Россия – огромная, сложно устроенная  цивилизация, и не всем под силу осознать это. Да и не открывается она силой. Разве что – духовной. Наши классики знали и это. О том, каким путем надо идти, чтобы понять и принять Россию, одно из самых провидческих произведений   Ф.М. Достоевского.

В подготовительных заметках к роману "Идиот" Достоевский так отметил важнейшее направление создаваемого произведения: показать, "как отражается Россия" в судьбе и размышлениях князя Мышкина, который смущен "громадностью новых впечатлений (...) забот, идей" и ищет ответы на вопрос "что делать?" 1).

Писатель хотел подчеркнуть сопричастность Мышкина судьбе России и встретившихся ему там людей: "Все вопросы и личные Князя ...  и общие решаются в нём, и в этом много трогательного и наивного, ибо в самые крайниетрагические и личные минуты свои Князь занимается решением общих вопросов..." (VI, 629)

Достоевскому важно, что "Россия действовала на него (Мышкина - Н.Т.) постепенно. Прозрения его. Но где только он ни прикоснулся - везде он оставил неисследимую черту" (VI, 629).

Этот замысел, безусловно, нашел своё художественное воплощение в романе, ибо ради него роман и писался. Особенностью этого замысла было то, что писатель по мере развития сюжета касался самых сущностных черт русской национальной природы, которые его герой открыл и в самом себе, и в других. А в том случае, когда речь идет о коренных свойствах нации, писатель высказывает мысли, которые не выдумываются, но прозреваются,  а потому их выражение под силу только гению.

В главе "Влас" ("Дневник писателя" 187З г.) Достоевский так писал о главной любви русского народа: "… сердечное знание Христа и истинное представление о нём существует вполне. Оно передаётся из поколения в поколение и слилось с сердцами людей. Может быть, единственная любовь народа русского есть Христос, и он любит образ его по-своему, то есть до страдания""2) .

Духовное прозрение Достоевского, с точки зрения христианской философии, является истиной, способной быть многократно подтвержденной. Остановимся только на одном (важнейшем!) аспекте христианского мировоззрения Достоевского, отражённого в судьбе князя Мышкина. Речь идет об основополагающем христианском догмате Пресвятой Троицы, заключающемся в том, что природа человеческого "Я" соборна и многоедина, и вне этого многоединства  просто не может до конца раскрыться.

Как сформулировал этот закон отец Сергий Булгаков в статье "Благодатные заветы Преподобного Сергия русскому богословствованию": "Таково самосвидетельство нашего духа о его собственной природе: он не один, хотя и един, его единство дано только в множестве триединства, он единоличен в многоличности, он кафоличен, соборен, и чистая моноипостасность есть абстракция, nonsens"3) .

Однако человеческое естество, созданное по образу и подобию Божию, не в силах вместить в себя всю полноту Его образа, но может к этому стремиться. Для этого существует только один путь - любовь, ибо лишь силам любви дано преодолевать границы эгоистического "Я", при этом-то и происходит самоотождествление себя с другим или с другими. Случается нечто похожее на то, что совершается в Святой Троице: "Я" исходит из себя и "как бы в жертвенности гасит свой светильник для того, чтобы он возгорелся в другом или других (двух). Божественная Ипостась осуществляется предвечным актом ипостасного самоугашения для возгорания в другом, для другого, через другого"4).

Этот акт можно оценивать как трагедию личности, которая, подавляя естественную волю к жизни, своей жертвой укореняет в людях моральные добродетели. Так думал, например, Артур Шопенгауэр. Немецкий ученый полагал, что "моральные добродетели представляют средство, споспешествующее самоотрицанию”5). При этом трагедия саморазрушения личности заставляет окружающих переживать такое скорбное и мучительное чувство, что развязка венчается необычным подъемом духа; это являет собой удовлетворение высшего порядка - катарсис. Шопенгауэр считал, что именно на этом переживании зиждутся все глубокие перевороты, изменяющие дух человека. Философ  приводит высказывание Мейстера Эккарта": "Быстрейший конь, который мчит нас и совершенству, - это страдание".

