Людмила ТОБОЛЬСКАЯ
ГЛОТОК ВЕЧНОСТИ
Повесть

А потом тело охватила судорога. Спазм начал сжимать всё туже, туже, и не стало ни одной мышцы, свободной от боли. Ей пришлось напрячься, замерев, без движения, без дыхания, в ожидании, когда «отпустит». И тут пришло ясное понимание, что прекращение этой боли будет одновременно и прекращением ее жизни, что это переход в смерть! Туда, где действительно - «...ни болезни, ни печали, ни воздыхания....». И она испугалась своего желания прекращения боли.

Но и терпеть было почти невозможно. В отчаянии, она кинулась торговаться... С кем?! Мысли путались: «Ну уменьши только на чуть-чуть, совсем немного, чтобы можно было думать хоть о чем-нибудь, кроме боли...».

И судорога начала отпускать. Совсем чуть-чуть, потом еще чуть-чуть... И она обрадовалась, распрямилась, вытянулась, и что-то властное, необоримое мощно повлекло ее куда-то, и она узнала ту самую «трубу», тот самый «тунель», сквозь который уносились из этой жизни все, описавшие в популярных брошюрах свой опыт умирания. Её влекло все стремительнее в темном и тесном пространстве, а потом совсем неожиданно тунель кончился, и непонятным образом она оказалась парящей под потолком больничной палаты. Всё той же палаты, куда четверо суток назад была спешно доставлена в полубессознательном состоянии с затрудненным дыханием, высокой температурой - с диагнозом: «двухстороннее крупозное восполение легких».

Тогда, ночью с ней в клинику поехала сестра Катя, всю дорогу державшая ее за руку своей мелко дрожащей рукой и тихо успокаивавщая, шепелявя от лежащей под языком таблетки валидола:

- Я буду с тобой, Зоенька.., всё время буду с тобой...

- Ты сама еле на ногах держишься, третий час ночи, - извиняющимся слабым шепотом отвечала она сестре, с тревогой вглядываясь, как приближаются и разворачиваются в окне огни медицинских корпусов. Следя за ее взглядом, сестра поясняла:

- Клиника хорошая, одна из лучших в Москве, самое современное оборудование, опытные врачи.

- Завтра нужно обязательно сообщить в посольство, что я, находясь в гостях у сестры... а моим пока не сообщай, только в самом крайнем...

- Хорошо, хорошо, ты не волнуйся сейчас...

Да, тогда ей было действительно опасно плохо. Каждая фраза давалась с трудом. Температура продолжала подниматься, и вместе с температурой, Зоя чувствовала, поднимается давление. В груди сдавливало, ощущение жара сменялось ознобом. Зое казалось, что она лишь на минутку впадает в забытье, но за окнами ночь странно быстро сменялась ярким днем, а сестра Катя то взволнованно беседовала с докторами, обступившими зоину кровать, то тихо дремала на соседней постели или в кресле у зоиного изголовья. О том, что между пробуждениями проходило длительное время, Зоя догадывалась по всё более осунувшемуся лицу сестры, по ее, теперь неприбранным седым прядям, выбивавшимся из-под больничного белого платочка. Но ведь утром третьего дня Зоя почувствовала себя гораздо лучше! Внятно и толково отвечала на вопросы доктора, басистого и усатого, облик которого «узнала» после двух суток забытья. К обеду даже попросила есть. Приподняли изголовье специальной кровати – Зоя с интересом наблюдала за тянущимися от ее тела проводами датчиков и трубками кислородных баллонов и капельниц ,- и сестре разрешили покормить ее. Правда, вкуса еды она почти не ощутила, проглотила всего ложки три чего-то полужидкого, пресного, протертого, «витаминизированного» и тоже специального, потом даже принялась шутить с сестрой. Всё удивлялась, что у нее впервые в жизни воспаленье легких:

- Не было, не было, восемьдесят пять лет не было, а тут вдруг – на тебе!

- Это я виновата, не уследила за тобой. Жара, окна и балкон – нараспашку, а ты еще не успела оклиматизироваться!

- То есть как? Я же вернулась в родной климат!

-Ничего себе возвращение! Через 12 лет. На сквозняках таскали коробки к машине, потом - эта разгрузка, лифт...

- Может быть, но я как-то и не почувствовала, когда простудилась. Мне казалось, мы так хорошо всё организовали....

- Это ты хорошо всё организовала: и фирму по перевозке мебели, и много небольших коробок для книг и остального... А как ты всё паковала!

- Милая моя, у меня же опыт паковаться! Поездила бы с моё, одних гастролей – пол жизни!

- Вот я и говорю...

- Это кто здесь говорит? – с улыбкой вошла в палату медсестра. – На разговоры еще надо разрешение получить от доктора. Как чувствуете себя?

Зоя хотела воскликнуть: «Прекрасно!», только восклицания не получилось, голос не послушался. Она с удивлением убедилась, что короткий разговор с Катей действительно отнял много сил... И она замолкла и молча подчинилась мытью, уколам, капельнице - всей этой больничной рутине .

Сегодня, утром четвертого дня, сразу после обхода, её возили на рентген, но по непроницаемому лицу рентгенолога ей не удалось понять, как обстоят дела там у нее внутри. Она даже осмелилась задать вопрос, но он только повертел ладонью – «соу-соу...» - и заверил, что всё будет «ОК!» Почему-то россияне, узнав, что она из Штатов, пытаются при разговоре с ней демонстрировать хоть какое-то знание английского. Знамение времени, ставшее всеобщим стилем?

После завтрака Катя решилась съездить домой «часика на два, на три» - нужно было получить пенсию и заплатить по каким-то счетам.

- Ну, как ты? Справишься тут без меня? – беспокоилась она, присев на краешек кровати и гладя плечо сестры. – А то я, пожалуй, не поеду...

- Поезжай. Ты должна меня слушаться, я старшая. И дело есть дело. А я ОК и под прекрасным контролем.

Плохо стало неожиданно, почти сразу после ухода сестры...

Сбежавшийся медицинский персонал теперь окружал ее кровать, и Зоя знала, что там, на кровати, всё еще подключенное к приборам и датчикам, – ее уже мертвое тело. Она могла бы, приблизившись, через головы врачей и медсестер увидеть его сверху, но тело умершей старой женщины совсем не интересовало ее. Обратить их внимание на себя, находящуюся совсем близко, под потолком, она знала, - невозможно: у души нет ни голоса, ни тела. Но как же здорово, что, оказывается, душа всё-таки есть! Что же теперь с ней случится дальше? Куда она будет определена? И кем? Но думать обо всем этом она была совсем не готова, а потому и не стала, отдавшись просто новым впечатлениям и ощущениям. Да и пребывать в этом своем новом качестве ей нравилось гораздо больше – ничего не болит и не ноет, и дышится совсем легко, хотя она и не понимала, как и чем дышится. Да и как и чем видится, как и чем слышится.

Легко и приятно; и всё бы хорошо, но не давала покоя мысль, что своей болезнью, а теперь смертью, она приносит горе близким. И скоро – первой - получит этот удар сестра Катя.

И как только мысль ее остановилась на Кате, в тот же момент она обнаружила, что находится рядом с сестрой у лотка с фруктами на Сивцевом Вражке. В это было трудно поверить, но вот он, Арбат, за углом, знакомая угловая аптека и шпиль высотки МИДа за спиной... «Не понимаю, как же это оказалось возможным?! Энергия мысли, духовная субстанция? Что ж, как бы эта субстанция ни называлась, т.е.как бы люди ни пытались ее называть, а потом изучать, – вот факт - то что произошло со мной: ни материя ( я прошла сквозь больничные стены), ни расстояние не явились преградой».

Когда несколько недель назад сестра позвонила ей в Сан-Франциско с известием, что их старый московский дом в центре Москвы, наконец, действительно куплен какой-то фирмой, и переселение жильцов в новый район в прекрасные, кстати сказать, - Катя их видела- удобные современные квартиры не за горами. Но голос ее совсем не был радостным, Зоя едва поняла ее слова из-за рыданий, которые мешали сестре говорить. Катя уверяла, что не перенесет переезда. Дом набит реликвиями, каждая из которых дорога сердцу, нет сил оставить и сам старый дом, в котором прожило три, если не четыре, поколения их семьи. И Зоя решила лететь в Москву поддержать сестру и, прибыв в нужный срок, действительно помогла, в сущности, взяв весь переезд в свои руки, хотя без обоюдных слез при семейных воспоминаниях не обошлось. В конце переезда она была ужасно горда, что ей удалось так хорошо всё устроить и что нервы Кати в относительном порядке. Катя уже расплачивалась, осторожно придерживая покупку в большом бумажном пакете.

Глядя сверху, в пакете можно было увидеть под темно-красным виноградом золотистые и,очевидно, мягкие, спелые груши, зоины любимые.

«Ещё не знает...». И так захотелось вместо официальных лиц самой всё объяснить: что, хоть и умерла, но она здесь, и будет здесь... А кстати, сколько еще она будет здесь-то?

Стала вспоминать каноны: душа сначала еще остается на земле, а потом уходит - или улетает? – куда-то в «вышние сферы» ... Там еще мытарства, какое-то страшное противодействие демонов душе с выискиванием ее грехов, достойных погружения в ад. «Во Ад»... Но всё это помнится так туманно... Всегда воспринималось, как какая-то аллегория, разгадать которую не дано. Да и кто ей об этом говорил в жизни? Давно, в юности - кое-кто из стареющых родственников, пару раз священники в церквях, где она случайно оказалась, юный Мишенька Лермонтов в финале своего «Демона»:

Издалека уж звуки рая

К ним доносилися – как вдруг,

Свободный путь пересекая,

Взвился из бездны адский дух.

Он был могуч, как вихорь шумный,

Блистал, как молнии струя,

И гордо в дерзости безумной

Он говорит: «Она моя!»...

Если юноше этому да и всем остальным верить... Но лучше не думать и не думать! Пока...

Так или иначе, теперь ясно, что какое-то время она будет еще здесь, на земле, – не то три дня, не то девять, не то сорок... Ей не известно, никогда не уточняла - все эти вещи были ей такими далекими при жизни!

Люди не сторонились ее, подходя к лотку с фруктами, не обходили ее, двигаясь по улице. Полное или фрагментарное прохождение сквозь друг друга не производило ни на них, ни на нее никакого впечатления – просто не ощущалось. Всё-таки, она переместилась к стене дома, замерла там, издали наблюдая жизнь улицы. Теперь эти незнакомые прохожие, эти припаркованные у обочин и даже приямо вдоль тротуаров автомобили, эти птицы, что копошатся в кустах у газонов МИДа, как бы имели на себе отпечаток прощания. Кто знает, как долго еще ей всю эту жизнь наблюдать?

Катя поймала такси на углу у Смоленки, и Зоя долго провожала взглядом светлую машину, постепенно теряющуюся в плотном потоке транспорта Садового кольца. Катино время незнания всё укорачивалось. Скоро она с пакетом фруктов поднимется на лифте в отделение, и ее встретит известие... Потом это известие Кате нужно будет передавать в Сан-Франциско... А может быть и нет – в медицинских формах при приеме её в клинику записаны все данные о дочери и зяте, могут позвонить и официально.

Всё-таки, без привычки трудно не изумляться, когда с московской улицы ты мгновенно оказываешься на сан-франциской!

Рядом с входом в подъезд ее апартаментов – маленький кондитерский магазин, так любимый ею при жизни. На витрине большие шоколадные слоны шагают друг за другом, неся на спинах сладости. Запах кофе, какао, фруктовых цукатов, пряностей и ванили. Здесь - одна из ее земных радостей, хотя она называла ее как раз - «вкуснота неземная»...

Дверь в апартаменты распахивается, и прямо на нее выходит зять с собакой на поводке. Доберман Черри пробегает несколько шагов, потом резко останавливается, поворачивается в ее сторону и сильно натягивает поводок.

- No , Cherry , no ! Let ` s go ! – Билл тянет за поводок, но собака сильна. Она упирается, скулит, между нею и Зоей расстояние не более метра. Ореховые, почти человеческие, чуть раскосые глаза собаки устремлены в ее сторону с обычной преданностью. «Милый, милый! Но как объяснить собаке или Биллу...»...

Зоя в смятении поспешила покинуть улицу. Четвертый этаж, дверь ее квартиры, темная прихожая.

Дочь ходит в просвете двери - из спальни в столовую, из столовой в спальню. Зое плохо видно, так как портьеры раздвинуты не полностью, приходится переместиться в гостиную - по другую сторону портьер .

Устроившись уютно в уголке дивана, она оглядывается, наблюдая. Теперь дочка не скажет ей, как обычно в таких случаях:

- Мама, ну что ты следишь за каждым моим движением?

- Не слежу, мне просто нравится на тебя смотреть. Ты такая взрослая, такая красивая...

- Ну что за глупости, мам? Ты мешаешь мне сосредоточиться. Чувствую себя как на сцене. Тебе это было бы приятно?

- Ну, мне-то это нравилось и никогда не мешало. Чем больше зрителей, тем лучше...

Теперь никто не возмутится ее наблюдательской работой, и она вся погрузилась в любование. Была ли дочь красива на самом деле? Многие высказывали это, в разных ситуациях хвалили матери дочерину красоту. Ее внешность удачно пришлась на моду: высокий рост – главным образом за счет длинных стройных ног, – плоский живот и высокая грудь, красивые руки. Зоя рядом с дочерью смотрелась гораздо миниатюрнее - «и слава Богу, на сцене партнеры не мучились, таская меня и поднимая на поддержки!», - но в общем, пропорции фигуры дочь получила от матери. Собственно, и в лице угадывались Зоины черты: зеленые глаза при темных густых и волнистых волосах, при пушистых длинных темных ресницах. Только вот эта легкая, почти не задерживающаяся на лице, улыбка, придававшая всему облику особое очарование...

Дочь ходила по квартире с сосредоточенным видом, перенося в руках предметы одежды, белье, какие –то пакеты, и Зоя догадалась, что это сборы. Чемодан, видимо, в столовой, дочь любила, готовясь в служебные поездки, помещать его на банкетку у большого панорамного окна и, укладывая вещи одну за другой, останавливаться время от времени у этого окна и в раздумьи смотреть на шумящую внизу улицу. Зоя уже собралась переместиться в столовую, когда входная дверь щелкнула замком, распахнулась, и через прихожую в гостиную стремглав примчался Черри.

- Странно, хани, ведет себя собака сегодня! – с этой фразой зять проследовал в столовую к жене, а Черри лег на полу перед диваном, в непосредственной близости от того угла, где притулилась Зоя, уткнул нос в протянутые лапы и замер.

- Ну что странно, - говорила, выходя в гостинную дочь. – Чувствует, что мы уезжаем. Да и не нравится ему, когда мы сдаем его на время отъезда в это учреждение, не хочу называть – он знает это слово...

«Уезжаем». Значит, едут вместе. Значит, им уже сообщили. Но голоса спокойные, лица, можно сказать, безметежные...»

Сели вполоборота друг к другу на диване совсем рядом с Зоей. Дочь – спиной к матери.

- Кажется, ничего не забыла. В крайнем случае – купим там, там теперь, говорят, всё есть.

Неприхотливый зять машет рукой, ерунда мол. Отпивает воду из пластиковой бутылочки, с которой, как многие американцы, не расстается:

- Надеюсь, американские кредит-кардс там действуют? – с деловой энергичностью начинает зять. - Могут предстоять большие расходы при перевозке тела. Я всё узнал, беру с собой координаты сдешних фирм...

- Нет-нет, не будем пока об этом. Если уж возникнет необходимость обсуждать эту проблему, – пусть решает русская сторона («О чем она? Русская сторона – это одна только Катя...»). Я, честно говоря, не уверена, что мама должна лежать в Сан-Франциско... – И, глядя в вопросительное лицо мужа:

- Мы можем переехать в другой штат, в Европу, наконец, ты же знаешь наши планы. Кстати сказать, там она могла бы покоится рядом с папой.

И снова в голосе - ни слезинки.

«Что это? Черствость молодых? Непонимание ими (всё еще!), что значит смерть? Да и жизнь, которая, они думают, принадлежит теперь им, а не старшему поколению, - навек?

А чего бы ты, собственно, хотела? А я.., я хотела бы слез, да, захлебов – «милая мамочка, бедная мамочка»... Утыкания заплаканным лицом в случайно попавшееся на вешалке в шкафу мое платье. Уже не говоря о портрете, который, хотя бы на первое время, перекочевал бы из моей комнаты на сервант в гостиной, хотя бы тот, еще сибирский мой портрет. Вот он».

Она поспешила в свою спальню и на стене у укна между другими памятными и дорогими фотографиями нашла портрет большеглазой гладко причесанной женщины, смотрящей на нее серьезно и грустно. « Сколько же мне здесь? Перед самым уходом на преподавательскую работу - балерины рано уходят на заслуженный отдых - видимо, меньше, чем дочери сейчас. Да, совсем была молодая пенсионерка».

А вот и дебют, одно из первых выступлений перед публикой. Размытый любительский снимок. Такой они уж не станут сохранять в семейном альбоме. И раньше видевшие его удивлялись: «А это что? Кто это? Ты? А это ? А там кто?» И ничего не разобрав, потому что только ее память могла воскресить невидимое на нечетком изображении, сразу переходили к другим снимкам.

А между тем, – это единственный кадр, запечатлевший ее и Сашу. Рядом. В военном госпитале в Польше, в 1944 году.

Снимал фотокорреспондент фронтовой газеты, небритый, вечно спешащий.Щелкнул и побежал куда-то на очередное задание. А потом, появившись перед самым ее отъездом, всё извинялся за брак, и ей стоило большого труда выпросить хоть такой снимок на память. У Саши, рука и грудь которого снеговиково белеют в гипсе, на лице угадываются только глаза; были они темносерые, блестевшие лихорадочно. А на исхудавшем и от этого казавшемся совсем юным (а, собственно, – что такое 22 года?) лице выглядели огромными. Их-то она и увидела и выделила среди других глаз сразу, как только вышла на импровизированную сцену в торце большой палаты, вокруг которой сгрудились раненые и персонал. Сашину кровать тоже подкатили, и он смотрел, лёжа в подушках. Вальс Шопена, танго на модную тогда мелодию «Не уходи, тебя я умоляю...» под аккомпанимент пожилого аккордеониста, который всякий раз, попадая с ними на передовую, наровил остаться на фронте. Партнером Зои был ее ровесник, тоже только что окончивший их училише, Леша Карпов, след которого после войны затерялся... Была в их концертной бригаде дородная певица народных песен и старый иллюзионист, трюки которого неизменно изумляли и восхищали Зою, так же, как и окружающих зрителей.

Их выступления везде – в госпиталях и на фронте – принимали на ура. Так было и на этот раз. А Саша, не имея возможности участвовать в общих аплодисментах, всё повторял, стараясь придать голосу силу: «Браво, браво, прекрасно...», но получалось жалобно, с предыханием. У Зои сердце разрывалось от сострадания.

Возвращаться на «базу» надо было в тот же день, но к вечеру выяснилось, что дорога, по которой они приехали, простреливается какими-то прорвавшимися неприятельскими силами. Уверяли, что это ненадолго, и действительно, уже через два дня они благополучно отбыли и добрались. Но эти два дня! Незабываемые два дня.

Не имея возможности уехать, группа оказалась перед трудностями с устройством на ночевку. Шофер остался в кабине их грузовика. Иллюзиониста и музыканта положили в коридоре, певицу – в сестринскую. А Зое старшая сестра сказала с профессиональной невозмутимостью:

- Я Вас в палату к тяжелому положу. Другого места нет. Там вторая кровать уже свободна. Он тихий. Если умирать начнет, дежурную сестру позовете – людей-то у нас не хватает, знаете ли. Поможете, таким образом. Готово, тетя Настя? – обратилась она к проходившей по коридору санитарке. Та кивнула.

