана Затворника, это «стояние между добром и злом, между жизнью безбожного мира и жизнью в истинной вере, между святостью и грехом, между Христом и сатаною». Такое духовное устроение отвергается Господом: «знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но, как ты тёпл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Откр. 3: 15–16).
Вяземский весьма болезненно ощущал ущербность так называемого просвещённого сословия, отравленного равнодушием и разъедающим душу скепсисом:
Наш разум, омрачась слепым высокомерьем,
Готов признать мечтой и детским суеверьем
Всё, что не может он подвесть под свой расчёт.
Но высокомерная человеческая самость, разумностьбез Бога не что иное как безумие («Рассудительный наш век На рассудке помешался…»), слепое суеверие. Одним разумом без веры невозможно постичь загадки и тайны бытия, «всё недоступное в душе и в мире»:
Но разве во сто крат не суеверней тот,
Кто верует в себя, а сам себе загадкой,
Кто гордо оперся на свой рассудок шаткий
И в нём боготворит свой собственный кумир.
Кто, в личности своей сосредоточив мир,
Берётся доказать, как дважды два – четыре,
Всё недоступное ему в душе и в мире?
Поэт призывает не смотреть на простой народ свысока. Наоборот, знатным господам, которые порой стыдятся прилюдно осенить себя крестом, чтобы не стать вровень с простолюдинами, следует учиться у низших сословий высоте горячей искренней веры.
Хотел бы до того дойти я, чтоб свободно,
И тайно про себя, и явно, всенародно,
Пред каждой церковью, прохожих не стыдясь,
Сняв шляпу и крестом трикратно осенясь,
Оказывал и я приверженность святыне.
Как делали отцы. Как делают и ныне
В сердечной простоте смиренные сыны,
Все боле с каждым днём нам чуждой старины.
<…>
А мы, рабы сует. Под их тяжёлой ношей,
Чтоб свет насмешливый не назвал нас святошей,
Чтоб не поставил нас он с чернью на ряду,
Приносим в жертву Крест подложному стыду.
Но Христос говорит: «кто постыдится Меня и Моих слов в роде сем прелюбодейном и грешном, того постыдится и Сын Человеческий, когда приидет в славе Отца Своего со святыми Ангелами» (Мк. 8: 38).
В русском народе крестное знамение творится постоянно:
Обычай, искони сочувственный народу.
Он с крестным знаменем прошёл огонь и воду,
Возрос и возмужал средь славы и тревог.
Не угасает и молитва как насущная потребность общения души с Богом. Тем же, кто пока не способен молиться всем сердцем своим и всею душою своею и всем разумением своим (ср. Мф. 22: 37), следует просить Господа о даровании искренней и чистой молитвы. Таково задушевное, трепетное стихотворение Вяземского «Молитва Ангелу-хранителю». Переложенное на музыку, оно стало духовным песнопением, популярным в наши дни:
Научи меня молиться, добрый Ангел, научи:
Уст твоих благоуханьем чувства чёрствые смягчи!
Да во глубь души проникнут солнца вечного лучи,
Да в груди моей забьются благодатных слёз ключи!
Дай моей молитве крылья, дай полёт мне в высоту,
Дай мне веры безусловной высоту и теплоту!
Неповинных, безответных дай младенцев чистоту
И высокую, святую нищих духом простоту!
Дай, стряхнув земные узы, с прахом страннических ног,
Дай во мне угаснуть шуму битв житейских и тревог.
Да откроется Тобою мне молитвенный чертог,
Да в одну сольются думу смерть, бессмертие и Бог!
«В наших немощах, в унынии бессилья» надо молиться также об укреплении веры. Даже святые апостолы – сподвижники Христа в Его земной жизни – просили об этом: «И сказали апостолы Господу: умножь в нас веру» (Лк. 17: 5). Только вера и молитва даруют душе окрылённость, христианское упование на «жизнь вечную» (Ин. 17: 2):
Иль в наших немощах, в унынии бессилья
Подчас не нужны нам молитвенные крылья?