Достоевский как будто думает так же. Во всяком случае, в "Дневнике писателя" есть такая запись: "Я думаю, самая главная, самая коренная духовная потребность русского народа есть потребность страдания, всегдашнего и неутолимого, везде и во всем" (XXI, 36).

Однако есть существенная разница: расценивая страдания как продуктивнейший период человеческого духа, Достоевский ассоциирует его не только с судьбой русского народа, но и его призванием, особенностью Божьего промысла о нем. Назначение же писателя, да и вообще  образованных людей, - "преклониться перед правдой народной, признать идеалы народные за действительно прекрасные" и отражать, а не выдумывать их.

И это очень важный момент, придающий образу Князя Христа, как именует  поначалу своего Мышкина Достоевский, не умозрительный, но психологически убедительный характер. Не случайно А.Н. Майков, сразу по выходе в свет романа Достоевского, говоря о своём искреннем восторге и сильном впечатлении, как самое реальное лицо романа называет именно князя. А М. Е. Салтыков - Щедрин признал, что "по глубине замысла, по ширине задач нравственного мира, разрабатываемых им, этот писатель (Ф.М. Достоевский – Н.Т.) стоит у нас совершенно особняком".  "Идиот" представляется Щедрину вполне убедительной попыткой художественного решения "отдаленнейших исканий человечества"6). Да и само недоумение Достоевского по поводу некоторых литературно-критических оценок его романа должно быть принято к сведению: "Неужели фантастический мой "Идиот" не есть действительность, да еще самая обыденная!"

Между тем задачу, стоявшую перед автором "Идиота", легкой не назовёшь: с одной стороны, он должен был воплотить истинно народное представление о святости, потому что иначе невозможно было бы "растворить" князя в русской "почве". А с другой стороны, надо было зафиксировать саму подвижность русской жизни, её податливость к духовному учительству: показать знакомство князя с Россией как процесс, сильно влияющий на убеждения и настроения Мышкина.

Главная удача Достоевского состоит в том, что ему удалось воплотить национальное представление о святости. Его князь соединил в себе гармонию негромких слов и праведных дел Сергия Радонежского, улыбчивую кротость Серафима Саровского, утешение и умиление, которые шли от "учительных старцев" Оптиной Пустыни, и пророческую юродивость Василия Блаженного.

Достоевский предлагает истинно православное понимание сути жертвы и жертвователя. Если, например,  атеистически настроенный Шопенгауэр самоотречение как высшую форму любви к людям трактует в мрачных, страдальческих тонах, если, к примеру, Вл. Соловьев даёт довольно пессимистический прогноз относительно жертвы: "Пожертвовать свою жизнь народу или человечеству, конечно, можно, но создать из себя нового человека, проявить и осуществить истинную человеческую индивидуальность на основе этой экстенсивной любви невозможно"7), - то у Достоевского понятие жертвы сопряжено с двумя столпами православия - любовью и свободой, что сообщает акту жертвования утешительно-светлые тона и придает ему характер свободного волеизъявления.

Достоевский был убеждён: и сама идея, и её пафос необходимы людям. Во второй половине 1860-х годов, времени, когда задумывался и писался роман, у людей под влиянием целого ряда исторических причин сформировалось трагическое ощущение распада времён, чувство духовного сиротства. Пропасть обозначилась и между поколениями, и между сословиями. Эта драма не миновала никого, и надо было выработать активное "противоядие" бациллам разрушения и нигилизма.  Достоевский хорошо понимал, что лекарство только тогда поможет, когда оно не отторгается духовным организмом, а это возможно только в том случае,  если жива память народа.  Надо только ему, сбитому с толку революционной горячкой, эту память вернуть, излечив от болезненной разобщенности и эгоизма, "выпрямить", "восстановить" его душу.

