|
МЁРТВЫЙ, ДОБРЫЙ – Вставай, а то царствие небесное проспишь! – Кто-то трясёт Мишку за плечо. Он открывает глаза. В большой комнате темно. Только слышится надсадный бабкин храп за ситцевой занавеской. Над Мишкой кто-то стоит. Мальчик всматривается и истошно кричит. Дождавшись, когда его вопль стихнет, дед строго, но добродушно спрашивает: – Чего орёшь, окаяшка? Режут тебя? Мишка снова визжит, но тут голос садится, переходит в хрип. Деда вчера похоронили. Тогда почему он снова здесь, да ещё и разговаривает? Этак мирно: – Вставай, внучек. Я ведь из-за тебя ни свет ни заря поднялся. Через сорок дней будет невмочь, а сейчас в самый раз. Мишка чувствует, что, несмотря на тепло в избе, по коже бегут морозные мурашки. Он кутается в одеяло с головой и сипит: – Не пойду я никуда. Да воскреснет Бог… – Но продолжение молитвы от нечистой силы теряется в памяти. Дед стягивает одеяло: – Хватит прохлаждаться! Что за молодёжь растёт! Мишка вскакивает, как ошпаренный, отбегает к печке, возле которой сушится обувь. – Вот-вот, сапоги обувай, там сыро. – Советует дед. – Конечно, сыро! – Мишка помнит, что вечером прошёл дождь, и в могилах, наверное, вода. Ведь не иначе дед пришёл забрать его! Почему? Десятилетний Мишка знает объяснение: в селе говорят, что если ты обижал родственника, а он внезапно умер, то придёт за тобой и уведёт в мир иной. А Мишка перед дедом виноват – когда тот слёг за месяц до смерти, то внука часто просил то книгу подать, то папиросы принести, то чай заварить, если бабушки дома не было, а Мишка медлил, ленился, убегал из хаты играть с соседскими мальчишками. Вот и доигрался… – И куртку с капюшоном надень, чтоб за шиворот не сыпалась роса. Да, на кладбище много кустов, росы на них должно быть порядком, – соображает Мишка. Почему же бабушка не просыпается? Храпит по-прежнему, словно не слышала воплей внука. – Деда, я покойников боюсь. – Шёпотом признаётся Мишка. – А чего нас бояться? – Буднично замечает дед. Мишка хочет включить свет, поскольку стоит как раз возле рубильника, но страшится увидеть мертвеца во всей красе. Уж лучше тёмный силуэт. Отправили Мишку родители к бабушке с дедом на всё лето, а тут такая оказия – не увидеть им больше сына. Мишка начинает тихо плакать. – Нюни распустил! Хлеба возьми да колбасы, или сыра. Что есть-то будешь? Аппетит там отменный! – В могиле аппетит? – У Мишки волосы на голове встают дыбом. Он представляет, как сидит в яме на дедовом гробу и ест бутерброды. Бабушка особенно громко всхрапывает. – Не домовой ли душит? – С тревогой замечает дедушка. А при жизни ругался: – Эк её разрывает! Так бы и прикрыл подушкой! Трясущимися руками мальчик открывает холодильник, берёт плавленый сырок. Отламывает горбушку хлеба от лежащей на столе буханки. Суёт снедь в карман. – Пойдём. – Говорит дед и открывает дверь. Мишка плетётся за ним. Во дворе стоит, словно окаменев, их чёрная тонконогая собака Жулька, уши висячие в разные стороны – не лает, но и хвостом не виляет, наверное, кажется ей хозяин очень странным. Дед берёт Мишку за руку – никогда прежде так не водил, они выходят за калитку и шагают по дороге. Пальцы у мертвеца крепкие. Вырываться боязно. Высоко в небе сияет полная луна. Деревня спит. Стрекочут кузнечики, журчащий хор лягушек слышен издалека. Мишка оглядывается вокруг – всё кажется ночью другим, таинственным. – Погляди-ка направо! Банника заметил? – Показывает дед туда, где зашуршала трава. – Веник берёзовый понёс. Хозяйственный. Мишка никого не различает. Бросает косой взгляд на деда, замечает острый нос, тёмные провалы вокруг блестящих глаз. – Погляди-ка налево, вот бесстыжая, – сплёвывает дед. У соседского сарая мелькает баба в сорочке. – Ведьма идёт чужих коров доить… Ты не озяб ли, окаяшка? Мишка на свежем воздухе немного опомнился и приободрился. Только сейчас он понимает, что направляются они с дедом вовсе не к кладбищу. Вот миновали соседнюю улицу, клуб, магазин... Мишка думает, что дед изменился. Раньше называл бы чертякой, да ещё и