- Ну вот, в пятую палату идите.

И, видя замешательство Зои:

- Ничего, ничего, там Вам ширму поставили. Спокойной ночи.

Не без опаски заглянула Зоя в приоткрытую дверь с цифрой 5. Прямо против двери, слева от окна лежал тот самый загипсованный паренек. Справа была застелена пустая кровать и перед ней действительно стояли больничные парусиновые ширмы. Она робко вошла и встала у притолоки. Он некоторое время смотрел на нее своими огромными глазами, а потом она услышала шопот:

- Вы?

- Простите, - невольно тоже понижая голос, ответила Зоя. - Так вышло, что мне негде больше ночевать. Я не помешаю, я тихо, там за ширмой....

Он словно не слышал ее слов и повторил опять, но уже без вопросительной интонации:

- Вы...

- Простите, – повторила и Зоя.

- Какая яркая, правдоподобная галлюцинация! – он закрыл глаза, полежал так недолго. А когда открыл их – Зоя стояла на пару шагов ближе.

- Да нет же, - прошептала она. – Это правда я.

- Правда... А почему Вы шепчете? Устали?

- Нет. Просто боюсь повредить Вам.

- Нет-нет!.. – и, помолчав, еще тише, почти неслышно. – Я так счастлив!

Двер открылась и вошла медсестра с целой кипой бинтов и медикаментов на металлическом подносе.

- Вам лучше оставить нас ненадолго, – жестко отчеканила она. - Подготовка ко сну.

Зоя вышла и тихо встала у стенки скупо освещенного коридора. Постепенно в его тишине она стала различать доносящиеся из палат звуки: тихий разговор, шарканье и постукивание, раза два где-то вдалеке взвился и тут же прервался истерический вскрик.

- М-м-м.., – донеслось из Сашиной палаты. И следом - ровный, успокаивающий голос сестры. Слов было не разобрать. И потом еще несколько раз его голосом:

- М-м-м-м.., м-м-м-м-м-м....

Дверь распахнулась.

- Всё, - выдохнула сестра, не глядя на Зою, уходя по коридору и распространяя запах чего-то медицинского, и еще другого, непрятного и пугающего, исходящего от грязных повязок, которые она, вместе со снятыми перчатками, бросила в бак с крышкой, стоящий у стены. Зоя снова с опаской заглянула в палату. Саша лежал неподвижно с закрытыми глазами. И она на цыпочках пробралась к своей кровати и тихо легла, не раздеваясь, поверх одеяла. Так тихо они лежали на своих кроватях по обе стороны всё ещё не ночного, а только вечереющего окна. И к этому скудному свету мало что добавлял свет ночника у кровати раненого. Зое стало страшно за его состояние и она тихо-тихо отвернула одну секцию своей ширмы, чтобы видеть его лицо. Он, казалось, спал. И, глядя на него, она не заметила, как тоже заснула. Раза два ночью заходили сиделки, переворачивали раненого, долго возились у его кровати, чем-то постукивали о металл, один раз он при этом четко сказал:

- Планшет.

«Бредит», - решила Зоя, и попыталась рассмотреть, что происходит, но его загораживала фигура сестры. Потом сестра ушла, погасив ночник. Начинался рассвет и на противоположной кровати можно было различить только что-то смутно белеющее. Она погрузилась в утреннюю дрёму, а когда проснулась уже на полном свету и взглянула на Сашу, он не спал. Лежал на боку и смотрел на нее.

- Что? – тревожно спросила Зоя.

- Вы красивая...

Зоя привыкла к восхищению мужчин, особенно здесь, на фронте, и научилась скромно уклоняться от излишних знаков внимания или даже останавливать их, но в сашиных словах было кое-что поважнее, чем комплимент Зое, - она почувствовала в них гораздо большую, чем вчера, силу, энергию жизни. Она так вдруг обрадовалась, что подошла к нему, нагнулась и как можно нежнее поцеловала его в мягкие губы. Он прикрыл глаза, а когда открыл их, внимательно посмотрел на Зою и спросил только:

- Это потому, что я умру?

- Ты не умрешь, - твердо возразила она. - Теперь ты не умрешь.

Пришедший с обходом доктор всё понял правильно:

- Около каждого посадить по красавице - сразу скажется на статистике выздоровления! - и весело оглянулся на сопровождающий персонал. - А ? Как думаете? – и потом, обращаясь к Зое. – А вы покормите нашего героя, вместо сестер. Поговорите – немного, – много ему пока нельзя. Молодец! – еще раз констатировал доктор, направляясь к двери, и вся группа вслед за ним покинула палату.

-Ура. – тихо сказала Зоя. Но Саша уже спал, улыбаясь во сне.

Так Зоя получила право быть с Сашей все дни до отъезда концертной бригады, т.е. до восстановления безопасности их обратного пути. А так как оба они не знали, сколько дней им предстоит быть вместе, каждая минута казалась драгоценной. Саша даже досадовал, что много времени у него уходит на сон, – он был так слаб, что и в течение дня непроизвольно засыпал по неслольку раз, при малейшем утомлении. Но сон был могущественным лекарством для него, оба это понимали. А Зоя старалась не оставлять его даже когда он засыпал. Она штопала свои балетные туфельки, писала письма сестре, остававшейся в Москве, и родителям, кочующим по Европе в санитарном поезде, или тихо лежала на своей кровати, стараясь не пропустить момент сашиного пробуждения. Из разговоров друг с другом выяснилось много интересного. Оказалось, что он уроженец Крыма, тоже из семьи медиков, но о судьбе родителей, не успевших эвакуироваться и оказавшихся в акупированной зоне, он не знал ничего. Сам он перед войной не успел закончить военное училище. И еще чуть больше года провел на Урале на какой-то переподготовке командного состава, рвался на фронт. Потом прошел с боями до Польши. Рассказывал о себе очень скупо. Ну лейтинант. Ну награды. Об обстоятельствах ранения и контузии Зоя спрашивать избегала. Да и говорить ему действительно было не очень-то можно. И он больше слушал, с интересом расспрашивал о ее жизни. А ее жизнь пока что укладывалась в одну фразу. Даже в одно слово – балет. С десяти лет – Московское хореографическое училище. Жизнь там же, в интернате, и труд, труд, труд с утра до вечера. Начиная со средних классов – уже практика на большой сцене. Диплом перед самой войной. Теперь – работа в концертной бригаде. И хотя ее рассказ звучал обыденно, у него загорались глаза, он говорил, что искусство балета, да вообще искусство, для него – что-то недосягаемое, что-то фантастическое. А она – необыкновенная девушка, о какой он не мог даже мечтать.

- Вот ты сидишь рядом на стуле, говоришь со мной, а каждый твой жест – как музыка, и стоит тебе подняться, - даже походка у тебя какая-то необыкновенная. Ты не видишь себя, а я любуюсь.

Она счастливо смеялась , наклонялась и целовала его, а он смешно тянулся к ней, вытягивал из гипсового воротника тонкую шею.

- Зоя –по -гречески значит жизнь. Ко мне пришла жизнь...

Сейчас, в Сан-Франциско, стоя перед старой туманной фотографией, Зоя до мелочей помнила, казалось, каждую минуту тех счастливых дней. Их оказалось всего два.

Расставаясь, он продиктовал ей номер своей полевой почты ( был уверен, что вернется в строй), страшно боялся, что она потеряет адрес в своих странствиях, и поэтому попросил написать его на нескольких листочках и положить в карманы, в сумку, за обложку паспорта. А ее московский адрес просто выучил наизусть.

Собака поскреблась в дверь спальни, поскулила, толкнула неплотно прикрытую створку, протиснулась внутрь и спокойно улеглась около Зои.

- Ну вот, теперь он пошел в комнату мамы! – ироничный, немного со смешком голос зятя.

- Оставь его, Билл, может,он чувствует...

«Он-то чувствует... А ты? А вы?»

Если бы можно было громко хлопнуть дверью, уходя из дома!...

Зоя устремилась к океану и устроилась там на берегу почти у самого прибоя.

Вечерело. Гуляющие по пляжу начали, тут и там, натягивать на плечи ветровки, свитера, накидывать шали. А потом солнце устроило прощальное красочное закатное шоу, с пламенеющим пожаром светила, с заливкой неба бликами всех мыслимых оттенков красного - сначала теплых, потом холодеющих постепенно и неуловимо... С долгими криками и театральным пролетом чернеющих на этом фоне птиц.

Солнце переваливало за океан, и Зоя ясно представила великую водную выпуклость планеты. «Как океан объемлет шар земной...» Сейчас солнце уходило в Россию. Там, на Дальнем Востоке начинался новый день. Он пойдет постепенно по Сибири, через Урал и не скоро начнется в Москве. Многие годы, работая после войны в одном из сибирских театров оперы и балета, каждый день, если балетный класс начинался в 10 утра, в приоткрытые окна с площади из громкоговорителей доносился бой Кремлевских курантов: «Московское время 6 часов утра.»

Сибирь... Город, где прошла, пожалуй, самая важная часть ее жизни, театр, каждую досточку сцены которого она помнила наизусть... И она проскользнула между бархатной кулисой и висящим задником, изображающим не то берег Днепра из «Русалки», не то Оку из последнего действия «Чародейки», а может, и что-нибудь третье, - прямо на ее открытое пространство. Театр в этот час был пуст. Зрительный зал с партером, амфитеатром и балконами уходил в темнеющую даль. Только где-то далеко по периметру этой темноты слабо светились красные овалы с надписью «выход» над невидимыми дверями.

Сцена обрывалась во мрак оркестровой ямы, где не просматривался ни один блик.

Запах краски, клея, пудры, пыли, канифоли, жженых локонов, чего-то еще, знакомого, но неуловимого. «Запах кулис», сведший с ума столько голов по ту и по другую сторону авансцены...

Когда она получила приглашение в этот театр, в такую даль от Москвы, от ее дома, в котором, впрочем, оставалась после смерти родителей только сестра Катя, Зоя сразу приняла приглашение. Ей было всё равно, где теперь работать и жить. Всё равно потому, что ушла надежда на встречу с Сашей, которая составляла главный стержень ее представления о будущем. До самого конца войны она писала ему на адрес его полевой почты, но не получила ответа. И он сам не прислал ей ни одного письма на тот домашний адрес, который с таким старанием заучил наизусть. Она не хотела верить, но если даже предположить, что тогда в госпитале он так и не выздоровел, ей нужно было знать точно, что его нет в живых. И после войны несколько лет она еще искала его по архивным военным каналам. Но – его такое распространенное имя: Александр Александрович Кузнецов! И еще – она не знала точной даты его рождения, не знала названия военного училища, которое он закончил, не знала многого, что могло бы облегчить поиски. И она смирилась с очевидностью. Нет и не будет. Но словно что-то вынули из сердца. И жизнь превратилась в проживание. Однако, на новом месте, в новом театре она немного воспрянула. Ее профессиональные дела шли хорошо. Скоро ей, способной девочке из кордебалета, «у воды», стали давать небольшие сольные партии: одну из невест в «Лебедином», турчанку в «Бахчисарайском фонтане», сольную середину в половецких плясках в «Князе Игоре».

Вот здесь, на этих досках пережила она успех, зрительские аплодисменты, здесь стояла на поклонах с охапками цветов, улыбающаяся, счастливая. Здесь пролила столько пота и слез на репетициях:

- Руки, руки, что с руками? Убери эти грабли! И спину дежи-и-и.., раз! И прыжок!... Стоп-стоп-стоп – всё формально! И как тяжело, ты же лёгкая девочка! Соберись. Всё сначала!!! И музыку слушай... Готова?... Начали!

И так далее. И тому подобное. Порой бывало так трудно! Утром балетный класс, потом репетиция, вечером спектакль, а если она не занята, то частенько - репетиция тоже.

Но Аркадий! В ее буднях появился Аркадий! Этого скромного, неприметного русого и голубоглазого человека она поначалу просто не замечала. Он играл в оперном оркестре на гобое и по совместительству - на английском рожке.

Она познакомилась с ним на артистическом банкете по поводу премьеры «Руслана и Людмилы». Эта грандиозная опера Глинки, с целым хором басов, поющих партию говорящей богатырской Головы, со сказочными декорциями и чудесными превращениями длилась чуть ли ни до часу ночи, так что на банкете все были уже усталые и полусонные. Зое в этой опере досталась немного странная партия: она танцевала одну из порхающих дев, которые являются в грезах прекрасному Ратмиру. На фоне черного бархатного задника, создающего иллюзию ночного южного неба с очень правдоподобно мерцающими звездами, девы эти витали вокруг героя и ускользали, играя и маня. Эффект полётного танца достигался совершенно невидимыми на этом фоне прикрепленными к их корсажам лонжами, с которыми работают под куполом цирковые артисты. В этой сцене звучала чудная мелодия, тоже какая-то бархатная, полная восточной неги и скрытой страсти. Зоя как раз напевала эту нравящуюся ей мелодию, подходя к фуршетному столу, где уже толпились участники спектакля, с многими из которых она, приехавшая недавно, еще не успела познакомиться. И тут от стола обернулся к ней молодой человек и с улыбкой спросил:

- Нравится?

- Что нравится? –не поняла она.

- Моё соло английского рожка. Вы поете...

Так они познакомились. А потом и подружились. Оказалось, что живет он в том же доме артистов оперы, что и Зоя, но в другом крыле, а значит - пользуется другой общей кухней, к тому же уходит в театр чуть позднее ее, так как оркестрантам не нужно гримироваться. Может быть, по всем этим причинам Зоя до сих пор и не заметила его.

Она явно нравилась ему, но он был очень деликатен и сдержан. Часто стал поджидать ее после спектакля, с улыбкой говорил:

- Разрешите проводить Вас. – и они, смеясь и разговаривая обо всем на свете, шли в один и тот же дом, который был совсем близко от их театра. Зоя расспрашивала:

- Вы здешний?

- О нет, нет...

- А откуда Вы приехали?

- Очень издалека. Эта длинная история, Зоенька...

- А где вы родились, Аркадий?

И он смеялся: «Ну разве не ясно? В Аркадии!»

- Ну нет, серьезно!

И он сказал: «В Питере». Зоя не поняла. «То есть, в Ленинграде, конечно», - пояснил он.

Потом она узнала, что он был на фронте. В штрафном батальоне, куда его отправили прямо из лагеря. Это ее удивило:

- Да что же такое Вы совершили? – не удержавшись воскликнула она.

- А я, Зоенька, сын так называемого «белого офицера». Этого достаточно. Но об этом лучше не говорить. Я и не стал бы, но мне ничего не хочется от Вас скрывать.

Зоя испуганно молчала.

Позднее выяснилось, что после фронта, - где он отличился, - после ранений – в его теле до сих пор «гуляли» два осколка, один из которых много лет спустя и добил его, – было решено не возвращать его в лагерь, а отправить в ссылку. И так как был он прекрасный музыкант, местом ссылки определили в Сибири тот самый театр, где он теперь играл в оркестре. Оказалось, что людей с подобной судьбой было в театре несколько. Ни о чем подобном Зоя даже не подозревала, живя в своем, ограниченном балетом, музыкой и собственными переживаниями мире. Аркадий не назвал имена ссыльных, да Зоя и не спрашивала, но теперь часто на репетициях и в кулуарах всматривалась в лица коллег. Этот? А может быть вот этот или та? Но по их поведению ничего не было заметно. Да и глядя на Аркадия, нельзя было и предположить подневольную подоплеку его пребывания здесь. Он любил свою работу, любил музыку. Еще у него было множество книг, своего рода маленькая библиотека – это было его второе пристрастие. Было и третье – рыбалка, и в выходные дни он иногда отправлялся куда-то за город с такими же заядлыми рыбаками, людьми совсем не из их театра.

Улов порой бывал удачным, и тогда Аркадий варил ароматную уху, жарил рыбу и даже вялил ее, развешивая на веревочке и укрывая марлей. Получалось совсем неплохо и когда он угощал всем этим Зою, она старалась в ответ испечь что-нибудь вкусненькое. Аркадий оказался ужасным сладкоежкой, что Зою умиляло.

Однажды он попросил устроить совместный обед с его рыбными тефтелями под соусом и с зоиными пирожками. Всё это было принесено в зоину комнату с добавлением красивого букета полевых цветов, привезенных Аркадием с рыбалки, и узкой бутылки какого-то, кажется, крымского, вина. На этом обеде Аркадий и сделал ей предложение, которое она с радостью приняла.

Их официальной регистрации предшествовало одно деловое предприятие, которое они осуществили не по своей инициативе – им это почему-то и в голову не пришло, - а по предложению зоиной соседки, хористки, занимавшей смежную с Зоей комнату. Она предложила Аркадию обмен жилплощадью. Его комната была больше и выходила окнами в тихий зеленый переулок и, конечно, обмен был неравным, но для Зои с ее будущим мужем в этом обмене выгода была прямая: нужно сказать, что их дом был старинной гостиницей и многие комнаты имели между собой запертые теперь двери. Была такая дверь и в комнате Зои. Соседка унесла закрывающий дверь с ее стороны шкаф, Зоя сняла с противоположной стороны двери ковер, дверь впервые за много лет была открыта, и молодожены получили довольно приличное по тем временам двухкомнатное жилье.

Жили скромно и как-то дружественно, без невростенического выяснения отношений, без мелочной мести за промахи. В чистеньких уютных комнатках бывало приятно отдохнуть, послушать маленький трофейный приемник, поужинать вдвоем заполночь после спектакля. Они не любили развеселых сборищ, выпивок, эксцентрических выходок и поэтому жили замкнуто. Обращались со всеми ровно и как-то не завели среди коллег близких друзей.

Оба любили детей, мечтали о мальчике и девочке, но зоина балетная карьера отодвигала эти мечты на некоторое время. Зое было двадцать четыре года и за пять лет после окончания войны она сделала значительные профессиональные успехи. В новом сезоне предполагалась постановка балета Чайковского «Спящая красавица» и Зою утвердили - во втором составе – на партию примы, прекрасной принцессы Авроры.

Был август, месяц совместного отпуска всей театральной труппы. Аркадию нельзя было уезжать на юг, вообще уезжать куда бы то ни было далеко от города, и они ограничивались поездками за город, да изредка Аркадий брал Зою с собой на рыбалку.

За городом был рай! Пение птиц, плеск речной или озерной воды. Они приготавливали пойманную рыбу прямо на берегу. Проплывавшие мимо рыбаки, ловившие сетью, продавали жирную стерлядь, так Зоя впервые попробовала эту вкуснейшую, ставшую теперь такой редкой, рыбку. Домой они приносили лесные ягоды и грибы. Полевые цветы весь этот месяц украшали их комнаты. Зоя чувствовала себя счастливой, а загоревший, с выгоревшим светлым чубом, помолодевший и окрепший в их путешествиях Аркадий, буквально кипел энергией. Покрасил свежей краской окна и двери, задумал перестановку книжных полок своей библиотеки. Возясь с полками, он как-то неудачно повернулся и почувствовал острую боль в шее. И через день, и через два боль всё ещё беспокоила. Пришлось обратиться к врачу. При обследовании выяснилось, что сдвинулся неоперабельный осколок в области шеи, и муж на две недели угодил в больницу.

Тогда-то Зоя и получила присланную на его имя служебную открытку из страшного серого дома на главной площади города. Такие открытки не были для Зои новостью. Время от времени муж должен был являться в качестве ссыльного в это учреждение на беседу, и при Зое это уже случалось пару раз. Обычная, казалось бы, формальность. Но на Аркадия эти встречи действовали разрушительно. На много дней он переставал есть, спать, просто нормально общаться.

- Что толку, что меня не держат за решёткой, в тюрме!? Я веду подневольную жизнь! Я раб, я не принадлежу себе... – шептал он, сжимая кулаки. И оттого, что говорил он тихо, опасаясь чужих ушей, Зое становилось только страшнее. Вызов пришел незадолго до выписки из больницы, Аркадий как раз успевал на беседу, но Зоя не показала ему открытку. Ей стало настолько жаль мужа, что она решила действовать на свой страх и риск. Её наивность простиралась так далеко, что ей показалось благим намерение самой поговорить со следователями или с кем там нужно, объяснить, какой прекрасный и вполне лояльный человек ее муж, и попросить пореже травмировать его, больного, подобными вызовами. Прямо после утренней репетиции, не заходя домой, она отправилась, захватив с собой паспорт, как было указано в тексте вызова. Оттого ли, что она не испытывала ни малейшего страха, и лицо ее было абсолютно безмятежно, а, может быть, потому, что она была в некотором роде городской знаменитостью, – ее часто узнавали на улице, ее приход не вызвал никакого подозрения или недоумения, никаких дополнительных вопросов, когда она сказала, что хотела бы говорить с сотрудником, ведущим дело мужа.

В ее паспорт вложили временный пропуск и назвали номер кабинета на втором этаже. И она направилась меж квадратных серых мраморных колонн к широкой серой мраморной лестнице, которая упиралась на втором этаже в красную ковровую дорожку, что покрывала блестящий паркет вдоль всего длинного коридора. Было жарко, и первая дверь кабинета, за которой сидела секретарша, была распахнута в коридор. Постная девица с мужской стрижкой, в строгом форменном костюме вытаращила глаза, явно узнав Зою, для уверенности взглянула на ее фамилию в пропуске, как-то растерянно оглядела ее, что называется, с головы до ног, и, предложив ей присесть, скрылась за дверью своего начальника. Вернулась быстро, сказав, что Зоя может войти.

Человек в военной форме – чинов Зоя не понимала. – склонив над бумагами голову, читал или рассматривал в них что-то. Рядом с бумагами на столе лежал ее пропуск и открытка, присланная Аркадию.

- Слушаю Вас – официально начал он и, подняв глаза, посмотрел на Зою.

- Зоенька... – медленно вымолвил он.

Зоя смотрела на него, не веря своим глазам.

Это был Саша.

В растерянности Зоя опустилась на стул рядом с дверью. Оба смотрели друг на друга, не отрываясь. Саша первым овладел собой и, не спуская глаз с Зои, меленно приложил палец к губам. Потом молча указал на стул для посетителей, стоящий по другую сторону его стола. Ноги едва слушались Зою, когда она пошла к нему через кабинет и затем села на указанный им стул. Он облокотился на руку, прикрыв лоб ладонью и что-то быстро начал писать на листке. Потом повернул листок к ней. Она прочла:

«Спокойно! Не говори ничего! Молча иди за мной. На выходе придъяви пропуск» и, перечтя, кивнула, чувствуя , что ее трясет озноб.

Он помедлил, видимо, собираясь с мыслями. Сунул листок и открытку с вызовом в карман, запер стол, протянул Зое ее пропуск и поднялся из-за стола. Он оказался высоким, широкоплечим, довольно худым. Кроме лица, знакомой смотрелась только шея, выглядывавшая теперь не из гипса, а из воротника кителя. Обогнув стол, он направился к двери, на ходу надевая фуражку. Зоя, как во сне, следовала за ним. Секретарши не было на месте. Он повел ее по лестнице вниз, до самого вестибюля, где она поспешно предъявила пропуск, вышел на улицу и повернул за ближайший угол. Зоя всё шла следом, боясь потерять его из виду среди прохожих. Так прошла она за ним квартала три, поворачивая из улицы в улицу, и наконец, поравнявшись с каким-то многоэтажным домом, он на мгновение обернулся на нее и вошел в подъезд.

Двойная тяжелая дверь, вестибюль, лифт. В самом начале вестибюля, слева от входной двери – какая-то ниша с другой дверью, запертой на огромный висячий замок.

- Встанем здесь, - жестко вымолвил Саша, и она покорно вошла в нишу и встала напротив него.

- Что это за дом?

- Не знаю, да это и не важно. Здесь, кажется, можно поговорить.

Они стояли лицом к лицу, и она испытывала странное ощущение, глядя на этого человека, фигура которого была ей незнакома, а лицо – дорогое, до мельчайших черточек сохранившееся в памяти. Лицо это осветилось знакомой улыбкой, и он почти зашептал, совсем как тогда:

- Не верю, что это ты.

Она хотела спросить: «Почему ты шепчешь?» и тут же сама поняла, почему: сначала из лифта, а потом из входной двери появились два человека и деловито прошли мимо навстречу друг другу, с интересом синхронно повернув головы в сторону них, стояших в нише. Саша при этом слегка притянул ее к себе, загораживая своей высокой, широкоплечей фигурой. Этот жест получился таким естественным, в нем была как бы некая защита, и она не воспротивилась, но когда вестибюль опустел, высвободилась первая. Ей хотелось задать главный вопрос, но слова как-то прыгали в сознании, и она не знала, с чего начать. Только слышала, как колотится ее сердце.

- Я понимаю всё, о чем ты хочешь спросить меня. – словно читая ее мысли, проговорил Саша. – На все твои вопросы я могу ответить только одно – служба.

- Я столько раз писала тебе на адрес полевой по... – все-таки начала она.

- Этот адрес уже не имел ко мне отношения и потом меня много лет не было в стране.

Это ошарашило Зою и она попыталась понять Сашины слова, вглядываясь в его лицо. Он серьезно и молча кивнул, и она почувствовала – правда. Но такая непонятная ей правда! И, главное, она чувствовала, что об этом расспрашивать нельзя.

- Я помнил, я помню Сивцев Вражек и номер твоего дома и всё, всё, но в Москве две недели назад, перед дорогой сюда, я был всего двое суток. Я успел только узнать, что ты не проживаешь в Москве.

- Теперь у меня другая фамилия, я замужем. Потому что я.... думала, что ты...

-Я понял.

- А ты?

- Нет. Не до этого было. – он сказал это, глядя куда-то в сторону. Потом снял фуражку, повесив ее на ручку запертой двери, вытер платком лоб и снова взглянул на нее.

«Значит он свободен! – наблюдая за ним, думала Зоя. - И если бы не моё замужество...», - она устыдилась своих мыслей, опустила голову.

- Что же теперь делать, Зоенька, - донеслось до нее. -Слава Богу, ты жива...

- И ты... – встрепенулась она, подняла к нему лицо. - Но я всегда, всегда... - и, чувствуя, что сейчас заплачет, совсем по-детски протянула к нему руки.

И тут он крепко обнял ее. Она рыдала, обхватив его руками, и всё пыталась достать из своего кармана платочек. Он начал вытирать ей слезы своим, сложенным вчетверо платком, осторожно промокая глаза.

- Но мы, - сквозь всхлипывания говорила Зоя. – ...мы не можем видеться... нигде – меня узнают на улице зрители. И ты даже не можешь прийти к нам как мой давний знакомый, например... Ведь подумать только, ты - надсмотрщик моего мужа, это ужасно!

Он даже не обратил вниманье на ее терменологию. Он, казалось, что-то обдумывал:

- Постой-постой, а зачем ты приходила на прием сегодня?

И Зоя рассказала ему всё.

Он выслушал,не прерывая.

- Так, – начал он после непререкаемым тоном. – Ты больше никогда... Никогда! Ты слышишь? Не должна открывать двери этого здания. Это очень опасно для тебя, для Аркадия... Аркадия...

- Николаевича. – подсказала Зоя.

- Да, для Аркадия Николаевича, а теперь, между прочим, и для меня. Мне передано его дело. Я, собственно, пригласил его просто для знакомства. Я не подозревал... Но я обещаю тебе – я сделаю всё возможное, чтобы облегчить, чтобы вовремя смягчить. Но ему, насколько я знаю, ничто не грозит. Думаю, что у него всё будет в порядке.Нужно только терпение.

- Но сколько можно!? В чем он виноват, скажи!

- Тс-с-с, этого мы не можем с тобой обсуждать. Ты не понимаешь, какую страшную ошибку ты совершила сегодня, явившись к нам. М-да... – и после паузы. - Но я попытаюсь всё устроить, скажу, что ты пришла известить , что он в больнице. Ведь он в больнице, я правильно понял? Ну вот... Не плачь. И не тревожься, если через несколько дней я пришлю ему новое приглашение. Разумеется, о нашем разговоре, вообще о нашей встрече он ничего не должен знать.

- Я обещаю тебе. Я поняла.

Зоя вдруг осознала, что, в сущности, сейчас они опять расстаются, но теперь уже действительно без всякой надежды. Она кинулась к нему и первая несколько раз поцеловала.

- Расстанемся, - говорил он, прижимая ее к себе. – Теперь мне необходимо идти. Постараюсь как-то давать о себе знать время от времени. Буду приходить смотреть на тебя в театр. Я побежал, прости. Выходи немного погодя.

И он, схватив фуражку, действительно, почти выбежал из подъезда, и его шаги затихли вдалеке.

А Зоя, вернувшись домой, стала готовиться к возвращению Аркадия из больницы.

«Я изменила? – допрашивала она себя. – Да нет, это нельзя считать изменой». – « Но ты же целовалась с другим!» - « А что же, надо было холодно разговаривать, может быть, на «вы»? И кроме того, всё произошло потому, что я хотела помочь мужу. И теперь ведь я действительно ему помогу!».

Но совесть не была абсолютно спокойна, как это было до сегодняшнего дня.

- Надо же, - весело говорил через некоторое время Аркадий. – У меня новый Аргус. Пригласил познакомиться. Произвел, как это ни покажется тебе странным, очень приятное впечатление. Интеллигентный, сдержанный, расспрашивал как-то сосем не обидно. Кузнецов его фамилия. От сердца отлегло. Впервые ушел почему-то успокоенный... Не вечно же будет длиться эта ссылка! – и видя, что Зоя никак не поддерживает этот разговор, перевел его на ее проблемы. – Ну а ты как, Аврора? Трудно?

У Зои действительно шел очень насыщенный период работы: обычные спектакли, утренние классы и репетиции да еще и работа над «Спящей красавицей». Она должна была танцевать Аврору во стором составе, т. е. дублировать приму, это значило - сидеть и на ее репетициях, и Зоя почти не бывала дома. Но за работой воспоминания о встрече с Сашей, мысль о том, что он где-то здесь, в одном с ней городе, притуплялись. Один раз она получила после спектакля букет, внутри которого нашла записку: «Благодарю за доставленное эстетическое наслаждение. Ваш многолетний почитатель А.К» и долго не могла решить, обрадовало это ее или только добавило горечи.

Наступила зима и переломилась Новым 1951 годом. На центральной площади города водрузили огромную общественную елку. Вокруг, в маленьких киосках-теремках торговали всякой праздничной «всячиной». А они с Аркадием между спектаклями, которые теперь игрались по два в каждый день школьных каникул, зачастили на площадь перекусывать горячими пирожками с кофе да и просто отдышаться на свежем зимнем воздухе. В один из дней, вот так же, отпивая мелкими глотками горячий кофе и держа на отлете обернутый в бумажку пирожок, она услышала шепот Аркадия: «Незаметно посмотри направо на того высокого военного. Это мой Кузнецов!»

Она действительно попыталась взглянуть, но всё расплылось перед ее глазами, а Аркадий резюмировал: «Но, слава Богу, по правилам хорошего тона не подобает кланяться высокому чину чужого департамента при встрече в общественном месте» и засмеялся.

Несколько раз она, выдержав борьбу с самой собой, всёже решалась и медленно шла специально в дальний, совсем не нужный ей хозяйственный магазин, чтоб только пройти мимо страшного места его работы. Но ни у подъезда, ни по дороге ни разу его не встретила. Так она дотянула до весны.

В один из апрельских дней, когда утром, оставив завтракающего Аркадия, она уже вышла в коридор, отправляясь на раннюю репетицию перед воскресным утренним спектаклем, ее остановил голос дежурной по этажу:

- А вас к телефону как раз!

Телефон был общий и висел на стене рядом со столом дежурной.

Зоя взяла трубку, подумав, что, может быть, репетицию отменили и теперь пытаются ее предупредить.

- Слушай внимательно, – раздался в трубке голос, который, конечно же, она узнала сразу. – Запоминай адрес: Улица Руставели, дом 5, кв 45. Этаж третий. В любое время в ближайшие дни. Руставели, пять сорок пять. Жду. – в трубке зазвучал отбой.

- Спасибо, - в растерянности глядя на трубку, проговорила Зоя, повесила трубку на рычаг и медленно побрела в театр.

Репетиция, за ней - детский балет про доктора Айболита с быстрой сменой костюмов разных животных, порой прямо за кулисами, с помощью ловких одевальщиц. Снимая перед зеркалом грим, и потом, стоя под душем, Зоя торопила минуты. Выбегая из театра, она знала, что в это время Аркадий, как обычно бывало в такие загруженные дни, не дожидаясь ее, уже успел прийти домой и хлопочет в общей кухне, чтобы встретить ее с обедом. Значит, нужно спешить. Улица Руставели, к счастью, не так далеко за театром. Дом пять. Влетела на третий этаж. Огляделась, прислушалась. Никого. На звонок распахнулась дверь и Саша буквально втянул ее в квартиру, схватил в охапку, не выпуская из объятий, захлопнул спиной входную дверь.

Да, да - вместе с этой захлопнувшейся дверью навсегда осталась, «захлопнувшись», где-то далеко ее прошлая безмятежная, искренняя жизнь и началась другая – скрытная, изменная, мучительная для всех, напоминающая жизнь вора, который не пойман. Не пойман, а все-таки вор.

Две с половиной недели они встречались в чужой квартире, хозяин которой, знакомый спортсмен, оставил на попечение Саши собаку и цветы на всех подоконниках. Для удобства встречь с ней, которые по времени были всегда непредсказуемы, Саша взял положенный ему отпуск и проводил в этой квартире все дни, отправляясь к себе только на ночь. А она, пользуясь тем, что ее работа часто не совпадает с работой мужа, прибегала на улицу Руставели в самое разное, с трудом выкроенное, время. И всегда ненадолго.

- Чувствуешь ли ты, что мы преступники? – спрашивала она его. И он только крепко прижимал ее к себе, ничего не отвечая.

- Ты думаешь, мы могли бы быть вместе? – спросила она его в другой раз. И удивилась, что он в ответ задал вопрос, который, очевидно, должна была задать она:

- А Аркадий? – и он пытливо посмотрел ей прямо в глаза. – Я думаю, он не заслуживает такого...такого... – он не договорил.

Повисла пауза, и потом :

- Ты могла бы его оставить?

И она вынуждена была ответить честно:

- Прости, но я не могла бы. Нет.

- Ну вот.

И больше они никогда об этом не говорили.

- Всё равно, я хочу, чтобы ты всегда был рядом. – часто повторяла ему она.

- Я рядом, - отвечал он, крепко прижимая ее к себе, покачивая, словно ребенка, и долго не выпуская.

В один из последних дней он сказал ей, прощаясь:

- Выслушай без паники. Я хочу только предупредить. Еще ничего не произошло, это я так, на всякий случай... Со мной в любое время может что угодно случиться.

Она в испуге сжалась, вглядываясь в его лицо.

- Ты болен?

Он покачал головой.

- Арестованы несколько наших сотрудников. Это явная ошибка. Но я был связан с ними по работе.

- Но ты можешь всё объяснить. Можешь доказать, отчитаться!

- В данном случае мои объяснения не сыграют никакой роли.

- Боже мой, - ужаснулась она. – Как можешь ты работать в такой ситуации!

И, аккуратно застегивая пуговицы ее плаща, он шепнул ей на ухо:

- Вся страна в такой ситуации, и твоя семья – этому подтверждение.

На последнее свидание она бежала, боясь, что не увидит его больше, что его уже взяли. Но он встретил ее на пороге улыбающийся, подтянутый, даже веселый. Сказал, что придумал, как она может получать от него регулярно хоть какую-то информацию:

- Я буду высылать тебе на Главпочтамт «до востребования» время от времени, ну, примерно раз в неделю, конверт. Без обратного вдреса. И без текста. Просто вложу какую-нибудь открытку. И это будет значить, что всё у меня в порядке. Я хочу еще дать тебе мой домашний номер телефона. Он легкий, запомни: 33-22-10. Адреса моего тебе знать не надо, я живу в ведомственном доме и приходить тебе ко мне нельзя. Собственно, и звонить тоже, ты понимаешь.

- Зачем же тогда...

- Не знаю. Просто не могу оставить тебя без всяких координат обо мне. Это на самый крайний случай. Самый крайний. Звонить надо не из дома, а с уличного телефона-автомата. Позвони – ответить могу только я и никто другой - и назови меня другим именем, ну, хоть Василием, например. Так и скажи: «Василий, нам надо увидеться». А я отвечу тебе, что ты ошиблась номером.

- И что? – недоуменно спросила она.

- Ну, тогда я постараюсь придумать, где мы можем встретиться, и перезвоню тебе домой.

- С телефона-автомата? – догадалась она.

- Конечно, – засмеялся он. – Из тебя вышла бы талантливая, а главное, красивая разведчица. Ну вот, опять я испугал тебя! Ты моя голубка...

И она стала тайком получать от него письма с вложенными в них открытками. Чаще всего это были цветы. Такая весточка ненадолго успокаивала.

Между тем «Спящая красавица» была подготовлена к сдаче. Предстоял первый прогон без костюмов, потом в костюмах, затем генеральная репетиция. Премьера в исполнении первого состава. И следующий спектакль – её! Волнение, усталость, предвкушение успеха... Зоя была как в тумане.

На ее первом спектакле всё шло как нельзя лучше. Каждая мышца помнила свою работу,тело послушно отвечало на нужную эмоцию, руки партнера удобно и вовремя поднимали, кружили, поддерживали в танце. Наступило то состояние, которое Зоя особенно любила, когда уже не нужно было думать о технике, и она словно плыла в такт музыке по волне мелодии. Уже в последнем акте, после нескольких пируэтов у нее вдруг закружилась голова, она попыталась встать в позу у кулисы, машинально улыбаясь, но, чувствуя, что с трудом удерживает равновесие, сменила положение рук и как можно грациознее выбежала за кулисы. Там ей пришлось ухватиться за какие-то крепления у стены и ее неожиданно стошнило. Стоявшая рядом гримерша поспешила вынуть из кармана салфетку и, подавая ей, спросила:

- Сколько недель?

- Что?

- Я подумала, может, ты беременна?

-Я? – искренне изумилась Зоя.

Всё сразу прошло, и на свою музыку Зоя вернулась на сцену. Это произошло так быстро, что никто не придал особого значения тому, что она на несколько мгновений исчезла в кулисе. Бывает. Перевязать ленточки на туфельке, переколоть шпильку.

Но Зоя уже прислушивалась к себе. Действительно, она стала чувствовать что-то необычное. То начал раздражать запах лака на собственных волосах, то ее мутило перед завтраком и приходилось убегать на работу голодной. Визит к доктору подтвердил беременность. Она растерялась. А как же Аврора? Столько труда и теперь - что??? Кроме того, подсчет подсказывал, что это не может быть ребенок Аркадия. Если он спросит о точном сроке... Но он не спросил ничего. Когда она вернулась домой из поликлиники, что называется, «краше в гроб кладут», и поспешно, сбросив туфли, легла на диван, отвернувшись к стене, промолвив на его беспокойные вопросы только лаконичное: «Я беременна», он возликовал:

- Наконец-то!

Она заплакала: «Ты ничего не понимаешь! Меня ждет судьба Дианки».

Была у них в труппе балерина Диана Сопровская, красивая, когда–то подававшая большие надежды, всё еще удивлявшая большим шагом, высоким прыжком, необыкновенно пластичными красивыми руками, но из-за трёх детей, которых она пожелала родить, она так и осталась в кордебалете, не добившись ничего больше в их жестоком, и таком ревнивом искусстве.

- Ну, голубка моя, - сказал Аркадий неожиданно сашины слова. – Я понимаю, Аврору жалко, но ведь ее, в сущности, не существует, а наша девочка – живая!

Она даже засмеялась сквозь слезы:

- Почему ты думаешь, что это девочка?

- Мне так кажется.

И он оказался прав.

За всеми этими волнениями Зоя потеряла счет времени и однажды вспомнила, что уже много дней не была на Главпочтамте. Там, должно быть, накопилось уже две, а может, три открытки, но служащая, проверив и перепроверив корреспонденцию, не выдала ей ничего. Зоя прибежала на почту на следующий день, и еще на следующий – результат был тот же. Она заметалась в страхе. Но еще успокаивала себя сашиной возможной болезнью, командировкой. «Надо просто позвонить. Достаточно ли это крайний случай? А как же? Наш с ним ребенок! »

Тут же у почтамта она вошла в будку телефона-автомата и опустила в прорезь монету. 33-22-10. От волнения, не дождавшись первых слов взявшего трубку, выпалила: «Василий, нам надо увидеться!»

- Какой Василий, куда Вы звоните?! – раздраженно почти прокричал ей в ответ совершенно чужой голос.

Она в страхе повесила трубку. «Взяли! Там уже кто-то другой, а может быть, другие. Что они там делают, в его квартире? Где он находится сейчас?»

Потом, когда она пробрела уже квартала два, вдруг пришла мысль, что могла произойти ошибка или сбой при наборе номера телефона, и она почти убедила себя, что сейчас, набрав верно, услышит его голос.

- Василий, - снова начала она...

- Да куда Вы звоните? - ответил тот же голос. И она спросила, уже нарушая инструкцию:

- Это 33-22-10?

- Это 33-22-10, но никакого Васи...

Недослушав, она хлопнула трубку на рычаг и, рыдая, почти побежала по направлению к театру - она уже опаздывала на спектакль.

Теперь она была уверена, что он арестован.

В этот же день, на вечернем спектакле у нее началось странное сомнамбулическое состояние: как будто в нее вселился какой-то другой человек, начавший диктовать ей неожиданные для нее самой действия. Началось с того, что она во время антракта зашла в кабинет к балетмейстеру и попросила разрешения позвонить по городскому телефону. Открыла лежащую на столике телефонную книгу, нашла номер справочной железнодорожного вокзала, и набрав его, узнала расписание поездов, идущих в Москву. Их оказалось два. Один рано утром и другой почти сразу после окончания спектакля. Вернувшись к себе в гримерную, она некоторое время убеждала себя, что ее идея – полный абсурд, но сердце упрямо твердило, что только у московского поезда она еще может как-то увидеть, может быть, в последний раз, Сашу, что его обязательно повезут для дальнейшего дознания в Москву.

«Даже если это так, ведь может случиться, что его уже увезли?» - противоречила она наитию. «Не может. Разве ты не чувствуешь, что он еще здесь?», - как бы отвечал ей кто-то. Кончилось тем, что в середине третьего акта, протанцевав свой последний номер, она, не разгримировываясь, выбежала из театра, кинулась в такси и была на вокзале минут за двадцать до отправления московского поезда. Ей удалось видеть почти всю посадку. Военных почти не было, ничего похожего на конвой – тоже. Напоследок она дважды прошла вдроль поезда, прикрывая воротником жакета загримированное лицо, внимательно заглядывая в освещенные окна вагонов. Люди устраивались на своих местах, переговаривались со стоящими на платформе провожающими. Поезд тихо тронулся, и, снова в такси, она благополучно вернулась в театр разгримироваться и принять душ.

«Какую ерунду ты напридумывала!», - уговаривала она себя, подставляя тело под ласковые струи. – «Пойди выспись, отдохни от этой нервотрепки, тебе нельзя так волноваться. Ну сама подумай.., зачем это всё и что ты можешь сделать?». «Не знаю, - упрямо отвечало сердце. – Но на утренний поезд надо прийти пораньше».

Пораньше не получилось – она долго ловила такси и вбежала на платформу, когда поезд уже заполнили пассажиры. Она сразу увидела за одним из темных изнутри окон Сашу, он стоял близко к стеклу и, словно поджидая ее, вглядывался в людей на платформе. В тот момент, когда их взгляды встретились, он слегка кивнул головой, и его поставленные ребром ладони скрестились перед грудью. Зоя остановилась, как будто перед ней неожиданно опустили шлагбаум, даже слегка попятилась и машинально оперлась плечом на какую-то тумбу, стараясь не потерять сашиного взгляда. В это время там, в полутемном вагоне чья-то чужая рука – виден был лишь манжет военной гимнастерки – протянулась перед самым его лицом, ухватила от верха окна и потянула вниз разворачивающийся на ходу рулон непроницаемой шторки. Зоя еще долго смотрела на это слепое окно, потом оно медленно поехало, поезд двинулся, всё ускоряя ход. И было бессмысленно идти рядом или бежать за ним, и нельзя было впрыгнуть на ходу в задраенные плотно двери. Ничего нельзя было предпринять.

- Не плачь, красавица, возвернется, война, слава те Господи, кончилась, – певуче обратилась к ней пожилая крестьянка с мешком, перекинутым через плечо, обычная в те времена, встречаемая на всех дорогах, так называемая, «мешочница». Другая, с таким же мешком, сняла свой мешок с плеча, уселась на него и достала из-за пазухи сверток. Развернула, разложила на развернутом полотенце хлеб, разрезанные вдоль соленые огурцы, положила кусок огурца на хлебный ломоть и протянула своей спутнице. А та, увидев, что Зоя наблюдает за ними, передала ломоть Зое:

- Прими, дочка, на здоровье.

И Зоя взяла. И стала есть с несвойственной ей, странной жадностью. Казалось, она никогда не ела таких вкусных, припахивающих укропом, соленых огурцов, такого хрустящего по краям, немного черствого, но тоже необыкновенно вкусного ржаного хлеба. Так жевали они и молча улыбались друг другу.

Уже потом, когда женщины ушли, она огляделась и поняла, что привалилась она не к тумбе, а к пьедесталу. Над ней возвышался традиционно «украшавший» советские станции, - в данном случае, свеже выбеленный гипсовый - Ленин, простирая куда-то в сторону железнодорожных путей указующую руку. Неожиданно она взглянула на себя в немой сцене их с Сашей прощания с его, сашиной, точки зрения: фигура растерянной женщины на фоне гения, дорогой ценой построившего эту их жизнь.

На обратной дороге в такси Зоя всё старалась обдумать свои жизненные планы теперь, хотя бы на ближайшее время. Было ясно, что партию Авроры уже сейчас нужно начать кому-то передавать. Потом, в остальные месяцы до родов, продолжать танцевать, но уже в «сарафанном репертуаре», т.е. в костюмах, покрой которых скрывает живот. А что дальше всех их ждет, кто может предугадать?

Еще несколько месяцев она не теряла надежды на то, что где-то там разберутся, и Саша вернется. Но он не вернулся. Потом, уже после смерти Сталина, надежда на его возвращения возрадилась особенно сильно, но шли годы, а она так и не знала о нем ничего.

Дочка росла - окруженная любовью зоина копия, взявшая от отца только эту долго не задерживающуюся на лице, мимолетную, придающую лицу такое очарование, улыбку. Со временем Зоя действительно в какой-то мере повторила судьбу Дианки Сопровской. Жизнь складывалась как бы сама, и она подчинилась ей.

И тогда? Что было потом? Как говорилось в одном старом фильме: « Не было «тогда». Не было «потом».

Нет, кое что, всё-таки, потом было: как-то, незадолго до скоропостижной смерти Аркадия, к ним в дом явился совершенно незнакомый человек. Спросил мужа и, скромно встав у двери и поставив рядом с собой небольшой фанерный чемодан, объяснил, что он в городе проездом, только что освободился из лагеря, из Магадана, и что его товарищ по лагерю, узнав о его отъезде, просил его исполнить маленькое поручение:

- Так что Вам, Аркадий Николаевич, привет от Александра Александровича Кузнецова. И самые наилучшие пожелания.

От всякой помощи, от угощения, от ночлега, от денег гость вежливо отказался, сказал, что торопится на вокзал, попрощался и ушел.

- Какой всё-таки порядочный и сердечный человек этот Кузнецов, - констатировал происшедшее Аркадий. Но Зоя-то понимала, что это ей таким образом Саша послал весточку.

Больше она ничего никогда о нем не слышала.

Так жив он или уже давно –нет?! И где отыскать следы его такой, всегда по разным причинам скрытой от нее жизни? Не вынес тяжелой работы или расстрелен вот здесь, где-то между этими сопками, свален у общую яму? Какой была его последняя мысль? Последнее слово? Кто были те люди, которые окончательно распорядились его жизнью?

А если он выжил, но, немощный, больной, одинокий, решил не запутывать дальше ее жизнь, не возвращаться к ней, да и вообще не возвращаться «на материк», остаться здесь, в Магадане; бывали такие, что оставались у этой холодной страшной бухты, принявшей их когда-то под конвоем. Она читала о некоторых из этих людей. Знаменитые имена, и среди них прославленный когда-то певец Козин.

Она все вглядывалась в туманные улицы, в изгиб бухты, затянутой наползающим мороком, стараясь запомнить и унести это с собой. «Куда? Ты что, хочешь помнить это - там?» Она не знала, что ответить. Но чувствовала, что должна еще сделать что-то. Она пыталась сообразить - что. Понимание пришло вдруг: обратиться к нему, неважно, живому или мертвому. Если существует энергия мысли, а она существует, Зоя когда-то читала о Ноосфере, то ей нужно собрать все силы, сконцентрироваться и передать ему напоследок... Что? Что? Что?

Она перевела дух и начала:

«Прости меня!».

Нет! Не так! Начинать надо не с этого...

«Я любила тебя всю жизнь» .

Звучит невыносимо потетично, но именно это сейчас важно, и это - правда! «Я любила тебя. Всю жизнь».

Да. И – следующее:

« Я ждала тебя - всегда».

Это тоже была правда. Ждала.

Да, ждала и лгала! Совсем невиновному человеку.

Но дальше, дальше!

«У нас с тобой взрослая дочь. Я воспитала ее без тебя хорошо, ты был бы доволен».

Ну да. И это ты тоже сделала с помощью лжи. И с помощью лжи устроила так, что этот невиновный и дочь любили друг друга, как родные.

Да, но я была хорошей женой и матерью, заботливой и преданной. Особенно, когда здоровье мужа пошатнулось. И я выполнила его завещание – развеять его прах над Невой. Специально поехала в его Питер и развеяла. И после еще долго растила дочь одна, всегда быв ей поддержкой, и здесь, и за границей.

Ну да, а ложь твоя так и оставалась, всё-таки, теперь уже между ней и тобой.

И поэтому, вот теперь:

«Прости меня! Прости за то, что в сердце дочери нет памяти о тебе. За то, что не смогла ни после того, как нашла тебя, ни позднее, жить по высшей правде.»

Преодолев этот монолог она получила лишь небольшое, чуть ощутимое облегчение – когда-то и как-то еще придется отвечать за все эти годы .

Но она спрашивала себя: «А что, что другое мне нужно было сделать, чтобы жизнь семьи не перестала быть такой счастливой, какой она была?»

«Счастливой? Кого ты хочешь обмануть - теперь? Разве после всего, чему ты позволила случиться, ты была хоть день попрежнему безмятежна и ровна в своей семье? Разве не замечала, как нервничает Аркадий, чувствуя, что что-то сломалось между вами, и недоумевая, не зная, что произошло? Как верно, что одна ложь всегда влечет за собой другую! Вспомни, хотя бы, тот день, когда, уже после смерти мужа, ты нашла на столе у дочки-школьницы стихи».

И она вспомнила.

Нашла при уборке, случайно уронила с края стола тетрадку. Зная, что дочка пишет стихи, поинтересовалась. И прочла:

Когда в тиши консерваторской

раздался грозный оклик «Стройся,

на бой, вперед, страна зовет!»,

студент голубоглазый Адик,

сложив гобой, футляр погладил

и в строй вошел, не сдав зачёт,

не сдав арпеджио и гаммы,

не сдав этюды из программы

своей студенческой игры.

Всё это сразу прошлым стало...

Зоя оторопела, лихорадочно вчитываясь, только повторяла: «Боже мой! Боже мой! Что это?» и уже понимала, что это стихи дочери об отце, о том, кого она считала своим отцом и так любила. Это была целая сага, о молодом солдатике, прошедшем страшный путь войны, о которой девочка знала, конечно, лишь понаслышке, но любовь и горе от потери отца делали стихи, при всей их неумелости и наивности, порой очень сильными по чувству.В финале дочь описывала Праздник Победы - Парад Победы на Красной площади. По ее непоколебимой уверенности, отец был участником парада. Прочтя последнее чесверостишье, Зоя не смогла удержатья от рыданий:

Как радостно гремело скерцо

Из труб военного оркестра!

Был май, был купол неба чист!

И шел, и улыбаясь, плакал

у стен Кремля мой милый папа,

голубоглазый гобоист!

Но сказать подросшей дочери о том, что ее отец ушел на фронт вовсе не из консерватории, а из лагеря, и, вернувшись, попал не на парад, а в ссылку, было невозможно. Еще невозможнее было объявить, что он и не отец ей вовсе, а ее настоящий отец – совсем другой «враг народа». И что, может быть, он-то как раз и жив ещё.

Зоя часто думала, что он жив, и мечтала, всегда мечтала, что он вернется и узнает о существовании дочери. Когда это случится и нужно ли, и можно ли будет говорить дочери о его существовании, она не знала и, запутавшись в своей лжи, не хотела мыслями опережать события. Но его возвращение и встречу с дочерью всегда представляла. С годами это представление поблекло, конечно, но не пропало совсем, а в первые годы было ярким, маниакальным. Лет с трех с половиной дочка была ангажирована в оперу на роль маленького сына Мадам Баттерфляй. Хорошенькая девочка в роли хорошенького мальчика в кимоно, то играющего вокруг дома в саду, то ласкающегося к матери, и в детской безмятежности совершенно не подозревающего о трагедии, что разворачивается вокруг него. Девочка была на сцене очень естественной и сценичной.

Зоя приводила ее на спектакль, в котором нет балета, и поэтому обычно сидела в зрительном зале, и зная оперу уже наизусть, тем не менее, всегда обливалась слезами. Жизненная коллизия героини казалась ей ужасно похожей на ее собственную: героиня тоже долго ждет издалёка своего любимого, чтобы показать ему ребенка, которого он еще не видел. Эта маленькая японская танцовщица казалась ей сестрой. Не стыдясь слез, она переживала все ее чувства и мечты как свои. Всё ее невозвратное счастье и непоправимое горе. В маленьком японском садике бродила ее дочка, и она сама, казалось, была не в зрительном зале, а там, в домике с раздвижными стенами на высоком склоне над бухтой. Среди вот этих, других, совсем таких же, затерянных в зелени...

И Зоя с изумлением различила в рассветной синеве далеко под собой очертания Японии.., цепочку островов, белые коемки прибоя вдоль изрезанных берегов... Она ринулась вниз удостовериться, вглядеться. В ту же минуту, что-то плотное, точно сгустившаяся полутьма, мощное, но в то же время никак не изменившее траекторию ее движения, прошло сквозь нее и, вглядевшись в удаляющуюся к берегу массу, она поняла, что это цунами. Огромная волна ударила, накрыла побережье. Словно скорлупки в водовороте, повлеклись, закружились, попадали на бок и начали оседать в воду бухты прибрежные кораблики. Изломало и в несколько приемов слизало и разбросало близкие и дальние строения вдоль берега. А потом послышались взрывы и в несокльких местах полыхнуло разноцветное пламя.

За расстоянием, ей не слышны были крики, но она ясно представляла лица несчастных, израненных людей, не знающих куда бежать и как спастись, беспомощных в этом разгуле воды и огня.

И тогда, сама не отдавая себе отчета, она начала молиться. Она не умела этого. Не знала молитв. Слова просто вырывались непроизвольно и складывались сами в обращение к Богу. Она даже не знала, как Его назвать. И она обращалась: «Всевышний! Всевышний, помоги! Ты создал этих людей, они все - твои дети, пощади!». « Спаси и сохрани!» - еще вспомнила она, и вдруг почувствовала, что не может управлять, как прежде, своим движением. Точно кто-то крепко сначала удержал ее, застывшую неподвижно, а потом повлек, унося всё дальше, всё выше, выше.., и уже не видно стало ни берегов, ни моря – только непроницаемая мгла. И в этой, всё быстрее проносящейся мгле, она со страхом всё более и более осознавала, что, очевидно, окончилось ее посмертное пребывание здесь, на земле, и впереди, видимо, – еще неизвестные, другие испытания.

Тут она вспомнила о своей душе, о том, что только что молилась о других людях, и в панике, стараясь успеть, взмолилась и о себе: « И меня, и меня тоже - спаси и сохрани!»

Когда через какое-то время мгла неожиданно рассеялась, над ней склонились два туманных силуэта. Медленно, очень-очень медленно черты их стали проясняться и, наконец, в полной четкости она увидела дочь и сестру Катю, и больничную обстановку, и медицинский персонал, хлопотавший вокруг нее. Автоматически включившись, больно сжал ей предплечье измеритель давленья. Что-то мягкое и влажное смочило ей пересохшие губы и она попыталась ответить на слова одновременно и ласково говоривших с ней людей. Хотела выговорить «спасибо», а получилось только:

- Спас..

- Да-да, мамочка, - подсхватила с несвойственной ей горячностью дочь, осторожно беря Зою за руку. – Тебя спасли, всё хорошо. Мы все здесь с тобой.

Плачущая Катя старалась улыбнуться и только молча гладила ее плечо.

Руки выступившего вперед доктора проделали обычные пассы перед ее глазами, проверяя зрительные рефлексы. Тонкий лучик углубился ей в зрачок каждого глаза. Клюнул в ухо и тоненько пискнул приборчик, измеривший сиюминутную темперетуру. Медсестра отставила от кровати стенд с опустевшей капельницей и сделала ей внутривенную иньекцию.

Прикрыв глаза, Зоя привыкала - к бытию. И ей казалось, что вся она совсем другая, как будто прошло много лет, и на мир, на самоё жизнь она смотрит теперь совсем по-иному.

Когда, наконец, она с трудом смогла говорить, и начала связно отвечать на вопросы доктора, дверь неожиданно приоткрылась, показалась голова зятя и он взволноанно спросил:

- Where is the nearest TV, please ?* – и потом, обращаясь к жене, еще что-то быстро-быстро, неразборчиво...

Катя перевела вопросительный взгляд на племянницу.

- Он ищет телевизор. Говорит, что в Японии случилось что-то ужасное, какая-то катастрофа, в которой пострадала атомная станция. Предполагают что-то пострашней Чернобыля...

- Ть-ш-ш-ш, - замахала руками сестра. - Вы что? Она только что очнулась! При ней нельзя! Нельзя!

- Ничего... – отозвалась тихо Зоя. – Можно... Я знаю... – это цунами...

25 июня 2011 года

*Где здесь ближайший телевизор, будьте любезны?


Комментариев:

Вернуться на главную