09.01.2014 г.

Об «ударах» в литературе и в жизни

(на примере романа П.Санаева « Похороните меня за плинтусом»)

Среди будничной суеты обыденной жизни бывают такие моменты, когда нас словно пронзает и нам открывается как бы самая суть бытия. Это может произойти от чьего-то слова, поступка, от какой-то внезапной мысли, от случайной встречи. И тогда мы стоим, поражённые этим неожиданным « ударом ». Вся шелуха спадает, и нам удаётся, пусть на короткое мгновение, увидеть мир преображённым. Как ценны эти моменты, как подолгу мы потом храним память о них! И часто лишь по прошествии времени начинаем понимать, что, может быть, это и было единственным настоящим переживанием в нашей жизни.

В литературе подобные « удары » не менее важны. Среди словесной шелухи: бессильных описаний, утомительных диалогов, рассудочных авторских утверждений – вдруг встречается эпизод, ценность которого гораздо выше прямого значения описываемых событий, и тогда читатель уже не различает слов, а как бы падает в глубину открывающейся перед ним реальности.

Вот описание жизни Диньского епископа из романа Виктора Гюго «Отверженные», его встреча с каторжником Жаном Вальжаном, их разговор за столом, потом воровство, поимка преступника и прощение. Всё это важно и интересно, но пока мы понимаем замысел автора лишь умом – конечно, милосердие епископа должно благотворно повлиять на душу бывшего каторжника – но ещё не ощущаем этого голой кожей. И вдруг сразу после оказанного ему неожиданного милосердия Вальжан встречает на дороге маленького мальчика, отбирает у него монету, а потом, содрогнувшись от поступка настолько злого и нелепого, что его душа уже не способна согласиться на него, срывается с места и начинает кричать « Малыш Жерве, малыш Жерве! » Он ищет обиженного мальчика, чтобы вернуть ему монету, но не находит. Заметив на дороге случайного путника, Вальжан бросается к нему и просит арестовать себя, потому что он вор.

И вот здесь-то мы чувствуем: какой страшный «удар», переламывающий жизнь надвое! Текст натягивается, напрягается, и уже неважными становятся сами слова. Суть бытия, подлинная Правда жизни, как лава из разлома земной коры, вырывается наружу.

На таких «ударах» стоит вся литература: преображение Раскольникова в эпилоге романа, раскаяние Иудушки Головлёва, «чёрное солнце» Григория Мелехова. И, разумеется, если мы говорим о современной литературе, если пытаемся предъявлять к ней хоть какие-то серьёзные требования, то в первую очередь мы должны находить в ней именно такие « удары ».

Конечно, речь идёт не о равноценном сравнении с классическими образцами, скорее, о попытке, о правильном векторе, об умении автора вырвать из обыденности хоть что-то более важное, чем собственно описание событий, мыслей героев и их чувств. Но такие попытки, если они сколько-нибудь удачны, должны отмечаться обязательно! Потому что всё остальное – по большому счёту руда, и не столь важно, как это руда написана.

Для иллюстрации рассмотрим роман нашего современника Павла Санаева «Похороните меня за плинтусом» и попробуем разобраться, что же здесь «удар», а что «руда».

Можно заметить, что роман почти полностью построен на эксплуатации двух удачных моментов. Во-первых, на противопоставлении нарочитой грубости бабушки главного героя и её любви к внуку. Нет смысла цитировать весь набор характерных ругательств, которым бабушка осыпает внука, как и описывать всё, что она ради него делает. «Пошли мне, Господи, часть его мук. Я старая, мне терять нечего. Смилуйся, Господи! Верно говорят: за грехи родителей расплачиваются дети. Ты, Сашенька, страдаешь за свою мать, которая только и делала, что таскалась. А я стирала твои пелёнки, и на больных ногах носила продукты, и убирала квартиру…» – сокрушается бабушка в одной из последних сцен романа, и мы невольно проникаемся состраданием к ней, несмотря на все её ругательства. На этом сострадании к « злой » бабушке построена и концовка романа, когда читатель, уверенный, что находится на похоронах мальчика Саши, вдруг понимает, что на самом деле умерла бабушка, и это производит на него сильное впечатление.

Второй удачный момент – противопоставление простодушного тона рассказчика и описываемых им событий (чаще всего связанных опять-таки с бабушкой): «Вам, наверное, покажется странным, почему я не мылся сам. Дело в том, что такая сволочь, как я, ничего самостоятельно делать не может. Мать эту сволочь бросила, а сволочь постоянно гниёт, и купание может обострить все её сволочные болезни. Так объясняла бабушка, намыливая мочалкой мою поднятую из воды ногу…» Или в другом месте: « Почему я идиот, я знал уже тогда. У меня в мозгу сидел золотистый стафилококк. Он ел мой мозг и гадил туда. Знали это и лифтёрши… » Этот простодушный взгляд ребёнка, который ещё не чувствует, насколько ужасно то, о чём он говорит, придаёт некоторым, на первый взгляд незначительным сценам особенную остроту.

В остальном же роман собран из рассказов о бытовых подробностях жизни мальчика Саши, о его играх, о походе в парк культуры, поездке на юг – всё это малоинтересно само по себе. Ругательства бабушки во многом нарочиты, часто автор неоправданно сгущает нелепость ситуации, как например, в сцене с выносом дедушкой рефлектора или разбиванием чашки. Встречаются откровенные « хохмы »: обыгрывание необычной фамилии мальчика из санатория – Лордкипанидзе; эпизод, где бабушка дарит лечащему врачу внука помаду, которой смазывала до этого наконечник клизмы; рассказ бабушки о том, как она сломала дочери ногу и т.д. и т.п. – всё это, конечно, негативно характеризует художественный вкус автора и не имеет никакой ценности.

Однако в любом случае пока при анализе плюсов и минусов романа мы находились лишь на уровне эстетического рассмотрения, не углубляясь в суть. Теперь же пора перейти к тому, что называется внутренним содержанием текста.

Самое ценное в романе Санаева – любовь героя к своей матери, которую он редко видит, потому что живёт у бабушки. Саша ещё мал, чтобы разобраться в семейном конфликте: во взаимных обидах бабушки и мамы, в противостоянии бабушки и гражданского мужа матери, « карлика ». Он любит просто и бесхитростно: «Каждая подаренная мамой вещь была словно частицей моей Чумочки, и я очень боялся потерять или сломать что-нибудь из её подарков… В мелочах, вроде стеклянного шарика, который Чумочка, порывшись в сумке, дала мне во дворе, я видел маму и только. Эту маленькую стеклянную маму можно было спрятать в кулаке, её не могла отобрать бабушка, я мог положить её под подушку и чувствовать, что она рядом. Иногда с шариком мамой-мамой мне хотелось заговорить, но я понимал, что это глупо, и только часто смотрел на него… Если я говорил с ней, мне казалось, что слова отвлекают меня от объятий; если обнимал, волновался, что мало смотрю на неё; если отстранялся, чтобы смотреть, переживал, что не могу обнять…»

В некоторые моменты можно почувствовать даже, как с появлением мамы текст романа будто напрягается, а словесный поток, почти везде у Санаева – слабый и жиденький, становится всё более густым: «С мамой я виделся редко. Последний раз это было больше месяца назад, когда налетел сильный, как буря, ветер. Я гулял, и ветер очень напугал меня. Двор из привычного стал вдруг чужим и грозным, деревья над головой страшно шумели, растрепанные картонки и мусор летали вокруг будто заколдованные, и хотя до дома было несколько шагов, я вдруг почувствовал себя потерянным, словно находился в лесу. Ветер трепал на мне одежду, сыпал в глаза пыль, а я топтался на месте, закрывая лицо ладонями, и не знал, что делать. Тут появилась мама. Она взяла меня за руку и повела в соседний подъезд к своей знакомой. Там мы сели на кухне и зажгли над столом маленькую лампу, уютную, как костер. Потерявший меня ветер терзал за окном деревья, вымещая на них обиду, а мы сидели и ели картофельное пюре…»

И вот, уже ближе к концу романа, происходит то, что с некоторой натяжкой, но можно назвать « ударом ». Воспользовавшись отсутствием бабушки, мама забирает сына из её дома. Мальчик болен, у него высокая температура, но нельзя терять ни минуты, иначе такого шанса больше не представится. С трудом они успевают собраться, едут на метро, входят в квартиру, где живёт мама со своим гражданским мужем. И вот здесь-то мальчик Саша начинает понимать, что что-то « сломалось » в его жизни, что достижение мечты (жить с мамой) таким нечестным способом (убежать от бабушки) не сделает его счастливым: «Казалось, я должен был бы радоваться, суетиться, получив в свое распоряжение столько чудесных минут, или, наоборот, неспешно располагаться, зная, что смогу теперь говорить с мамой сколько захочется, но я сел в кресло, и все стало мне безразлично. Мне казалось, что время остановилось и я нахожусь в каком-то странном месте, где дальше вытянутой руки ничего не существует. Есть кресло, есть стена, с которой удивленно смотрит на меня вырезанная из черной бумаги глазастая клякса, и ничего больше. А вот еще появилась мама… Она улыбается, но как-то странно, как будто извиняется, что привела меня в такой ограниченный мир. Только теперь я понял, что мы с ней совершили. Мы не просто ушли без спросу из дома. Мы что-то сломали, и без этого, наверное, нельзя будет жить. Как я буду есть, спать, где гулять? У меня нет больше железной дороги, машинок, МАДИ, Борьки… Есть коробка с мелочами, она лежит в кармане пальто, но зачем открывать ее, если мама сидит рядом? И где теперь бабушка? Ее тоже больше нет?

Я встал с кресла и прижался к маме, чтобы вознаградить себя за все потери счастьем, минуты которого не надо теперь считать, и с ужасом почувствовал; что счастья нет тоже. Я убежал от жизни, но она осталась внутри и не давала счастью занять свое место. А прежнего места у счастья уже не было. Невидимые руки хотели обнять маму, чтобы больше не отпускать, хотели успокоиться свершившимся раз и навсегда ожиданием – и не могли, зная, что почему-то не имеют на это пока права. Я тревожно подумал, что надо скорее вернуть все обратно, и понял, что тогда это право вовсе уйдет от них навсегда. Мне стало жарко. Я уткнулся маме в плечо и закрыл глаза…»

Потому-то и дальнейшая смерть бабушки воспринимается как естественное следствие этого «удара», этого «слома» в жизни Саши, этой «потери счастья». В тонкой, может даже, бытийной связи между нравственной стороной поступка мамы и Саши и его последствием в реальной жизни – главное достоинство романа Санаева.

Современная критика склонна чрезмерно серьёзно относиться к появляющимся художественным произведениям – выискивать скрытые смыслы, находить сложные параллели, даже не задаваясь вопросом, а является ли данное произведение подлинной литературой, можно ли его отнести к феномену художественной литературы вообще. Роман Павла Санаева вряд ли может быть отнесён к такому феномену: он не разрешает никакой серьёзной проблемы, не показывает полноценный внутренний мир человека, не проникает вглубь его характера, не обладает достаточной плотностью языковой ткани.

Но этот « удар », о котором мы говорили – уже существует. Именно им запомнится читателю и роман, и сам автор. Другое дело, что на раз открывшемся нельзя паразитировать. Автору придётся искать новое внутреннее содержание для своих следующих книг, опять пытаться уловить в реальности ту сгущенную субстанцию, которую мы называем Правдой жизни, которая только и делает эту жизнь – настоящей жизнью, а литературу – подлинной литературой.