Как известно, существуют три главные внутренние измерения русской духовной жизни и, соответственно, три основные направления русской философской и художественной мысли. Эти направления связаны с определенным типом мышления, который доминирует в ту или иную эпоху. Это осознание святости Космоса и любой твари, его населяющей, - уровень св. Софии. Это понимание необходимости праведного устройства души и общества, осознание святости народа - миссия св. Троицы. Успенское или шире - Богородичное мышление проявляется в осознании святости земной личности, в возможности обожения конкретного человека.

Что касается последнего, то метаморфозы Богочеловека и Человекобога пристально исследовал Достоевский почти во всём своём "Пятикнижии",  и только в "Идиоте" эти проблемы - на периферии внимания. На первом месте иное. Что же именно?

Поначалу писатель рельефно оттеняет софийность мировосприятия Князя Христа. Из своей предшествующей жизни в Швейцарии князь вынес многое: там он научился быть счастливым. Именно - научился, потому что вначале "грусть во мне была нестерпимая; мне даже хотелось плакать; я всё удивлялся и беспокоился: ужасно на меня подействовало, что всё это чужое; это я понял. Чужое меня убивало" (58).

Какие же пути прошел Мышкин в своем постижении живого мира и в адаптации к нему? Именно естественность и первозданность природы были теми качествами, которые стали "прояснять" болезненное сознание князя: "Совершенно пробудился я от этого мрака, помню, вечером, в Базеле, при въезде в Швейцарию, и меня разбудил крик осла на городском рынке. Осёл ужасно поразил меня и необыкновенно почему-то мне понравился, а с тем вместе вдруг в моей голове как бы всё прояснилось (58).

Князь учится "глядеть", то есть чувствовать, понимать природу. А как только открылась ему эта мудрость, так понял он и то, что "и в тюрьме можно огромную жизнь найти" и быть счастливым. "Я, впрочем, почти всё время был счастлив", - завершает князь свой рассказ о швейцарском житье.

Как только князь почувствовал, что овладел этой мудростью - жить в ладу с миром и с самим собой, - возникло у него желание поделиться драгоценным опытом с другими людьми, не зная даже того, захотят ли они этого. Вот фрагмент его  разговора с генеральским семейством Епанчиных:

 - Это все философия, - заметила Аделаида, - вы философ и нас приехали поучать.
- Вы, может, и правы, - улыбнулся князь, - я действительно, пожалуй, философ, и кто знает, может, и в самом деле мысль имею поучать... (62)

Заметим: философ, то есть любящий, почитающий мудрость, Софию. Вот почему, когда Аглая при первом же разговоре с князем прямо спросила его: "... вы думаете, что умнее всех проживёте? - князь так же прямо ей и ответил:

- Да, мне и это иногда думалось.
- И думается?
- И... думается, - отвечал князь, по-прежнему с тихою и даже робкою улыбкой смотря на Аглаю...
И далее:
 Он пытливо и серьёзно ещё раз обвёл глазами своих слушательниц.
- Вы не сердитесь на меня за что-нибудь? - спросил он вдруг, как бы в замешательстве, но, однако же, прямо смотря всем в глаза.
- За что?..
- Да вот, что я всё как будто учу... (64-65)

Но по мере знакомства с  русским миром и его людьми князя одолевает жалость к человеку, его несчастной доле, в которой, как видится Мышкину, во многом виноват сам человек, а точнее - его гордость, эгоизм, уязвленность. Князь понял, что каждый живёт в пределах своего представления о счастье, не давая себе труда разобраться в чувствах и думах людей, его окружающих, подчас даже дорогих ему людей. В этом увидел князь корень зла, причиняющий человеку истинные страдания, коверкающий его душу,

И Мышкин, повторяя земную миссию Христа, принимает на себя Крест, собственной хрупкой жизнью осуществляя могучий подвиг духа, гармонизируя, очищая, объединяя во Христе людей, которых судьба вовлекла с ним в единый жизненный водоворот.

