05.02.2013 г.

ЖИВОЙ БЛЕСК (О МОЛОДЫХ АВТОРАХ)

«Молодой автор» – это особенный период в жизни писателя, когда его внутреннее творческое содержание ещё только формируется, когда ещё не понятно, что именно он скажет в литературе, как раскроется, – есть только общие черты, направление его развития. О творчестве писателя в этот период нельзя высказать окончательного суждения, как о феномене литературы, на него ещё можно влиять. Задача критика в этом случае – показать молодому автору то лучшее, что зреет в нём, и уберечь от ошибок, которые, как чувствует критик, могут быть сделаны. Здесь нельзя устраивать полный разнос, здесь нужно чувствовать грань, до которой можно надавить, чтобы не повредить. Это искусство требует индивидуального подхода.

Для меня высшим авторитетом в этом искусстве всегда был и остаётся М.П.Лобанов, известный критик, автор книг о Л.Леонове и Н.Островском, преподаватель кафедры творчества Литературного института. За шесть лет обучения на его семинаре у меня сложился определённый взгляд на особенности работы с молодыми писателями, который в большой степени определён стилем преподавания самого Михаила Петровича. Попытаюсь вкратце изложить основную идею.

Обучение художественному творчеству не сводится собственно к обучению мастерству, т.е. к огранке (владение приёмами композиции, художественными средствами, поиску точной детали и т.д.), оно, прежде всего, заключается в том, чтобы заметить у молодого автора живой блеск, обратить на него внимание самого автора. Поэтому преподаватель творчества или критик, пишущий статью о молодом авторе, должен замечать не умение построить сюжет, не владение литературными приёмами (и уж, разумеется, не политическую позицию молодого автора!), а другие вещи: органическое простодушие, способность к осязаемой описательности, глубину проникновения в психологию героев, особенное дыхание автора, его способность превратить текст в чудо. А самое главное – показать, чем отличается настоящая литература от многочисленных подделок (беллетристики).

Чтобы проиллюстрировать сказанное разберём произведения трёх выпускников семинара Лобанова, попавших сборник «В шесть часов вечера, каждый вторник», вышедший недавно в издательстве Литературного института. Этот сборник без преувеличения можно назвать педагогической лабораторией, а сам Михаил Петрович говорит, что в каждом опубликованном в нём произведении есть «живой блеск», в противоположность мертвенной пустоте большинства современных литературных бестселлеров. Я постараюсь показать, в чём же, на мой взгляд, состоит этот «живой блеск» в произведениях этих трёх молодых писателей, и кратко установлюсь на том, что мы можем ждать от каждого из них в дальнейшем.

Напишу свои рецензии, прежде всего, ориентируясь на самих авторов. Потому, хоть и буду говорить о них в третьем лице, но так, будто читаю отзыв перед аудиторией, где присутствуют и они, как бы всё время поглядывая на них. Это позволит сделать наш разговор теплее, а вместе с тем предметнее.

Елена Котёлкина «В такси»

Будучи прочитанным быстро, формально, рассказ «В такси» вызывает недоумение. В центре рассказа переживания героини после разрыва с её молодым человеком Алексеем, но ни самого Алексея, ни подробностей их отношений читатель в рассказе не найдёт. Напротив, более половины текста составляет болтовня таксиста, который везёт героиню домой. Разумеется, это не случайность, таков был замысел автора. Простодушные рассказы таксиста, реакция героини на них, её внезапные, будто выскочившие из вихря мысли (например, «Что делала она в жизни Алёши?») – всё это даёт уловить душевное состояние героини напрямую (не прочитать о душевном состоянии, а именно уловить его!). Читатель как бы не замечает слов, а двигается по тексту на воздушной подушке развивающегося чувства.

И это, безусловно, удача Лены. Ещё одной удачей я считаю развитие в рассказе не только эмоциональной линии, но и линии отношений между героями. Сближение незнакомых людей происходит ясно и тонко: от диссонанса в начале (таксист болтлив, героиня раздражена), до теплоты и понимания в конце (последние слова героини, уже выходящие за рамки простой вежливости).

В рассказе чувствуется ещё некоторая обрывистость (например, последние экспрессивные абзацы, хоть и нравятся мне сами по себе, но несколько выбиваются из общего текста). Однако и в этой обрывистости есть своё обаяние. Приятно видеть такое живое, необработанное вдохновение, владеющее автором!

Подводя итог, скажу, что, по моему мнению, главное достоинство прозы Лены Котёлкиной состоит именно в экспрессивной силе авторского переживания, заставляющего героев, да и самого читателя, как бы погрузиться в эмоциональную ткань текста, – и этого Лене, как автору, нельзя терять ни в коем случае.

