|
Святая глушь
Народный артист России Михаил Александрович Ульянов, проведший детство и юность в сибирском городке, наблюдал за искренними и прямолинейными соседями, а многим позже черты искренних сибиряков находили в театральных и экранных образах великого артиста. «Сибирь учит основательности мышления», – характеризуя творческую манеру сибирских авторов, замечает поэтесса Диана Кан. Основательными, не разменивающимися на окололитературную шелуху, стали поэты Леонид Чашечников и Михаил Сильванович, в юности жившие в Таре и работавшие в районной газете «Ленинский путь». Оба покинули сибирский город, ставший для них отправной точкой, сформировавший основы мировоззрения. Так птенцы летят из родительского гнезда, встав на крыло. Леонид Чашечников расправил крылья, став одним из наиболее значительных поэтов своей эпохи. В стихах поэт вновь и вновь возвращался в родную таёжную глушь, позже названную поэтом Сергеем Мальгавко «святой глушью». Чашечников бы согласился. Порой любители поэзии говорят, что и Мальгавко, фотохудожника, журналиста, поэта, родившегося в Омске, занесло в Тару провидение. «Такой поэт должен был появиться в Таре, чтобы воспеть провинцию», – говорят земляки, и с этим не поспоришь. Если определять поэзию не по форме, а по сущностному содержанию и оказываемому эмоциональному воздействию, то Сергей заинтересовался поэзией в детстве. Поэзией фотографии, в чём ему помогал наставник, известный омский фотохудожник Борис Васильевич Чигишев. Будучи школьником, Мальгавко принимал участие во всесоюзных фотовыставках и дважды ездил в лагерь «Артек», где был редактором газеты. В 1976 году, в год выпуска из школы, в Омске была проведена первая персональная выставка юного фотохудожника. Первая фотовыставка школьника в стране. Позже талантливый омич окончил кинофотоотделение Московского государственного института культуры по специальности «режиссер народной кинофотостудии». О студенческих годах Сергей вспоминает: «общался в особой культурной, творческой среде. Мы все писали какие-то стихи, рассказы, пьесы, делали постановки, пытались сообща снимать фильмы, искали интересные пластинки. По нашим студенческим билетам можно было бесплатно смотреть все спектакли, и мы постоянно ходили в театры. Мы жили этим. Моими кумирами в литературе были и поэты-«шестидесятники», и прозаики-новаторы, к которым я отношу и Александра Солженицына с его рассказами «Матренин двор» и «Один день из жизни Ивана Денисовича», и «деревенщики» – Белов, Шукшин, Распутин, Астафьев. Это моя идеологическая платформа, я на этом вырос как человек» [1, С. 74]. Взаимоотношения принципиального студента с преподавателями складывались сложно и после одного из конфликтов Сергей написал заявление об отчислении, вернулся в Омск, откуда и был призван в армию. И всё же призвание нашло парня – его назначили фотографом Сибирского военного округа. На этой должности Мальгавко готовил фоторепортажи для новосибирской газеты «Советский воин». Институт окончил после возвращения из армии, но в столице не остался и попросил, чтобы его направили по распределению в родной Омск. Там желавший увидеть реальную жизнь глубинки, а не рафинированную городскую, фотограф и поэт попросил направить его для работы в район. Перед ним развернули карту и спросили, куда именно Сергей хочет отправиться. «И я ткнул пальцем в точку на карте, – вспоминает он, – Это была Тара» [1, С. 75]. Прежде Сергей бывал в Таре лишь однажды, сплавляясь с друзьями по реке, и красота таёжной природы, тихая провинциальность «святой глуши» запала в душу. Полный идей и энергии, Мальгавко с жаром принялся за работу, собрал вокруг себя энтузиастов и «взорвал» тишину провинциального города, стремясь доказать, что глубинка с её искренностью и талантами способна на многое: «…создал при Доме культуры детскую фотостудию, потом взрослую. С ребятишками из фотостудии мы вышли на всероссийские