Чтоб сеять мрак и сон с отягощенных вежд.
Чтоб духом возлетать в мир лучший, в мир надежд,
Мир нам неведомый, но за чертой земною
Мир, предугаданный пророческой тоскою?
Православное миросозерцание, мудрость христианского философа, личный духовный опыт Вяземского, его внутренняя работа над собой, смиренное, покаянное воззвание к Богу проявились во многих стихах: «Жизнь» («Жизнь для жизни нам дана. <…>
Познавать Творца в творенье,
Видеть духом, сердцем чтить –
Вот в чём жизни назначенье,
Вот что значит в Боге жить!»);
«Жизнь – таинство», «Сознание» («Как много праздных дум, а подвигов как мало!»), «Утешение»(«Пред Господом Богом я грешен. И кто же не грешен пред Ним?»), «Церковная молитва», «Любить. Молиться. Петь», «Вхожу с надеждою и трепетом в Твой храм…» и других. Стихотворение «Чертог Твой…» явилось поэтическим переложением великопостной молитвы «Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный, и одежды не имам, да вниду вонь: просвети одеяние души моея, Светодавче, и спаси мя»:
Чертог Твой вижу, Спасе мой,
Он блещет славою Твоею, –
Но я войти в него не смею,
Но я одежды не имею,
Дабы предстать мне пред Тобой.
О, Светодавче, просвети
Ты рубище души убогой,
Я нищим шёл земной дорогой:
Любовью и щедротой многой
Меня к слугам Твоим причти.
Поэт говорит здесь о собственной нищете духовной, о «рубище души убогой», не имеющей светлого покрова праведности, чтобы достойно предстать перед Творцом.
«Мои мысли лежат перемешанные, как старое наследство, которое нужно было бы привести в порядок. Но я до них уже не дотронусь; возвращу свою жизнь Небесному Отцу; скажу ему: “Прости мне, о Боже, если я не умел воспользоваться ею; дай мне мир, который не мог я найти на земле. Отец! Ты единая благость! Ты прольёшь на меня одну каплю сей чистой и Божественной радости”», – так в шестой записной книжке (1828–1829) представлял себе Вяземский свою последнюю молитву на пороге инобытия. Но впоследствии его «перемешанные мысли» облеклись в совершенную поэтическую форму: в душе, «настроенной к созвучию с прекрасным», в полный голос зазвучали «три вечные струны: молитва, песнь, любовь!»
Бывают дни, когда молиться так легко,
Что будто на душу молитвы сходят сами.
Иль Ангел, словно мать младенцу на ушко,
Нашёптывает их с любовью и слезами.
Но в то же время поэт признаётся:
Бывают дни, когда мрак на душе лежит:
Отяжелевшая и хладная, как камень,
Она не верует, не любит, не скорбит,
И не зажжётся в ней молитвы тихий пламень.
Вяземский описывает состояние «окамененного нечувствия», об избавлении от которого молился святитель Иоанн Златоуст: «Господи! Избави мя всякого неведения и забвения и малодушия, и окамененнаго нечувствия. Господи! Даждь ми слезы, и память смертную, и умиление». Эта молитва, вдохновившая поэта на создание собственного молитвословия, стала эпиграфом к стихотворению «Молитва». Здесь лирическаяисповедь кающейся души явилась свидетельством горячего, но не реализованного желания духовного христианского совершенствования. Поэт страшится греха теплохладности, «окамененного нечувствия», сомнений, которые полностью его не оставляют. Для их преодоления испрашивает Вяземский высшей помощи:
Хранитель Ангел мой! Не дай мне в эти дни
Пред смертью испытать последнее сомненье…
Но тёплых чувств во мне источник обнови,
Когда остынет он в дремоте лени томной;
Дай умиленье мне молитвы и любви,
Дай память смертную, лампаду в вечер тёмный.
|
|