А это и есть главный смысл троичного отношения к миру. Сокровенное Таинство Святой Троицы - Крестная жертва или, как сказал Святитель Филарет Дроздов, "любовь Отца, распинающая, любовь Сына, распинаемая, любовь Духа Святого, торжествующая силою крестною"8).

Если софийное мироощущение свойственно всечеловеку, касается общечеловеческих ценностей - природы, животных, детей, то  свойствами троич­ного мышления являются категории морального порядка: жертвенность, любовь, искупление. Именно их называл Достоевский "корнями", которые надо оздоравливать первыми, если хотите принести пользу России". И не случайно общечеловеческая мудрость открылась князю в Европе, в Швейцарии, а к Троичным откровениям он пришёл именно в России, где теологальные категории составляют саму ментальность русского человека.

Очень скоро появляется в речах князя новая - "объединительная" - лексика: личные и притяжательные местоимения, существительные, обозначающие родственные связи, и прилагательные, имеющие объединительные качества: (например, разговор князя Мышкина с Рогожиным в его доме  на Гороховой улице) - "Я, брат, тогда под самым сильным впечатлением был всего того, что так и хлынуло на меня на Руси... вся сущность христианства разом выразилась, то есть всё понятие о Боге как о нашем родном отце  и о радости Бога на человека, как отца на своё родное дитя - главнейшая мысль Христова!”(222)

И поменялся князь крестами с Рогожиным - побратался, значит, по- христиански. И поделился самым главным своим открытием: "Есть что делать на нашем русском свете, верь мне!"

Прекраснодушие Мышкина производил на людей самое разное впечатление. Амплитуда данных ему характеристик колеблется от камердинерской: "Просто дурачок и амбиции не имеет" - до рогожинской: "Совсем ты, князь, выходишь юродивый, и таких, как ты, Бог любит". Но что остаётся неизменным, так это очищающее, выпрямляющее  воздействие князя на людей, какой бы ни была их первая реакция на князя Мышкина.

Так, Ганя Иволгин поначалу агрессивно воспринял князя, обозвав его плутом: "Выпытал из меня всё". "Когда Ганя входил к князю, то был в настроении враждебном и почти отчаянном; но между ним и князем было сказано будто бы несколько каких-то слов, после чего Ганя просидел у князя два часа и всё время рыдал прегорько. Расстались оба в отношениях дружеских" (129). Или генеральша Епанчина, оценившая вначале князя так: "Простоват, да себе на уме, в самом благородном отношении, разумеется." И потому она поначалу не церемонилась с ним, задавала вопросы "нетерпеливо, быстро, резко", а уже по ходу разговора "становилась всё довольнее и довольнее" (56). И всё это было возможно потому, что князь мог не только прощать человеческие слабости и недостатки, но и сам умел просить прощения.

Это трудно, но необходимо, потому что, как сказал он Рогожину, "один наш грех, в одно слово!" И если не усмирять свою греховную природу, понятия спутаются и произойдёт "извращение идей и нравственных убеждений", что в свою очередь ведет к "невозможным преступлениям", когда преступник ощущает себя не грешником, а право имеющим. Исправить же можно только "старым", вечным способом  -  простить врага своего, своего обидчика и при этом простить так, чтобы "и вы согласились принять от него прощение".

Но ведь это, пожалуй, человеку и не под силу. Не случайна реакция князя Щ. на эту проповедь князя: "... рай на земле нелегко достаётся, а вы всё-таки несколько на рай рассчитываете; рай - вещь трудная, князь, гораздо труднее, чем кажется вашему прекрасному сердцу" (342).

Но Мышкин, конечно, знал это и без князя Щ. Однако он хорошо  понимал и то, что это единственный путь подлинного "восстановления" человека, приносящий реальные плоды. С этими "плодами" в других и, что всего неожиданнее, в самих себе сталкиваются герои, которые поначалу досадуют на князя за наивность, иронизируют над его беспомощностью, грубят в ответ на его прекраснодушие. И тем не менее – постепенно поддаются влиянию этого странного человека, который так неразумно себя ведет, так мало заботится о внешнем эффекте и так много внимания уделяет людям, того не стоящим, не способным даже оценить его жертв!