и всесоюзные выставки. Фотоработы тарских детей побывали на выставках в США и Болгарии – целое событие по тем временам!» [1, С. 75]. С его помощью в Таре были сняты два любительских фильма, которые приняли участие во Всесоюзном кинофестивале, а одна из картин получила диплом и была направлена на Сочинский кинофестиваль. В период сокращающегося финансирования трудно было представить, что подобные фильмы можно было снять в провинции. О сибирском фотографе из глубинки заговорили на крупнейших фотовыставках СССР. Трижды Сергей удостаивался медали ВДНХ СССР, получил гран-при Международного конкурса фотографии соцстран Восточной Европы «Ассо-фото». В статье для екатеринбургского журнала «Проталина» Мальгавко так отзывается о своём фото-творчестве: «…я всегда считал творческой удачей снимок, сюжет которого выходит за строго очерченные рамки изображения. Именно в глубине и ширине пространства жизни и пространства чувств, оставшихся за кадром, суть фотографии, ее нерв, ее художественная ценность. Причем чувств как героя, так и автора фотографии. Но мгновение, запечатленное на снимке, безусловно, должно давать повод для такой недосказанности, когда можно домыслить, «дочувствовать» какое-то событие, чью-то судьбу, когда миг действительно отражает целый пласт времени, его течение и становится моментом истины. В моем восприятии фотография сродни поэзии, где так называемое поэтическое вещество чаще всего находится между строк. Может, поэтому я пишу стихи. Все надо пропускать через сердце, через «люблю» и «не люблю», через себя. Любое творчество — отсебятина…» [4, С. 11]. С 1989 года Мальгавко активно занимается журналистикой. Сначала трудится собкором в газете «Омская правда», потом редактором районной газеты «Тарского Прииртышье», в которой начинали Сильванович и Чашечников, и которая при Сергее Мальгавко стала одной из лучших в Сибири, с 2012 года – редактором независимой газеты «Тарский курьер». Ему словно мало одного дня, одной жизни. Поэт, фотохудожник и журналист страшится однообразия и стремится сделать как можно больше. Он – один из создателей Благотворительного фонда «Сибирская глубинка» памяти земляка, Михаила Ульянова, чему никто не удивляется. Всё потому, что Сергей Мальгавко за годы жизни в Таре стал важной его частью. С 2014 года Сергей живёт в городе Симферополь, занимается журналистикой, не расстаётся с фотоаппаратом, а его неожиданные и яркие фоторепортажи из разных уголков Крыма расходятся по социальным сетям и печатным сми. Наверное, Крым – такая же магнитная точка, как и Тара, место, где сосредотачиваются поэты и писатели, художники и фотографы. Сейчас имя Сергея Мальгавко известно далеко за пределами Омской области, его фотоработы вошли в антологию «Фототворчество России», которая была издана в московском издательстве «Искусство». Кроме того Мальгавко – автор фотоальбома «Миг и век», книги «Рождение театра» о строительстве Омского государственного Северного драматического театра им. М.А. Ульянова в Таре и сборника стихотворений «Рябиновое вино» 2002 года издания. Немало составивших эту книгу стихотворений, таких как «Серебрится храм», стали песнями, горячо любимыми жителями Тары, иные разошлись на цитаты, а омский поэт Олег Клишин написал рецензию на книгу, которую опубликовал журнал «Сибирские огни». Поэтесса Татьяна Четверикова, ставшая редактором книги, написала в предисловии о творчестве Сергея Мальгавко: «Хорошо, что при всех его многочисленных делах и заботах, остается время и для поэзии, которую питают уют и тишина провинциального города, величие и красота окружающей Тару тайги, пронзительная боль за неустроенность русской деревни и, конечно же, любовь...». А сам Сергей в одной из журналистских работ замечает: «Я вообще не понимаю, как можно не любить малые города, подобные Таре. Они и есть Россия. И жить здесь комфортнее, и для души полезнее, чем в мегаполисе» [3].
