Письма гениальных художников всегда содержат уникальную информацию о характере их духовных  исканий и особенностях личного мироустройства.   Когда речь идет о переписке единомышленников, помимо всего прочего, складывается  особая, доверительная интонация, ведётся откровенный разговор на волнующие темы.

 С появлением опубликованной переписки Н.В. Гоголя мы получили уникальную  возможность наблюдать за развитием увлекательного  диалога, который выстраивался не только  в письмах самого писателя  к семейству Аксаковых, к Н.М. Языкову, А.А. Иванову, В.А. Жуковскому, С.П. Шевыреву, М.П. Погодину, М.С. Щепкину, -  но и в ответных посланиях гоголевских адресатов.

Чрезвычайно  важно  уяснить: что волновало этих замечательных людей прошлого в  их частной переписке? Какими гранями своих личностей оборачиваются к нам Гоголь и его друзья со страниц их  переписки? (Переписка Н.В. Гоголя: В 2-х т. - М., 1988. -  Цитаты из этого издания даются в тексте с указанием в скобках номера тома и страницы).

Двухтомник  переписки Н.В. Гоголя даёт возможность не просто размышлять над ценнейшим эпистолярным материалом XIX века,  но и  ощутить энергию гоголевского слова, наблюдать личное воздействие писателя на своих современников. Двухтомник точно воссоздаёт исторический и общественно-литературный контекст, в котором жило гоголевское слово. Он  представляют собой ценный человеческий документ, запечатлевший особенности русской жизни 30–50-х годов XIX столетия, направление духовных поисков мыслящих людей,  их стиль письма и мышления. Кроме того, двухтомник сегодня — это слово Учителя,  помещённое  в живую среду его обитания. И слово это — о самом главном: о судьбе России, о смысле человеческой жизни, о роли искусства, об ответственности художника и о многом другом.

 При этом Гоголь и его адресаты  в эпистолярии обнаруживают качества сколь незаурядные, столь и неожиданные. В пределах  художественного творчества  некоторые их поступки и суждения  не получили бы  столь выпуклого воплощения. Например, гоголевская щепетильность, а вернее — доходящее до щепетильности чувство ответственности за всё, что связано с его именем.

 Более всего опасается писатель неблаготворного влияния на людей молодых. История с его портретом — тому свидетельство.

Михаил Петрович  Погодин — давний и близкий друг Гоголя, ученый-историк, драматург и издатель — без согласования с Гоголем опубликовал в своём журнале «Москвитянин» (1843, № 11) литографию с портрета писателя работы А.А. Иванова, что поставило их отношения на грань разрыва. Дело в том, что на этом портрете Гоголь был изображён в домашнем виде, в «халате, с длинными взъерошенными волосами и усами».

Писатель был  всерьёз встревожен: он не хотел бы, чтобы у молодых его читателей появился соблазн подражать ему в том, в чём подражать легче всего — «в пустых и глупых вещах». Зная, как велико его воздействие на людей, Гоголь хотел бы исключить саму возможность следовать ему во внешней неприбранности.

Что это: каприз чудака, излишняя требовательность или сложность характера? Ни то, ни другое, ни третье. Причина, говоря словами Гоголя, «истекает не из того источника». Год спустя в письме к замиряющему их С.П. Шевыреву Гоголь объяснит это с полной откровенностью: «Друг, не осуждай меня также за это излишнее кокетство, как тебе кажется, или какую-то кропотливую мелочь относительно всякого рода появлений моих в свете. И прежде, даже в минуты большей самонадеянности и уверенности в себе, я и тогда чувствовал, что тому, что может иметь влияние на других, и говоря вообще, на свет, тому слишком нужно опасаться выходить в свет с своими недостатками и несовершенствами» (II, 307).

Встречаемся ли мы с подобной ответственностью сегодня? Увы… Немногие помнят совет Гоголя: «Сложись-ка прежде сам да сделайся капитальным человеком, а без того принесёшь сор в общую кучу… Воспитай прежде себя для общего дела, чтобы уметь, точно, о нём говорить, как следует».

Переписка Гоголя даёт возможность проследить путь, которым шло суровое самовоспитание писателя. Понятно, что путь этот нетривиален, но  дидактический его потенциал - неисчерпаем. Известно, что публикация  «Выбранных мест из переписки с друзьями», по  собственному признанию писателя, едва не стоила ему жизни: столь жёсткой и резкой была реакция очень многих его старых друзей      и соратников, столь болезненно было несовпадение авторского замысла  и читательских ожиданий.

 Не предвидеть этого Гоголь не мог. Более того,  как следует из его переписки,  он специально пошёл на публичную экзекуцию. В письме к С.П. Шевыреву он объяснил это так: «Я разъял себя анатомически, рассмотрел себя строго и расспросил себя ещё раз, поставляя себя мысленно как бы пред суд самого того, что будет судить меня, и вижу, что… виной всему моя твёрдая вера в своё будущее, которое произошло от сознания сил своих» (II,359).

Причём эффект  жёсткой обструкции   не просто прогнозировался, но   замышлялся писателем.  Перед выходом в свет «Выбранных мест...» Гоголь пишет С.Т. Аксакову: «На мою книгу нападут со всех углов, со всех сторон и во всех возможных отношениях. Эти нападения мне теперь слишком нужны: они покажут мне ближе меня самого и покажут мне в то же время вас, то есть моих читателей. Не увидевши яснее, что такое в настоящую минуту я сам и что такое мои читатели, я был бы в решительной невозможности сделать дельно своё дело»  (II, 79).

Хоть и полагал Гоголь, что критика придаёт ему крылья, что, «не изведав себя со всех сторон, во всех своих недостатках, нельзя избавиться от своих недостатков», что душа его требует, чтобы её «более охужали, чем хвалили» (II, 292–293), — тем не менее,  удар, нанесенный им  самому себе, потряс писателя  до основания и… утвердил в мысли, что он не знает вовсе России и что «не следует выдавать в свет ничего, не только живых образов, но даже и двух строк какого бы то ни было писанья, до тех пор, покуда, приехавши в Россию, не увижу многого своими собственными глазами и не пощупаю собственными руками»  (из письма к В.Г.  Белинскому от 29 июля 1847 года).

Вот такой уровень ответственности и… свободы — свободы от собственного имени, свободы всё начать сначала, свободы в своих убеждениях, которые не в силах поколебать ничто. «Будь покоен на мой счет, — напишет он 27 апреля 1847 года  П. Плетневу, — меня не смутят критики и ни в чём не заставят пошатнуться, что здраво и крепко во мне» (1, 285).

Гоголь свободно пересекает границы государств и культур, его письма летят из самых разных географических точек, найти его — задача не из лёгких. Вот пример его маршрута 1847 года: «Из Неаполя отправляюсь на днях, — пишет он С.П. Шевыреву. — Июнь буду близ Франкфурта на водах. Конец июля, весь август и начало сентября буду на морском купанье в Остенде… Осенью вновь в Неаполь затем, чтобы оттуда на восток» (II, 356).

Дорога была  для писателя не капризом, а необходимостью. Дорога - это свобода не только передвижения, но и существования. Это простор. Нужный масштаб. Гоголю  нужно было трогаться в  дальний путь, чтобы вырастить в себе произведения, призванные помочь загнанному в угол человеку.

При этом дорога была для писателя не только лучшим местом для творчества, но и привычным средством самовоспитания. Погружение в себя при созерцании постоянно меняющегося пейзажа приносило удивительные плоды: «…с каждым днём и часом становится светлее и торжественнее в душе моей… не без цели и значенья и отлученья от мира… совершалось незримо… воспитанье души моей… стал я далеко лучше того, каким запечатлелся в священной для меня памяти друзей моих… чаще и торжественней льются душевные слёзы и… живёт в душе моей глубокая, неотразимая вера, что небесная сила поможет взойти мне на ту лестницу, которая предстоит мне, хотя я стою ещё на нижайших и первых её ступенях. Много труда и пути и душевного воспитанья впереди ещё!» (из письма к  В.А. Жуковскому от 14 июня 1842 года).

Впрочем, были ценности, от которых Гоголь не хотел и не мог чувствовать себя свободным — от России, от своего долга перед ней, от времени, в котором выпало  жить.

Наступающее «мутное» время, вошедшее в историю под грифом «мрачного семилетия» (1848 – 1855),  было воспринято Гоголем, как проверка его писательской и человеческой жизнеспособности, как вызов, на который не ответить нельзя.  4 марта 1846 года он напишет В.А. Жуковскому: «В продолжение путешествия я устроюсь так, чтобы в дороге писать, потому что труд мой нужен: приходит такое время, когда появление моей поэмы есть существенная необходимость для теперешнего положения дел и мыслей».

В сумасшедшее, как аттестует его Гоголь, время, когда «умнейшие люди завираются и набалтывают кучи глупостей», когда «все, и молодежь, и старость, до того запуталось в понятиях, что не может само себе дать отчета», когда «одни в полном невежестве дожёвывают европейские уже выплюнутые жеваки. Другие изблёвывают свое собственное несваренье» (1, 223), — как раз и «требует поэта к священной жертве Аполлон».

Гоголь не может смириться ни с враждебной разобщённостью борющихся группировок, ни с унылой безнадежностью, которая охватывала людей при одном лишь перечислении понесённых обществом потерь. А они, и в самом деле, были велики: разгром петрашевцев, каторга Достоевского, ссылка Салтыкова, изоляция Тургенева, отъезд Герцена, смерть Белинского и Валериана Майкова.

Гоголь не впадает в отчаяние, потому что убеждён:  именно во времена смуты и умственного бессилия зарождаются в обществе бациллы хаоса и разрушения, одолеть которые трудней всего. В «содомное» время наступает путаница в понятиях, которая представляет лёгкую и желанную добычу для тех, кто не стеснён кодексом чести и первый предложит рецепт «спасения» Отечества. А это уже угроза России, её будущему.

Гоголь отдавал себе отчёт, что наступившее время - не лучшее для настоящего искусства. Суррогат царит и здесь, потому что «люди… не отрезвившиеся от угару, не годятся в читатели, не способны ни к чему художественному и спокойному» (из письма Гоголя к П.А. Плетневу от 15 декабря 1849 года).

Когда  «люди ещё не пришли в состояние читать книгу как следует, то есть прилично, не держа её вверх ногами!» (1, 223), -  они не только не могут оценить художественных достоинств (к примеру, вышедшей в это время «Одиссеи» Жуковского),  - они не способны услышать мудрого вразумления, которое в смутное время кажется им наивным анахронизмом, и это в лучшем случае, а в худшем — просто предательством.

Выступать в такое время с призывом подумать о душе своей, не поддаваться гнусным обстоятельствам и «не святокупствовать», а выполнять честно свой долг на том месте, какое выпало тебе в жизни, — значит почти наверняка поставить под удар свою репутацию человека прогрессивного, подвергнуть риску свою былую славу и предстать перед  судом своих возбуждённых и нетерпеливых соплеменников.

Многие ли в этой ситуации стали бы испытывать судьбу и поступать, сообразуясь с высшими целями воспитания общества? А вот у Гоголя хватило мужества объясниться со своими читателями, напомнить им христианские заповеди и отчётливо выговорить собственную, идущую вразрез со многими позицию: «Благосостояние общества не приведут в лучшее состояние ни беспорядки, ни пылкие головы. Брожение внутри не исправить никакими конституциями. Общество образуется само собою, общество слагается из единиц. Надобно, чтобы каждая единица исполнила должность свою… Нужно вспомнить человеку, что он вовсе не материальная скотина, но высокий гражданин высокого небесного гражданства.  Покуда он хоть сколько-нибудь не будет жить жизнью небесного гражданства, до тех пор не придёт в порядок и земное гражданство» (II, 496).

И не исторический фатализм в этих, не сулящих скорого благоденствия словах, не утопия, а суровая правда человека, осознавшего, что усовершенствование души — это единственно надёжный гарант лучшей жизни. Это слова мыслителя, понявшего, что «человека нельзя ограничить человеком; на следующий год окажется надобность ограничить и того, который поставлен для ограниченья, и тогда ограниченьям не будет конца». Узнаваемая картина, не правда ли?

 Между тем Н.В. Гоголь, а еще раньше Н.М. Карамзин и  А.С. Пушкин её не только предсказали, но и предложили выход из этого социального лабиринта. «Когда люди уверятся, что для собственного их счастья добродетель необходима, тогда настанет век златой, и во всём правлении человек насладится мирным благополучием жизни» (Н.М. Карамзин). И у Пушкина в «Капитанской дочке»: «Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений».

Как образно заметил ценимый Гоголем И.В. Киреевский, «под громким вращением общественных колёс таится неслышное движенье нравственной пружины, от которой зависит всё».

Открывшуюся ему истину Гоголь твёрдо выговорил до конца и предложил свои способы улучшения человеческой природы, рискуя навлечь на себя негодование ретивых граждан. В наиболее законченном виде эта позиция сформулирована в «Выбранных местах из переписки с друзьями», которые, как известно, родились из переписки Гоголя с

людьми, близкими по духу: В.А. Жуковским, Н.М. Языковым, А.А. Ивановым, А.О. Смирновой и некоторыми другими адресатами.

 Гоголь солидарен не только с ними, но и вообще — с любым человеком, озабоченным духовным созиданием во благо России. Ему важно, чтобы литература помогла человеку «воздвигнуть в нём дух» и внушить силы для кропотливой работы над собой.  И в этом очищении «только одна та помощь будет теперь действительна в России, которая будет сделана с любовью» (II,  399).

А разве нет? Разве не любовь по природе своей созидательна? И разве не оказывается на деле самым важным именно источник, побуждающий к цели?

В письме к В.А. Жуковскому от 29 декабря 1847 года Гоголь так сформулировал своё понимание высшей цели искусства: «Искусство есть водворенье в душу стойкости и порядка, а не смущенья и расстройства». Чтобы достичь этой цели, одного желания мало, мало и одной природной одаренности: «Воспитайся прежде как человек и гражданин земли своей, а потом уже принимайся за перо!» (1, 214)

Гоголевская переписка не только позволяет воссоздать динамизм (иногда довольно драматический!) его человеческих контактов, не только делает облик писателя живым и многомерным, но и сохраняет удивительную атмосферу общения высоких душ. Образцом в этом смысле является переписка Гоголя с Сергеем Тимофеевичем Аксаковым, а также с его семейством: женой Ольгой Семёновной,  сыновьями Константином и Иваном,  дочерью Верой Сергеевной.

 В их переписке отражена особая атмосфера дружбы и прямодушия. Даже страх потерять Гоголя, которого в этой семье высоко почитали и любили, не останавливает Аксакова от честного выражения собственного мнения. Он может сурово урезонить Гоголя-человека, когда в его убеждениях видит опасность для Гоголя-писателя: «Терпеть не могу нравственных рецептов… Вы ходите по лезвию ножа! Дрожу, чтоб не пострадал художник, чтобы творческая сила чувства не охладела от умственного напряжения отшельника!»

 Что касается попыток Гоголя повлиять в религиозном плане на Аксакова, ответ последнего был категоричным: «Я не порицаю никаких, ничьих убеждений, лишь были бы они искренни, но уже, конечно, ничьих и не приму…» (II, 53)

Вот так: ничьих! И когда от письма к письму опасения у Аксакова усиливаются, когда ему кажется, что Гоголя-писателя надо спасать от Гоголя-проповедника, он считает своей обязанностью высказать всё, что его беспокоит: «Осердитесь на меня, лишите меня вашей дружбы, но внемлите правде, высказанной мною» (II,77).

Сколько любви и боли Аксакова в этом вынужденном укоре: «Вместо прежних дружеских, тёплых излияний начали появляться наставления проповедника, таинственные, иногда пророческие, всегда холодные и, что хуже, полные гордыни в рубище смирения» (II, 74).

И какое искреннее облегчение в покаянии, когда Сергей Тимофеевич убедился, что его опасения были напрасными, что Гоголь не свернул со своего пути, что он по-прежнему выше его понимания: «Мне показалось несовместным Ваше духовное направление с искусством. Я ошибся. Слава Богу!.. Талант Ваш не только жив, но он созрел. Он стал выше и глубже…»

Как видим, гоголевский эпистолярий подтверждает его репутацию глубокого сердцеведа и душезнателя.  Не только художественное творчество, но и письма Гоголя отразились в судьбах самых разных людей, явившись своеобразным нравственным катализатором. Таковыми они остаются и сегодня. Они обладают действием, которое наш замечательный   историк  В.О. Ключевский сравнил с библейской закваской: «…украдкой западая в массы, это влияние вызывает брожение и незаметно изменяет направление умов, перестраивает весь нравственный строй души русского человека».

Хочется надеяться, что мы достаточно умны, чтобы отнестись к переписке Гоголя не только как к литературному памятнику, но и как в «высшей степени трогательному и значительному житию и поучению нашего русского Паскаля». Именно так расценивал письма Гоголя другой наш мудрец — Лев Николаевич  Толстой, мечтая издать их как «чудесное житие для народа».

У нас есть эти книги.  Читайте их!

Все статьи авторской рубрики Наталии Тяпугиной
"СПРОСИ У КЛАССИКА">>>

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: