САМОЛЕТ В ИТАЛИЮ

Дед копается в разных закутках моего сна. Дед, что потерял-то? Но он и не смотрит.

— Дело в том, что организм человека состоит из высокоорганизованных атомов, соединенных особым образом, — говорит муж, вытирая полотенцем сырой бобрик. Парное тело закутано в махровую простыню.

— А слова? — лениво спрашиваю с дивана.

— Ну, да, тоже.

— А сны?

— Хм, наверное, нет.

— Как ты полагаешь, куда человек исчезает после жизни?

— Распадается на атомы.

— Получается, что мы состоим из умерших?

Дед наконец поднял голову.

— У меня, например, три атома Архимеда и сто — двести Коперника, — бодро продолжает муж.

— Интересно, сколько на тебе атомов женщин?

— Это уже глупости, — уходит, напевая, на кухню. Даже не заметил, как в розовую мякоть спины врубился топор. Почти как настоящий. Это за женщин. Прошлых. Меня тогда не было, а они были, были. Мне мешает этот смутный кусок его прошлого. Слышу, не разбирая слов, как незнакомые девушки и парни переговариваются, смеются на его серых фото. Девчата в облегающих кофточках, платьях по давней моде. А у него молодые, крупные плечи. Но я не могу до него дотянуться, потому что еще не родилась. Скоро он женится, но я ничего не смогу поделать. Потом разойдется, потом опять женится. А мне от него достается все меньше. Его прошлое болит во мне, хотя это всего лишь шуршащие листы бумаги и пергаментные женщины. Рвать письма — получится глупо и дико, выбросить — они все равно не перестанут жить в тех, кто их писал и читал. Но из бумажного прошлого изредка приезжают настоящие дети: высокая женщина прибалтийского типа и полный мужчина с густо-коричневыми глазами. Если смотреть прямо в них, то они расплываются по комнате, сгущая все вокруг, так что делается темно. Он много жалуется — у него детские обиды. Наверное, у него болит не только отцово прошлое, но и настоящее. Он тоже хочет, чтобы все было иначе и не было меня.

Из кухни слышен звяк ложечки о кружку. Муж шумно всхлебывает чай, крякая от удовольствия. Возвращается, декламируя “И долго буду тем любезен я народу...”. Мне становится неловко:

— Знаешь... Я не хотела... Ну, в общем, вынь топор.

— ???

Он удивлен, но скоро забывает, так как привык к моим странным выходкам. Кое-как вынимаю мысленный топор и бросаю под кровать. Слава Богу, на спине никаких следов. Кажется, так же легко выйду из его жизни, как и вошла. Удивится, почему несколько дней нет супа, а потом и забудет. Купит батон хлеба, докторской колбасы, раскроет блокнот... Так... Все тела состоят из зарядов, но тела электрически нейтральны, потому что количество положительных и отрицательных зарядов в любом теле примерно равно... Количества... Тогда получается, гравитация — просто маленькая поправка к закону Кулона!... И будет процарапывать тонкой ручкой схемы, листать книги и звонить товарищам по науке.

У него здоровый аппетит и хороший сон. Вот и сейчас слышно шумное дыхание спящего и пока еще легкий всхрап. Тело его, гладкое, горячее ото сна, слегка вздрагивает. Наверное, он видит сны, в которых нет гравитации. Легко отталкивается длинными золотистыми на свету ногами от земли. Прижаться — приобнимет, не просыпаясь: потом... потом... Если перестать думать, что его бок и эта комнатка — самое лучшее для меня, то, чего доброго, закричу, потребую перемен. Удобнее не трогать своих привычек.

На меня надвигаются в свете прикроватного ночника пылинки, будто глаза их притягивают. Мне нравится тяжелая неподвижность шкафов, фортепиано. Они впитывают пыль и тишину. Затаить бы дыхание, как они, и смотреть онемевшими глазами на облегченное парение пылинок и какого-нибудь тончайшего волоска. Но вместо этого каждый день дергаю в грубом ритме шваброй по полу или нервно лажу с губкой по трудным местам, пытаясь убрать великую, мягкую пыль. Не есть ли жизнь постоянная мелочная борьба с вечностью?

Интересно, был ли счастлив дед? Наверное, да. Хотя бы потому, что прожил почти век, а губы напоминали поджатую улыбку.

— Антиресная ты, — слышу его неодобрительный голос. Мол, выдумываешь все. Дедова жизнь была ясна как божий день. У него скрюченные от работы пальцы плотника, которые до конца никогда не разгибались. В доме почти вся мебель была сделана дедовыми руками: комоды, буфет и даже круглый праздничный стол в зале. Его застилали малиновой бархатной скатертью. Из-под бахромы, как из-под юбки, выглядывали толстые резные ножки. В буфете сладко пахло вареньем, но ничего интересного, кроме сахарницы, плотно закрытой от “мурашей”, не было.

Утром дед открывал ставни, и солнце врывалось в заспанный дом. Даже всегда прохладный темноватый зал пропитывался им. Радовалась хилая рассада в ящиках, а осенью нагревались на подоконниках багровые семенные помидоры. Оживали мухи, и спать уже было невозможно. Бабушка заводила блины: смазывала пучком перьев сковороду, ловко заливала тесто, замешанное на одной муке и воде. Дед приносил холодные ведра с водой, ставил их на лавку. Вода туго поплескивала, успокаиваясь. Соскабливал щетину перед мутным зеркалом, умывался, гремя рукомойником.

На улице он, держа корявыми руками рубанок, проходился им по желтой штакетине. Теплые, тонкие стружки собирались на земле мягкой горой. А то поливали огород, крича и поругиваясь с грузной одышливой бабушкой. Тяжелый шланг увязал на дорожках, превращавшихся в густую грязь. Времена года сплелись в моей памяти, но из всех них получилось что-то теплое и летнее.

В его комнатке желтели газеты и журналы “Вокруг света”. Дед ложился на топчан, перебирал губами, медленно вчитываясь в трудные печатные слова. “Года мои большие. О-хо-хо-хо-хо, — говорил, позевывая, — помирать пора”. Сдвигал на лоб очки, связанные для крепости веревочками, и уже похрапывал, накрывшись недочитанной газетой. На зиму он перебирался из своей дальней комнатенки к нам с бабушкой, и было хорошо, что мы все вместе, и не страшно.

Дни были длинные и интересные, даже зимой. Можно было украдкой покопаться в большом деревянном сундуке, в комоде, где лежало “смертное”, и в нафталиновом нутре шкафа, рассматривать настоящего бога на иконах и дедовы журналы. Дед приносил с мороза охапку пахучих дров, приходила холодная кошка. За чугунной дверцей печки все сильней и тревожней разгорался огонь. Порой удавалось затащить за печку упрямую Мурку и лежать среди валенок в тесном известковом закутке.

Вечером дед закрывал ставни, запирал двери, и день заканчивался. На ночь я устраивалась между теплым бабушкиным боком и стадом оленей на стенном ковре. Бабушка охала, шептала молитвы. Я тоже охала и старалась дышать как она.

Порой нас с дедом брали за грибами. Находил он застарелые и разлапистые, с червоточинами. Я не лучше. Вдруг заметила, какой он стал старый и как трудно ему собирать по жаре грибы.

Однажды, стоя у печки, поняла, что все стало маленьким: печка, дом, бабушка. Говорила чужим, натянутым голосом, что много уроков в школе, и пила пустой невкусный чай. Забежала как-то попросить денег на кожаную куртку — уже есть у всех восьмиклассниц.

Потом бабушку парализовало. Я не видела всех ее тягот. Двор и дом стали чужими. По комнатам бродил потерянный дед. Воздух спертый, с запахом беды.

Отпевали ее дома старухи. Пение, казалось, раздвинуло стены дома.

Это были не шаткие старческие голоса, а какая-то могучая сила, уносившая вверх. Лица их были строгие, небудничные, и сами они как будто распрямились. Я смотрела из темного проходного коридора на светлое пятно комнаты с поющими, на знакомого иконного бога и чему-то неясно верила.

Дед остался в пустом доме один. Сновал высохшим челноком, совал немытые ложки в стол. Пес Моряк, худой и свалявшийся, еле таскался со своей цепью. Дочери звали, но дед не хотел уходить. Все же дом продали, и он стал жить у них. Домашних сердили сахарные дорожки, нечистый туалет. За обедом дед стриг себе мясо ножницами, громко прихлебывал. Когда его о чем-нибудь спрашивали, отвечал, не дослышав: “Щас пока ничего не могу сказать”. Потом начал забываться. Искал какую-то “комнатку”. Уходил из дома, нахлобучив фуражку и шаркая ногами в старых штанах.

А приехав перед Новым годом, застала у родителей тишину. Елки не было, поминали деда. Он умер легко, как и жил. А я не понимала, что делать с давящей пустотой.

Дед, я бы хотела войти к тебе в дом. Но как? Новый хозяин, мужик с синими наколками и золотыми зубами, построил крепкий забор, за ним глухо бухает овчарка. Он домял папироску в крупных пальцах и коротко бросил:

— В дом не пущу.

Потом добавил ехидно:

— Ностальгия замучила?

Ушел и запер за собой калитку. Из-за частокола выглядывали те же темные бревна стен и веселые зеленые ставеньки. Никто из соседей меня не узнает. Но они — вот странно-то — будто застыли, совсем не изменились.

— Чё, не пустили? — подошла Маруся Недайко из дома через дорогу, полная баба-говорунья с тем же гладким лицом и яркими бровями. — Да они сроду такие. Ни с кем не знаются. Все молчком.

— Да-да, — кивает ее мужик со скамейки. Он в том же ватнике и кепаре, будто так и просидел тридцать лет у дома, не тронутый временем.

Зашла к Смокотниным. Хозяйка с удивительно молодым просторным лицом, а ведь за шестьдесят и подняла четверых! Из окна высматриваю наши бывшие яблони и кус дома. И не пройти, не дотянуться до них! Две широких яблоньки. За зеленью листьев не видно их старости. Неужели они еще рожают свои небольшие яблочки? В доме чужой стоялый дух и слишком прибрано, так что неловко и сидеть, и ходить. От этого еще больше хочется в тот, невозможный, за стеклом.

Зашла еще к Малаховым. Их дом рядом с арыком, заросшим тополями. Совсем близко автобусная остановка. И здесь застывшее время стало разрушаться, нагонять само себя. Ульяна плохо видела и слышала. Ухаживала кое-как за больным раком дедом Иваном. Всю жизнь носил он на голой голове огромную шишку и — ничего, а рак догнал его в восемьдесят шесть на руке. Был Иван скупой на гостинцы и ласку, хоть и приходился двоюродным дедом. А тут заулыбался, сел в постели:

— Егоровых внучка? Я б тебя не узнал. Такая шустрая бегала. Да, не узнал бы. Как живешь-то? — смотрел пытливо и совсем не по-больному.

В комнатке было душно от болезни, желтого пола и старости. Ульяна, его последняя жена, похожая на татарку, принесла чуть поплывшие абрикосы.

— Замучилась я совсем, — громко жаловалась. — Сама еле хожу, а его возить надо в больницу.

В окна видно было проезжавшие автобусы, и хотелось уже уехать из прошлого. Неловко топчусь в дверях и заставляю себя все запомнить, зная — больше не увидимся, что это последний из живых моих дедов. Он улыбается мне с кровати.

На остановке выглядываю свои окна. Но их не видно, как раньше, когда в них долго стоял закат. Дед клевал носом в щеку, совал в руку пятак на проезд и сажал в подошедший автобус.

Я возвращаюсь. Бужу спящего мужа.

— Знаешь, мне все время кажется, что тех своих прошлых женщин ты любил больше. Поэтому чувствую себя обманутой, как гоголевская Коробочка — а не продешевила ли со своими мертвецами?

Он слушает, не просыпаясь.

— Я знала одну девушку, которой хотели подарить дом в Италии.

— И что, подарили? — вдруг заговорил.

— Не знаю, наверное, — спотыкаюсь. — А ты мне что подарил? Вот эту комнату?

— Из выпускников МГУ всего пятьдесят миллиардеров.

— Все вы забываете себя только ради моделей, да и то ненадолго.

Потом выдыхаюсь и устало утыкаюсь ему в потную родную подмышку. Во сне я долго улетаю в Италию, но почему-то у самолета в последний момент отвалилось колесо.

СТЕКЛЯННЫЙ СНЕГ

Всю обратную дорогу серо и долго тянулся завод “Серп и молот”. Его тревожное молчание не заглушалось тяжкими шоссейными КамАЗами и шустренькими легковушками. Остановленный и окаменевший, он помалкивал, Инна тоже. Только что она вышла из своего вагоноремонтного, стараясь не вдыхать выхлопного духа. Поднялась в стеклянный переход, отступая от стекольных обломков и остатков пищи. Будто кто-то назло пил, бил и слабо закусывал. Шоссе внизу ровно гудело, разноцветные машинки, как заведенные, неслись плотными рядами. И была некая даль за мутным стеклом. И было в высоте что-то хорошее, отчего расправлялись душевные складки. Но потом — такая же лестница вниз, уваленная кучками мусора, зима и скорый Новый год.

