Валерий КАЗАКОВ
Философия свободы
   Полдня небо куксилось и, наконец не выдержало и разрыдалось. Почти горячие струи брызнули на пыльные, чахлые скверы, на выгоревшие и облупившиеся от солнца крыши домов. Разомлевшие от жары люди, как ленивые собаки, нехотя уносили свои тела под навесы, козырьки, тенты и кроны деревьев.
   Небо позволяло себе чёрт те что! Выстроив какие-то замысловатые многоэтажные фигуры, перемешав синее с чёрным, оттенив всё это налитой страхом сединой, оно раскатисто рыдало, уронив своё широкое, раскосое лицо на лохматую грудь горизонта. Рыжие и мертвецки бледные зигзаги молний блестели на чёрном, как эмблемы в петлицах эсессовцев.
   В этой растерзанной небесной бездне было что-то необычное, не похожее на все предыдущие грозы, но этого никто тогда не увидел. Придавленные подёнщиной, ковыляющие на ненадёжных от потомственного пьянства ногах, местные жители почти отвыкли смотреть на небо. Да и что на него смотреть? Небо оно и есть небо – бездушное и не пригодное в обиходе пространство. Только влюблённая молодёжь непродолжительное время поднимала вверх свои истерзанные мечтаниями и неудовлетворенностью худые острые лица, да городские дурачки пялились на сложную небесную механику, глупые загадочные улыбки блуждали по их лицам, словно рыжие предрассветные луны меж напитанных мраком облаков.
   До этой, будь она неладна, грозы город жил, своей инвалидной жизнью, никого не любя, отгородившись от всех убогостью строений и скудностью желаний своих обитателей. Вокруг, как назло, буйствовала роскошь природы с вычурностью ландшафтов, с выкрутасами речушек и неглубоких озёр. Песчаные обрывы и крутые косогоры у приезжего человека создавали полную иллюзию предгорья, но за этой видимой красотой и возвышенностью лежали непроходимые топи и затхлые болота.
   Сам город ютился на пологом склоне, стекая извилистыми улицами к неглубокому озеру с зыбкими берегами и бурой от торфа водой, только в одном месте широко распахнутым веером в озеро упирался небольшой пляж с мелким, ослепительно белым морским песком. Асфальт и брусчатка долго не задерживались на неустойчивых грунтах, поэтому городские улицы, за исключением центра, больше походили на зарождающиеся овраги с продолговатыми промоинами, матово блестящими по краям галькой и почти всегда заполненными жидкой грязью. Это было настоящее раздолье для домашней водоплавающей живности и сотен разномастных свиней.
   Когда появился этот город, никто толком не знал, дотошного краеведа в последние времена Бог как-то не посылал, а то, что нарыли предшественники, сгорело в старой школе лет двадцать тому назад. Город жил короткой памятью, так же жили и его обитатели – родителей помнили, бабушку с дедом смутновато, а уж прабабка с прадедом были пустыми отголосками с того света, их и могил-то сыскать уже не могли, да и зачем их надо было искать? Два-три поколения хранили в себе семейные хроники, а после всё начинали сначала. Поэтому местную историю переписывали по много раз, кто как хотел, вернее, кому как было выгодно.
   Дома в городе в основном деревянные, старые, покосившиеся, кое-как латаемые всякой всячиной, подворачивающейся населению под руку. Рядом со старинными резными наличниками и причудливыми коньками абсурдно красовались куски крашеной жести, неструганых, но уже тронутых прелью сосновых досок, оторванных от каких-то рекламных щитов цветных, бугристых от влаги листов фанеры. Все эти разномастные заплаты нисколько не уязвляли самолюбия домовладельцев и муниципальных властей. Глядя на потемневшую от дождей и времени убогость, можно было предположить, что нынешнее жители города прозябали в записных лентяях, давно махнувших рукой не только на свои жилища и свою жизнь, но и на будущее своих детей. Однако, справедливости ради, следует отметить, что это было далеко не так. Местный обыватель принимал самое активное участие во всех общепринятых бунтах, смутах, расколах и революциях, когда-либо будораживших умы, увечивших и без того хилые души наших сограждан.
   Вообще, город и прилегающий к нему уезд, по нынешнему – район, у губернского, а позже областного начальства никогда не вызывал особого доверия и числился на счету самых неблагонадёжных. Какие только метаморфозы не происходили с обитающим в нём народом, какие только фортели не выкидывали исторгнутые из народных глубин и поначалу боготворимые вожаки. Памятник одному из них нелепо нависал над кручей. Хотя, конечно же, круча, даже при беглом взгляде, выглядела обычным обрывом над загаженным людьми и свиньями оврагом. Лет восемь осыпающийся овражий берег власти не укрепляли, и злорадная кромка оползня, хищно ощерившись какими-то белёсыми корешками и пожухлой прошлогодней травой, уже почти подобралась к мраморному основанию загаженного воронами истукана. Пробегающие мимо прохожие сокрушённо качали головами и с нетерпением ожидали следующей весны. Городская газета, больше походившая на пачкающий руки кусок воняющей керосином дрянной бумаги со слабо проступающими буквами, в нынешнем году объявила конкурс на правдивое предсказание судьбы городской достопримечательности и, если вам будет угодно, для многих святыни. Будущие архивариусы, роясь в окаменевшем, как справедливо заметил один из великих, дерьме современности, возможно, прочтут эти предсказания и поразятся единодушному цинизму и безразличию, с которым горожане предрекали падение своего кумира на дно зловонного оврага. Однако что поделать, таков апофеоз всенародной любви.
