Жизнь подобна пути, но пути не прямому и ровному – восхожденью подобна...
( восточная мудрость)

Мой новенький автомобиль приятно мягко пружинит, разворачиваясь при въезде на мост. Я мысленно представляю как выгляжу со стороны в своем модном авто и жалею, что всё это происходит не в России лет 35 назад, когда я мог бы, как говорят теперь , «рассекая» где-нибудь на центральной улице моей далекой Москвы, покрасоваться на виду … у ... ну у кого? Ну, главным образом, конечно, у очередной девочки - дамы сердца ( брюнетка, блондинка, рыженькая?), принарядившейся со всем возможным искусством тех далеких советских лет,со всеми чудесами парикмахерского мастерства и косметики для встречи со мной. Представляю, как подъезжаю с ней потом к условленному месту, где ждут нас мои друзья-художники: высокий, худющий, голубоглазый брюнет Володька, обладатель красивого басистого тембра, вечно разглагольствующий о «бессмертном искусстве». Кудлатый и плотный Сашка-черноморец. Одессит. У него даже под самым торжественным «прикидом» проглядывает неизменная тельняшка, всегда дополненная маленьким шейным платочком. Он уверен, что рожден совершить переворот в изобразительном искусстве, а пока что не расстается с довольно потрепанным блокнотом, в котором вечно зарисовывает всё, что привлекло его внимание: воробьев на панели, старческую руку на поручне эскалатора, контур крыш в перспективе улицы...

Мы, в то время студенты, не могли не только мечтать о собственном автомобиле, но и простое посещение «кафешки» напрягало полупустой наш карман. Поэтому изобрели мы такой артистический ход, род игры в красивую жизнь: прогуливаясь с нашими «дамами» по переулкам и улицам московского центра, мы выходили на Арбатскую площадь и, глядя издали на знаменитое, манящее светлыми окнамии открытой галереей светло-желтое здание, вопрошали:

- А не зайти ли нам теперь в «Прагу»?

- В «Прагу»,в «Прагу»! – отзывались прекрасно осведомленные о нашем трюке «дамы».

И мы направлялись через площадь к известному ресторану.

Две одинаково красивые массивные двери были перед нами. Одна вела в вестибюль, с лестницей в ресторанные залы, другая... Мы открывали именно ее, и ни с чем не сравнимый аромат свежих, еще теплых пирожков с мясом, с капустой, с зеленым луком и рублеными яйцами или сладких, ну, в общем, всяких, кружил наши головы. Пузатенькие, печеные или жаренные в масле, они лежали грудами на подносах, уставлявших открытые прилавки, а рядом блестели металлом многолитровые цилиндры-«титаны», из краников которых можно было налить в огромную фаянсовую толстую чашку горячий бульон, а в граненые стаканы – кофе с молоком или чай. Мы устраивались вокруг высоких мраморных столиков у окна с видом на площадь и пировали, счастливые нашей общей приязнью и дружбой.

А любовь? Она, во всяком случае, в моем сердце, вела себя действительно, по словам поющей из всех репродукторов Кармен, как «дитя свободы»: неожиданная, ошеломляющая, ослепительная вспышка, непреодолимый магнит и - более или менее продолжительный период счастья.., иссякающий постепенно и бесповоротно, несмотря на все мои честные попытки реанимации. Это было похоже на окончание завода механической птички. Были в моем далеком детстве такие милые детские игрушки : из двух половинок склёпанные реалистически раскрашенные заводные птички, клюющие и одновременно слегка припрыгивающие вперед. Такая птичка довольно резво начинала свою имитацию живой, вызывая восторг и сиянье в глазах, постепенно, однако, по мере раскручивания пружины, обнаруживая перебои и впадая в параксизмы неподвижности, преодолеть которые какое-то время еще можно было принудительным подталкиванием, но рано или поздно всё кончалось потерей иллюзии.

А попытки реанимации моих любвей бывали всегда действительно честные, так как безвременье, т.е. «безлюбовье», было невыносимо для меня. Вот так, значит, и появлялся я всегда и везде, сколько себя помню и сколько меня помнят мои постаревшие теперь друзья, с красивой девушкой, которые у меня никогда не переводились.

Ах, что за восторг, какое всеобщее восхищение вызвал бы я тогда, вот в таком вот автомобиле появившись пред глазами нашей честнОй компании! И была бы со мной тогда самая восхитительная девушка из всех мыслимых в те времена, а не эта стареющая Катя, что сидит сейчас за моей спиной.

Собственно, с Катей мы расстались уже месяца три назад, и в том, что сегодня я везу ее в своей новой машине, виновата моя жена. Зная, что я приеду на вечер в нашу галерею прямо со своей лекции в колледже, она буквально взмолилась:

- За Катюней, я прошу тебя, заедь (это они по причине многолетней дружбы изобрели для себя «сю-сю ласкалочки»: Катюня, Магдуся)! Да-да, заедь! Бедная девочка (53 года) напекла массу чего-то там для всех нас на сегодня, неудобно заставлять ее добираться с сумками в метро.

Ну, я заехал, конечно. И Катя, разумеется, приняла мой приезд на свой счет, разлетелась, разулыбалась со слезами на глазах. Взяв меня за руку повела в свою спальню. И конечно мы оккуратно развесили мой торжественно –праздничный токсидо и скрипящую от крахмала рубашку. Всё это было так скучно... И в довершение всего, когда я уже торопливо одевался, она не удержалась и выдала своё всегдашнее:

-Какие у тебя, всё-таки,потрясающие ноги!

Я слышал эту фразу, пожалуй, от всех моих женщин. Ноги у меня действительно... Так что в давние годы, когда в Союзе прижились шорты, акции мои еще повысились. Об успехе на пляже уже и не говорю. Хотя, вспоминая об этом сейчас, с тоской думаю: что эти успехи мне дали? Нет, кое-что дали, конечно. Эти успехи, фигуративно выражаясь, помогали мне зализывать раны. Универсальное средство. А уж раны... Раны, конечно, были. И первая, в молодые годы едва ли не самая убийственная, – вечное отсутствие денег. Однако, счастливая внешность как бы стирала эту проблему и вдвоем с очередным ангелочком я исцелялся от комплекса бедняка.

Более того, осчастливленный, и именно только при этом условии, я мог еще и гордиться принадлежностью к давно воспетым бедным студентам, поэтам и художникам, разумеется, в будущем признанным и великим, ну, в частности, парижским, населяющим какие-нибудь чердаки Монмартра.

Моим обиталищем был,вообще-то, не чердак, я жил с теткой в арбатском переулке, и у меня была даже своя комната, но это не меняло дела – лишившись родителей в раннем детстве, я свыкся с чувством одиночества и заброшенности, чему способствовал отнюдь не лирический характер тетушки. Будучи в прошлом народным судьёй, она и на пенсии оставалась общественной активисткой, часто пропадала до ночи на каких-то заседаниях и собраниях, не проявляя особой заботы о моем быте. Ей достаточно было, что учусь я прилично, стипендию почти полностью вкладываю в общий наш небогатый бюджет, а в остальном мне была предоставлена полная свобода.

У красного света долго стоим. В параллельном потоке за стеклом белого крайслера – довольно красивая, своей, экзотической красотой,пассажирка. Молодая негритянка. Из тех, что имеют точеный профиль, узкое лицо и огромные пушистые ресницы. Может быть, эфиопка – эдакая современная Аида. Интересно.У меня никогда не было негритянок. Никаких аид. Эти точеные имеют и тело токарных куколок, ноги-веретенца, узкие бедрышки, упругие высокие попки. Я засмотрелся. Она заметила. Уплывая на зеленый и увлекаемая в машине на поворот дороги влево, она показывает мне поднятый вверх средний палец.

Конечно, для нее я слишком стар.

- Прости ее, она же не знает тебя, – комментирует, успокаивая меня, Катя и тут же старается отвлечь разговором о предстоящем пире.

Это чтобы я вернул себя в лоно самоуважения, соответствующее реальному положению вещей: ведь я босс. И сейчас в машине босса она, т.е. Катя, едет на торжество имеющее быть в его, босса, картинной галерее.

Закрытие выставки. Собственно, вечерний кутёж после закрытия очередной персональной выставки . Поздравления самых близких друзей и коллег. А потом автору и оставшимся работам предстоит нелегкий путь обратно в Россию, за океан... Но игра стоит свеч: там на Родине в послужном списке художника будет зафиксирована еще одна персональная выставка в Америке. Третья за последние пятнадцать лет. Это круто. И работы, вернувщиеся домой, конечно, по парадоксальному закону человеческого восприятия, и на этот раз словно по моновению волшебной палочки, явят строгим судьям незамеченные ранее достоинства и привлекут внимание неожиданных покупателей. Автор, разумеется, очень благодарен мне за такой пиар. Ради бога, я сам счастлив. Я всегда счастлив помочь друзьям, если работы их действительно того стоят, собственно, с этой целью и галерею выторговалу Магды на первом этаже нашего многоквартирного дома.

--------------------------------------

В вестибюле напротив двери стоит и с улыбкой встречает меня моя черноглазая Магда. Высокая, статная, мимо такой не пройдешь. Я и не прошел когда-то. Собственно, это она не прошла, когда, в далекие 70-тые подошла на Невском, в Питере, к Екатерининскому памятнику, где художники получили тогда возможность продавать, главным образом туристам, свои работы – «у Катьки».

Помнится, приехав на недельку из Москвы, я поистратился, вот и вышел с парочкой акварелей, оказавшихся под рукой, причем и не питерских вовсе, а московских: Садовое кольцо, мокрый асфальт с отражающимся в нем памятником Маяковского, и другой памятник – Пушкина, это уже на Бульварном кольце и зимой.

- Ой, - сказала остановившаяся около меня совсем юная девушка в мягком берете и черном «не нашем» отблескивающем плаще. – Это не есть Ленинград...

Вот так мы и разговорились, и оказалось, что она финская туристка, приехала автобусом на три дня, в Питере уже не первый раз – у ее тетки ( она тоже, как и я, жила у тетки, это нас сразу сблизило) маленькая автобусная турфирма.

Тогда она готовилась стать гидом в теткиных Ленинградских турах, а пока вживалась в материал. Во всем обнаруживала любознательность и поразительную деловую хватку, которая проявилась в полной мере позднее - уже в наш американский период жизни. По-русски говорила чуть-чуть.

Тогда ей было едва девятнадцать лет, и ее высокая, спортивная фигура, в которой уже угадывались будущие женские стати, как бы «перегнала» лицо, еще хранящее отсвет детской доверчивочти, наивности в овале, в очертаниях мягких пухлых губ и в выражении опушенных темными ресницами прекрасных черных глаз. Это придавало трогательность всему ее облику, и, как говаривал Лев Николаевич: «Вино её прелести бросилось мне в голову». Но и она влюбилась сразу и, как до сих пор утверждает, «навек» .

Я петушился, вспомнив, читал ей Маяковского, как раз его разговор с памятником Пушкина, получилось очень удачно, и оттого, что она едва понимала эти сложные русские стихи, образ мой поднялся в ее глазах на недосягаемую высоту.

А вырученное за проданные с ее подачи одному из финских попутчиков мои картинки мы «прокутили» - балет в Мариинке, кафешки, прогулка в Петергоф, – и наш международный роман закружился, завертелся...

--------------------------------------

Я тогда отходил от расставания с Володькой, уехавшим вместе с молодой женой к ее родственникам в Америку. От расставания, как нам тогда казалось, навсегда: уезжавшие в те годы лишались гражданства и возможности навещать близких в России.

Сашка, окончив институт, вернулся в свою Одессу и тоже собирался эмигрировать (правда, потом всё обернулось так, как обернулось).

Но мы-то не могли всего предвидеть! Не могли предвидеть, что Советский наш Союз доживает последние годы, что жизнь наша неузнаваемо и быстро начнет меняться. Тогда казалось, что границы для нас заперты прочно, и я воображал, что остаюсь один без сроднившихся со мной за долгие годы друзей-единомышленников...

Я не находил себе места. Собственно, и в Питер приехал, опять же, раны зализывать: была у меня там хорошая девчушка, душевная, заботливая, роман с которой, начавшись мимолетным на отдыхе в Судаке, вдруг перерос во что-то более серьезное. Так что у нее в коммуналке на Мойке, я уже чувствовал себя как дома и определенно подумывал перебраться в Питер, и даже в поисках будущей работы завел кое-какие знакомства среди местных художников. Ляля ( черт возьми, забыл, как же было ее полное имя! Мне нравилось, когда я мог звать свою девушку - Олю, Лену и даже Люсю – Лялей, было в этой модификации что-то нежное, женственное. Да и универсальное...) была, кажется, студенткой института иностранных языков, таскала меня на какие-то их студенческие вылазки на природу, где все они у костра пели под гитару, доставала бесплатные пропуска то в тот, то в другой прославленный питерский театр, но всё-таки, помимо института много часов просиживала в библиотеке, так что свободного времени у меня было навалом. И как-то легко и бездумно я начал комбинировать это время между двумя романами.

Тут был тогда свой расчет, уж надо признаться честно. Я вдруг понял, что с помощью Магдылегко смогу «перемахнуть границу». И даже не границу, а границы. Все границы. И будет тут тебе и встреча с Володькой, и, главное, та самая свобода творчества, которой мы бредили, плохо понимая, что это собственно такое в реальности. Да, расчет был, но он существовал как бы на периферии моего сознания, и мое общение с Магдой было окрашено совершенно искренней симпатией и еще одним чувством, которое сейчас подзабылось и которое мне было бы трудно описать. Дело в том, что – не то в силу пресловутого «железного занавеса», не то вековой традиции – мы воспринимали иностранцев, любых иностранцев, почти как инопланетян. Ни внешность, ни манеры, ни известная нам по рассказам и фильмам их жизнь не совпадали с нашей. Не совпадал и язык, и даже редкие среди нас, детей обычных служащих среднего класса, «толмачи» ничего по-настоящему удовлетворительного из редко случавшихся с иностранцами разговоров не извлекали. Вот и я общался с моей новой знакомой, как с существом из другого теста, из другого мира, из другой реальности, почти что из другой Галактики. Мне было не привыкать, я уже натренировал этот тип восприятия иностранных реалий, изучая на своем факультете архитектурные, например, шедевры: Эйфелева башня, Арка Тита, афинский Акрополь, храм Боробудур, да мало ли что! Я мог изучить по справочникам хоть все улицы Парижа, но я знал, что никогда по ним не пройду, никогда не постою ни на одном мосту Венеции, не зачерпну в ладонь и не пропущу между пальцев песок Далины Царей. Легкое сомнение в реальном существовании всех этих артефактов всегда холодком пробиралось в душу, так что образовавшаяся вдруг возможность общаться тесно с существом из другого мира... Конечно, всё, окружающее меня, затмилось, ушло куда-то на десятый план. Я даже не чувствовал себя «изменщиком» и по вечерам, возвращаясь на Мойку, только с легким удивлением смотрел в характерное ленинградское личико своей Ляли – бледненький продолговатый овал, голубовато-прозрачные глаза в пол-лица, нежный рот без помады, тонкая русая челка... Помнится, она тогда как раз старалась «сбросить» какие-то экзамены, возвращалась тоже поздно (что было мне на руку) и порой за нашим вечерним чаем засыпала с печеньем или конфеткой в руке, и тогда я, встрепенувшись, возвращался к реальности, брал ее на руки, нес на нашу кровать, целовал со всем жаром, накопившемся за день от общения с другой. А с другой это общение было вполне целомудренным. Да по началу я бы и не посмел иначе!

----------------------------

Таких моих наездов в Питер и двойного в нем существования было не то три, не то четыре. На пятый раз я со взволнованной теткой уже встречал Магду и ее тетку в Шереметьевском аэропорту, в Москве – предстоящее знакомство и семейные переговоры должны были предворять подачу документов на наш брак.

Остальное уже было делом времени: официальная регистрация в специальном загсе, небольшое семейное торжество в ресторане «Метрополь» и последняя уже разлука, перед тем, как я, молодой супруг иностранки, получил все необходимые бумаги на выезд из страны на постоянное место жительства. Магда весь этот многомесячный период держалась прекрасно: рассудительная, разумная, любящая серьезно, совершенно уверенная в том, что счастья мы добьемся рано или поздно . Там, в своих Хельсинках, ожидая меня, она даже приготовила мне работу - на первое время- в рекламном отделе все той же теткиной туристской фирмы.

Она, разумеется, не подозревала о существовании Ляли, мне же расставание с этой девушкой далось на удивление нелегко. Помню, однажды, возвращаясь на Мойку с очередного свидания с Магдой, как раз, когда мы решили пожениться, я вдруг остановился и даже привалился к столбу, словно сраженный вопросом, который, перебирая все свои обстоятельства и поступки, задал самому себе: «Если я не подлец, то кто же?» Но другим вопросом сумел отпарировать нападение: « Хочешь отказаться от возможности выхода в открытый мир?» Это рассуждение подоспело вовремя и всякие угрызения были отброшены навсегда.

Ляля, тоже не подозревавшая о существовании соперницы, была безмятежна и совершенно уверена в прочности наших отношений. В ее разговоры часто вкраплялось:

- Вот ты переедешь и ...

- Когда ты найдешь здесь работу...

- В нашей жизни никогда не должно быть...

- В нашей жизни всегда будет...

В общем, я не смог просто вдруг взять и исчезнуть с горизонта. Как-то тяжело стало врать. И я приоткрыл ей ... часть правды. Она легко поверила, что работу я нашел, неожиданно для себя, – в Финляндии, что это шанс, что отказываться глупо и начала энергично собирать меня в дорогу. Поплакала, заверила, что о ней я могу не волноваться, что нам в разлуке поможет сознание того, что –ее слова!- «мы связаны навсегда», просила почаще звонить или писать (никогда не сделал ни того, ни другого) и проводила меня в аэропорт.

Последние ее слова были:

- Если будет совсем плохо, немедленно возвращайся!

И в ту минуту я искренне чувствовал, что если действительно что-то в моей жизни сложится не так, вернусь я только к ней.

Но всё сложилось «так». Даже более «так», чем мечталось: вместо того, чтобы приступить к новой работе художником в турагентстве, я отправился с женой в «принудительное свадебное путешествие»,как мы это шутливо окрестили. В Америку! Там брата тетки, т.е. магдиного дядю, хватил удар и мы отправились все вместе не то на предстоящие похороны, не то на последнее свидание, а как оказалось, - на практическую помощь в его процветающем бизнесе домовладельца.

Встретив брата живым и, хоть и в инвалидном кресле, но полным энергии и даже юмора, тетка быстро отбыла к своим финским турам, а мы остались постигать премудрости неожиданного семейного бизнеса.

Строго после раннего завтрака мы должны были являться в его офис, куда ровно в 8 утра торжественно въезжало его самоходное кресло. И начиналась работа, довольно трудная для нас, т.к. английский, что у меня, что у Магды, оставлял желать лучшего. Но – языковые классы по вечерам, какие-то менеджерские ускоренные курсы, и постепенно всё сравнялось, утряслось, и когда через два с половиной года дядюшка всёже перешел в мир иной, мы, особенно Магда, уже твердо стояли на ногах: два четырехэтажных многоквартирных дома в элитном районе нашего города и курортный отельчик в горах на берегу быстрой порожестой реки – чудесные виды, каноэ, рыбалка, мы сами любим там проводить денек-другой. И вот эта галерея в одном из наших домов... Это уж моя заслуга, моя идея и отдушина. Арт-ассосиэйшен, постоянно меняющиеся выставки, чужие радости, чужие надежды, волнения на пути к завоеванию зовущих вершин...

Сам для себя я сознательно исключил возможность волноваться по поводу своих шедевров: я не пишу картин, давно. Преподаю. Историю этих самых искусств, что развешаны у меня по стенам. Конечно, случилось это не сразу, была у меня попервоначалу крылатая уверенность, что стоит вырваться, преодолеть вечные наши препоны, эти трудности пробиться в Союзе, стоит вдохнуть свежего воздуха свободы - и все увидят на что я способен. Планы роились в голове, воображение подкидывало сцены успеха, одну ярче другой.

Помню, как воодушевленно накупал холстов, всякой доступной здесь прекрасной бумаги, завалил полки красками, любовно располагал по стеклянным и керамическим вазочкам кисти, карандаши.

А свобода -то и обманула. Не в ней, собственно, оказалось дело. Побился-побился да и не пробился. Выходило всё как-то жухло, серо. Я тогда чуть с ума не своротил. На дешевый политический эпатаж в своих работах принципиально не подался, помнил хорошо, как еще в Москве на выбитой с великим трудом выставке наших молодых советских «концептуалистов» профессор наш громыхал: «Рисовать надо сначала хорошо научиться, ребятки, а потом уж заявлять о себе в манифестах!»

Маленькая надежда еще, правда, оставалась, что распишусь, что всё исполнится. Собственно, и галерею эту «выторговал» у Магды в этой надежде. Но не пошло. Пару-тройку своих работ постепенно продал, остальные убрал с глаз долой, переквалифицировавшись в «профессора». Сашка шумел:

- Строгонько рассудили о себе, ваше сверкательство. Совсем ты не хуже нас грешных. С твоей легкой руки выставляемся же, скрипим, великое тебе за это дружеское спасибо...

Да, высталяются, да, изредка что-то у них продаётся, но я разве - для себя-то! - этого хотел?!

----------------------------

- Наконец-то.., - улыбается нам навстречу Магда и шутливо треплет меня за ушкО.

Я целую ей руку - она любит, когда я делаю это, не только как сейчас в официальной обстановке.

- Милая, - полушопотом говорю я. – я всё выполнил, как послушный мальчик...

И тут Катюня налетает на нее с поцелуями, объятьями,Боже ты мой...

Оставляя это безобразие за спиной, я ретируюсь в первый, центральный зал. Он полон южного солнца. Оно накаляет светлые стены домов, врывается, кладя пласты глубоких теней на веранды внутренних двориков. Сверкает в морской ряби у причалов. Дает невероятные оттенки морю, видному в просветах улиц, выглядывающему из-за крыш домов с далекого, словно уходящего вверх к небу горизонта И во всем будто чудится иодистый запах моря. Сашка совсем не плохой пейзажист. Совсем неплохой...

Его картины любит наша местная эмиграция.

- Смотри, Лёня, вот за этим фонтаном, слева, мы жили на улице Ласточкина, здесь не видно.

- О, наш пляж! А эта, под зонтиком, на тебя похожа.

- Правда, бабушка, ты была такая?!

Я рад, что наша выставка удалась и в подтверждение этому – несколько красных овалов рядом с этикетками картин с лаконичным оповещением – SOLD.

Вот он, автор, вопреки пристрастию к джинсам и вытянутым свитерам тоже при параде, хотя неизменный шейный платочек просматривается под воротником рубашки. Красивая темного дерева трубка выглядывает из-под густого, еще рыжего уса. Он не видит меня, он общается, судя по мучительному выражению лица, на своем плохоньком английском с местным критиком, корреспонденции которого регулярно ориентируют наших любителей изобразительного искусства, уводя их частенько по ложным тропам в непролазные дебри его наукообразного разбора. Но в данном случае художник в фаворе, он увозит с собой хвалебную статью критика, появившуюся в местном вестнике еще в день открытия выставки, а сегодня, опять же по инициативе критика, городское телевидение застолбило ближе к ночи несколько минут прямого эфира для новостей прямо из галереи. Еще один козырь для СашкА, да и нам мелькнуть в новостях не вредно.

- Вари что-то не видно - говорит подошедшая Магда. Это она о дочери. – Звонила, оповестила, что придет с молодым человеком.

Ого! Это что-то новенькое, мы привыкли думать, что у дочери, трудоголички, да к тому же только на днях защитившей диплом по своей любимой океанологии ( она бредит миссией охраны окружающей среды) как-то всегда нет времени для друзей и тем более для молодых людей. Во всяком случае, ни тех, ни других мы рядом с ней никогда не видим.

- Ты знаешь, кто это?

Но Магда сосредоточенно смотрит куда-то за мою спину, лицо ее приобретает отсутствующее выражение, и прежде, чем я оборачиваюсь, она с тихим «Я сейчас...» исчезает в боковой двери. Я знаю, что произошло. Не надо даже оборачиваться. В подтверждение я слышу низкое бархатное:

- О мой дорогой...

Пришла Дора. Художница Дора Мерц. «О мой дорогой...», «Ах, дорогая...» - так она здоровается со всеми, эти же фразы произносит и во множестве других ситуаций. Мне ли не знать! Ее словарь, кажется еще беднее, чем у Людоедки Эллочки. Но – хороша. Высокая, тоненькая, словно змейка. К сожалению, стареющая змейка, но всё еще не лишенная очарования и притягательности. Главный ее магнит – в глазах. Они темно-серые, темно-темно серые, я бы сказал, маренго, и отливают антрацитовым блеском. Совсем необычные глаза. И хозяйке их вовсе и не надо говорить -они умеют выражать всё. Еще не обернувшись, я знаю также, что на Доре ее колье из дымчатых топазов, иначе Магда не повела бы себя так странно. Проверить? Оборачиваюсь... О да! Сегодня Дора – вообще вся в дымчатом! Легкая полупрозрачная дымка мелкими сборками спадает от самых плеч. Темные волосы закручены на затылке тяжелым коническим узлом и его покрывает серебряная кружевная сеточка. И безусловно, всё это дополняет ее изумительное топазовое колье. Я знаю, что сейчас произойдет. Собственно, никто ничего не заметит и только для нас троих – меня , моей Магды и Доры - мгновения их встречи будут заключать в себе интригующий смысл.

-----------------------------------------

История эта давняя.

Когда-то у Доры, которая вообще помешана на ювелирке, было другое потрясающее колье, коралловое, вывезенное ею еще из России, вернее с Украины. Крупные резные бусины образовывали невероятной красоты оплечье, на которое заглядывалась моя Магда.И даже не раз приценивалась, прося продать, но Дора только рассказывала еще более интригующую историю этих кораллов, добытых , якобы,в каком-то походе запарожцев в Турцию, и потом оказавшихся в Польше, где они были подарены бабушке Доры, красавице, самим графом Потоцким. При каких обстоятельствах подарены и которым Потоцким, Дора сказать не могла, но, будучи родом из Винницы, где находились земли Потоцких, с полной уверенностью утверждала, что «все они с ума сходили по женской красоте». А кто не сходил?! Во всяком случае, сама Дора была живым свидетельством генетической цепочки, передающей красоту по женской линии ее рода.

Вот в этих то кораллах и заявилась она однажды поздно вечером ко мне в галерею как раз, когда я занимался развеской будущей выставки художников нашей Ассоциации. Были там и два натюрморта Доры. Зашла, якобы, проезжая мимо, интересно, мол, стало взглянуть на развеску. Прямо из двери отпахнув широкий шелковый шарф, громко сказала:

- Смотри, правда интересное сочетание я нашла? Что-то африканское, да?

Я взглянул. На ней, кроме кораллов, была яркая, кaлейдоскопически соединяющая множество зеленых оттенков , юбка, надетая под мышки, и туфельки кораллового цвета.

- Зря стараешься, - хохотнул я. – Магда уехала в горы проведать дочку.

- Скоро вернется?

- Дня через два.

- О мой дорогой...

Я был настроен совершенно невинно, тем более, зная, что у Доры совсем свежий роман с каким-то молодым доктором, по слухам, ужасно ревнивым, за которого она, кстати, вскоре и вышла замуж. К слову, доктор оказался косметологом или пластическим хирургом,так что теперь выглядит всё старще и старше Доры, а над его женой время кажется почти невластным. Почти.

-О мой дорогой... - повторила Дора и решительно направилась к стремянке.Она поднялась уже на третью ступеньку и, кажется, пыталась, укоротив веревку, таким образом повесить чуть выше свой натюрморт.

- Осторожно, - предупредил я. – Там слабые крючки. - и придержал ее за талию. Она развернулась на лестнице так, что мы оказались лицом к лицу, и ее глаза впервые для меня заговорили. Молча и осторожно я снял ее с лестницы и усадил в своё любимое бархатное кресло на колесиках. Ее глаза страшно сияли. Я обошел кресло и, встав за спинкой, перевел дух. Но она обернулась и снова обдала меня своим колддовским взором. В каком-то забытьи я вывез кресло из зала и вкатил его в грузовой лифт. Наверху в нашей спальне она уже не говорила ничего. Я помню, что в какую-то минуту ее бусы несколько раз довольно ощутимо ударили меня по лицу. И в темноте, на ущупь я снял их с нее и, протянув руку, положил на комод у изголовья кровати. Мы не услышали, как они мягко скатились внутрь приоткрытого верхнего ящика.

Рано утром я проснулся как от толчка. Что то разбудило меня мгновенно, и еще сквозь сон я понял, что это звук знакомых тормозов. Босиком я подбежал к окну. Во дворе разворачивалась машина Магды. Я бросился к Доре. Она уже сидела в постели, видимо, я разбудил ее, вскакивая.

- Магда, - только и успел я сказать, как она уже схватила с кресла свою юбку и, натянув ее по- вчерашнему под мышки, жестом показала мне выкатить кресло к лифту. Я растерянно стоял совершенно голый.

- Спокойно,- твёрдым голосом отчеканила она, одновременно бросая мне мой халат.

Мы выкатились на площадку. Под ее пальцем раскрылась дверь грузового лифта, она вошла туда, вкатив кресло, и теперь стояла, держа палец на кнопке спуска. Я понял, что она ждала, когда Магда на первом этаже войдет в соседний пассажирский лифт.И как только внизу раздался звук раздвигающихся лифтовых створок, а у нас наверху загорелся индикатор, Дора нажала на спуск вниз, успев еще пробросить мне:

- Я работаю в галерее.

Обалделого, в халате на голое тело меня нашла вышедшая из лифта Магда.

- Чья это машина у нас во дворе?

- Дора приехала... Что-то там с развеской хочет...

- Так рано?

- Да..., она разбудила меня. – и я поплелся умываться.

Когда побритый и одетый я спустился в галерею, Дора с Магдой спокойно и дружески пили утренний кофе.

- О, мой дорогой, - встретил меня бархатный голос Доры. – Прости, я не знала, что ты такой соня.

В моем состоянии, я даже не вспомнил о ее кораллах, тем более, что она сидела, закутавшись в свой огромный шелковый шарф, в котором вечером вошла в галерею и который нашла, спустившись вниз.

Сделав два-три замечания и совета по будущей выставке, она начала торопливо прощаться, ссылаясь на множество дел.

Казалось, всё обошлось и в течение дня я постепенно начал приходить в себя. Смотрел на Магду, она была ласкова и безмятежна. Понемногу успокоился окончательно. А вечером, в свежей пижаме войдя в спальню, встретился с растерянным взглядом жены. В руках она держала коралловое – Дорино – колье. Я похолодел. В воображении пронеслось всё, что придется вытерпеть на пути к разводу, потом глаза тогда еще только подрастающей дочки, моё изгнание из их жизни..., и я зажмурился, я, кажется, даже затряс головой, отгоняя видение. И довольно искренне, (но я уже знал,знал как выпутаться!) выдохнул:

- Как жаль, что ты нашла! Не успел припрятать...

Она всё молча смотрела. Радость , избавления распирала меня, когда красноречиво и убедительно я начал объяснять ей, что наконец-то уговорил Дору продать колье, в связи с предстоящим нашим праздником...

-Каким праздником? – не поняла жена.

- Ну как же, - искренне изумился я, растягивая слова и лихорадочно припоминая все достойные даты: нашей женитьбы, ее рождения, рождения дочки...

- Ты имеешь в виду десятилетие нашей жизни здесь, в Америке? – неожиданно помогла мне она. Я посмотрел на нее проникновенно и с облегченьем и нескрываемой нежностью поцеловал ее руку.

- Прости..

- И сколько же ты заплатил? – сработал в ней бизнесмен. Я только закатил глаза. Что я мог ей ответить? Сама Дора ничего бы не смогла ответить на ее вопрос.

- О мой дорогой... – неожиданно пробасила, подражая, Магда и захохотала, и я захохотал следом. Мы хохотали неудержимо и эта дуэтная истерика оказалась спасительной для нашего брака.

Такова история дымчатых топазов. Я отдал за них, лично выбранных Дорой по каталогу, баснословную сумму, и Магда безропотно это приняла. Но с тех пор дамы затеяли игру и при всяком удобном случае демонстрируют друг перед другом свой реванш.

--------------------------------

Я с интересом жду появления преображенной Магды, но не успеваю проследить встречу красавиц – в стекле входных дверей вижу входящую дочь. Она, пожалуй, похожа на меня: чернобровая кареглазая блондинка. И улыбка у нее тоже моя, и ровные крупные зубы. На ее худенькой фигуре хорошо сидят белые холщевые брюки и светлая полосатая рубашечка. Еще у двери она машет мне приветственно, и ее спутник улыбается мне навстречу.

- Папа, это Георг, Георг Краузе, тоже наш дипломник. Он из Германии. По студенческому обмену. – представляет она и я чувствую, что она волнуется.

Мы с Георгом обмениваемся рукопожатем. У него хорошее рукопожатие, крепкая ладонь, длинные пальцы . Худой, высокий, голубоглазый. Он, пожалуй, похож на немца, да и за русского сошел бы, вобщем, северянин. Мягкие русые волосы зачесаны назад, спускаются почти до плеч. Лоенгрин, майстерзингер...

- Простите, я не говорю по-русски.

Вечная фраза иностранцев!

И тут же уравновешивает наши возможности:

- Sprechen Sie Deutcsh?

Мы смеемся. Дочь при этом, стоя рядом с Георгом, ласково проводит рукой по его предплечью – всего какое-то мгновенье – от плеча до локтя, сверху вниз. И я цепенею, меня, что называется, охватывает смятение. Я впервые вижу мою дочь в обществе мужчины, который ей нравится. Моя дочь, всегда поглощенная ученьем, моя сверхсерьезная дочь, не скрывая, сияет какой-то незнакомой мне в ней трепещущей радостью!

В двери вкатывается бригада телевидения, и с двух разных сторон мы с Магдой спешим встречать журналистов. Короткие переговоры, легкая репетиция с немногочисленными нашими гостями, играющими в данном репортаже массовку, несколько слов виновника торжества, справился, молодец, короткие разглагольствования критика и – до свидания, они выкатываются.

-Ба-а-ай! – тянет последние петли шнуров из-под стеклянной двери рыжий их осветитель, и в зале все начинают галдеть, и снова поздравлять Сашку, но мне уже не до них. Мимо меня прогуливается Варька со своим спутником в его чинном темносером костюме и узеньком галстуке, в моем кармане надрывается мобильник. Сумасшедший дом! Какая-то секретарша владельца похожей галереи в Канаде просит о встрече – она сейчас в Штатах и в нашем городе будет еще несколько дней. Анжела. Я перезвоню позднее, Анжела!

Теперь с Георгом знакомится Магда. Он заученным жестом припадает к ее руке. Европа! Ну, теперь ему ее симпатия обеспечена. Они о чем-то тихо переговариваются. Совсем забыл, что Магда говорит по-немецки!

Магда под свои кораллы надела расшитую шелками кремовую блузку. Не украинскую, итальянскую, но тоже красиво. Длинная узкая черная юбка. Темные волосы, убранные в пучок, гладко облегают красивый окат головы. «Вечера на хуторе близ Диканьки»! Стилистически другой, скорее действительно похожий на украинский, профиль ничуть не хуже, чем у той негритянки. Чего мне всё надо? Да нет, ничего конкретно . Просто ко всему с некоторых пор стала примешиваться скука.

Но пора, наконец, начинать наш пир. Наша маленькая компания магнетически группируется у закрытых боковых дверей: столы накрыты в малом зале. Хлопаю в ладоши, все затихают, но не успеваю и рот открыть, как:

- Хозяин просит дорогих гостей откушать, чем Бог послал! – речитативно раздается от входной двери бархатный бас. Это Володька!

За ним идет его пухленькая, еще из России вывезенная женушка. А следом Варькина ровесница их дочь Вика. Слава Богу, помошь мне, и молодежь, улыбаясь друг другу, спокойно движется вслед за всеми.

Яркий свет, легкий шум и говор рассаживающихся.

-- Папа, ты уделишь нам сегодня полчасика? – сразу начинает дочь как только мы садимся. В ответ я обвожу взглядом зал: «Но ты же видишь, что сегодня...»

- Знаю, знаю, но нам надо..., это очень серьезно, - продолжает напирать Варька. Тревога возвращается ко мне:

- Что случилось? Варвара!

-Ну Пап!

- Давай, после них, а?

- А после них, это когда? Дело в том, что мы уходим...

- Как уходите?

-Ну да, побыли здесь, а там нас ждут. Наши.

- Всё понятно. А завтра нельзя?

- Тогда пригласи Георга на обед. И дядю Володю.

- А его зачем?

- Его надо, он тоже отец.

Володька - Варькин крестный отец, совсем забыл. Никто в нашей семье, в отличие от володькиной, не ходит в церковь. Да и Варьку-то мы крестили по уговорам Володьки, двадцать с лишним лет назад, с его Викой за компанию. А как сказала: тоже отец! Хотя конечно, она его любит, советуется с ним иногда...

Варька встает, делает знак Георгу. Чтобы выпустить их из-за стола, я тоже поднимаюсь и выхожу вместе с ними в большой зал. Магда выходит за мной.Она целует дочь, Георг вежливо откланивается и мы долго смотрим им вслед, уходящим сначала через первые, потом через вторые стеклянные двери.

- Ты понял всё? – говорит, не обрачиваясь ко мне, Магда. – У них серьезно. Он сказал мне, что любит ее.

- Ну что, так и сказал?

- Да. Сказал: «Фрау Магда, я люблю Вашу дочь».

----------------------------

Я с трудом дотягиваю до утра.

Сначала мы еще говорим с Магдой, уже лежа в постели.

- Жалко мальчика, он сирота. – сообщает мне она.

- Как сирота? Тоже сирота? Везет же нам с тобой...

- Да нет. У него есть отец, мать умерла, когда ему было 8 лет.

- От чего?

- Не знаю. Она была певица, якобы известная. Лорелея ее имя, ты знаешь такую?

- Лорелея? Оперная?

- Нет, эстрадная. Молодая восходящая звезда.

- Нет, никогда не слыхал. Лорелея... А что отец? Он с ним живет?

Ну да, жил –до Америки. Я так поняла, что он продюссер на немецком телевидении. Или в кино...

Потом мы засыпаем, и мне снятся кошмары. Потом Магде становится плохо и она пьет свои успокаивающие таблетки. Я всё высовываюсь из окна, стараясь увидеть во дворе запаркованную машину дочери. Но ее нет до самого рассвета.

----------------------------------------

Магда предлагает отобедать на этот раз в соседнем итальянском ресторанчике. И исчезает до трех - у нее дела, разъезды. Дочь отсыпается наверху . Сашка, видимо, тоже отсыпается. Во всяком случае, снимать и упаковывать мы наметили на завтра. Волнение не отпускает меня, особенно после того, как Магда за утренним кофе указала мне на наше отражение в окне и сказала, подперев рукой смеющееся лицо:

- Гросфатер унд Гросмуттер...

Чтобы чем-то отвлечь себя, я берусь за картотеку будущей выставки. Никто меня не гонит, время терпит, но постепенно я втягиваюсь, меня увлекает пасьянс из карточек, который я раскладываю, сидя в угловом отсеке, где обычно мы ведем деловые беседы с покупателями. С угла на угол сквозь витринные стекла галереи мне виден тротуар, дорога и на той стороне часть парка. С утра почти безлюдно, машин мало. Так я работаю и наблюдаю довольно долго,пока звонок мобильника не прерывает всё это. Анжела. Анжела???, Ах да, конечно-конечно! Ну что ж, подъезжайте, познакомимся, заодно и посмотрите галерею, пока выставка не снята.

Через десять минут она подъезжает на такси.

В какой-то девятнадцативековой шляпе, в юбке с прибамбасами и на высоченных коблуках ( это с утра-то ), долго расплачивается с шофером, словно торгуется. Элиза Дулиттл... Сходство усиливается, когда с первых же фраз она обнаруживает сильное малороссийское произношение.Объясняет, что работает секретарем у мужа, владельца канадской галереи.

Вожу по выставке. В малом зале, извиняясь за неубранные после вчерашнего пира столы, показываю постоянную нашу экспозицию-продажу. В живописи понимает мало, это муж спец. Нет, сам не художник. Итальянец, поет в местной хоровой капелле. Ну, всякий итальянец – художник, особенно, если поет...

Искоса рассматриваю. Ничего особенного. Но молода, даже очень молода. Мешает масса лишней косметики. И кругом золото – в ушах, на шее, на запястьях, на пальцах обеих рук и даже на щиколотке. Неужели и этот браслет тоже золотой? Видя, как игриво и кокетливо она общается, без церемоний указываю пальцем вниз:

-Золотой?

- Конечно... – в глазах даже как бы порицанье за сомненье. - Это Джимми сделал на заказ, я люблю золото.

Понятно. Усаживаемся. Джимми слышал о нашей галерее, хочет сотрудничать. Ему нравится идея ассоциации, у них такого нет, но зато они делают перформансы.

- Вы понимаетeменя? – говорит она, играя глазами. В другое бы время..., но сейчас – скучно... Однако, поддаваясь инерции, говорю проникновенно:

- Я понимаю Вас даже лучше, чем Вы думаете.

-?????

- На светские цепи,

На блеск утомительный бала

Цветущие степи

Украйны она променяла.

Она польщена: «А Вы еще и поэт? (неужели не узнала Лермонтова?) И как Вы догадались, что я с Украины?

Я молча указываю рукой на сердце. Совсем скучно.

- Так мы говорили о Performans... Что же вы делаете, например?

- Ну вот недавно мы красили природу!

Понимаю. Не ново. Кстати, перформанс – это то, что я ненавижу. Красить природу... представляю. Наверное, много синего... Кошмар.

Хотя конечно, другие стороны сотрудничества могут быть выгодны. Обмениваемся координатами. Решаем продолжить переговоры более определенно уже с самим Джимми и я вызываю ей такси.

-- -----------------------------------

Я только принимаюсь второй раз за кофе в кухонном отсеке галереи с умытой и свеженькой дочерью, как заявляется, улыбаясь, Володька.

- Ты что так рано? – довольно бесцеремонно обращаюсь к нему я (пропали мои надежды посекретничать с Варькой наедине ). Но оказывается, что это она уже успела ему позвонить и попросила приехать заранее. У нее к нему дело. Серьезный разговор. С ним, а не со мной!

- Ты, пап, погоди. С тобой мы всё обсудим за обедом. А с дядей Володей у нас будет специфическая беседа. Ты, пожалуйста, нам не мешай! Хотите кофе?

Володька смеется, отрицательно машет рукой и присаживается к нам, придвинув третий стул.

- Знаю я твои секреты, Вика нам всё сказала.

- Какая злодейка – улыбается дочь. – Но всё равно разговор состоится. Пап, мы пошли, - и решительно направляется в большой зал.

Я допиваю кофе. Перехожу к картотеке. Из зала не слышно ни звука. Шепчутся. Потом глубокий Володькин бас начинает набирать силу. Когда мой красноречивый друг «садится на своего любимого конька» и начинает говорить об искусстве..., но до меня доносятся фразы совсем к искусству не относящиеся:

- .. Особенно, апетиты разыгрывались на жилплощадь.

- На что?- удивленно переспрашивает дочь.

-На жилую площадь, на квартиры. В Москве- ты знаешь, быть может, по рассказам родителей, - как мы, большинство то есть, жили? Дефицыт! У нас с Ленкой вообще коммуналки, что у ее родителей, что у моих. Очереди на получение квартиры, нормы метража, прописки там всякие!

Это он ей о России. На нашу прежнюю жизнь глаза открывает. Учи, учи ее уму- разуму, «тоже отец»! Вот именно в такое время, за полтора примерно года до моей женитьбы, они и уехали с женой в Америку.

- ... А тут, – доносится до меня. - Никаких тебе ограничений. Кроме денег, конечно. А так – выбирай, что хочешь, и город любой. Обалдеть! Мы тогда, конечно, в американской действительности ничего еще не понимали: хотелось многого и сразу, ну, просто смех.

Он не сбавляет накала, и мне не остается ничего, как слушать, делая вид, что работаю.

- Ну, мы сначала в маленькой квартирке-студио обосновались. А Ленка возьми и забеременей.

А это он напрасно, такие разговоры...

- Жили на пособие. А потом я – это уж просто посчастливилось- хорошую работу нашел, почти что живописцем: расписывать особняк одному настоящему миллионеру. Потолки, панели... Долгосрочная получилась работа. Но это другая история.

Так вот с чего началась его теперешняя фирма по художественной росписи интерьеров!

- Появились уже какие-то деньги! Жена не работает, ждем пополнения. А и без расчета на будущее, тесно мне с этой моей работой в нашей квартирке – кругом мои рисунки, бордюры, трафареты, краски. И задумал я переезжать.

В зале повисает пауза. Тишина. Потом что-то лепечет Варька. И снова бас:

- Да, не ко времени... – раздумчиво доносится до меня снова. - В общем, как Ленку ни оберегал, ничего тяжелого нести, уж безусловно, ей не позволил, а всё-таки женщины – сама знаешь – народ неугомонный: тут помыла, там нагнулась..., занавески взялась вешать. Откуда нам было знать, что беременным очень опасно выполнять работу с поднятыми руками?! Вобщем, выкидыш у ней случился. На малом сроке. Такие дела... Больница...Слёзы.

Нет, может и не напрасно он ей всё это объясняет, кое-что, может пригодиться. Только, к чему он всё это ведет? На цыпочках, бросив свою картотеку, я перебираюсь обратно в кухонный отсек – там слышнее, перегородка совсем тоненькая. Любопытные они всё-таки,эти Гросфатеры!

- Однако, постепенно пришла в себя. С работы возвращаюсь вечером – сидит бледненькая, осунувшаяся. Начинаю утешать, говорю обычные вещи, что дескать, молодые, еще будут другие дети. Улыбнется, повеселеет...А назавтра – всё сначала.

А тут мой работодатель, вклинивает новый проект. Дача у него за городом на берегу реки. Красивый бревенчатый дом, типа бунгало. Два этажа. Собрался освежить, обновить интерьер, а так как работа моя нравится и вкусу моему он доверяет, то просит моего совета. Я должен поехать туда заранее, всё обмозговать, а дня через два он сам туда явится и мы всё сможем обсудить на месте.

Я возьми и скажи: хорошо бы, мол, с женой поехать, не хочется ее одну после болезни оставлять на уикенд. А он даже не удивился! «Офф корс!» Утром, говорит, шофер мой за вами заедет и «уелкам!» Там, между прочим, в соседней деревне на берегу реки ваша русская церковь есть, если желаете. Я только вежливо хмыкнул в ответ – я в церковь и не ходил никогда.

Вот так и оказались мы на природе, одни, в миллионерском бунгало. Шофер показал нам нашу спальню, провел по дому, выпил с нами кофе на кухне, полной всякой снеди, повернулся и уехал.

Мы погуляли в саду - он террасами спускался к реке, вернулись в дом. И пока я осматривал интерьеры и мысленно составлял проект, Ленка приготовила обалденный обед. А после мы сидели на широкой веранде с видом на реку, на зеленые купы деревьв у самой воды, на медленно плывущие классически кучевые облака, уплетали арбуз, перекидывались репликами. Слово, как говорится, зА слово – и тут мы разругались. Страшно. Что называется, вдрызг! С чего началось, вспомнить трудно, это уж как обычно. Кажется, я размечтался в чужом комфорте о собственном будущем благополучии. Что-то о белой яхте на лазурных волнах, о счастливой семье вокруг стола. Тут она и взвилась:

- А «Бэби»?!

Это в госпитале так именовали при разговорах с ней потерянного ребенка. Ей показалось, что я уже совсем забыл о нем, таком маленьком, беззащитном, погибшем по моей вине...

- Как по моей? – опешил я.

Естественно, по моей. Если бы не этот дурацкий, никому не нужный переезд.., ах нужный? Ну да, конечно, нужный, - только мне, с моим вечным эгоизмом, ненасытным материализмом...

И пошло - поехало.

Смешно и горько вспомнить: она, сквозь слезы выкрикивая свои обвинения, кидала в меня обгрызанные узкие арбузные корки. Кончик ее носа покраснел, мягкие светлые волосы вскидывались под легкими порывами ветра, порой застилая ей глаза, и она встряхивала головой, продолжая кричать всё надрывнее, всё бессвязнее. Мне было жаль ее , но постепенно от успокоений я тоже перешел на крик и, помнится, обозвал ее не то дурой, не то идиоткой.

- Уходи! Уходи сейчас же! – выкрикнула она неожиданно довольно бессмысленные в нашей ситуации слова. – Я не хочу тебя больше видеть! Никогда!

Я глянул в ее полные ненависти глаза. Много может высказать порой безмолвный взгляд! Я ясно понял в тот миг, что она не шутит и что она действительно отрезала себя от меня и что ничему прежнему, что сложилось между нами, уже не вернуться. Я ужаснулся. Род столбняка напал на меня и я безмолвно смотрел, как она, повернувшись, прошла к двери в дом, на меня не глядя, и захлопнула ее за собой.

Некоторое время я еще сидел в оцепенении перед столом с неубранной посудой, с разбросанными корками недоеденного арбуза, потом спустился к реке.

Сидя в соседнем отсеке галереи, я и участвую, и не участвую в их разговоре. Мне не хочется переходить к ним поближе и тем прерывать его рассказ, но и работать я уже не могу. Я представляю себе всё, о чем рассказал Володька, так ярко, живо! И мои собственные жизненные коллизии и конфликты мешаются с элементами его рассказа:

- Ты говорил мне о любви! Где же она? – кричит мне далекий плачущий женский голос.

- Зачем, зачем только я встретила тебя! – вторит ей другой.

И другие, их перебивающие, на разные лады твердят мне о нежности, любви и отчаянии, чаще всего об отчаянии. Ну и, конечно, иногда о мести. Месть – это тоже не пустячное дело, даже такая, чаще всего применяемая женщиной месть , как измена с другим. О, эти муки ревности по отношению к уже брошенной женщине!

- Знаешь, - тем временем продолжает Володька. – Тогда там на берегу у меня было чувство, которого я с тех пор не испытывал никогда. Вокруг было пустынно. Ни человеческого жилья поблизости, ни рыбака на моем или противоположном берегу, ни лодки на реке. Я был один на всём видимом пространстве, и одиночество мое было не тем публичным одиночеством, которое мы испытываем обычно, а, я бы сказал, тотальным, когда не верилось, что кроме меня на свете вообще есть люди. И даже если представить, что где-то они есть, то всё равно – все они отказались от меня и я теперь один навсегда. Навсегда.

У меня перехватывает дыханье, я не знаю, с каким лицом там, в зале Варька слушает его рассказ, но я едва владею собой. Я ничего этого не знал о Володьке! И как раз в то время я был в России и тосковал о нем.

- Я сказал, что на реке не было ни одной лодки, но одну, довольно ветхую, с одним веслом, лежащим на дне, я увидел рядом на берегу. Я сел в нее и оттолкнулся веслом от берега в каком-то забытьи, без мысли о том, что, в сущности, я угоняю чужую лодку.

Река словно стояла, таким незаметным было ее течение. Я греб, медленно подвигаясь куда-то. Я знал, что никогда никуда не вернусь. Решил грести, пока хватит сил, а потом, может быть, лечь прямо здесь, на дне лодки и умереть от голода и жажды, подчинившись судьбе, или выйти на берег и умереть там – какая разница?

Время от времени я оставлял весло и смотрел по сторонам, слушал затихающих к вечеру птиц – они одни следили мой путь. Эти мужественные экстремальщики, жизнь которых каждую минуту может оборваться, и из которых только малый процент выживает в сезон.

Но почему, когда в лесу мы бродим,

Скелетов маленьких нигде мы не находим?

Вспомнился мне бунинский плач по хрупкой пушистости. Сегодня я не менее решительно подчинюсь судьбе... Не могу сказать, что мысли мои отличались логикой и связностью.

Постепено я начал не то задремывать, не то находить какое-то аккордное звучание в птичьей перекличке, пока не понял явственно что это дальний колокольный звон. За поворотом реки звон раздался слышнее, на горочке показалась маленькая синекупольная церковка, несколько крестов виднелось над склоном, обозначая небольшое кладбище, и лодка моя легко ударилась о деревянный причал. Какой-то человек с готовностью подбежал помочь мне привязать мою лодку.Он что-то говорил, кажется, но я и не собирался вслушиваться. В моем спутанном сознании как-то даже радостно перемешивалась мысль о скорой смерти и близость видимого снизу кладбища, и я побрел наверх по извилистой дорожке. Впереди меня молча шел встреченный у причала человек.

И вот, на самом верху открылась небольшая площадка с однокупольным храмом, сквозь маленькие окна и полуоткрытую дверь которого проглядывали живые огоньки свечей. Сумрак вечера как будто еще более сгустился вокруг этих ясных огоньков и всего светлого здания церкви. Спутник мой вошел внутрь, распахнув предо мной шире трепещущее мерцание, и я машинально последовал за ним.

В маленьком храме было всего несколько молящихся. Я встал у двери.

Прямо напротив меня, далеко, у самого иконостаса спиной к молящимся, лицом к иконам стоял какой-то священнослужитель ( я не знал тогда, что это дьякон) в парчовой одежде. В тот момент, когда я вошел, жиденький хор откуда-то сверху пропел высокими женскими голосами: «Господи, поми-и-луй!», и я понял, что служба уже началась какое-то время назад. Он поднял руку с широкой бархатной лентой и я услышал четкий низкий бас:

- О плавающих, путешествующих, недУгоющих, страждущих , плененных и о спасении их Господу помолимся!

И опять «Господи, помилуй!» - отозвался сверху хор.

Я обомлел: как? О плавающих? Да это же обо мне! Путешествующих, недугоющих, страждущих ... Да это же я и Ленка моя. Мы – и путешествующие и недУгоющие и страждущие... А теперь - еще как страждущие!

Я стоял и диву давался! Неужели? Конец ХХ века и такая молитва? Такое благожелательное проникновение в душу каждого! И всё билось в памяти – обо мне: «О плавающих, ...страждущих» - о нас с женой моей...

Я был словно не в себе. Верил и не верил. Где я? Откуда взялись эти люди? Кто они?

Служба подошла к концу, а я всё стоял на одном месте, как громом пораженный. В опустевшей церкви осталась только одна девочка, гасившая свечи. Потом из алтаря вышли уже в простых темных, не парчевых одеждах священник и дьякон. Дьякон поцеловал священнику руку, вышел в боковую дверь, а священник направился в мою сторону. Мне вдруг стало страшно, что вот он уйдет сейчас и я так и останусь со всеми моими недоумениями и вопросами, и я так кинулся к нему, что он даже отпрянул:

- Что с Вами?

- Вопрос, вопрос у меня, - сбивался я, собираясь с мыслями. – Что это за молитва была у вас сегодня? Какой-то праздник специальный?

- Какая молитва Вас удивила?

- Да вот: о плавающих... и вообще.

-Великая ектенья?

Я не знал никакой ектеньи.

Священник внимательно смотрел мне в глаза.

- Молодой человек, Вы что, впервые в церкви?

И я сознался, что да, впервые. И он напомнил мне, что сегодня суббота, и сказал, что служба включала в себя обычные субботние молитвы.

- Как, каждую субботу такое?

- И каждое воскресенье, вообще, каждую литургию, т.е. – это ее часть...

Тут он оглядел меня внимательнее:

- Да что это с Вами? Вы посмотрите на себя...

Я был весь в глине, домашние тапочки, которые я не успел переодеть, совершенно промокли. Он начал спрашивать, где я живу и неожиданно для себя я разрыдался и рассказал ему всё как мог.

Он спустился со мной к реке проверить лодку. Потом повел меня к себе, в домик священника на той же поляне между церковью и кладбищем, усадил на лавку у стола, поставил чайник на плиту.

- Перво - наперво, есть ли в доме, где Вы оставили жену, телефон?( так и сказал, не «где осталась Ваша жена», а «где Вы оставили жену», так-то!)

К счастью, я помнил номер этого телефона наизусть.

- Её имя Елена? – и он набрал номер.

А дальше пошло такое!

- Добрый вечер, Лена! У меня хорошее известие для Вас – это он специально, чтобы она ни минуты не паниковала от его звонка. – Но сначала я должен представиться, я священник близлежащей церкви Покрова отец Борис. Муж Ваш, Владимир, сейчас у меня, он заблудился немножко, устал, конечно. Так что Вы не тревожьтесь, ночь он у меня отдохнет, а утром, после литургии уж мы к Вам на чай нагрянем. Да-да, вместе. Договорились? Ну тогда – с Богом. До завтра. Всех благ.

Ближе к полуночи он постелил мне на диванчике в кухне.

- Пора, припозднились мы с тобой. Еще хорошо, что матушка моя, Анна, в отъезде, - поехала внуков проведать, а то получили бы мы с тобой оба по первое число.

- И что же утром? – в унисон с дочкой спрашиваю я. Но они не слышат меня.

- А утром - литургия. Там я и услышал наутро всю ту молитву, на которую опоздал. Были там и другие молитвы, поразившие меня: «о святом граде сем, всяком граде , стране...». Молились они и о тех кто «в заточении, в темницах, в тяжких работах». И о «в немощах лежащих», и «о всех, почивших здесь и лежащих повсюду ...»... Боже мой! И о благоденствии живущих, чтобы Господь спас их от «глада, потопа», «от всякого страха, гнева и нУжды». И на каждую сентенцию хор подхватывал просьбу о помиловании: «Господи помилуй»!

А дальше были еще моления о благоденствии всей планеты. Прямо и трогательно: о хорошей погоде – «о благорастворении воздУхов», «о изобилии плодов земных и временех мирных». Раньше я думал, что в церкви, в монастыре каждый молится о себе, а оказалось - обо всех, обо всем, что составляет нашу жизнь – здесь и, если верить, за чертой этой жизни. О нашем мире и о всей Вселенной...

- Ой, и как же..., дядя Володя...

- Ну как, отстоял я первую мою в жизни литургию и на той же украденной мной лодке мы с отцом Борисом вернулись к бунгало. А работодатель мой, который приехал уже в понедельник утром, так никогда и не узнал обо всем, что произошло в его доме и с его лодочкой.

- А как же священник домой вернулся? – допытывается дочь.

- Так напрямую, не по реке, там было всего минут 20 ходу. Мы провожали его, конечно.

- Я знаю, после этого вы крестились, стали прихожанином его церкви и венчались с Вашей женой!

- Э-э-э, Варюха, если бы так просто... Церковь я действительно начал посещать, но посещал очень нерегулярно, кЦеркви привыкал с большим трудом, крестились мы с женой уже тогда, когда родилась Вика, дня за два до того, как крестили ее, да и тебя.

- Да, меня крестили, а вот я хотела спросить... и они опять переходят на шопот.

---------------------------------

Последующие события помню фрагментарно и в неточной последовательности.

За обедом была общая неловкость, когда каждый боится спросить о главном. О главном для него. Я, честно говоря, боялся, что всё дело в том, что Варька, не дай Бог, беременна, и всё наблюдал нюансы их общения друг с другом. Но видел только целомудренную нежность, любовь и порой легкое смущенье под нашими взглядами. Магда всё расспрашивала об отце. Выяснилось, что он прилетит к нам из Кельна через 2 дня. Почему такая спешка? А потому что они оба уже подписали контракт на работу в океанологической экспедиции к берегам Исландии. На сколько? Как получится, надолго. Когда? Через 35 дней. Так что сразу после свадьбы – в Германию, это и будет их свадебное путешествие. Кстати, они хотят провести его в Европе вместе с нами. Час от часу не легче! Вот планы!

- В свадебное путешествие не ездят с мамой и папой! – смеётся Магда. Молодые супруги должны быть далеко от всех.

- Далеко от всех, - парирует Варвара. – Мы еще будем, в Исландии.

Георг улыбается:

- Да-да, я согласен с Барбарой и тоже хотел бы видеть вас в Европе.

Потом обсуждается сама свадьба: пап, мам, дядь Володь, мы не хотим помпы. Самые близкие наша и ваши друзья. Ресторан выбирайте сами по вашему вкусу. Венчанья не будет, крестный объяснит почему (мы недоуменно переглядываемся, Володька серьезно кивает, Георг тоже кивает, но грустно. Интересно!). Платье дочь обсудит с мамой. Обручальные кольца привезет будущий свекор, господин Отто Краузе ( он представляется мне тяжеловестным, лохматым русым любителем пива, в лукавых глазах искрится постоянный легкий хмель), а сейчас состоится обрученье, уж так заведено.

И действительно, в руках Георга появляется бархатная черная коробочка. Он берет Варькину руку, они смотрят друг на друга, но вместо того, чтобы произнести длинную фразу, с вопросом, согласна ли она стать его женой, он спрашивает только:

- Да?

- Да! – расцветает наша дочь. И они целуются. А коробочка так и остается нераскрытой, пока Володька не напоминает им о ней. И тогда маленький бриллиант появляется на варькином пальце. Варька целует бриллиант, Георг целует варькину руку, потом они снова целуют друг друга, потом все спешат поздравлять и целовать их обоих. А мне всё равно горько.

-------------------------

Мне горько и на следующий день, и еще на следующий. Мне тяжело так вдруг, совсем неожиданно расставаться с дочерью. И так надолго!

Как далеко, собственно, эта чертова Исландия?

Я всё вспоминаю, как после обеда провожал Володьку на метро.

- Скажи, они спешат действительно только из-за экспедиции? Может, - всё-таки решаюсь я. - Варвара беременна? Ты знаешь, современная молодежь... Она ни о чем таком тебе не говорила?

- Ты с ума сошел! Она хотела, чтобы они венчались. В нашей русской православной церкви .

- Но он лютеранин. – догадываюсь я.

-Да нет. Его отец не придерживается никакой религии, а у матери оказались какие-то русские корни, он допускает, что мальчика могли крестить в православной церкви. Но не помнит. Во всяком случае это всё решаемо.

- Так в чем же дело?

- Да кто же будет их венчать в пост?

- Какой пост в июне?

- Петровский.

- Какой еще Петровский?

- Петровский, Петра и Павла, Апостольский пост.

- И сколько он длится?

- В этом году –целый месяц. Они не успевают.

- Черт!

- Перестань! Уж ты-то что, так рвешься, чтобы они венчались?

- Но красиво же!

Володька смотрит на меня грустно:

- Венчаются не для кра-со-ты.

На следующий день мы едем с ним и с Георгом встречать Отто Краузе. Он оказывается среднего роста, плотным, улыбчивым и совершенно лысым.Он в курсе всех наших новостей и планов. Не расстается с двумя мобильниками и лэптопом ( сорвался с какой-то своей картины на 4дня). Он бронирует номер в гостинице аэропорта – так ему удобнее работать и уезжать! – и уже в машине по дороге к нам дважды говорит по телефону со своей съемочной группой. Но умеет легко переключаться с работы на дружеское общение и обратно и легко располагает к себе обеих наших дам. Он привез внушительную коробку с подарками, но ее мы распакуем в день свадьбы. Основные же подарки для молодых остались в Кельне. Там есть даже моторная лодка для катанья по – какая там в Кельне река?

Герр Краузе любит цветы, отовсюду возвращается с букетами, и скоро наша галерея становится похожей на оранжерею. Магда часто переходит с ним на немецкий и зовет его Отто.

В доме постоянные встречи и прощанья. У каждого куча дел. Задействованы даже Вика и Володька. Сашок пакует свои картины в одиночестве.

Я езжу с порученьями по городу. Покупаю и загружаю в машину новенькие чемоданы для молодых, забираю из магазина платье невесты, подогнанное по ее фигуре, ищу какие-то мелочи по списку, который мне вручила Магда. А горечь и тоска не оставляют меня. Я не ожидал от себя такого. Порой мне хочется взвыть и я кажусь себе каким-то несчастным Макаром Девушкиным из достоевских «Бедных людей», обегающим город за покупками для чужой свадьбы. И у него ведь, как нарочно, Варенька была! И не смешными, а моими кажутся мне его восклицания: «Да как же может такое быть, Варенька! Где мне Вас найти потом , голубчик мой? Маточка Вы моя!»

С ума схожу я что ли?

Где-то в даунтауне, по лестнице из метро прямо на меня выходит неожиданно Анжела. Во всем своем золоте, но браслета на ноге не видно, потому что на этот раз она в джинсах. Каштановые волосы рассыпаны по плечам. В центре глубокого выреза блузки – темные солнечные очки. Она тут же нацепляет их, потом вскрикивает и кидается мне навстречу.В этих очках она похожа на стрекозу.

- Как удачно мы встретились! Я уже хотела Вам звонить.

- А что такое, что-нибудь случилось?

- Да нет, то есть да: мне привезли для галереи несколько работ из Мексики. Они у меня здесь, на моей квартире. Вам интересно будет посмотреть. А то я уже собираюсь уезжать, Джимми скучает за мной.

И всё это смешано с кокетством. И я совершенно ясно представляю, как может развернуться сюжет. А может быть и к лучшему? Такая молодая! Хоть передохнУ от комплекса Гросфатера!

Ее квартирка рядом. Она усаживает меня в маленькой гостиной. Кругом иллюстрированные журналы. Посреди комнаты на стуле крест-накрест перевязанная веревкой картонная коробка. В ней что ли эти мексиканские шедевры?

В маленькой кухонке позвякивает посуда.

- Кофе? Коньяк? – кричит она мне оттуда.

Моцартовский турецкий марш прорывается из моего кармана. Это Магда. Что-то там у нее не ладится и она просит возвращаться скорее.

- Ты всё успел?

- Почти. – честно признаюсь я, и , извиняясь, прощаюсь с Анжелой. Даю ей открытку приглашения на свадьбу:

- Если не уедете – милости прошу.

Следующее утро. Мы долго ждем своей очереди в Сити-холле. Регистрация. Платье невесты оказалось костюмом, элегантным бледно-бледно розовым. К нему такая же шляпка-таблетка и белая очень коротенькая, почти как вуалетка, фата. На женихе – светло-серый бархатный пиджак, брюки в тон. В петлице пиджака нежно-розовая гвоздика.

ЦветА дамы. Это по-рыцарски.

Из церемонии запомнилось только, что край юбки дочери мелко-мелко дрожал...

Потом мы с Отто едем в ресторан кое о чем дополнительно договориться. Дело в том, что он привез с собой по просьбе сына маленькую видеозапись, где мать много лет назад поет одну из своих песен.

- Георг выбрал специально. Там она поет, обращаясь, конечно, к возлюбленному, но всё удачно накладывается: «Я желаю тебе счастья, я буду всегда с тобой», что-то в этом роде...

Странная идея,но, видимо, мальчик очень любил мать. Хотя, умершая мать, поющая на свадьбе сына.... Бр-р-р!

Я выбрал очень приличный и красивый ресторан. Старинный интерьер, везде резное дерево и хрусталь. Один из залов уже почти готов для нас и туда вкатывают и устанавливают маленький столик с проектором. В торце зала раздвигают красиво спадающую занавеску, за которой скрывается экран. Видимо, к такому дополнению сервиса здесь привыкли.

На обратном пути домой, он признается мне, что вынужден сократить свой визит. Полученные сведения со съемки его не удовлетворяют. Он уже поменял все три билета на более ранний рейс и они, к сожалению, должны лететь поздно ночью сегодня, после свадебного ужина.

- Фрау Магда сейчас собирает их вещи. Владимир отвезет чемоданы в мой отель. Отсюда мы поедем налегке. Очень удобно!

Потрясающе. Всё смешалось в доме Облонских.

К семи собираемся в ресторан. В большом зале галереи по стенам свисают веревки от снятых сашкиных картин, он сумел уже отправить их в свою Одессу.

- Посидим на дорожку, - говорит грустно дочь, - ведь мы с Георгом сюда долго не вернемся.

В машине она просит нас не провожать их на ночной самолет. Я тоже не люблю провожаний, но от этого не легче.

- Мы тихонько уйдем по-английски, а все пусть гуляют, - договаривается дочь. – а потом будем встречать вас через неделю в Кёльне.

------------------------------

Не так много гостей, но поздравления молодых затягиваются. Много говорит и некстати еще и благодарит за выставку Сашок. Долго и красиво поздравляет крёстный отец. По-женски, всхлипывая и ударяясь в сентиментальные воспоминания о детстве невесты, приносит поздравления его жена. Дора Мерц со своим доктором тоже выступают друг за другом. Уже немного захмелевшая в результате всех этих тостов Анжела в конце своей кокетливой речи почему-то официально приглашает всех в Канаду и потом неожиданно возглашает, со своим украинским произношением:

- Хо-о-орько!

Приходится объяснять иностранцам. Молодые скромно целуются. Вика пересаживается к подруге и они с Варькой сидят обнявшись – когда еще увидятся! Володьке поручено строго следить, чтобы в бокалах у жениха с невестой было только безалкогольное.

В промежутках между тостами гости еще успевают потанцевать под тихую музыку из динамиков, так что когда дело доходит до видеозаписи, уже довольно поздно. Официанты в очередной раз меняют блюда, и свет мягко гаснет. Я сижу рядом с Отто у проектора. Он поворачивает рычажок и тонкий лучик устремляется через головы гостей.

Темный экран постепенно освещается, и я вижу женщину, стоящую на сцене к нам спиной. В изумрудного цвета платье, стройная и тоненькая, она спокойно стоит, опустив руки вдоль тела. Тонкие светлые волосы покрывают ее плечи. Женщина медленно поворачивается, идет к нам и когда доходит до микрофона у рампы, откидывает от лица упавшие пряди и тихо начинает петь.

Я уже знаю, о чем песня, но Отто пытается переводить мне на ухо. Я не слушаю его. Что-то знакомое в облике женщины, в ее лице беспокоит меня. Я определенно ее где-то видел! Лорелея... Нет, я не слышал ее имени никогда. Я , насколько помню, вообще не был знаком с немками и в Германии никогда не был. А голос ее крепнет, лицо оживляется... «Я тебя не забуду...» - бубнит мне на ухо Отто, и я узнаю ее! Это Ляля, моя ленинградская Ляля! Но почему она так поет? Почему немецкий? Ах да, ведь она училась... И как хороша... Лорелея, это кажется какая-то трагическая героиня германского эпоса...Неважно. Я слушаю, я не могу прийти в себя. Так значит она была женой Отто! Невероятно. И неужели она умерла? Неужели умерла? Здесь она немного старше, чем когда мы расстались. Какая красавица! Та же тихая светлая северная красота, что у Георга. На последних словах своего страстного пожелания она протягивает к нам руку и экран постепенно гаснет.

- Спасибо, мама, - тихо говорит Георг и садится, опустив голову. Варвара с одной стороны и Вика с другой обнимают его. Гости постепенно начинают тихонько переговариваться, и праздник продолжается.

-Где же Вы познакомились с Вашей женой? – как можно более спокойно спрашиваю я.

- В Ленинграде! Тогда это был еще Ленинград. Я приехал туда перед самым падением Советского Союза. Мы снимали фильм о студентах, о молодежи. Она пела в студенческом театре, играла на гитаре.

- Она пела? – удивляюсь я. Совсем этого не помню.

- И была очень талантлива. Я видел, что у нее может быть большое будущее и захотел что-нибудь для нее сделать. У нее была трудная жизнь, маленький сын, комната, советская коммуна на этом..., на Мойка, Вы знаете? ( Я знаю, блин! )

- Так что же, Вы увели ее от мужа? – шучу идиотски, меня трясет.

- Зачем! – качает головой Краузе. – Она воспитывала Георгия одна. Я усыновил его, он стал Георг Краузе, мой сын.

- Сколько же ему было лет?

- Немножко больше трёх.

Я еще не верю, я еще хватаюсь за последнюю соломинку:

- А что же отец, он жив?

- Мы ничего не знаем о нем. Она никогда о нем не говорила. И запрещала нам спрашивать.

Всё! Сошлось! Я уехал за 4 года до падения СССР, ребенку было чуть больше 3-х когда они встретились! Я боюсь сойти с ума от своей догадки, но самоубийственно приступаю к последней выкладке. Я помню дату рождения Георгия, он родился на следующий год после моего отъезда из России. На следующий год, но не через год: я уезжал в ноябре одного года, а он родился в июле следующего. Так. Сейчас надо встать и прекратить всё это. Всё отменяется, вы не можете быть мужем и женой! Но я не нахожу в себе сил на это. Володька! Сейчас он мне необходим! Посоветоваться! С чего начать? Боже мой! Боже мой! Я ищу Володьку глазами, но ни его, ни жены, ни Вики в зале уже нет, поздно.

- Боже мой! – вырываетя у меня вслух. Отто удивленно взглядывает на меня.

Ко мне подходят Варька и Георгий. Они улыбаются.

- Нам надо идти, папа, - говорит дочь. - с мамой мы уже попрощались.

Я закрываю лицо руками и не знаю, что мне делать.

- Мы же договорились, папа. Через неделю увидимся в Кёльне. Ну пап! – уговаривает она.

- Father, - на правах зятя по английски называет меня Георгий. – everything will be OK!

Как это вынести?! Я вскакиваю из-за столика, чуть не опрокинув всё. Я хочу его обнять, но вместо этого хватаю его руку, прижимаю к своему лицу и рыдаю в его ладонь. Общее замешательство. Меня твердо обнимает за плечи Отто. Вместе с подоспевшей Магдой они усаживают меня на стул. Отто говорит мне что-то, я вижу его шевелящиеся губы, но почему-то не слышу его голоса, Магда прикрывает своей ладонью мою руку, лежащую на столе, но я не чувствую ее прикосновенья. Я только смотрю, как по залу уходят от меня мои дети и тяжелая стариннная дверь, раскрываясь, поглощает их.

30 июня 2013 г.
Сан-Диего, Калифорния