подзатыльники отвешивал. А теперь и рассказывает что-то внуку и заботится, чтобы тот не простыл. При жизни бы так! А то скажет им с бабушкой: «Одна брюзжит, другой визжит», и уходит неведомо куда с чекушкой водки. Спускаются под гору. Впереди раскинулся широкий луг, трава отливает серебром под луной, кое-где видны круги и полумесяцы покосов. Топают по влажной дороге. Но Мишке всё равно страшно, потому что непонятно – зачем дед ведёт его в противоположную от кладбища сторону? Вдруг там что-то ещё хуже?.. Вот и озеро. Долгим чёрным зеркалом вытянулось оно на опушке смешанного леса. Окружено прошлогодним сухим камышом вперемешку с молодыми острыми стеблями. Через заросли то тут, то там ведут тропинки. Вдруг Мишка замечает шалаш. Дед наклоняется, извлекает оттуда лопату, протягивает внуку и командует: – Копай! Могилу? – Холодеет Мишка и жалобно лепечет: – Дедуня, прости. Я знаю, что плохо себя вёл, не слушался. Ей-Богу, я всё понял! Отпусти, пожалуйста. Я буду бабушке помогать – картошку полоть, кур кормить, воду носить из колодца… Учиться стану на одни пятёрки. – Так ты же сам просился! – Восклицает дед. – Всё время ныл: возьми да возьми. Вот я и подумал, что виноват перед внуком. Не будет моей душе покоя, пока на рыбалку не свожу! Ну, довольно слёзы лить. Копай червей! Удочки в шалаше. Надо до третьих петухов вернуться – тебе домой, мне в домовину.
ЗДРАВСТВУЙ, БАБУШКА! – Надо готовиться. – Строго произнесла остроносая, с лицом, будто сжатым в кулачок, Зинка Лебеда. И сидящие за столом бабки закивали. Речь шла о лежавшей присмерти соседке Елене Егоровне. Зинка Лебеда – её двоюродная сестра, считала своим долгом организовать родственнице достойные похороны. Старая дева, церковница, она всю жизнь крутилась около смерти – обмывала, читала, отпевала, и потом с азартом обсуждала покойников и похороны, приметы, при этом случившиеся, и сны про усопших, по которым можно было судить, куда они угодили – в райский ли сад, или в геенну огненную, где червь неумирающий и огонь неугасающий. Шла молва, что у самой Лебеды под кроватью стоит гроб, и как-то забравшийся в дом воришка, узрев хозяйку, в нём лежащую, постыдно бежал. Лебеда точно знала, что если привидевшийся во сне покойник просит есть, ему необходим помин, если одет в новую одежду, то ему на том свете хорошо, а если в лохмотья, то плохо. Говорили, что каждый правитель, перед тем, как преставиться, непременно снился Лебеде и просил у неё блинов, поэтому Лебеда узнавала о переменах в Кремле прежде самих правителей. Теперь Лебеде казалось важным, чтобы никто не осудил её саму, и двоюродную сестру погребли чин по чину. Всем в деревне известно, что если покойника хоронят под марш, то его душа поневоле пляшет вприсядку вслед за процессией – такое видение не раз представлялось прозорливым старцам. Поэтому хоронить подобает под молитвенные песнопения и причитания. Зинка посовещалась с подружиями из церковного хора – толстой хитроглазой Татьяной Лисевой, кряжистой смуглой Дуней Ромашкиной и тихой белесой Марьей Просвирней, и было решено, что следует заранее попеть и поголосить. – Репетиция! – Уточнила Татьяна Лисева, завклуб на пенсии, и сейчас любившая всяческие мероприятия. – А не грех ли? Жива ведь ещё Егоровна… – Заметила основательная Дуня Ромашкина, ради богоугодного дела оторвавшаяся от своего гигантского огорода. – А потом поздно будет! – Вспылила Лебеда. – Надо, чтоб люди добрые не хаяли нас, и новый поп не казнился! Молодой священник прибыл в село на днях. Его ждала маленькая уютная церквушка и хор, состоящий из старух, что немного смутило матушку, окончившую школу регентов в Троице-Сергиевой лавре и мечтавшую о хрустальных голосах юных учениц. А здесь пели, как бог на душу положит, и мотивы порой напоминали небезызвестные народные – «Когда б имел златые горы» и «Выплывают расписные». Лебеда, много лет руководившая хором, увидела в матушке конкурентку, и на грядущих похоронах намеревалась показать, в том числе, и свои певческие способности.
Дом Лебеды соседствовал с домом её болящей сестры. Елена Егоровна слегла два дня назад и сразу заговорила о смерти, мол, чувствует, что скоро отдаст богу душу. Недаром и соседская собака сутками воет, уставившись на её окна, и часы сломались, и могила покойного мужа просела, словно ждёт второго гроба. И хотя молодой батюшка говорил, что все суеверия – чепуха, Елена Егоровна впала в уныние – уж больно много совпадений. Она пособоровалась, достала из глубины огромного старинного шкафа смертное – новое бельё, платье, тапочки. Попросила Лебеду пока не тревожить сына и невестку, а тем паче внука Мишеньку, но быть начеку. И теперь чистая и благостная лежала на кровати, устремив взор в потолок, но смерть не шла. Елена Егоровна старалась настроить себя на возвышенный лад. Она надеялась, что встретится в раю со своими родичами, но в покойном муже уверена не была. И теперь её тревожила мысль – видно ли сверху – из небесных садов, глубины, где мучаются грешники. Она уже несколько раз складывала руки на груди, и украдкой косилась по сторонам – нет ли рядом самой Смерти, которая некоторых посещает загодя, в облике высокой женщины, но ежели о ней никому не рассказать, можно прожить ещё долго, а уж коли сболтнёшь, кончины не миновать. Стояла гробовая тишина. Вдруг откуда-то из глубины трёхкомнатного дома донеслась приглушённая, но развесёлая мелодия: Как получим диплом, гоп-стоп-дубай, Елена Егоровна приподнялась и огляделась. Старушка крайне благочестивая, она ни радио, не телевизора в избе не держала, считая, что подобная техника – от диавола. И совершенно точно знала, что петь здесь некому. Но если это предвестие смерти, то за её душой точно идут не ангелы. Она представила, как из тёмной норы под домом, припрыгивая на козлиных копытцах, приближается когорта бесов, бренчащих на балалайке, наяривающих на гармошке и насвистывающих на дудке – а какие ещё бесы могут быть на Руси? Её объял страх. Бедная Елена Егоровна вскочила с постели, сунула ноги в тапочки, схватила бадик для опоры, и покинула дом. Она спешила к людям. На миру и смерть красна.