Сегодня им выдали зарплату. И если бы не редкие встречные и не тупые толчки ветра, то на лицо бы выбежали маленькие злые слезы. А так они остались внутри. Просто глаза круглились, и съезжались брови. Ветер давно продул дешевое пальто. Открытое лицо краснело и дубело. Если бы хоть наелась! А ведь была в столовке.

Распаренная повариха ловко шмякнула пару ложек водянистого пюре, а сверху набросила котлетку, придерживая ее на лопатке пальцем. Ну почему пальцем? Что они, не люди?.. Но она смолчала. В плотной спецовочной очереди никто не думал поправлять кухарку. Тоже, нашлась барыня… От винегрета на выщербленной тарелке несло общественным питанием — тем особым равнодушием и недобором. Так, наверное, пахнет еда в детдомах и больницах — везде, где ты не нужен. Тычась алюминиевой вилкой в пресные свекольные кубики, она познала тоску громадного пространства, набитого вокзалами, вагонами. И повсюду тревожно пахло одиночеством в общей тесноте. Сделанные ими вагоны катили куда угодно, но везде ждало одно и то же.

Ей почему-то захотелось в свою тихую Калугу, где вечерами видно розовенькое небо. Где можно долго идти вверх и вниз по чистой осугробленной земле вдвоем… Они тогда зачем-то бродили и остановились у замершей церквушки. “Не работает, на ремонте”, — лениво протянул сторож и исчез в поздней синеве. А они жадно припали друг к другу. Руки его пробирались под шубу к теплой мякоти ее тела.

А теперь она шла одна. Дорожка вдоль завода оплыла льдом, и почти у моста, где спуск, Инна оскользнулась, чуть не упав, но удержалась. В лицо и за спиной смеялась реклама. У восточного ресторанчика, широко расставив ноги, стоял задумчивый Ильич. Над ним беспокойно летали темные птицы. “В Москве огромный выбор подарков и аксессуаров”, — неслось в метро. Она представила, как ходят по этой самой Москве, придирчиво подбирая вещи, настоящие москвичи — те, кто умеет зарабатывать. Например, их начальник из Воронежа. Сумел же купить к Новому году плазменный телевизор, “Газель”. Приедет в свой загородный трехэтажный домишко и будет там тетешкаться с внучкой. Говорит, она у него такая забавная: маленькая, а уже кокетливая, как настоящая женщина. Он не знает даже, что ей подарить.

На выходе из метро огородили железом елку. Красно и бело тусклели на ней шарики. Возле дома стеклянно проблескивал снег. Просто днем рассыпали битое стекло. Асфальт бугрился от наплывов льда. Инна то шла по хрустинам песка, то смешно и шатко проезжала по литой глади.

Дома дочка лепила из пластилина посуду: расставляла на толстые полки косоватые чайнички, лепешки тарелок и кастрюльки. На полу валялась недособранная искусственная елка. Дочь, как сумела, навтыкала веточки, хотела быстрее Новый год. А ей что подарить? Инна будто только увидела свой шкаф с оторванными дверцами, облезлые двери со свисающими лоскутами пленки, треснувший линолеум. И задержанные слезы выкатились, прожигая щеки.

— Честность — это сказка для взрослых, — несла, себе не помня. — Как у вас — Дед Мороз!..

Дочка перестала лепить и замерла.

— А я не могу тебе ничего толком купить, понимаешь? Я ничего не могу!

Дочка молчала, а потом вдруг тихо:

— Я не хочу жить на Земле. Когда умру, я не буду в земле, я улечу на небо. Там волшебный замок. Он такой, что не могу тебе рассказать. Как бы красный, бесконечный…

— Ну что, что ты несешь! — метнулась к ней Инна и обняла. — Никогда, никогда такого не говори! Ты ведь самое ценное, что у меня есть, — и целовала тонкую пушистую шейку и шершавые от диатеза ручки. — Мы с тобой завтра поставим елку, и ты ее нарядишь, ладно?

Дочка кивнула. И они покачивались, обнявшись на старом деревянном стуле…

Рисунки Ирины Сурниной