Байк Мотовсадник на мощном байке в затемнённом инопланетном шлеме современен, как космическая станция, как ультрабук или робот... Ещё полвека назад и представить этот его навороченный байк и разукрашенный шлем было невозможно. Как они будут выглядеть ещё спустя сто лет? Я пытаюсь предугадать развитие мотодизайна и вдруг понимаю, что пророческих способностей у меня нет и никогда не было. Блуждаю в каких-то угловатых формах, сбрасываю в прошлое колёса и бензиновый бак, рисую фантастический орнамент на блестящей шлемоповерхности... А вот не будет ни байков, ни шлемов! В воздух взлетят все земные средства передвижения. Отомрут дороги. Исчезнут многокилометровые пробки. Прекратятся бесконечные ДТП. Столкнуться между собой гравициклы, гравимобили, гравипоезда и прочие гравилёты не смогут, поскольку оснащены будут безупречными системами безопасности. Ах, ты боже мой, что это за счастье – лететь со скоростью четыреста-пятьсот километров в час верхом на гравицикле! Байкерам даже в лучшем сне не приснится. – Афанасий, иди клубнику кушать, – зовёт меня бабушка Ната в открытое окно. – Молоко из холодильника прихвати. Я срываюсь со скамейки, которая как раз под окном, бегу в дом и даже не оглядываюсь на рёв мощного байка, на котором мчится по деревенской улице Галька Филимонова, наша соседка. Она, как и я, приехала в деревню на лето из Москвы, её байк добирался в эти тихие края в прицепе. – Ну, вот и дожили до урожая, – радуется бабушка Ната, заливая большую чашку с ягодами молоком. – Смотри, сколько наросло, да какая крупная, сочная! Во рту-то поместится? Я зачёрпываю самую красивую клубничину ложкой, открываю рот пошире: – Помещается... – Ну, сладись, сладись, на всю зиму запасайся. Болеть не будешь, чахлик. Потом вишня да слива пойдут – добавка к здоровью. И молоко наше не в пример московскому – целительное. И рыбки озёрной дед натаскает, а там, глядишь, и черника поспеет. В лес-то со мной пойдёшь? – А гадюки? – делаю я большие глаза. – Их же у вас видимо-невидимо. Галька вчера двух змеюк на своём мотоцикле раздавила. – Там не гадюки были. Ужи через просёлок переползали. – Всё равно боюсь. – А мы в помощь бабу Геру возьмём. Она у нас боевая. Баба Гера – вторая моя бабушка. Она – мама бабушки Наты. Ей уже девяносто, а она ещё в лес ходит – все тропки знает. У Филимоновых такого богатства нет: одна бабушка и кошка Фора. И дом у них вполовину нашего. Зато у Гальки – байк и шлем с человеком-пауком. И вообще, Галька – классная девчонка, современная. По правилам-то, ей пока на мотоцикле ездить нельзя – годы не вышли, но её отец, сгружая байк с прицепа, сказал, что в деревне можно. Деревня не город, тем более, не федеральная трасса. Вот она и носится по всем улочкам и закоулочкам, за околицей просёлочную пыль клубит. Я, вообще-то, тоже так умею – в школе на спортплощадке нас учили выводить круги на стареньком «Иже». Но у меня мотоцикла нет, да и лет мне поменьше – всего-то тринадцать с половиной. – Эй, Афанасий, принимай, – доносится сквозь открытое окно голос деда Никиты. Я выскакиваю во двор, помогаю деду снять рюкзак. В нём что-то шевелится. – Не развязывай пока, – предостерегает дед. – Сейчас мы клетку с банного чердака достанем. Дед лезет за клеткой, проверяет, держится ли на проволочных петлях дверца, и только затем начинает развязывать рюкзак, направляя его горловину в клетку. – А ну, вылезай на свет, божье создание! – командует он. И я вижу маленького лисёнка, поджавшего жидкий хвостик и трясущегося всем тельцем. – Бросила его нерадивая мамаша. Или волку на зуб попала. Или змеюка её ужалила. Надо ему тёплого молочка налить. Я стремглав кидаюсь в дом за молоком. – Мы его назовём Байком, – вернувшись с блюдцем и молочной банкой, говорю я деду Никите. – Если выживет бедолага, любое имечко носить будет, – басит дед. – Ну-ка, полакай молочка, Байк. Лисёнок, забившийся в дальний угол, даже не смотрит в сторону блюдца. – Может, без нас поест... – говорит дед. – Пойдём, посмотришь, каких отменных карасей я натаскал в нашем Змеином озере.
А Галька доездилась. Влетела в какую-то яму. Смотрю, дед Никита тащит её на закорках, а она висит на нём, как тряпка, только шлем волочится по земле – она его из руки не выпускает. Я выскакиваю на улицу, кричу деду: – Помочь? – Зови бабушку Нату. Кажись, она ногу ободрала... Бабушка Ната всю жизнь проработала медсестрой, и умеет перевязывать всевозможные раны, как никто другой в деревне. Она, конечно, здорово забинтовала Гальку, привела её в чувство, одним словом, оживила. Тем временем, дед приволок байк, весь грязный, с вывернутым рулём и разбитой фарой. – Вот, техника требует ремонта, – сказал он, устанавливая мотоцикл в углу Галькиного двора. Три дня тихо было в деревне, а на четвёртый снова взрычал байк и понёс Гальку навстречу опасным виражам.
И вот мы отправляемся за черникой к Змеиному озеру. Баба Гера, бабушка Ната и я. Перед тем как выйти со двора, я заглядываю в клетку с Байком. – Ну, что же ты ничего не ешь? – спрашиваю отощавшего лисёнка. – Вон, глаза уже закрываются. Я ему уже и куриную ножку приносил, и хлеб с колбасой, и кусочки сахара... А он только водички полакает – и опять в свой угол. Сейчас он даже ушами не шевелит в мою сторону, лежит, смотрит на меня, словно прищурившись. Жалко его. – Ну, где ты там? – слышу я голос бабушки Наты. – Догоняй. И я догоняю. Я иду между двумя бабушками и думаю, как опасен наш поход – озеро-то Змеиное. Дорога огибает болотистый ивняк, выпрямляется и решительно устремляется к лесу. Солнце уже припекает. В голубой вышине беспечно звенит жаворонок. – Постой-ка, Наталья, – просит вдруг баба Гера. – Присяду... Мы оглядываемся и видим, что баба Гера опускается прямо на дорожную пыль, глаза её закрыты, ведёрко падает из руки. – Мама! – кричит бабушка Ната. – Мамочка! Она бросает своё ведёрко, кидается к бабе Гере, укладывает её на обочину. – Вот беда, никаких лекарств не взяли! – чуть не плачет бабушка Ната и тут же, опомнившись, приказывает. – Афанасий, сбегай-ка в овражек, там ключ бьёт, принеси воды. Я скатываюсь в овраг, оцарапываю руку каким-то сучком, мне страшно. А вдруг бабушка Гера сейчас умрёт? О змеях в этот момент я даже не вспоминаю. Набираю полведёрка хрустальной лесной воды, выбираюсь на дорогу. – Вот, вода. Бабушка Ната плещет ключевым холодом на лицо бабы Геры. Прозрачные капли медленно стекают по морщинам. – Чего? Чего выставились? Жива я, – баба Гера пытается приподняться, но не может. – Шибко вы ходите, молодые – мне уже не угнаться. Вот, задохнулась... – Давай помогу встать, – говорит бабушка Ната. – Полежу малость... – Афанасий, бегом за дедом. Мне её не донести, – командует бабушка Ната. Она, наверно, забыла, что дед второй день как гостит в соседней деревне у каких-то не знакомых мне родственников. – Бабушка, – напоминаю я. – Деды же нет дома. – Ах, ты, Господи... Верно ведь. Тогда – к Филимоновым. Может, с ними справимся? Я разворачиваюсь на месте, но бежать мне никуда не приходится. Ревёт, стремительно приближаясь, Галькин байк, пыль стеной катится за ним – догнать не может. – Вы чего полдороги заняли? – кричит, резко затормозив и стащив с головы шлем, Галька. – Что-то случилось? – Да вот, с бабушкой у нас беда... – Сейчас что-нибудь придумаем, – слазит с мотоцикла Галька. – У вас платок есть, побольше? Я сажусь на мотик, вы привязываете её ко мне – и вперёд. Давайте помогу её поднять. Мы втроём поднимаем бабу Геру, усаживаем на мотоцикл, бабушка Ната приматывает пассажирку к Гальке платком. – Не гони шибко, Галенька, – просит бабушка Ната. – А у тебя – кровь, – замечает Галька мою оцарапанную руку. – Ты её прямо к фельдшерице вези, – пытается перекричать взревевший байк бабушка Ната, она берёт меня за руку, успокаивает. – Что тут у нас? Всего-то царапина, до свадьбы заживёт. – А мне и не больно совсем, – говорю я и добавляю, глядя вслед стене пыли, катящейся за мотоциклом. – А хорошо, что Галька на байке. Правда, бабушка? – Правда, внук. Верно, упасла нас баба Гера от ещё большей беды. Мало ли в лесу чего приключается. Гадюки, звери разные... Пошли домой, Афанасий. Мы собираем вёдра и двигаемся по рубчатому следу двух колёс. Я впереди, бабушка Ната – за мной. Она вздыхает и что-то шепчет. Молитвы, наверно. Дома я снова заглядываю к лисёнку Байку. Он лежит неподвижно, неудобно вытянув лапки и уткнувшись головой в решётку своего последнего пристанища. Он умер, так и не притронувшись к еде.
Шушмяков и бессмертие Степан Шушмяков никогда не был бессмертным. Даже во сне. Даже в глупых детских мечтах. И совершенно не мог представить, что такое вечность. Как это – быть всегда? Как? А если когда-то ничего не было? А если в один прекрасный момент ничего не будет? Хотя это, конечно, невероятно. Человеческий разум не может постичь бездну времени, в которой и времени-то нет. Зачем вечности время? А Степан без времени не может. В любой миг готов сказать, сколько ему лет и какой год от Рождества Христова проистекает на Земле. Он даже чувствет, как время протекает в его организме, словно кровь. Вернее, утекает в какую-то неведомую воронку, неумолимо приближая его последний час. Нет, никогда Степан Шушмяков не будет бессмертным. Потому что воронка эта не засоряется и, похоже, с каждым годом становится шире. Степан курил на лестничной площадке двадцать третьего этажа Всероссийского онкоцентра и наблюдал, как тает в вертикальном туннеле, образованном геометрически ровными маршами, случайно сорвавшийся сигаретный пепел. Он думал о том, что и жизнь человеческая похожа на это эфемерное падение – из материнской утробы на дно могилы. Шушмякову предстояла операция по удалению смешанной опухоли. Он ещё не знал, что опухоль эта доброкачественная, что его клинический случай не заинтересует учёных-онкологов. Он не ведал, что до могилы ему пока далеко. – Да-а, выспишься, пока летишь, – усмешливый голос за левым плечом заставил Степана вздрогнуть. Пепел снова сорвался с дотлевающей сигареты и, преодолевая восходящие потоки воздуха, отправился в долгий полёт по равнодушному туннелю. Невысокий, плотного телосложения человек, которому принадлежало тонкое высказывание о глубине лестничной бездны, тоже курил и был явно расположен к продолжению разговора. – Ты, Стёпа, не трусь. Не ты первый, не ты последний. А художественно резать по живому здесь умеют. Такой узорчик нарисуют на шее – татушники позавидуют. – Э-э... – удивлённо протянул Степан. – Мы не знакомы... – Я слышал, как ты по телефону с кем-то ругался: «Да я уже 45 лет Степан...» И голова у тебя не обрита, значит, в шею скальпель воткнут. Ты что забыл, у нас же отделение «Головы и шеи»? Мне, например, язык будут удалять – слишком болтлив. Уже надоел всему человечеству. Только ни к чему это – скоро предстоит мне последний путь прямёхонько в ад. На персональную сковородку. – Незнакомец криво усмехнулся. – Ничего, там сквозняков нет – не простудимся. У меня и фамилия подходящая – Чёртов. – Сокурильщик протянул Шушмякову руку. – Будем знакомы, пока живы. – Шушмяков, – представился Степан, взяв в свою ладонь плотно сжатую пятерню Чёртова. Пятерня была сухая и цепкая.
Они сидели в палате Степана на высокой хирургической кровати спинами к зарешёченному окну и, как водится у людей после знакомства, болтали обо всём сразу. Кто знает, когда оборвётся этот лёгкий для обоих разговор. Может, завтра? Может, через год? Вот помрёт Чёртов – и всё. Или у Шушмякова под смешанной опухолью вдруг обнаружится какая-нибудь зловредная бяка и ни химеотерапия, ни облучение не помогут. Онкологи тоже ведь не волшебники. – Вот ты мне скажи, – без обычной своей иронии спросил вдруг Чёртов, – хотел бы ты пожить лет триста? – А зачем? Мне и моих восьмидесяти – выше крыши. – Всего-о-то! – разочарованно протянул Чёртов. – А я думал тебя на бессмертие зарядить. Ты только вслушайся – бес-смер-тие! Я ведь слукавил насчёт персональной сковороды. Не я на ней буду поджариваться, а я на ней буду поджаривать. Вот разделаюсь с языком своим – и вперёд. Так что лови момент. Степан, убаюканный лёгкостью разговора, внезапно повернувшего в страшное русло, не сразу понял, что предложил ему словоохотливый собеседник, а когда до него дошла нагая суть, соскочил с кровати и ринулся к двери. Дверь оказалась запертой наглухо. – Ты... Ты... Ты чёрт? – в ужасе выкрикнул он и безумными глазами заметил чёрный язык, мелькнувший в ухмылке Чёртова. – Чего всполошился, грешник? Ты ведь грешник. С малолетства. Вот, гляди, – в руках Чёртова появился замызганный блокнот, – видишь, у меня тут все твои прегрешения, грешки, грехи и грехопадения зафиксированы. Подробно. – Огненные строки корявых записей замелькали перед носом Шушмякова. – Будем вспоминать? – Не надо, – ноги Степана подкосились, и он осел на пол. – Ладно, хватит страхов. – Чёртов деловито прошёлся по палате. – Я тебе большое дело предлагаю, можно сказать, великое. У нас накопилось огромное количество времени, не дожитого людьми. Понимаешь, буквально каждый из сущих не дотягивает до своего срока. Кто сто лет, кто почти всю жизнь. Все помирают, отдают концы, слетают с катушек, отдают богу душу раньше, чем записано в книге судеб. Это время никому не нужно, оно болтается в вечности, как язык в моём рту. На одно бессмертие его уже хватит. – Но почему я? – нашёл в себе силы спросить Шушмяков. – Случайно, совершенно случайно. Лестничный колодец, падающий пепел, твои мысли о смерти... Как-то всё это совпало с окончанием наших подсчётов, ну и... Ты согласен? – Но чем я должен буду заплатить? – Сущей безделицей. Душой своей. Ты ведь, став бессмертным, уже не сможешь отдать её богу. Значит, и тебе она будет не нужна. Логично? – А если я откажусь? – Ты забыл, где мы находимся. Сюда ведь просто так не попадают. – Отпусти меня, Чёртов, – заплакал вдруг Степан. – Мне бессмертие ни к чему. – Дурень! Ты же будешь всегда, ты будешь вечно! – Зачем мне жить вечно? – к Шушмякову вернулось сознание. – Чтобы есть и пить, рожать детей, развлекаться в компании друзей? Но бессмертному не обязательно быть сытым – он даже с голоду не умрёт, только сильно похудеет. А дети... Их ведь ещё и растить-воспитывать, любить надо. И все друзья, как пить дать, перемрут – один я останусь. Навсегда... – Со временем мы тебе бессмертную подругу подберём. Красавицу. – Тоже без души? – Издержки есть в любом деле... – Нет! Не хочу! Не буду! Лучше умереть на операционном столе! – Степан Шушмяков прямо посмотрел в глаза посланцу преисподней, заметил в них тусклый огонёк разочарования и распрямился. – Душу надо отдавать Богу! Господу... Он поднял руку ко лбу и попробовал перекреститься. Чёртов зарычал: – Только не при мне! Уйду – крестись, сколько хочешь! Рука Шушмякова на мгновение замерла, но потом с усилием продолжила движение по вечному Божественному пути. – Шушмяков, укол! – раздался за дверью требовательный голос медсестры. У вас же завтра операция... Степан дёрнул ручку двери – она приоткрылась. За его спиной затрещал воздух – словно огромную спичку зажгли. Шушмяков оглянулся и увидел, как растворяется в бесконечном пространстве дымок от сигареты, не докуренной над лестничной бездной. |