   Поразительный документ городская многотиражка, естественно, не идущая ни в какое сравнение с глянцем и лоском столичной прессы. Однако, этот дурно пахнущий стандартный формат оказывался самым читаемым в городе изданием, да к тому же, если судить по рейтингам, и самым правдивым. Обитателям глубинки, как правило, безразличны далёкие новости непонятной для них столицы, которую они из века в век боялись и в глубине души презирали. Ещё детьми, в школе, пошарив глазами по клеёнчатым просторам бескрайней страны, с трудом прочитав чужие слова у похожих на рыбьи глаза кружков и не найдя даже крохотного глазика с названием своего города, подавляющее большинство сограждан впадало в наивное уныние и переставало ощущать себя сопричастными к этой висящей на гвозде глянцевой громадине. Общегосударственный патриотизм вдалбливался горожанам насильственно и никогда не был добровольным. Безусловно, все десять с половиной тысяч населяющих город от мала до велика его любили какой-то своей, безысходной, тоскливой любовью и готовы были пришибить всякого посягнувшего на эту любовь или усомнившегося в ней.
   Так уж у нас ведётся, что местная самобытность всегда крепче любых законов, принимаемых центром. Своё любиться сильнее. Да и как не любить свой маленький город, когда каждый житель является неотъемлемой, незаменимой и неповторимой его частью? Почётным гражданином здесь мог стать только горожанин, достигший пятидесятилетнего возраста и не разу не выехавший за городские ворота и старый, почти слизанный временем земляной вал. Сие высокое звание присуждал неформальный общественный совет городских старейшин, состоящий из полутора десятка стариков, которые не только сами, но их отцы и деды ни разу не удосужились оставить город. Традиция эта была древней, и новые власти вели с ней напрасную борьбу. Хотелось бы заметить, что в здешних местах всякая смута рождалась в тесном кругу властьпридержащих и, как правило, её зачинщиками были детки отцов города. Известно, что самые лютые революционеры, коих Господь сподобил миновать огненное чрево разбуженного ими демона, пережив первые годы людоедства, обращались в заурядных консерваторов, начинали ценить старых философов, старое искусство и с нескрываемым презрением раздражённо взирали на дикие новшества, изобретаемые их детьми и внуками. Вот тогда и возвращалась мода на старые традиции. Бывшие ниспровергатели обращались в самых жёстких и ревностных хранителей. Проблемы «отцов и детей» постепенно превращались в тупую жестокость и бесчеловечность, и никакая поднебесная сила не могла нарушить эту страшную закономерность. Однако об этом, как правило, городская газета не писала.
   Новость, рождённая городом, обретшая силу слуха и подтверждённая газетой, становилась реальностью, её можно было потрогать, сходить посмотреть, поприсутствовать на похоронах или судебном процессе. Радостная новость была радостью для всех, горе же хоть цепляло за живое, но оставалось предметом индивидуального пользования. Другое дело, если беда случалась за пределами города, в далёких столицах, в их каменных манящих дебрях, тогда чужая трагедия становилась предметом смакования, острой приправой к любому самому пресному разговору. В недосказанности, в подтексте торчали остренькие рожки злорадства, дескать, так вам, зажравшимся, и надо! Есть ведь ещё Божья справедливость!
   Но всё это было до грозы. Первыми неладное почуяли свиньи. Они, как взбесившиеся, заметались по городу, вызывая недоумение и панику. Утихомирить их так и не удалось. Городское собрание объявило сбор экстренной сессии, на борьбу с невиданными нарушителями спокойствия были брошены все имеющиеся в наличии муниципалитета силы. К утру следующего дня беспокойство и внутренний дискомфорт почувствовали беременные женщины. Они, обнимая купола своих животов, начали, как сговорившись, нести какой-то бред о свободе выбора. Мужья и доктора недоумевали, о каком выборе могла идти речь – рожать-то всё равно надо!
   Беременных и животных поддержали дети и пролетарии, а вскорости на центральной площади состоялся первый в новейшей истории города свободный, никем не спланированный митинг. Поначалу заправляли на нём сын градоначальника и племянник председателя городского совета, но очень скоро микрофон оказался в руках местных сумасшедших, которые, как оказалось, лучше всех разбирались в философии свободы…
   Что произошло с этим городом дальше, я не знаю. А вы?

Вернуться на главную