 Как досадует на него Аглая: "...здесь все, все не стоят вашего мизинца, ни ума, ни сердца вашего! Вы честнее всех, благороднее всех, лучше всех, добрее всех, умнее всех! Здесь есть недостойные нагнуться и поднять платок, который вы сейчас уронили... Для чего же вы себя унижаете и ставите ниже всех? Зачем вы всё в себе исковеркали, зачем в вас гордости нет? (З4З)

Но именно это забвение самого себя и приносит реальные плоды! Бурдовский просит прощения за бестактность. Ипполит целует у князя руку и соглашается переехать к нему. Рогожин после братания оказывается способным на жертвенный и великодушный жест: он уступает Настасью Филипповну князю: "Так бери же её, коли судьба! Твоя! Уступаю!.. Помни Рогожина!"

Не зря у всех почитаемых русских святых, оказавших благотворное воздействие на людские нравы, а потому - и на ход истории, мы встречаем качества, гордости прямо противоположные. Вот как писал в "Житии Сергия Радонежского" Епифаний Премудрый: "...он стяжал нищету духовную, смирение великое и любовь нелицемерную равно ко всем людям. Он всех вместе равно любил и равно почитал, не выбирая, не судя, не взирая на лицо человека, ни перед кем не возносясь, не осуждая; но слово его в благодати солью было растворено с приятностью и с любовью"9).

Не сразу этот путь открылся Мышкину. Поначалу шел он к людям, в новую для себя жизнь, укрепившись на минимуме: "Я положил исполнить своё дело честно и твердо. С людьми мне будет, может быть, скучно и тяжело. На первый случай я положил быть со всеми вежливым и откровенным; больше от меня ведь никто и не потребует..." (78) И хотя, в самом деле, было ему с людьми "тяжело", но по мере погружения в русскую жизнь, он сделал открытие, которое буквально окрылило его, придавая силы на крестном пути: "Я увидел людей изящных, простодушных, умных; я увидел старца, который ласкает и выслушивает мальчика, как я; вижу людей, способных понимать и прощать, людей русских и добрых, почти таких же добрых и сердечных, каких я встретил там (в народе, а не в высшем свете, где произнес он этот монолог - Н.Т.), почти не хуже" (551).

Вот почему князь Мышкин  быстро отказался от постижения России разумом ("Трудно в новой земле новых людей "разгадывать") и стал в Россию вчувствоваться: "В русскую душу, впрочем, он начинал страстно верить" (553).

На смену логическому усилию - "разгадывать" - пришло душевное - "верить". Его поразило "огромное сердце" встретившихся ему людей, вот почему  не мог он  не испытывать жалости к ним, не мог не сострадать им в их жизненных мытарствах. Так постепенно, но непреложно сформулировал он для себя открывшуюся ему истину: "Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества". А  ведь это не что иное, как завет Христа:  возлюби ближнего своего как себя самого.

Как видим, жертвенное учительство князя естественнейшим образом совпало с традиционными православными ценностями, которые он обнаружил и у пьяного солдата, и у знатной генеральши, и у буйного купца, и у рефлексирующего дворянина.

Нет, князь Мышкин не идеализирует людей. Уж кому, как не ему, обладающему даром провидения, не знать о самых тёмных, самых стыдных сторонах человеческого сознания. И тем не менее, он, читающий мысли и предвидящий события, не отказывает людям в Божьей искре, в стремлении стать лучше. Это любимейшая мысль самого Достоевского, многократно им высказанная в "Дневнике писателя": "Нет, судите наш народ не по тому, чем он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений; они срослись с душой его искони и наградили её навеки простодушием и честностью, искренностию и широким всеоткрытым умом, и всё это в самом привлекательном гармоническом соединении" (XXII, 43).