В это время в соседнем доме начиналась репетиция её похорон. Старушки уже основательно спелись, умилились, прослезились и Лебеда начала голосить: – Ох, сестрица родная, на кого ж ты меня покинула? – Стоп! – Внезапно прервала её Татьяна Лисева. – Не верю! Личико Лебеды ещё больше сморщилось от огорчения: – Это почему же? – Без чувства воешь. Как на зарплате! Лебеда тяжело вздохнула и едва начала: – Ох, горе-горькое, беда неминучая… Но подруги уже вместе замахали руками: – Не так! – Не то! – Да чего же вам нужно? Или как в сериале? Тут Лебеда, кстати, вспомнила одну псевдоколхозную эпопею, где молодуха хоронит мужика, убитого бандитами, аккуратно рванула блузку на груди, прижала кулак ко лбу, тоненько взвыла без слов, а потом с надрывом выговорила: – За что же мне это? Сестрица милая, сколько пережили с тобой – и войну, и голод, а преставилась ты… – В перестройку! – Подсказала Лисева, которая выписывала газету «Советская Россия» и точно знала, кто во всём виноват. – Какая перестройка? Она закончилась давно. Сейчас стабильность! – Поправила заядлая телезрительница Просвирня. – В стабильность померла. – Неуверенно закончила Лебеда. – Не звучит как-то…
В это время Елена Егоровна, которая домой возвращаться боялась, обошла двор и решила проведать сестру. Она побрела к калитке Лебеды, когда слух её был поражён звучащими из открытого окна, завешенного кисейной шторой, воплями и молитвами. – Неужто преставилась Зинаида? Но ведь только утром навещала меня. – Ужаснулась Елена Егоровна. – А мне не сообщили – наверное, решили больную не тревожить. Она собралась с духом, чтобы войти, но тут услышала разговор – в комнате явно находились несколько человек. – Зина, а дом-то Елена кому подписала? – Спрашивала, судя по голосу, Татьяна Лисева. – Внуку. – Ответила Лебеда. И Елена Егоровна порадовалась, что двоюродная сестра жива. – Если захочет продать, пусть скажет мне – я дочке куплю. – Продолжала Татьяна. – Он продавать не станет, хочет после армии сюда вернуться. Родители у него в райцентре, а он, вишь, у бабки жить привык. Елена говорит, фермерством займётся. Малый работящий – сейчас отцу помогает скважины на воду бурить по всей области. Елена Егоровна довольно улыбнулась. Семнадцатилетний внук и правда всем вышел – хозяйственный, добрый и умом Бог не обидел. Когда бы не приехал, что-нибудь ей дарит. То кофту новую, то сапоги, то шаль. И продукты возит. А в избе Лебеды тем временем продолжалась беседа. – У Егоровны много вещей знатных – я помню, – пискнула Просвирня. – Ты шальку её мне не отдашь? Егоровна говорила, что с Москвы внук привёз, узор на ней оченно красивый. – А вот и отдам! К чему жадовать? – Заявила Лебеда. Елена Егоровна за окном нахмурилась и крепче сжала бадик, служивший её опорой. – А пальто? – Поинтересовалась Лисева. – А сапоги? – Пробасила Ромашкина. – Я вас не обижу. Всем буду распоряжаться. Внуку её тряпки ни к чему. Наверняка дом сторожить попросит, я туда квартирантов пущу, или запасы хранить стану. Но что-то мы заговорились. Надо же отпеть Лену честь по чести. И хор с чувством завёл «Со святыми упокой».
Елена Егоровна, от возмущения ощутившая необыкновенный прилив сил, решительно распахнула дверь, в два шага миновала коридор и вступила в комнату, подняв бадик над головой: Как получим диплом, гоп-стоп-дубай,
Но Елена Егоровна уже ничего не боялась. Грозно стуча бадиком, она обошла комнаты, заглянула во все углы и вычислила, что разухабистая песня доносится из шкафа. Хозяйка рывком распахнула дверцу. Третья полка, считая сверху, забитая стопками полотенец. Елена Егоровна перекрестилась и сунула руку в пропахшую нафталином глубину. Под ладонью задрожало что-то холодное, плоское. Она ухватила и вытащила на свет божий штуку со светящимся экранчиком, на котором мигала надпись: «Мишка». Ну, конечно, мобильник! Недаром внук в последний приезд учил её пользоваться телефоном, а она отмахивалась. Значит, оставил сюрприз. Она поднесла к уху аппарат, нажала нужную кнопку, неуверенно произнесла: – Алло... – Бабушка, бабушка, я тебе весь день звоню! Думаю – когда же найдёт мой подарок? Здравствуй, бабушка! |
||||
Наш канал
|
||||
| Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-" |
||||
|
|
||||
|
|
||||