Всё обретает смысл и стимул Книга «Рябиновое вино» и впрямь получилась на удивление крепкая, разноплановая. Мальгавко пишет о своём литературном творчестве: «...много работал, занимался самообразованием, учился не лукавить, быть точным в слове. Я прислушивался к себе и, кажется, становился самым счастливым человеком на свете, когда у меня получалось выразить на простом земном языке услышанное или увиденное каким-то внутренним чувством. Это лучшие минуты и часы моей жизни — состояние окрыленности, нездешнего восторга: мир перетекает в тебя, ты — в него…» [4, С. 11]. В книге «Рябиновое вино» собраны стихи о любви, раздумья о малой родине и Родине большой, о событиях переломных для России, о пути, которым идёт страна и автор вместе с ней через все испытания, под божьим надзором. «Розовеют собора стены, Храм обязательно должен быть выше всего прочего, чтобы устремлённый в небо, оставался той осью, вокруг которой крутится наша суетная жизнь: бегущие на работу люди, ругающиеся алкоголики, ссорящиеся влюблённые. Но над всем этим многообразием человеческой беды возвышается храм как надежда на лучшее, как символ обновления и очищения духовного, а вместе с тем как символ старинного города: «Утром праведно светятся крыши «Лбом не бьюсь я у иконостаса, Снег – один из героев стихотворений Сергея Мальгавко. Он касается крыш и на касание город откликается, словно ждал пришествия снега, не мог без него. Это ожидание очищения, просветления, простого и искреннего, того, что обязательно будет, как новый день: «В городке тронул клавиши крыш, / на мостках заскрипел под ногами» [2, С. 5]. Просветление наступает от чуда – явления снега. Герой не просто дожил до зимы, но в очередной раз подтвердил, что зима приходит, а значит в меняющемся мире есть что-то постоянное – приход весны. Потому «Просветленным до самого дна, / показалось: я жить буду дальше» [2, С. 5]. Когда речь заходит о человеческих взаимоотношениях, он пишет: «Ни слова о любви. Не надо / лукавить перед снегопадом» [2, С. 47], словно перед Богом. Перед святым и чистым снегом, быть может единственным, что осталось в жизни светлого и чистого, не нужно лгать и «настроенье не портить снегу в день рожденья» [2, С. 47]. Автор даже снегу находит свою задачу, ведь, святой и чистый, он просто обязан повлиять на наш бренный мир и на нас: «…снег новорождённый / сердца, быть может, утеплит» [2, С. 48]. А сам поэт, раскрыв читателям душу, покаявшись пред Богом, восклицает: «Я – насквозь и набело чист» [2, С. 70]. Вот и уход зимы, приближение весенней распутицы видится не только предвестьем новой жизни, но и гибелью целой эпохи, к которой привык. Поэт справляет «по зиме поминки» и тут же замечает, что «сил на один рывок осталось», а сам он «воды дождался талой». Становится понятно, что весна для него – не беда, не противопоставление зиме с её чистыми снегами. Весна ожидаема, нужна. Но есть ещё привычка к зиме, выматывающей и холодной с потребностью зацепиться хоть за что-то, чтобы выжить – за белизну снега, хотя бы – чтобы дотянуть до весны. Мучительное ожидание. Правда, оно вознаграждается любовью. О своих чувствах автор пишет не пафосно, мягко, скромно, но при этом проникновенно. Прозаично, казалось бы. Нет же – на полутонах, когда привычные слова получают волнующий оттенок: «Прошли мы только два квартала, / а я потом не спал всю ночь» [2, С. 32]. Когда же речь заходит не о внутренних терзаниях, а о выражении чувств к женщине, лирика поэта раскрывается с иной стороны. Он готов идеализировать женщину: «Ты – мой вымысел чудный…» [2, С. 33], он спрашивает себя, достоин ли слёз любимой. С приходом в жизнь любви поэта «всё обретает смысл и стимул» [2, С. 35], с каждым новым стихотворением, в которых описано взросление чувства от первой влюблённости до состояния полного душевного слияния мужчины и женщины, «обнажается» и лирика поэта. В стихотворении о прогулке он сдержан, малоэмоционален, но далее автор раскрывается перед читателем всё больше. Это вполне объяснимо, поскольку поэт не терпит приукрашивания, наигранных, театральных