Главное открытие, которое сделал князь в России, открытие, которое заставило князя полюбить её, заключалось в том, что он обнаружил во встретившихся ему людях православный идеал праведной жизни, который русский народ "извел из души своей" (В.Розанов). И неважно, в какой степени сохранности этот идеал пребывал: в виде незыблемого нравственного догмата или смутных укоров совести, - важен общенародный характер его присутствия в жизни.

Так князь Мышкин открыл Россию, так сформулировал русский путь к спасению: "... откройте русскому человеку русский "Свет", дайте отыскать ему это золото, это сокровище, сокрытое от него в земле! Покажите ему в будущем обновление всего человечества и воскресение его, может быть, одною только русскою мыслью, русским Богом и Христом, и увидите, какой исполин могучий и правдивый, мудрый и кроткий вырастет перед изумлённым миром, изумлённым и испуганным, потому что они ждут от нас одного лишь меча и насилия, потому что они представить себе нас не могут, судя по себе, без варварства" (546).

И здесь, как нигде, важна отвага первого шага, доказательность личного примера. Это сокровеннейшая мысль христианства о неоценимой важности единичного добра, о необходимости нравственных усилий каждого. Слова Христа: "Царство Божие подобно закваске" - проясняют суть воздействия на окружающих того морального примера, который не только не затеряется, не пропадет, но непременно вызовет незаметное поначалу "брожение" и постепенно, но неотвратимо изменит направление умов, перестроит нравственный мир человека. Вот и герой Достоевского понимает, что "лучше просто начать... я уже начал..." Такое решение вопроса в "Дневнике писателя” за 1877 год Достоевский назовет "русским решением вопроса": "Прежде чем проповедовать людям: "как им быть" - покажите это на себе. Исполните на себе сами, и все за вами пойдут" (XXV, 63).

"Кто не возьмет крест свой и не последует за Мною, не может быть Моим учеником", - говорит Спаситель в Евангелии. Каждый истинно верующий должен "сораспяться Христу". Жертва требуется от каждого.

Чем дольше жил писатель, тем больше укреплялся он в мысли Троицы Живоначальной, состоящей в том, что высшая воля человека - жить самопожертвованием, готовностью "положить душу за други своя". И чем дороже жертва, тем несомненней результат, тем рельефней и твёрже она в памяти людей. Вот почему, повторяя жертвенный путь Христа, князь Мышкин отпечатался в судьбах встретившихся ему людей и в итоге -  понял и полюбил Россию.

Еще в 1863 году в  "Зимних заметках о летних впечатлениях" Достоевскому, при сравнении миропорядка Запада и России, открылась неразделённость православия и жертвенности:

"...самовольное, совершенно сознательное и никем не принужденное самопожертвование всего себя в пользу всех есть, по-моему, признак высочайшего развития личности, высочайшего её могущества, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли” (IV, 428).

Воистину: "...если пшеничное зерно, падши в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрёт, то принесёт много плода" (Евангелие от Иоана, гл. ХII).

Не случайно именно это христианское откровение высечено на  могильном камне писателя.
 

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 15т. – Л, 1989. – Т.VI. – С. 629. Далее текст романа цитируется по этому изданию с указанием в скобках номера тома и страницы.
2. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30т. – Л., 1972- 1990. – Т. 21. – С.38.  Далее публицистика Достоевского цитируется по этому изданию с указанием в скобках номера тома и страницы.
3. Булгаков С. Благодатные заветы Преподобного Сергия русскому богословствованию // Сергий Радонежский. - М.,1991. - С. 352.
4. Там же. З54.
5. Шопенгауэр А. Идеи этики // Шопенгауэр А. Избранные произведения. - М., 1993. - С. 152.
6. Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч.: В 20 т. - М., 1970.- Т. 9. - С. 411-413.
7. Соловьев В.С. Смысл любви // Философия искусства и литературная критика. -  М., 1991. - С. 118-119.
8. Сергий Радонежский. С. 421.
9. Сергий Радонежский. С. 100.

Все статьи авторской рубрики Наталии Тяпугиной
"СПРОСИ У КЛАССИКА">>>

Вверх

Комментариев: