|
 Когда время в России в очередной раз сходит с ума, когда вдрызг разбиваются не только чёткие минуты, но и минутные стрелки, из каких-то неведомым глубин, стряхнув тенёта веков, являются к людям они – мудрецы, пророки, поэты. Типаж неизменен. Меняются непринципиальные детали, но типаж! - о, типаж всё тот же! Его невозможно сбить с пославшей его орбиты такими пустяками, как исторический момент, польза или слава. Настоящий поэт – это точная мера весов, на которых взвешивается нетленное. К счастью, она, эта мера, довеку тоже не меняется, только всё реже и реже встречается, а потому ещё дороже ценится.
Итак, Сергей Кабаков. Ему семьдесят. По корням – уралец, по месту жительства – мой земляк, саратовец. Поэт, и это в нём главное. То, что не нуждается в доказательствах. Достаточно открыть его книжку и начать читать. Имеющий душу да слышит. Слова у поэта живые.
Струна не выдержала стона,
прорвавшегося невзначай.
На подземелье не серчай –
оно бездушно и бездонно.
Судьба подбросила тебе
Кифару, Ад и Эвридику –
когда бы не был ты великим,
ты б не покорствовал судьбе.
Но встать в слепую кутерьму,
заставив мёртвых встрепенуться,
чтобы от света оглянуться
в холодную глухую тьму.
И эта слабость в жизнь стереть
единым поворотом взгляда –
невозвратимая награда,
которой ты не смог стерпеть.
Теперь иди и пой впотьмах,
тебя вторично не услышат,
зато посмертно возвеличат –
тебе уже неведом страх
(«Орфей»).
У Сергея Кабакова есть то, что выделяет его изо всех пишущих, - свой язык. Он богат, оригинален, своеволен и чувственен. Его языку подвластен строгий античный перевод и прозрачный пейзаж, лирическое откровение и звукопись пёстрого мира. Но всё это - инструменты. Главное, поэту есть что сказать. Для этого, собственно, язык и нужен.
Невероятная метафоричность, плотная, как древняя скала, трудная для подъёма и торопливой скорости – его художественная материя. Для взгляда, скользящего по поверхности, это может показаться бредом, шаманством, словесным опиумом. Но поверхностные суждения досужих людей настоящих поэтов не интересуют. У них достаточно внутренней мощи, чтобы не реагировать на пошлости. Для них метафора - не знак мастерства, а единица мышления.
Листьями ива касается самой воды…
Трудно теченье речное остановить.
Гнутся зелёные ветви, и дождь проливной
Русло реки наполняет водой
(Из цикла «Настроения»).
Заселён художественный мир С. Кабакова плотно. У него свои герои:
И юный Одиссей сгребает вёрсты,
и на плечах с тяжёлым кораблем
идёт искать высокий голос пены.
В глазах его топорщатся сирены,
а на губах – солёный окоём…
Родные лица, как густые звезды,
в зелёном доме светятся потом
(«И юный Одиссей сгребает вёрсты…»)
В Интернете о Сергее Кабакове вы отыщете немного: лаконичные фрагменты биографии, чуть-чуть стихов да пара старых статей о нём. Оно и понятно: где Интернет – и где он, ценитель вольного досуга, собрат беспечных муз, собраниям «союзных» писательских завсегдатаев предпочитающий общество Катулла и Гомера!
Как ты нашёл по русому бытью
меня в славянских кущах на ночлеге,
как ты нашёл меня, Гомер счастливый?
Иль посох твой, в котором брезжил
скрип земной оси,
тебя ко мне привёл?
(«Путник»)
Вот уж точно – неисповедимы твои пути, Творец. Лишь в поэзии такие временнЫе и географические перемещения – дело обычное. Здесь Гомер сам выбирает в собеседники того, кто носит в себе кровное родство с ним, а не наоборот:
Ну, как же! Было пусто, а теперь
опять вода наполнила сосуды,
небесная вода до самой кручи,
прохладная и свежая, как веник
берёзы ранней в бане заливной:
шипят дрова в печи, кипит колода,
и скоро хлынет жар и аромат
сосны, берёзы, и дождя, и хлеба.
Я этим хлебом стал, и стал дождём,
немножко стал, но счастлив,
я прикоснулся искренне к нему,
как со слезой, касаешься любимой,
слезой, которая не выйдет никогда,
но будет жить в ладонях и словах
(«Путник»)
Когда твое мироощущение соприродно любви, ласковой небесной влаге, своевольному ветру и безмерной морской пучине, - границы твоей жизни распахиваются настолько, что под силу понять, например, это:
И снова я дыханье обнажил ветров,
они меня давно томили. Бежать?