выпадов. Он вовсе не застегнут на все пуговицы, не обращён в себя, но считает, что в любви не нужны громкие слова, а безрассудным поступкам своё время. Счастье видится в простом, ведь: «Зонт на двоих – какая прелесть, / и на двоих – одни ключи» [2, С. 38]. Безрассудству есть место в судьбе и стихах поэта: «Собак натравляя, завидуйте, граждане! – / ведь я для любимой сирень воровал» [2, С. 36]. Однако, пастельной восхищённости у поэта не прослеживается. Даже губы любимой «Как лечебные травы / чуть горьки» [2, С. 37] – любви без горечи не бывает. Внутренние метания лирического героя поэт передаёт посредствам наложения двух ситуаций: в одном месте герой душой, в другом – лишь телом, а о лобовое стекло тем временем насмерть бьются бабочки: «Есть для хвори причина, Поэт не может жить в бытовой гармонии, признаваясь: «Я по смятенью чувств тоскую» [2, С. 42]. Его гармоничный мир – мир полутонов «смятения чувств». В обычной жизни поэту сложно. Описывая бытовую ситуацию, когда в ходе разговора разбилась чашка, он описывает различное отношение к происходящему: «Ты – в слёзы! Я – давай шутить». Даже реакция на мелкую проблему разнится и в этом поэту видится несовпадение характеров. Он ищет разлад там, где его нет. Сомневается в общепринятых истинах: «Пересекаться в самом деле / не могут разве параллели?» [2, С. 49] и пытается проверить, могут, или нет. «То срываюсь я резко с петель, – пишет он, – то живу по классической схеме» [2, С. 61]. Однако, возвышенные чувства – двигатель творчества и жизни. В стихотворении «Всё обретает смысл и стимул...» автор на первый взгляд обращается к женщине, однако, в качестве адресата может оказать весна, Бог. В таком случае лирическое стихотворение играет иными красками. Поэт пишет: «Твоё восходит к солнцу имя / на острых кончиках травы» [2, С. 35]. Имя любимой женщины, имя весны, имя Бога – творца нашего мира. Себя автор определяет как «легкомысленного попутчика», который вечно «наугад и не всерьёз». Но он – попутчик, которому уготовано сделать то, на что иной не способен: «Но кто меня сыграет лучше / на белых клавишах берёз?» [2, С. 35]. В этом судьба поэта и тонкая философия жизни, в которой каждый должен сыграть свою неповторимую музыку на «клавишах берёз» вне зависимости от эпохи, ведь «Века стареют, чувства остаются» [2, С. 34] на земле, которая «древней святых икон» [2, С. 76].
Простуженные дали Тема богохранимости Сибирской земли и её (порой непутёвого) населения раскрывается в стихотворении «Натощак, до смертного вздоха...», где Христос – с нами. И там, где мы страдаем, Господь страдает даже не за нас, но вместе с нами. Прослеживается общность судьбы земной и небесной. Тема «русской Голгофы», затронутая Леонидом Чашечниковым, тема погибающей, вымерзающей в лютом безвременье России, которую, как Христа на расправу, ведут на свою Голгофу, получает неожиданное продолжение. Сергей Мальгавко подхватывает ту тему, о которой не успел допеть, договорить, досказать земляк: «Зябко ёжась, в китайских кедах, Тема печальной участи русского народа и Сибири встречается и в иных стихах. Автор называет своё сибирское захолустье «святая глушь», и хоть она «вдали от смуты», но холодок беды чувствуется обнаженной душой поэта с каждым днём всё отчётливее: «И снега скрип, как хруст валюты, / и в селах бабы голосят» [2, С. 10]. Во всём видятся признаки грядущей погибели, но не погибели лишь деревни, а всего существующего миропорядка, прежней вселенной: «Стёкла рамой крест-накрест распяты Поэт возвращается к теме умирающей русской, сибирской деревни вновь и вновь, словно винясь за себя и своё поколение, оставившее деревню в чистом поле, на лютом, продувном ветру перемен и переехавшее в город: «От сумы на полшага деревня, / со стыдом по которой иду» [2, С. 11]. Читаешь, и всплывает в памяти строка Леонида Чашечникова: «Здравствуй, Омск! Я пришёл поклониться…». Но если уроженец деревни Воскресенка Чашечников шел к на поклон к городу, ощущая человеческое тепло, видя за бетоном живую душу города, то Мальгавко, человек городской, приходит в село, разорённое, доведённое до нищеты и видит ситуацию с позиции человека, живущего в относительном достатке. Он идёт за истиной: «Я там отделю корешки от вершков» [2, С. 12] В каждой строке читается желание помочь, лирическому героя «охота до боли обжечься крапивой» [2, С. 12], кажется, что за бездействие «и собаки меня осудили» [2, С. 11], а итог всему: «Пыль проселка я в городе смою, / только стыд разве смоешь с лица?..». Это пишет настоящий русский поэт – один из последних глашатая, кричащих о погибели деревни: «Над деревней, без вести пропавшей, Траур не объявлен, власти молчат. Лишь поэты и скворцы кружат вокруг, пытаясь хоть что-то сделать, надсаживая сердце, мучая себя в тщетных попытках изменить ситуацию. «Жилы надорвавшая» деревня тянула на себе город, как тянет детей старая мать, и не смогла, не сдюжила. Город как будто не заметил материнской слабости. Об этой сыновней слепоте и глухоте пишет омич Юрий Перминов: «"Я не устала…" – скажет мама, / и ты, оглохший, веришь ей…» [5, С. 116]. Город поверил. Но не верящий в жуткий исход поэт чувствует, как бьётся сердце умирающей деревни и пишет об этом пронзительные, «ножевые» строки: «Даже нынче,
Сил на один рывок осталось Одним из ключевых образов в творчестве Сергея Мальгавко является образ рябины – это дерево, ягоды которого «чем крепче мороз, тем слаще» [2, С. 8], совсем как люди, от бед становящиеся лишь сильнее. Рябина – символ близкого, родного, отчего: «И я в угол не загнан, пока есть Она же – символ Сибири, Родины вообще: «Гроздьями алой печали / восходит рассветная Русь» [2, С. 9]. У России за душой всегда печаль, у жизни русского человека – вкус рябины. А ещё рябина – символ вина, которое губило и самого автора и народ, потому ягоды рябины, расклёванные, раскровавленные птицами на сугробе видятся ему вином и «рябины вино алеет...» [2, С. 8]. «Исповедальный мой недуг Именно самокритичность помогает поэту трезво взглянуть на происходящее, понять что «...вина / в капле вина» [2, С. 26] растворилась и горечь алкоголя всё чаще ощущается на губах, по любому поводам. «Над русским смейся или плачь – / гулять? – так до слезы!» [2, С. 74]. И поэт гуляет. До слезы. В стихотворении, адресованном другу-музыканту автор признаётся: «Лишь хмельные забавы / нам поставят в упрек» [2, С. 29]. «Эх, Серёга, Серёга! Да и сам поэт внезапно осознаёт, что «помолодела смерть» [2, С. 45] и алкоголь в девяностые забрал многих знакомых ему ребят. Срок человеческой жизни «короче вспышки бересты» [2, С. 53] и он страшится привыкнуть к горечи потерь: «И друзей, не допивших портвейн, / я терять привыкаю, похоже» [2, С. 61]. Эта страшная чреда событий приводит автора к важной мысли: «Мы сегодня друга схоронили. Одна из сквозных тем в творчестве Мальгавко – тема ничтожности земной жизни перед ликом вечности: «Мы как листья грошовые сгинем – / пусть кресты в поднебесье парят» [2, С. 62]. При этом «учится умирать» – не значит отрешиться от всего земного. Речь о другом. О том, чтобы наша бренная, земная жизнь была не зря. Нельзя терять ни одного мгновения: «Забредает в кадр лошадка в путах,
История болезни Девяностые годы, ставшие для страны и поэта периодом слома, «перехода» видятся лестницей жизни: «Чья-то Здесь же определяется принципиальное различие власти и народа, разнонаправленность их движения по лестнице жизни. Парадоксальная разность интересов общества и сытой надстройки: «Им – Потеря обществом нравственных ориентиров видится повсюду. Вот и в журналистике, в коей трудится Сергей Мальгавко «желтеет газета», но при этом «совесть не спит» [2, С. 19]. Позиция человека совести и чести, поэта не по наличию рифмованных строк, а по состоянию души в эту эпоху зачастую не совпадает с мнением большинства: «Я одет не по погоде – / на Руси тужурки в моде» [2, С. 20], однако, отказываться от своих убеждений автор не намерен, хоть и «...трудно быть самим собой / и не терять лица» [2, С. 72]. Он уверенно заявляет: «Был и буду собою / на холме, под холмом» [2, С. 30]. Показателем беды в смутное время становится хлеб. Весь народ выстроился за ним в очередь. Кажется, лихо не дошло до сибирского города Тары, но в очереди за хлебом (а может и за грядущей бедой) стоит народ. Весь: «...и скользит по крыльцу Однако не оскотиниться, не скатиться к животному существованию есть все шансы. Вот и поэт готов отдать птицам свою «пайку», поделиться. Птицы ведь не будут стоять в очереди, им холоднее, им хуже. И это лучик света в мрачной будней серости холодного дня: «Воробьев в телогрейках поношенных / угостить, что ли, тёплым хлебом? [2, С. 21]. В стихотворении «Предчувствие», где фоном гудит страх другой трагедии эпохи – войны, автор обращается к теме родительской любви на примере случайной покупки, ставшей для него поводом волноваться. Купленные супругой свечки лирический герой воспринимает как дурное предзнаменование, хотя «Сын отдыхает в лагере у речки, / не он пока воюет на войне» [2, С. 16], да к тому же ребёнок «беззащитней малого птенца», но тут же проводится параллель с Христом, который также оказался беззащитен, но «был распят в такой же зной» вопреки всему. Тема родительской любви, взгляда «новозаветными глазами» на детей – вне времени. Родительское сердце «подранком бьётся» у родителей всегда и везде, но в жуткую эпоху перемен душевная боль высвечивается многим ярче. Мрачная, давящая атмосфера безысходности толкает людей в алкогольный омут. Девяностые всё более становятся «лихими». Между тем, автор обозначает другую проблему, не менее страшную, чем алкоголь – нежелание признаться себе в собственных проблемах, и речь не только и не столько об алкогольной зависимости: «Пустует десять коек Особенность представленной ситуации в том, что смелости признаться себе в проблеме нет практически ни у кого, и самосжигающая внутренняя трусость губит народ страшнее алкоголя и экономических проблем. От этого «лестница вверх» становится «лестницей вниз», от этого люди замыкаются в себе, эгоистично отталкивая всех прочь. Гниль разъедает людей изнутри, о чём автор пишет в стихотворении «История болезни», ставя диагноз народу: «...фронтовик был сражен наповал: Вот только вопрос остаётся прежним после прочтения этих строк: как народ отыщет путь к излечению, признав, что болен? Поэт же тем временем не пытается преподносить себя как героя. Он понимает своё место в мире, осознает собственные проблемы и пытается с ними бороться: «Не герой я и где-то невежда» [2, С. 24]. Он признаёт своё невежество и в этом поднимается над толпой, невежественной и уверенной в том, что это не так. Мало того, он признается: «И мне страшно назваться поэтом» [2, С. 61], что для человека творческого – преодоление себя. Название города – Тара обыгрывается применительно к некоторым группам населения как «винная тара», «Бомжи санитарят / в городе Таре», показывая, что Тара для бомжей и алкоголиков – всего лишь пустые бутылки, шире взглянуть они не хотят. Да и вообще город в представлении жителей (но не автора) неприветлив, начиная с точки прибытия-отбытия: «смурной» вокзала «сплошь заплёван» шелухой от семечек. Народ на вокзале «в угрюмом ожиданье». Это даже не ожидание автобуса, а ожидание будущего, которое как автобус, может задержаться или не выйти на рейс. Они хотят покинуть угрюмую серость, но всё ждут чего-то. Автор пытается обратить читателей в другую сторону, не глядеть под ноги, на окурки и присохшие к асфальту плевки: «В двух кварталах от вокзала свято / вопиет крестами белый храм» [2, С. 25]. Вот где спасение – внутри самого человека, в душе, в духовном очищении и понимании сущности своей жизни. В покаянии перед оставленной деревней, перед Родиной, перед самим собой прежним, в конце концов. Болезнь бездуховности излечима, нужно лишь захотеть.
Примером дремучего невежества становится «таёжник Ваня», который в бане начинает рассуждать о политике и власти. Однако автор даёт понять, что если на охоте простоватый Ваня знает своё дело, то мало что смыслит в политике и сам как добыча для ловкачей от власти: Здесь нет нравоучительности или попытки поставить кому-то в вину происходящее. Лишь констатация факта и призыв, брошенный в народ: задумайтесь!