Елена Котёлкина В ТАКСИ Она больше всего хотела просто глядеть в окошко на ночное разноцветье огней, но таксист оказался болтлив до ужаса, это было почти болезненное желание поговорить. Кира думала, что люди подобных профессий безошибочно угадывают настроение. Но сейчас поняла, что заблуждалась. Этот явно был не из чувствующих. Казалось для него главное, что кто-то есть рядом и можно выплескивать слова не в пустоту, и совсем неважно – слушает человек или нет, хочет ли вообще слушать, главное – он не один. – А тут музей какой что ли? – спросил он, едва они тронулись. – Да, дом-музей Бурганова. – А… А вы из музея вышли? – Она едва успела ответить «нет», удивленная усмешка лишь тронула губы, и хотела добавить – из гостей, но таксист уже заговорил сам. Как любит музеи и музейные вещи, старые – с историей. Он торопился, речь его сбивалась, перепрыгивала, не закончив с одной нитью, он тащил за другую, словно боялся, что довезет ее раньше, чем успеет обо всем поведать… – Знаете, у меня щипцы были, ну знаете, такие – для сахара, пустяк вроде, да?! обычная вещица, а вот, нет, с 1610 года! Да! Подозревают даже, что они в руках Петра побывали! Представляете?! А знаете… Кира поерзала, чувствуя, что начинает злиться на него. Она никак не могла уловить хода мыслей, нащупать стержень, вокруг которого наматывался бесконечный поток. Это еще более раздражало. Да и какие щипцы, когда в душе все кувыркается?! Одной бы побыть да где-нибудь у воды, она любила так – думать, глядя на воду. Смотришь, как течет неспешно река, течет непрерывно, каждый миг неповторимо… и затихаешь, успокаиваешься. Все проплывет, подернется пленкой забвения, только эта река останется, несущая отражение ее взгляда и тяжесть мыслей, дальше, дальше... Но вместо одиночества у локтя сидел докучливый таксист, а рекой была сонная дорога за окном. Она пыталась уяснить, то ли он совсем не чувствует и не видит, ведь бывают люди – глухие к чужому настроению, не то что себялюбивые, а просто душой нечуткие. То ли он болтун по натуре, то ли это… хотя нет, вслушалась она, от горя, если говорят, то иначе. И вдруг осенило: тоска, вот что породило эту нескончаемую болтовню! Она взглянула на таксиста, и что-то вроде жалости неожиданно шевельнулось в ней. Устыдило собственное равнодушие. Она попыталась слушать, рассеянно, с едва видимой полуулыбкой, и изредка даже кивая словом, другим.   Дорога, по которой они ехали, была старая знакомая. Они много раз ездили здесь с Алексеем, совсем недавно она сидела вот так же на переднем сиденье… Что делала она в жизни Алеши? Он говорил ей, что вновь начинает жить, как бы странно это ни звучало – его не было, а теперь он есть, он вернулся. Она вернула его. И не верилось, и больше всего хотелось поверить. И страшно было верить, и не верить тоже… Мерно покачивалась елочка, спали улицы. Как издалека звучал мужской голос. – Знаете, да? Ну, кто первые корабли строить начал? Так вот он был ужасно похож на арапа петровского, да! А брат, что самое интересное, рыжий, представляете?! Она состроила вопросительно-удивленное лицо, хотя почти не улавливала слов таксиста, и чуть повернула голову, будто слушает, но взгляд убегал вдаль, сквозь ушедшие дни, туда уплывала она с рекой воспоминаний. Это чувство, незнакомое, его не выразить… Чтобы спастись от сыпучих воспоминаний, Кира ухватилась за голос таксиста, который вопрошал: почему Ломоносов… – Нет, ну интересно же, почему! Почему он так и не приехал домой потом?! Ни разу ведь! А знаете, почему? Отец его, говорят, женился на молодой любовнице, а он с ней замутил, и… ну и удрал потом – испугался гнева отцовского! И не приезжал больше поэтому. Интересно, да?! Хотя, может, это языки злые чешут, не знаю, но есть такое, есть. Она стала исподтишка разглядывать говорившего. И поняла, что ошибалась. Лицо его было открытое и простодушное, русское такое лицо, бесхитростное, сейчас редко встретишь подобное. Шапка светлых, слегка волнистых волос, ясный лоб полускрытый непослушными завитками, широкие скулы – все живо напоминало Ивана из старых фильмов-сказок, того гляди спросит: а как звать тебя, красавица? И почувствовалось, как опускает злость – на него, на беспрерывную болтовню, на невозможность подумать тихо и не спеша. Кира увидела что-то детское во всем этом, неудержимое и забавное. Он часто начинал махать руками, отпуская руль, и глядя в ее сторону, она не боялась, но как-то собиралась в эти мгновения, пока его руки не ложились обратно. Он был немолод, наверное, лет сорока пяти… – А я сам с Коми, с республики, я – северный. Сюда-то занесло по случайности, я думал ненадолго, думал – вернусь, да вот все здесь… Я че сказать-то хотел… а я лес возил, знаете, по тайге, там… Ах, вот оно что, северный! И эта нехитрая простоватая речь, эти истории без начала и конца, несовременные, искренние. От тоски, верно ей показалось, от нее родимой, он так разговорился. Или все-таки нет? – спросила она себя. Пошевелила ногой, повернулась опять к окну и тут увидела за стеклом широкий, залитый солнцем берег реки, неровный, пологий, майскую свежую зелень, ясное небо и купола: разные-разные и повсюду, куда ни кинь взгляд – купола, купола... Зажмурившись, Кира сняла очки и потерла переносицу. Нет, такси по-прежнему катилось по августовской ночной Москве, собирая все красные светофоры, и казалось нелепым – стоять на пустынной дороге и ждать. Негромко, незамысловатыми блатными песенками играло радио. Из стороны в сторону качалась лиловая елочка. Потрескивал сухими четкими фразами приемник: «Шереметьево в три, на Азовскую…», которые прерывались резким шипением. Мысли рысью бежали. И венчал все голос таксиста. Интересно, улыбнулась Кира, а он со всеми пассажирами столь разговорчив или вид у меня такой? – …не я серьезно, у нас в Сыктывкаре, ну в столице, большой город – сами понимаете, да попробуй не уступи старику место, да тебя враз выкинут! И знаете – кто? Молодежь! Да! – Даже не верится, что есть где-то место, где еще уважают старость. – Удивленно и недоверчиво она покачала головой. – Не верится. – Но таксист сомнений Кириных и не слышал, продолжая свою мысль, еще пока стройную. – Старики-то, они там знаете какие?! Они всех в кулаке держат, да! Ой, а в перестройку они! Когда нас совсем забросили, и ни света, ни еды – живите, как можете, не можете – загибайтесь, это они тогда придумали с фурами-то – забирать! Знаете, что делали? – Ну? – Девочек на дорогу выпускали – будто те продаются, водители и останавливались, сажали к себе, а они им – снотворное. Ну, а дальше, наши – в кабину, когда те уснут, водителей увозили, а КАМАЗ отгоняли, разгружали и разбирали полностью, до винтика! Представляете – был и нету! А водителю, каково было проснуться где-нибудь на автовокзале?! Кира недоверчиво покосилась на таксиста – не смеется ли, всё походило больше на байку, расхожую среди дальнобойщиков. Нет, все то же воодушевление на лице, та же непосредственность и неподдельная искренность, и радостная улыбка, гордая немного… – Заранее узнавали че везут. Один раз фуру с теликами растащили! Так и держались на плаву. Да вот… а не вернулся. – Внезапно повторил он. – А почему? Почему не вернулись, если хотели? – Спросила она, с неожиданным для себя любопытством. – Ну как… Сейчас направо, да?.. Да дочки у меня две – восемь и девять, у них тут все, знаете, и школа, друзья. Я потом, когда-нибудь, я себе слово дал, что вернусь. А моя старшая спортивными бальными танцами занимается – профи! Девять лет, а уже зовут в сборную, представляете?! Большой спорт! И бросить все так… понимаете? – Понимаю, – неожиданно ласковая улыбка осветила Кирино лицо. – Это… наверно трудно оставить. Я понимаю, потому что… – она замялась на секунду, раздумывая – говорить или нет, но продолжила, – потому что в детстве тоже танцевала. – Неужто?! Утомленный людскими тревогами, дом крепко спал, ворочаясь приоткрытыми окнами. Почти бесшумно слетали листья, сорванные тяжелым вздохом. Снова повисла пауза между незнакомыми. Еще миг – станут прошлым друг друга. – Ну, до свидания, удачи вам! А Кира не любила и не умела прощаться, даже с такими случайными людьми, как сегодняшний водитель. И всегда ей казалось, что она чего-то сказала, но забыла главное. – Спасибо, доброй ночи и… – она придержала дверцу. – Детей не забирайте, пусть растут в искусстве, хоть оно сейчас и не нужно никому, это – самое лучшее для них. Счастливо! Вахтер все-таки спал, и ни она, ни парень с собакой – его не потревожили. Кира старалась ступать мягче, но казалось, что шаги грохочут на весь подъезд. Тихо – любой звук во стократ громче – дыхание слышно. Ей хотелось увидеть Лешу. Как шаги падали мысли. Она все понимала: что ее нестерпимо жжет желание любви – та ложь, которую ошибаясь, люди часто принимают за любовь, что должно быть что-то еще – что-то большее – заполняющее всю огромную жизнь, которая остается между жадными слияниями тел. Она понимала, что не вернется, но так хотелось. Далеким эхом отозвались слова таксиста: «Да вот… а не вернулся…». Не зажигая свет, Кира тихонько прошла по квартире. Нерешительно постояла у телефона, и, не набрав номера, пошла спать. Она долго ворочалась с боку на бок, бродя по лабиринту, выросшему на обломках длительных раздумий. Все равно чего-то не хватало. Она будто каталась в необычном такси, которое возит по трем адресам: прошлое – настоящее – будущее, и не знала, где выйти. Не спалось. Взяв телефон, Кира встала и побрела на кухню. Она представила, как позвонит сейчас Леше и услышит далекий-далекий голос. Как попросит его ответить на это проклятое «почему». Как он одним словом сметет все, и она увидит, наконец, то – что есть, а не то – что кажется. Потому что он знал, потому что мог сказать «я люблю». Если бы можно было всему найти сравнение. Но с чем ей было сравнивать свою жизнь? На что она похожа? Близился рассвет. Она стояла на этом неверном шатающемся мостике, тоненьком, без опоры, где не шаг – вздох – и падаешь. Слева – прошлого бездна, справа – будущего. Никто на нем долго не задерживается, думала она. Это данность. Все падают. Кто куда. Ей было страшно стоять здесь, она чувствовала себя голой и незащищенной. Но сквозь страх проступало мучительное наслаждение этим мгновением, потому что она знала, как сильн о очарование слабости. Моя фантазия оказалась сильнее. Все отболит, пусть лучше будет усталость от постоянного ожидания чего-то, решила она и с улыбкой облегчения провалилась в сон. А мгновение действительно прекрасно. Оно неповторимое, оно – самое настоящее. Наисчастливейший тот, кто поймал его – каждое – и почувствовал, что оно всей жизни может стоить. Все дело именно в его быстротечности и неповторимости. Поймал его – и будто время оседлал. Повторись оно – и не будет столь прекрасным. Потому что уже было однажды. Так ни один шаг малыша не волнует сердце матери, как самый первый – дрожащий, неверный, улыбающийся.