Но от кого, да и куда? Одна земля,
одни на свете люди, одна река и океан один,
и Одному есть множество названий
(«Путник»)
Сергей Кабаков до сегодняшнего дня опубликовал совсем немного - только две нетолстые книжечки стихов («Путник», 1997; «Оклик», 2006). Но разве это имеет значение, если мы имеем дело с талантом самобытным и масштабным!
На родном Урале Сергея Кабакова знают, ценят и уважают. Потрясающее вступление к сборнику его стихов «Путник» не написала, а буквально соткала из любовных полутонов и нежнейших смыслов Майя Никулина, сама первоклассный поэт.
«Поэзия – сама себе начало и причина. По верному природному праву она представляет нам жизнь в целом, во всей полноте, и сама оригинальность поэта именно тем и определяется, какие знаки этого целого она видит и именует. У Сергея Кабакова это «роса-крупянка», «птичий выпорх» и «конский топот и трава», колонны, камни, «лебедь-снег», игла и нить, дыханье, оберег, ребёнок, Аполлон, дельфийский храм и «серебро простуды», кентавры, прялки, песня-тишина – словом, всё, что он, лишённый дара цивилизованной избирательной любви, оглядывает разом и приемлет».
Майе Никулиной удалось, как ажурным покрывалом, уловить и соединить россыпь поэтических знаков Кабакова, которые, оплавившись в душе поэта, как в мощном горниле, являются в мир заново в своём свежем первородстве, лишённые окалины повседневности.
Точно интонационно и по смыслу написал о Сергее Кабакове и другой уралец – Юрий Казарин - автор книги «Поэты Урала» (2011), один из разделов которой посвящен творчеству Кабакова:
«Поэт, обладающий невероятной и самобытной, природной силой… Стихи Сергея Кабакова первобытны: поэзия этого крупного талантливого человека выполняет в основном главные свои функции – чувственное называние, взволнованное, если не страстное осмысление и абсолютно эстетически нравственное признание мира как необъятной и повсеместной красоты…
С. Кабаков своими стихами способен порождать энергию чудовищной силы, и качество такой поэтической энергии обусловлено добром. Мудрое добро поэзии С. Кабакова нужно не понимать, а любить, потому что всё, что любится, «будет жить землёю и думами земными будет зреть».
Понятно, что с такой душевной проницательностью и очевидной оригинальностью Сергею Кабакову живется нелегко. Он не вписывается в наше беспокойно-суетливое время и вполне экзотично смотрится в нём: огромный, как Дельфийская колонна, и такой же не по-сегодняшнему капитальный. Отстраненный, избегающий панибратства. Внешне один-в-один – брат-близнец другого отшельника – Максимилиана Волошина.
Я при знакомстве с Сергеем Николаевичем была поражена этим сходством. Потом долго рассматривала фотографии обоих и перечитывала по очереди их стихи. Очевидно: на всём знак родовой близости. Не ученичества, не копирования, а родства! И общая «праматерь» у обоих: особая человеческая и поэтическая порода. Она отпечаталась в их жизни наособицу, в неподражаемых стихах, вольном обличье. Бородатые странники с глазами вечного ребенка. Не рифмоделы, но путники, проходящие по жизни, что им выпала, с мудрым терпением и тайным знанием. Несуетные, добрые, глубокие. Живущие и пишущие по-своему. Свои у них – совсем другие и не здесь. Вслушайтесь в этот разговор званых и посвященных:
Войди, мой гость: стряхни житейский прах
И плесень дум у моего порога...
Со дна веков тебя приветит строго
Огромный лик царицы Таиах.
Мой кров - убог. И времена - суровы.
Но полки книг возносятся стеной.
Тут по ночам беседуют со мной
Историки, поэты, богословы.
И здесь - их голос, властный, как орган,
Глухую речь и самый тихий шёпот
Не заглушит ни зимний ураган,
Ни грохот волн, ни Понта мрачный ропот.
Мои ж уста давно замкнуты... Пусть!
Почётней быть твердимым наизусть
И списываться тайно и украдкой,
При жизни быть не книгой, а тетрадкой.
И ты, и я - мы все имели честь
"Мир посетить в минуты роковые"
И стать грустней и зорче, чем мы есть.
Я не изгой, а пасынок России.
Я в эти дни - немой её укор.
Я сам избрал пустынный сей затвор
Землёю добровольного изгнанья,
Чтоб в годы лжи, паденья и разрух
В уединенье выплавить свой дух
И выстрадать великое познанье.
Пойми простой урок моей земли:
Как Греция и Генуя прошли,
Так минет всё - Европа и Россия.
Гражданских смут горючая стихия
Развеется... Расставит новый век
В житейских заводях иные мрежи...
Ветшают дни, проходит человек,
Но небо и земля - извечно те же.
Поэтому живи текущим днём.
Благослови свой синий окоём.
Будь прост, как ветр, неистощим, как море,
И памятью насыщен, как земля.
Люби далёкий парус корабля
И песню волн, шумящих на просторе.
Весь трепет жизни всех веков и рас
Живёт в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.
(25 декабря 1926, Коктебель).
Это Волошин, старший.
А вот Кабаков. Подхватывает и продолжает:
Ты запыхался и устал, прохожий,
Зайди ко мне, присядь, поешь и выпей,
Полжизни я сижу, не носят ноги
И руки сохнут, как пустые плети.
Но путник крикнул мне: «Открой же двери,
Я тоже изнемог в пути и высох!»
Тогда я встал и дверь из петель вышиб…
Но путника за ней не оказалось.
Я только чувствовал, как почва тяжелеет,
Как дышит твердь, носящая живое.
Открой меня и снова заглуши
Раскаты радуг на крутом откосе,
Моя морская роковая пена,
Которую Гомер навстречу дует.
О, не испить судьбы из этих дланей
И Зевсу их покоя не нарушить,
Но Троя упадет, и дрогнут пальцы,
И выступит на лбу одна морщина
(«Путник»)
Может быть, кому-то Волошин и казался нелепым в своих греческих хитонах, подпоясанных лёгким шнурком, с вольной бородой и просторным животом, широко шагающий по пустынному Киммерийскому берегу. Может быть… Но только, уверена, не своему собрату и преемнику из ХХI века. Тому бы тоже - в Киммерию, в горы, к морю. На волюшку. Там бы он был свой. А здесь Кабаков нелепо смотрелся бы за компьютером, если бы он у него был, конечно. Что-то, типа, Гаргантюа, вышивающего крестиком.
Моего героя трудно представить не только за компьютером, но, если честно, и за пишущей машинкой тоже. Вот перо, лист пергамента – другое дело.
В чём же смысл появления таких, несовременных, не просто – выпавших из времени, а принципиально – вневременных авторов? Зачем, например, Сергей Кабаков так упорно много лет переводит своего Катулла? Где Катулл - и где все мы?
А всё там же! Гай Валерий Катулл - в своих стихах и в думах о них людей, разошедшихся с ним во времени на несколько тысячелетий. Такое бывает. Но в том и дело, что для настоящего искусства время - не противник. Скорее, союзник. Были бы тексты. А читатели в любое время отличат подделку от подлинника. И судьба этого древнеримского поэта тому подтверждением: не признавали его ни при жизни, ни сразу после смерти, и лишь через множество веков его почти нечаянно настигла настоящая слава. Многовековая слава поэта, прожившего на земле всего три десятка лет!
Напомню, точных сведений о жизни Гая Катулла сохранилось совсем мало. Известно, что родился он в Вероне, вероятно в 87 г. до н. э. Писал свои стихи во времена Цицерона и Цезаря. В Средневековье произведения Катулла были утеряны. Единственный его поэтический сборник в единственном экземпляре был вновь обнаружен лишь в XIII веке в его родной Вероне. Позднее и эта рукопись была утрачена, но с неё успели снять две копии, от которых и происходят многочисленные публикации Катулла в XV и последующих веках.
Судя по этим сохранившимся стихам, очевидно, что Катулл обладал ярким поэтическим талантом, особенно в выражении лирического чувства, и может быть назван истинным прародителем поэтической лирики в древнем Риме, и не только. Там, где в поэте говорило живое, неподдельное чувство — как, например, в стихотворениях, предметом которых была его любовь к Лесбии, которую он обессмертил своим творчеством, или трагическая смерть его брата на чужбине. Здесь Катулл обнаруживает живую силу поэтического вдохновения. Действительно, этот поэт способен заражать интересом к себе и сегодня. Катулл был молод, задирист, остроумен, смел, порой даже безрассуден. И непобедимо талантлив. Перечитайте его язвительные эпиграммы, подивитесь силе и сложности любовного переживания Катулла, его любви-ненависти, - и станет понятно, почему Сергей Кабаков буквально заболел этим поэтом, не поленился выучить латынь, постоянно его читает, переводит, много о нём думает. Почти по Светлову: «Откуда у хлопца античная грусть?»
И о чём это говорит? – Да всё о том же! Настоящее искусство живёт и вдохновляет, сколько бы лет и столетий ни прошло. И ещё один вывод для писателей: книжки свои нужно издавать. Надо дать себе шанс быть прочитанным, если не современниками, то хотя бы потомками.
Что и делает Кабаков. Он издаёт свои книги. Да, редко. Раз в десятилетие. Но издаёт! И знает точно: тот, кто его не ищет, ему и не нужен. Как в мелком сите в его нечастых книгах застревает только золотая порода текстов. А его бесценные читатели каким-то седьмым чувством чуют в нём своего поэта, и находят, и читают, и знают. А чужие ему и не интересны. Нет у него гонки за публикациями и славой. Для Кабакова это звук пустой.
Так случилось, так бывает: духовная колыбель Сергея Кабакова качнулась не только в уральской глубинке, где появился он на свет, но и в древней античности, где родился он как поэт. Это его вторая родина, его духовное пристанище. Сюда, как и в свой тихий русский городок, он всю жизнь будет мысленно стремиться и возвращаться.
Как и его поэтический собрат Волошин, Кабаков явился в мир тогда, когда грозное небо, кажется, готово рухнуть на наши слабые головы. А эти могучие Атланты, как им и положено, спокойно и надёжно подставляют свои мужицкие плечи, чтобы спасти и удержать вместе с дрогнувшими сводами наши растерянные души и хрупкие духовные ценности.
Густых дыхание кентавров
и конский топот, и трава,
и белой пряжей острова
в пустыне волн, ветров и лавров.
И Аполлон, что превозмог
лишь самого себя когда-то,
теперь тоскует без собрата,
которым не был побеждён.
Цветёт над морем камень храма,
в колоннах светится огонь,
и на траве пасётся конь,
жуя и фыркая упрямо.
И вновь - через столетие - благословение старшего, Максимилиана Волошина:
Бездомный долгий путь назначен мне судьбой...
Пускай другим он чужд... я не зову с собой –
Я странник и поэт, мечтатель и прохожий.
Любимое со мной. Минувшего не жаль.
А ты, что за плечом, – со мною тайно схожий, –
Несбыточной мечтой сильнее жги и жаль!
И что это, если не перекличка? Вне своей духовной родины оба сиротствуют. Тоскуют по утерянной гармонии, обоих веселит только тот юмор, печалят те трагедии. Оно и понятно. Древние греки и римляне были первыми, они всё и сказали. Остальное – вторично, безвкусные перепевы и заимствования. Ни Волошину, ни Кабакову этого не надо. Надо – сочинять, фантазировать, переводить, оживлять, собирать вокруг переведённых текстов знатоков и единомышленников, способных всё понять и присоединиться. Они умеют вдохновляться лучшим, когда и кем бы это лучшее ни было создано. Вот почему Сергей Кабаков так безнадёжно вдохновлён и пожизненно очарован своим Катуллом:
Когда я понял, что тебя люблю,
о, Лесбия, я превратился в пепел.
Теперь ты видишь пепел тот горячий
у ног своих. Назвать его любовью
уже нельзя.
Нельзя назвать и пеплом.
(«На темы Катулла»)
У поэта Кабакова особый глаз, даже не зрение – глаз! – иное, чем у всех, природное устройство для оживления того, что у людей принято считать неодушевлённым. Судите сами:
Цветёт зелёною иглой
на белом пологе заката
моя смолистая отрада,
мой недосказанный покой.
И в тот покой, в закат медовый,
слетятся к моему лицу
ахейские большие пчелы…
Как в реальности разошлись цивилизация и культура, так в жизни и творчестве Сергея Кабакова - это параллельные вселенные: первая – чужая, невозможная, ненужная; вторая – населена теми, кто люб и надобен. Это тяга к первоисточнику, праобразу, остановить которую не в человеческой власти, – свойство личности талантливой, глубоко образованной, с хорошим вкусом. Вот почему у таких поэтов на земле не роль, но миссия.
Терем
древен,
брёвен
вровень
приподнял
святые
брови.
Ни щербинки,
ни гвоздя,
ни слезинки
от дождя
(Из цикла «Звонница»)
Это нам напоследок - оберег Сергея Кабакова от беспамятства и бескультурья. Наша копилка прочности.
P.S. А в моём эссе «ПОЭТ» Сергей Николаевич позволил мне пофантазировать, держа в памяти его замечательное стихотворение:
Гнедые реки рвут поводья,
летя по золоту песков,
но тихи вёсла рыбаков
и нет удачи на сегодня.
Кругом скупая синь воды
течёт, на всплеске застывая,
бурлит, уключины ломая,
бродя кругами у кормы.
Спасибо, друг! |
|