Тайна русской души В обращении к читателям, в частности к знакомым поэтам и музыкантам – призыв донести красоту мира до каждого: «Где же, братцы, вы, иконописцы, / Богородиц пишите с кого? / Рядом лик!..» [2, С. 50]. Другу, музыканту Юрию Конышеву автор адресует такие строки: «...и воспой Где вольна быть на воле, Он и сам «шел без компаса, душу пытая / долгой верностью грешным местам» [2, С. 51], сохраняя верность глубинке и видя способ познания самого себя в познании мира вокруг. «Терпеливое русское счастье – В одном из стихотворений автор отправляется на поиски себя в «русские простуженные дали» и не знает, вернется ли налегке, без множества вопросов, ведь Россия такова, что ища ответы на вопросы человек может возвратиться с ещё большим количеством оных. Один из вопросов – «Неужели, другой нет судьбы, / чем распятой быть дважды России?» [2, С. 64]. Этот странный парадокс удивительной красоты природы и придавленности тяжкими обстоятельствами для России – почти норма. Страшная, пугающая норма. А ведь если откинуть извечные проблемы, в России можно быть совершенно счастливым. Или, напротив, наличие проблем позволяет понять «терпеливое русское счастье»? Поэт идёт на дачу, слушает «птичью спевку» и прутик в его руках становится «дирижерскою палочкой», тем самым он на мгновение представляет себя центром окружающего мира, дирижером птичьего хора. При этом поэт остро чувствует связь с природой, ощущает себя частью большого, живого организма: «…ты только уколи! – Одна из ключевых тем в творчестве Сергея Мальгавко – время. Он рассуждает о скоротечности жизни, о стремительности времени, о различиях эпох и природной цикличности. Связь времён, являющаяся жизненно важной для провинциального, богоспасаемого города, прослеживается им на примере Спасского храма, два с половиной века возвышающегося над Тарой: «Серебрится он трижды крестами, Прослеживается и связь поколений. На вопрос «Зачем?», зачем он хвалит суровую сибирскую природу, зачем рассказывает миру о радостях и горестях жизни с рябиновым привкусом, поэт находит ответ: «Я топи хвалю: вдруг попросит опять / израненный Пушкин морошки подать» [2, С. 12]. Лишь на первый взгляд подобные заявления поэта могут показаться позёрством, на деле «Пушкин» – это наша культура, сам народ. Последними радостями может стать «морошка» русской поэзии, чистой исконной, сибирской, представитель которой ждёт на своём болоте, хваля его как кулик. Он ждёт этого шанса, ведь живём мы у Господа за пазухой и не по московскому времени, а по «иртышскому». «Еще лет 20-30 пройдет, – пишет Сергей в одном из журналистских материалов, – и я уверен, начнется обратный процесс – народ побежит из больших городов в малые, ближе к природе, чистому воздуху и подальше от ярмарок тщеславия, бега по кругу за успехом, деньгами и чинами» [3]. За настоящей, как морошка, жизнью. Чем меньше этажей, тем ближе к Богу, к небу, к предкам. Это они наблюдают за жителями города, и перед ними предстоит держать ответ нынешнему поколению: «И предок с птицей на плече Однажды нам всем предстоит держать ответ. Что мы скажем, когда нас спросят за грехи? Были ли мы честны перед другими, перед самими собой, перед Богом и чистым снегом? Лгали? Любили искренне и тихо или громко кричали о чувствах, которых нет? Гуляли до слезы? Шли вместе со своим народом? Книга «Рябиновое вино» – ответ автора на эти и многие другие вопросы. А Господь, первый читатель любого поэта, ничего не спросит, ведь он уже прочёл книгу, которая сама по себе и вопрос и ответ, как обычно и бывает у русского человека. Книга Сергея Мальгавко «Рябиновое вино»: здесь Литература:
Об авторе: Тихонов Александр Александрович родился в 1990 г. в п. Большеречье Омской области. Работает заведующим научно-краеведческим центром им. А.А. Жирова в Тарской центральной районной библиотеке. Стихотворения и проза публиковались в журналах «Наш современник», «Роман-газета», «Подъём», «Север» и др. Автор книги стихов «Облачный парус» (Омск, 2014), романа «Охота на зверя» (Москва: АСТ, 2016), соавтор научно-популярной книги «Сила Сибири. История Омского края» (Омск, 2016). Лауреат всероссийской литературной премии им. М.Ю. Лермонтова (2015), региональной литературной премии им. Ф.М. Достоевского (Омск, 2015). Кандидат в члены Союза писателей России. |
||||
|
|
||||
|
Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-" | ||||
 |
||||
| Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"
| ||||
| ||||
Старинный город Тара Омской области – место самопознания и прозрения. Пожалуй, именно так. Иначе не объяснить, почему на протяжении четырёх веков своей истории Тара, которую не сразу отыщешь на карте, переворачивала сознание творческих людей, формировала из них будущих пассионариев русской культуры.