Ян Мищенко «Старые друзья»

Своё впечатление от рассказа Яна я бы охарактеризовал так – очарование простоты. Вот вроде бы ничего не случилось, короткая встреча бывших друзей, а тебя будто толкает изнутри. Очень просто рисуется то, как сидят герои за столом: свист чайника, масло, печенье – но за этими бесхитростными деталями чувствуется атмосфера происходящего. Две короткие реплики показывают разницу между героями ёмче, чем любые рассуждения об их различных социальных положениях (Иван робко спрашивает, принёс ли Сергей деньги, а Сергей и забыл о них!).

На мой взгляд, есть некоторая нарочитость в подборе деталей, связанных с Иваном: «небритое лицо», «захламлённый коридор», «стоптанные тапочки», «нестиранное полотенце» и т.д. Для сравнения отмечу «запах жареной рыбы» в конце рассказа – тонкая деталь, не заметишь нарочитости, а только подсознательно почувствуешь что-то неприятное.

Это не единственный рассказ Яна, написанной в такой «предельной простоте»; порой даже дивишься здоровому упорству автора, так строго следующего выбранной художественной концепции. Впрочем, в последнее время Ян много говорит о поиске новых форм, о творческих экспериментах и т.д. Разумеется, это дело автора, и поиск должен идти непрерывно. Но, на мой взгляд, главное для Яна – не увлечься эфемерной новизной и рассудочной красотой формы, сохранить своё очарование простоты и в дальнейшем. Подчас сами авторы так недооценивают это качество, принимая его за слабость, за неумение писать сложнее и т.д., даже не подозревая, насколько оно ценно на самом деле.

Ян Мищенко СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ Сергей вошел в подъезд, вызвал лифт и поднялся на седьмой этаж. Он подошел к знакомой двери и нажал на кнопку звонка. За дверью послышались торопливые, шаркающие шаги. Дверь приоткрылась, и он увидел небритое лицо старого друга Ивана. - Здорово! – Ваня заулыбался, - проходи, проходи. Сергей переступил порог и оказался в крохотной прихожей, заставленной полиэтиленовыми пакетами и коробками. Он едва нашел место, где можно было встать. - Да у тебя и ступить то негде! – Сергей окинул взглядом захламленный коридор. Иван, кряхтя, отодвинул одну из коробок от дверцы небольшой тумбочки достал стоптанные, в кошачьей шерсти тапки и бросил их под ноги Сергею. – Давай, раздевайся, заходи, - сказал Иван и, махнув Сергею рукой, сгорбившись, пошел на кухню. Журчала вода. Ваня мыл посуду. На кухне было прибрано. Над столом висела узенькая полочка. На полочке стояла небольшая иконка с изображением Иоанна Богослова и свеча в подсвечнике из желтого металла, темного от времени. Сергей аккуратно взял его, чтобы поближе разглядеть. Пальцы скользнули по запекшемуся воску на подсвечнике, и он чуть не выпустил его из рук. - Электричество стали часто отключать, раза по два за неделю, – объяснил Иван, вытирая руки о полотенце, висевшее над раковиной, по виду давно не стиранное, - Вот, долгими зимними вечерами свечка выручает. - Я так и понял, - сказал Сергей, и, поставив свечу на место, сел на табуретку и снова посмотрел на иконку, – а почему именно Иоанн Богослов? - Да я и не знаю. Мать была жива, принесла вот, поставила, так и стоит. Вроде как имена у нас с ним похожие. - Давно Людмила Ивановна умерла? - Два года назад. Неделю не дожила до шестидесяти. Пятьдесят девять лет… Они оба молчали. Сергей хорошо помнил Людмилу Ивановну, Ванькину мать – полную, невысокую женщину в больших очках, которые, несмотря на их допотопность, не портили ее симпатичного, жизнерадостного лица. Людмила Ивановна сидела за этим же кухонным столом на своем любимом месте, у окна, когда они с Ванькой приходили поддатые с гулянки. «Привет, мам!», «Здрасьте, теть Люсь!» - Кричали они с порога. Людмила Ивановна выходила им навстречу: «Привет, привет! Ой, а духан то какой! Хоть закусывай! » - Говорила Людмила Ивановна, целуя в щеку сына. Ванька старался не дышать. «Мам, а можно мы с Серегой посидим немножко, поболтаем? » - Говорил Ванька своей матери и аккуратно, чтобы бутылки в сумке не зазвенели пробирался в свою комнату. Серега за ним. «Ладно, ладно, только в комнате не курить! » «Не будем!» - уже через закрытую дверь своей комнаты кричал Ванька, плюхаясь на диван. Людмила Ивановна возвращалась к своему кроссворду. Ванька с Серегой пили пиво, слушали музыку. За окном темнело, а они все сидели и сидели. Иногда они выходили курить на кухню. Тогда Людмила Ивановна откладывала в сторону журнал и беседовала с ребятами. Она могла разговаривать с ними о чём угодно. Она наблюдала за своим сыном: расхрабрившийся от принятого алкоголя, он уже не стеснялся своей матери, курил, гордо выдыхая дым вверх и, по-мужски жарко спорил о чем-то с Серегой. В такие моменты Людмила Ивановна не встревала в «мужской» разговор и только изредка, когда ребята начинали уж чересчур жестикулировать, ловила Ванькину руку, прижимала ее к своей руке и, поглаживая ее, шептала ему чуть слышно: «Тихо, тихо, сынок». Серега замечал, как взгляд Ванькиной мамы становился напуганным и старался прекратить спор или просто замолкал, и отворачивался. Сергей встал из-за стола и подошел к окну: «Все как прежде, - думал он, - только вот снега в ноябре с каждым годом становится все меньше». Друзья молчали, и обоим было неловко за это молчание. Сергей смотрел в окно, а Иван сидел за столом, положив руки на колени, и смотрел перед собой. - Сейчас! – вдруг сказал он и вышел с кухни. Сергей оглянулся на него, но как только Иван исчез, опять принялся разглядывать едва запорошенный снегом двор. Он слышал, как Иван хлопал дверцами шкафов в комнате за стеной и что-то бормотал при этом. Через несколько минут он вернулся на кухню: «Сейчас, сейчас!» Сергей наблюдал, как Иван что-то искал, то подставляя табуретку и заглядывая на верхние полки, то наоборот ползал на четвереньках, исследуя нижние ярусы кухни, постоянно подтягивая штаны. - Вань, а Вань, ты чего ищешь то? – спросил Сергей, скрывая улыбку. - Да сейчас…где-то у меня было здесь…черт ее знает куда делась! Ведь вот буквально на днях ведь… черт ее знает! Сергей подошел к Ивану, положил руку ему на плечо: - Вань, я за рулем. Не стоит. Иван медленно закрыл последний открытый им шкафчик, посмотрел Сергею в глаза и как-то неестественно засмеялся: - Ну, тогда чай или кофе? - Давай чай. Сергей опять взглянул на иконку подаренную Ваньке его покойной мамой. Ваня поставил на стол пару чашек, заварочный чайник, сахарницу. - Сейчас закипит – Иван присел рядом с Сергеем – у меня правда и к чаю то ничего нет, наверное. Он вскочил с табуретки, – Сейчас что-нибудь придумаем. Иван достал из холодильника початую пачку юбилейного печенья, масленку с пожелтевшим маслом и поставил на стол. Они сидели молча. Свист чайника нарушил тишину. Когда свист из жалобного перешел в надрывный, Иван снял чайник с плиты и поставил его на стол, подставив под него черную металлическую подставку на коротких гнутых ножках. Они мазали слегка подтаявшим маслом хрупкое печенье. Печенье ломалось, роняя крошки на стол. Сергей аккуратно собирал крошки ладонью на столе в маленькую кучку, а Иван будто бы невзначай смахивал их на пол. - Как там Наташка? – спросил Ваня и сделал первый глоток горячего чая, отставляя дымящуюся кружку на стол. Сергей тоже отхлебнул из кружки: - Нормально. В декрете сейчас. Иван, пытаясь скрыть удивление, посмотрел на Сергея. Их взгляды встретились, и он отвел глаза. - Второго ждем, говорят, девочка будет, – объяснил Сергей - Поздравляю – сказал Иван, встал из-за стола и подошел к окну – значит, как говорят, полный комплект у вас теперь – девочка, мальчик? - Получается так. Сергей тоже подошел к окну и встал рядом с Иваном: - Ты за Наташку то зла на меня не держи. Иван молчал. - Ты же понимаешь… - продолжил было Сергей, но Иван перебил его: - Понимаю, понимаю. Я начал понимать, когда вы первый раз ко мне в часть приехали вместе, за полгода до дембеля. Иван посмотрел на Сергея – Я же видел, как вы от автобусной остановке до КПП шли с ней, за руки держались, а как КПП прошли уже будто бы врозь. Я видел, Серега! Эх, ладно. - Иван махнул рукой - жизнь есть жизнь. Я сначала на Наташку злился, потом на тебя, а потом просто завидовать вам стал. Ладно, все в прошлом. Ваня подошел к столу: - А что ж мы чай то не пьём? Остыл уж, наверное? Он взял кружку и жадно отхлебнул из нее. - О! Так и есть! Сейчас горяченького подолью. Иван взял чайник и хотел поставить на плиту, но Сергей остановил его: - Не надо, Вань, пора мне. Дел еще сегодня много. Иван медленно опустил чайник обратно на стол. - Ну, как знаешь. Сергей направился в прихожую. Иван за ним. Он стоял и смотрел, как Серега спешно одевается, и изредка, заискивающе, заглядывал ему в глаза. Когда тот оделся взял портфель и протянул ему руку, что бы попрощаться, Ваня робко спросил: - Серег, а ты не привез, что я просил? - Ах да, конечно! А я забыл, зачем приезжал. Сейчас бы так и ушел. Конечно, привёз! – Сергей достал из портфеля пачку зеленых банкнот и протянул ее Ивану, - На, держи. Пересчитай. Ваня взял деньги, махнул рукой и, не пересчитывая, сунул в карман. - Спасибо, Серег! Через пару месяцев отдам, максимум три, – говорил Ваня, сжимая Серегину руку. - Да ты не торопись, Вань, как сможешь, так отдашь. Сергей пытался открыть дверь: - Как она тут у тебя открывается то? - Давай я, Серег. Ваня протянул руку к двери, отстраняя друга, щелкнул замком. Дверь открылась. Серега вышел. На лестничной клетке пахло жареной рыбой. Ваня глубоко вдохнул и заулыбался. - Пока. Созвонимся – сказал он и, помахав рукой, захлопнул дверь.

Анастасия Чернова «Когда затухают фонари» и другие рассказы

Настя Чернова – уже во многом сформировавшийся автор. Автор, у которого есть собственный художественный облик, в работах которого прослеживается определённая эстетическая целостность. Поэтому я буду говорить не только о конкретном рассказе, но коснусь и всего творчества Насти в целом.

Характерной особенностью прозы Насти является искреннее неподдельное простодушие. В рассказе «Когда затухают фонари» это простодушие позволяет читателю совершенно естественно принимать и странные мысли Марии Васильевны, и наивность соседки Наташи, и даже мистическое возникновение кота Мурзика. И это не случайная удача, я бы сказал, что простодушие – определяющая черта прозы Насти, её творческий метод. В каком бы рассказе мы не встретились с этой чертой («Самолёт пролетел», «За стеной», «Тёмные волны, белый пароход»), везде мы будем обезоружены её естественностью. Отсюда следует и органическая наивность многих персонажей Насти (особенно детей), что кажется мне особенно ценным.

Следующей особенностью творчества Насти я бы назвал неожиданное появление гротескных деталей и образов, придающих тексту резкость, а иногда даже мистичность (темнота за окном, мытьё полов, опускающийся потолок в «Когда затухают фонари»; соседка, ищущая свою кошку, в «Пустых окнах»; нарочито комичные разговоры героинь в «Не уходи!» и т.д.). И это не отдельные удачи, здесь мы опять же имеем дело с определённым творческим методом автора. Появление подобных деталей и образов не является для Насти самоцелью, а оправдывается художественной необходимостью. Например, в «Когда затухают фонари» это позволяет создать атмосферу надвигающейся тревоги. В «Пустых окнах» оттенить переживания лирического героя, почувствовать бессмысленность его собственного существования.

Эти две черты в совокупности позволяют нам говорить об особенном психологизме автора. Впрочем, у Насти можно обнаружить и «обыкновенный» психологизм – например, развитие чувства Маши в повести «Первый снег» (где в явном виде говорится, что переживает героиня в каждый момент времени, или же показывается через описание природы). Есть в произведениях Насти и особенные «толчки». Например, в рассказе «Шаги осени» маленькая героиня потрясена, увидев похороны соседа. И вот на следующее утро она выходит на балкон и видит, что там по-прежнему сушится бельё, что после страшного вчерашнего «хоронят», сегодня такое солнечное утро, и всё как обычно. Это удивляет её до глубины души, она радостно бежит к сестре, обнимает её, что-то говорит. И мы, читатели, чувствуем дыхание страшной тайны жизни и смерти в восприятии ребёнка, и это задевает нас самих…

В рассказах Насти часто можно заметить некоторую рыхлость, неоправданное расширение поля героев (например, в рассказе «Иван да Марья» есть целый ряд несвязанных друг с другом образов – сестры, Ларисы, самой Марьи; в повести «Первый снег» «повисает в воздухе» образ брата Маши и т.д.). Однако автор с настойчивостью продолжает использовать это «касание персонажей вскользь», как бы вовсе не считая это недостатком. Кажется, для самой Насти целостность подобного рода не является важной.

Настя, как автор, достигла уже определённого уровня. Она стоит теперь как бы на пороге. В перспективе я ожидаю от неё скачка – прорыва в тайну бытия, ожидаю, что Настя поставит для себя сверхзадачу и погрузится в её решение. Конечно, это нельзя сделать рассудочно, сверхзадача должна быть тем главным, что трогает Настю как больной нерв, что овладеет ею безраздельно. Потому что искреннее простодушие и особенный психологизм – вещи важные и ценные, но они представляют собой только отдельные грани, но ещё не сам драгоценный камень. Именно в этом направлении я ожидаю развитие Насти как прозаика, здесь я вижу залог превращения её из молодого автора в будущего большого писателя.

В заключение замечу, что «особый» взгляд на творчество молодых авторов: дозирование критики, выделение в основном положительных черт, которые необходимо развивать, и т.д. – чреват и отрицательными последствиями (неоправданными надеждами, завышенными ожиданиями и т.д.). Поэтому каждый молодой автор должен помнить, что все похвалы на этой стадии – не более чем аванс, который нужно отработать тяжёлым самоотверженным трудом. Аванс, который может не оправдаться даже при наличии труда – просто потому что не так сложится Промысел.

В любом случае, дело молодых писателей – работать, дело их учителей – критиковать с любовью и вниманием, а на всё остальное не наша воля!

Анастасия Чернова КОГДА ЗАТУХАЮТ ФОНАРИ Проснулась Мария Васильевна от непонятного ощущения тишины. Тихо. Темно, совсем темно. Правда, потолок белеет, но он, словно давит – и спасения от этого нет. Уже давно Мария Васильевна заметила, что дом оседает, этажи сужаются – и потолок становится все ниже и ближе к полу. Скоро, наверное, она встанет – и разогнуться не сможет, только голова резко стукнется о потолок, только штукатурка посыплется в глаза. Этого Мария Васильевна боялась больше всего, И так уже виден мир, будто сквозь мокрую дрожащую пленку, что будет после этого – лучше не думать. И врач тут вряд ли поможет. Поэтому вставала Мария Васильевна долго и постепенно. Садилась сначала на кровать, медленно спускала ноги и просто сидела некоторое время в раздумье, присматриваясь к потолку. Но утром потолок всегда был выше, чем ночью. А сейчас? Что такое? Мария Васильевна чувствовала – что-то случилось. Она приподняла голову – прислушалась. В какой-то квартире шумел кран, по трубам перекатывалась вода. «Это надо же, – устало подумалось, – опять воду тратят, будто вечно течь будет? Вот кончится речка – и не будет вам питья; вот-вот. А вы еще собак под душем моете, нашли развлечение!» Мария Васильевна, придерживаясь за подушечку, села. Ей почему-то казалось, что соседи не просто так пустили воду. Она решила немного подумать об этом. Вот, говорят, некоторые, кому заняться нечем, а силы есть, полы моют. Льют в ведро воду, тряпку мочат и ползают потом из прихожей на кухню и обратно. И так каждый день. Воздух у них всегда в комнатах сырой, а полы так и сверкают. Ходят они после на цыпочках, в чистых вязаных носках, а гостей пускают, только когда те вытрут ноги о половик, или даже помоют свои ботинки специальным бактереубивающим средством. Мария Васильевна тоже мыла полы, раз в неделю, по воскресеньям. Она наматывала тряпку на швабру, и, стараясь сильнее нажимать, медленно водила ей по углам. При этом сердце начинало сильно стучать, а щеки розовели. Теперь она догадалась: «Полы моют…Да-а-а-а…» Осторожно, тихо встала, чтобы подойти к столу. Хорошо носки одела на ночь – ноги ступали плавно и мягко. – Так-так-так… – ровно проговаривал будильник на столе, словно призывал употребить каждое «так» с пользой. Мария Васильевна любила этот будильник: он напоминал о ее молодости, далеком времени. Лет сорок с чем-то было будильнику, и стрелки его все так же бодро стучали о картон циферблата. – Так-так, – зачем-то повторила Марья Васильевна, нагибаясь к столу. Двумя пальцами она подняла будильник к глазам, долго смотрела, словно не верила, и чем дольше смотрела – тем страшнее и тоскливее становилось ей. Зубы сами собой застучали. – Спокойно,– прошептала Мария Васильевна. – Но что же это? Что же? Она поскорее поставила будильник, подошла к окну и отдернула шторку. На улице – темнота. Сколько не прищуривались глаза, – черный единый ком не таял. Казалось, это небо с землей слилось в первородный хаос. Мария Васильевна сходила к тумбочке за очками и еще раз пристально всмотрелась. Напротив золотистым квадратом светилось окно. «Электричество жгут. Ничего не жалеют», – привычно подумала она и тут же забыла про это. Быстро открыла окно и, придерживаясь за подоконник рукой, нагнулась. « Будто гарью пахнет… Или еще чем». Взметнулся по земле ветер, задрожала темнота, далеко внизу проскрипело дерево. «Кто это стонет? Неужели то самое? Как? Уже? – Мария Васильевна захлопнула окно. – И знать ничего не хочу. Не хочу ничего слышать. Мне что? Нечто есть дело до этого?»   Да… Еще вчера, в это время, ходила она в булочную за хлебом, клубничной карамелью и кефиром. Теперь, наверное, на месте булочной зияет черная дыра, из которой только дым валит. А ведь когда-то под окном лавки стояли, сирень цвела, голуби на ступеньках подъезда клевали крошки хлеба… Светло было. Теперь – солнца нет. Оно исчезло. «Интересно, что в новостях скажут? – подумала Марья Васильевна. – Довели государство. Доигрались». Как бы они не объяснили это, Мария Васильевна чувствовала – ничего путного не выйдет. Сначала, конечно, храбриться будут, ученых соберут на конференции, придумают название явлению, успокоятся понемногу. А жить-то как?! Поэтому она решила действовать сама и поскорее. Надо было сходить к соседке Наташе, предупредить ее. Мария Васильевна, застегнув ночную кофточку на все пуговицы, стала искать домашние тапочки. Их не было. Ни под кроватью, ни на коврике около тумбочки. От наклонов закружилась голова, удобнее было присесть – но колени не гнулись. Опять где-то зашумела вода. Мария Васильевна махнула рукой на это: хватит искать. Уж если даже солнце исчезло – что говорить о тапочках. А жаль. Хорошие были тапочки – финские, с белым пушком на краях. Ладно, носки одела – можно и так сходить. В крайнем-то случае. Мария Васильевна вышла в прихожую – остановилась испугано. В прихожей кто-то был. Она ясно слышала дыхание, возню под дверью, скрип половиц. По стене пробежала тень. Вслед за этим раздался звук, похожий на треск разрываемой газеты. – Стоять! – не своим голосом вскрикнула она. – Стрелять буду. Все стихло. Стараясь не дышать, Мария Васильевна подошла к стене и включила свет. На тумбочке, рядом с телефоном сидел черный кот. Вытянув шею, он щурился от света, и длинный хвост лежал проводом на телефоне. – Мурзик! – выдохнула Мария Васильевна. – Ты меня напугал. Дорогой, миленький мой котик… Рука привычно протянулась погладить Мурзика по блестящей мягкой спинке. Кот, выгнувшись, мяукнул от удовольствия, глухо заурчал и зашевелил большими острыми ушами. – Кис-ка… – она резко отдернула руку, словно обожглась. – Мурзя, ты же…ты же… Не может быть!   Все вдруг с ясной точностью вспомнилось. Этот кот – умер год назад. Перед глазами встала картина раннего утра, когда она вышла на улицу и нашла под кустом Мурзика. Он, оскалившись, лежал на боку, зеленые глаза смотрели перед собой. Около головы застыла лужа крови. Мария Васильевна приподняла его голову, подержала на ладони, потом опустила, потом взяла на руки и отнесла домой. Кот был мертв. Она положила его на подстилочку в комнате, гладила, теребила ледяные подушечки лап. Эта картина сразу сменилась другой: она и Наташа идут в дождь к железной дороге. Наташа несет лопату, она – коробку из-под сапог с Мурзиком.   – Это ты что же тут делаешь? – строго спросила Мария Васильевна. – Как ты сюда вошел? У меня дверь на замке. Кот потянулся и зевнул. – Да, Мурзик… Ты похудел, смотрю. Ну ладно, ладно. Пришел – так пусть по-твоему будет. Подожди, сейчас накормлю тебя. Мария Васильевна ушла на кухню. В столе долго искала красную миску, из которой Мурзик еще при жизни ел, наконец, нашла, протерла ее и налила немного кефира. Рука дрожала – и кефир пролился мимо, на пол, но Мария Васильевна даже не заметила этого. Когда она вернулась в прихожую – кота уже не было. Только на тумбочке, длинное и тонкое, что-то чернело около телефона. «Исчез. Хвост забыл, – догадалась Мария Васильевна, роняя миску. Ладно. Пусть будет так». Она хотела убрать хвост куда-нибудь в другое место, взяла его. Хвост вытянулся спиралью, и вместе с ним приподнялась трубка. То был всего лишь провод телефона.   Мария Васильевн вернулась в комнату, чтобы лечь на кровать и поспать немного. Где-то наверху зашумела вода. «Воду тратят. Полы моют. Мурзик мой, Мурзик… – привычно подумалось ей. – Что-то я хотела. Ай, да. Какое спать? Второй час – и темно. К Наташе сходить надо». Мария Васильевна опять вышла в коридор. Под дверью кто-то скребся, потом чихнул. «На Камчатке взорвался вулкан», – сказала она себе, чтобы успокоиться, и, хлопнув дверью, выскочила в подъезд. Металлическим холодным светом горела лампочка. Около лифта Мария Васильевна вспомнила, что забыла закрыть дверь. Она вернулась, сняла с гвоздика ключ и долго искала в двери отверстие, в которое можно было бы его вставить.   Наташа жила этажом ниже. Она открыла дверь и молча впустила Марию Васильевну. Мария Васильевна прошла в комнату, села на диван. Просторная комната… Диван у стены, два табурета, телевизор в углу и на подоконнике окна – финиковая пальма. «Потолок-то, какой – выше моего. Да… вон, и на табуретку встать – не достанешь. А у меня просаживается: соседи сверху топчут, значит, его слишком, и палас часто моют, от сырости потолок ведь тоже портится. Ничего не думают. Мне потолок – им полы… А у Наташи, конечно, высоко. Я что? Хожу тихо, бережливо, – думала гостья, поглаживая плюшевую накидку на диване». Наташа все не шла. Через минуту она заглянула. – Что? Не спится? Я тоже, баб Маш, еще не ложилась. Тут фильм такой смотрела – интересный. Может кофе? Кстати, вот волосы сегодня постригла и покрасила в цвет морской волны. Нравится? – Наташа, встала на носочки, взмахнула одной рукой и, придерживая волосы другой, медленно закружилась. Волосы ее, разлетевшись вокруг плеч, завивались, искрились, и Марии Васильевне очень это понравилось. Раньше бы она засмеялась. Теперь Мария Васильевна устало закрыла глаза и качнулась. – Нашла ты время шевелюру хорошить, – сказала она, когда Наташа кончила кружиться. – Нечего сказать. Наташа удивленно подняла брови: – А что? Не нравится? Нет? Но почему? По-моему, это очень мило. Мне так кажется. Где-то у соседей опять зашумела вода, струя звонко билась о раковину и с приглушенным шуршанием протекала в трубы. – Голубой цвет с зеленым оттенком – это оригинально, я хотела сначала в персиковый цвет, но подумала, что это так распространенно, что… Мария Васильевна встала и собралась уходить. «Полы никак домыть не могут… Тоже хороши», – подумала она. – Как? А кофе со сливками? Да у меня уже вода вскипела. Ведь полуночники мы, а? Я вот тоже никогда не могла заснуть в это прекрасное время суток. Вот сейчас пир закатим! Жалко колонки сломались – а то бы музыка была… Весело! – тут Наташа повернулась на одной ноге и увидела, что Мария Васильевна стоит, прижавшись к стене, и ладонями лицо закрывает. – Что? Что такое? Марий Васильнна! Не плачьте! Что-то случилось? – вскрикнула Наташа, заметив, как слаба сегодня и бледна Мария Васильевна. И пришла-то она как – в одних носках, почти босиком. – Посмотри. На улице темно? – спросила Мария Васильевна, не отнимая от лица рук. Наташа ушла в комнату к окну, потом вернулась. – Да. Темно, конечно. Даже фонари не горят. – Наташа! – Мария Васильевна отвела руки и прошептала. – Это – конец света наступает. Глаза ее при этом были сухие и горели из-под тяжелых красных век ужасом. – Не может быть, – сказала Наташа твердо. – Я пойду еще раз посмотрю в окно. Она ушла. Потом вернулась. – Странно. Фонари действительно не горят. Но почему, разве это означает, что все уже кончено? Мария Васильевна утвердительно кивнула. – Слушай внимательно. Солнце испарилось, небо свернулось свитком, звезды упали в бездну. Что еще надо? Земли нет уже. Удивительно, что мы еще живы. Думаю, в воздухе наш дом завис. Хорошо, кирпичный он, может и выдержит. – Но я ничего такого не слышала в новостях, – попробовала возразить Наташа. – На завтра даже плюс двадцать обещали… Мария Васильевна перебила ее. – Слушай больше! Их дело – чтоб спокойны мы были, квартиры оплачивали, что ж еще, ясно все. Мало того... Слыхала я, как грешники стонут и зубами стучат. Видно, в аду терзаются сильно. Земли-то нет теперь – вот и слышно все. А темнота-то, какая? Адская! – Неужели? – побледнела Наташа, широко раскрывая глаза. – А то, как же. Что еще? Да. Покойнички ко мне приходили. Знаешь? Вот в коридоре на тумбочке и сидели, рядом с телефоном. – О, Марий Васильнна… – прошептала Наташа. – Неужели? – Я была в комнате, вдруг слышу: около двери кто-то шебуршит. Думала – воры. Ан, нет! Мурзик то был мой, котенька ненаглядный. – Да что вы говорите! Как! Тот самый, которого убили? Не может быть! Мы же его под осиной закопали! Мария Васильевна перевела дыхание. – Ну ладно. Пойду. Хочешь со мной? Увидишь Мурзика-то. Наташа испуганно замотала головой: – Нет, лучше я тут останусь. – Ну, как знаешь. – Мария Васильевна тяжело повернулась и открыла дверь. – Да, к чему говорю? Ступай, воды набери, во все посудины, пока есть в кране. И чтоб про запас осталась на всякий случай. – Хорошо. – Наташа задумчиво потрогала волосы. – Сыну-то я не буду говорить об этом. – О чем? – Ну, что конец света наступил. – Сыну не говори, – согласилась Мария Васильевна. – Он мал еще. Потом она переступила порог и, оглядываясь, как бы прощаясь, побрела к лифту.   Наташа закрыла дверь, прошла в комнату и включила телевизор. « Бред какой-то, – подумала она, стараясь не волноваться. – Разве такое может быть?» Но на улице было действительно очень темно, и фонари не горели. «Нет. Ну, разве можно такому поверить? Натурально, тут даже думать нечего – старческий бред. Или что-то типа того». Пальцы ее давили кнопку за кнопкой пульта. На экране, дергаясь, прыгало изображение, урывками доносился смех, шум моря, крики, строгий монотонный голос. И Наташа постепенно успокаивалась. Она остановилась на строгом голосе. В комнату, подпрыгивая, вбежал шестилетний сын. – Мама! А кто к нам приходил? – спросил он. – Не мешай мне, – ответила Наташа. – Это не твое дело. Иди и спи. – А я, между прочим, все слышал! Ха-ха! – Вова! – она, выключив телевизор, строго посмотрела на него. – Что ты слышал? – То, что в нашем доме завелись призраки. Мы с Павликом, между прочим, давно тебе об этом говорили, а ты не верила. Мы с Павликом их вчера из автомата обстреливали! – Вова сжал указательные пальцы и, подняв их к потолку, крикнул: «Пах! Пах!»   Мария Васильевна в это время стояла перед своей дверью и вспоминала: « Где же мой ключ? Так-так. Гм..». Она поискала карманы в ночной кофточке. Карманов не было. «Как всегда. Фабриканты! Кофту сшить не могли нормально… - заворчала Мария Васильевна. – Кое-как сшили и тут же продавать. Лишь бы деньги грести! Ткани пожалели клочок приштопать! Жизнь пошла…» Она прислонилась к двери, дверь дрогнула и с легким скрипом открылась. «Ай-яй-яй! – перепугалась Мария Васильевна еще больше. – Не заперта была! Конечно, теперь наверняка воры все ящики и чехлы мне переворошили». Эта догадка тут же забылась: в прихожей пахло жареной рыбой. Было очень темно, и в квартире сверху кто-то большими шагами ходил по кругу. Печально скулила собака. «Накупили собак, по квартирам рассадили и думают теперь, что ворам пути перекрыты. Но мы посмотрим еще, что и как будет», – подумала Мария Васильевна, прикрыла дверь и пошла на балкон за ведрами. Ополоснув два ведра, набрала холодной воды и отнесла их в комнату к кровати. На всякий случай. Вода ведь – самое главное для жизни. Потом осторожно легла, укрылась потеплее. Тихо было, темно, даже потолок не скрипел под ботинками соседа. Старый будильник на столе отсчитывал время. И Мария Васильевна заснула. Уже до утра.