Хорошее название — «Культурное наследие и общественное сознание». А тут ещё и подзаголовок : «Нужно ли разрушать Карфаген?». Пунический Карфаген, как известно, предлагал разрушить суровый старик Катон. Знаменитый был человек в своих кругах. Карфаген действительно разрушили, да ещё и присолили. Кстати, Катон также требовал, чтобы настоящие квириты носили шерстяную кусачую тогу исключительно на голое тело. Но это его предложение должного отклика не встретило. Хотя,казалось бы: ну что тут такого особенного? Обернул вещь вокруг сухонького квиритского тела, завязал убон (узел такой у римлян) и побежал по своим делам? ! А вот поди ж ты, не получилось. Стало быть, дело не в мягкости-жесткости предложений или пожеланий, а в их приемлемости для натуры исполнителей. Отсюда – несколько слов о перспективе переустройства наличной культуры, о её карфагенной инженерии.

Предполагается, что человек не просто соотносится с культурой, а соотносится с ней деятельно, мускульно: он ее может поддержать, если захочет или если решит, что это нужно, а может ее разрушать. При этом душевные шевеления, которые побуждают его либо к поддержке, либо к разрушению, близки, хотя и противоположны по знаку. Вы знаете, человек, если что-то очень любит и при этом ощущает слабость этого объекта любви, он может посодействовать, поспоспешествовать его быстрой кончине. Опять же не из злорадства, а из-за какой-то потребности разрешить схлестку чувств внутри души. Может быть, действительно культура и все, что ее составляет, в первую очередь ее прошлое и настоящее (а наследие это ведь не только прошлое, но и настоящее), в таком плохом состоянии, что как-то подсознательно хочется подтолкнуть это в пропасть (падающего подтолкни) по завету Ницше. Но может быть, культура, напротив, все-таки сильна и кажется только, что она слаба? И желание попытаться ее разрушить - это, может быть, желание проверить ее на прочность? Я вспоминаю старый фильм середины прошлого века, «Бонни и Клайд», где коллизия выстроена вот на чем: один из сподвижников разбойников, Бонни и Клайда, настолько уверен в их всесилии и бессмертии, что отдает их полицейским как бы на проверку их всесилия, кумиров проверяет на прочность. Это придумали не сценарист и режиссер фильма, это, наверное, придумал все-таки Леонид Андреев в замечательной своей повести «Иуда Искариот». Проверка кумира, в силу которого и бессмертие которого веришь, путем передачи этого кумира с целью проверки в руки врагов. Может быть, и культуру хочется отдать кому-то, чтобы еще раз убедиться, что она прочна и незыблема в своих основаниях? Я хотел бы высказать свои соображения по тому и по другому поводу.

Итак: культура слаба, и из сострадания ее хочется столкнуть в пропасть. И: культура сильна, и хочется убедиться в ее силе, передав ее в чужие неласковые руки. Что происходит с нашей культурой?

Во-первых, сразу замечу, что я не верю в возможность одного человека разрешить судьбу культуры как в сторону ее процветания, так и в сторону ее гибели. Культура, любая национальная культура, в том числе и русская культура, настолько сложно устроена, что в принципе ее судьбу можно наблюдать, участвуя в этой судьбе, но участвуя не решающим образом. И наша культура со всем ее прошлым, со всем наследием, со всем ее настоящим и со всем ее окружением — это культура, которая в известном смысле живет вне зависимости от наших чаяний и наших побуждений. Она либо выживет, и здесь можно только наблюдать, следить по некоторым признакам, куда же она «живет», к гибели или к своему продолжению. Но отдельный человек, повторяю, ни спасти, ни разрушить культуру не может, даже если этих людей много, даже если эти люди объединены в партию, скажем по типу «Единой России». Но если это так, то какова роль человека по отношению к культуре? Что он может для нее сделать или должен сделать? Какие возможности у человека, благожелательного, настроенного наилучшим образом по отношению к этому огромному массиву, в котором есть и хорошее, и плохое, который мы называем культурой или наследием?

Я хотел бы заметить сразу вот что. Проблема культурного наследия — это не наша национальная, не русская проблема. Человек приватизирует культуру, выстраивает ее по своим меркам, разумеется, только в пределах его отношения к ней. Конечно, культура обращает или не обращает внимание на это выстраивание, но человек иначе не может. Знаменитый английский филолог сэр Айвор Ричарде, глава так называемой Кембриджской школы, в свое время провел эксперимент. Он раздал своим слушателям, аспирантам Кембриджа, анонимные стихотворения. Среди них были шедевры, иногда известные довольно широко, иногда нет, но это были стихотворения фактически двух сортов — стихотворения, которые называются по-английски camp, в общем, близкие чувствам человека, но не поднимающиеся до поэтических высот, и были настоящие шедевры. Так вот, аспиранты, люди которые спустя десятилетия стали руководителями всех культурных и культурно-сберегательных движений в Британии, не выбрали ни одного шедевра. Выбрали средние стихотворения, причем эту планку не преодолели даже стихотворения, казалось бы, такого популярного в стране поэта, как Альфреда Теннисона, не говоря уже про Джона Донна.

Руководствовались аспиранты-оценщики почтенным соображением (или, скорее, ощущением): поэзия должна не отталкивать добрых людей изысками, а быть доступной без извилин и пробуждать приемлемые чувства.. Аспиранты они и есть аспиранты, но в их простоте есть своя сермяга: делатель культуры, отепливая то, что ему рядоположно, одновременно холодит то, что от него далеко. И та часть публики, которой неблизки устремления к заоблачному совершенству, не воспринимает возвышенных посылов, а то и обижается на них (именно это Ницше называл рессантиментом).

Если иметь в виду, что культурное наследие в основе своей, внутри себя, как некоторое бьющееся сердце, содержит культуру предельных достижений, культуру гениев, то такая культура во всех странах европейского круга находится сейчас если не в опасности и в небрежении, то находится где-то на обочине. Недаром у нас в стране стало таким популярным издательство «Ad Marginem». Это так. Но в такой, я бы сказал, бесшабашной постановке вопроса высшая культура будет культурой, оставшейся на полях жизни. В этом есть перехлест. Культура сосредоточена внутри себя, и ее ядро, которое исследуется хорошо или плохо, или с трудом познаваемо, или непознаваемо вообще. Из этого надо сделать вывод, что человек не должен задаваться вопросом: должен ли он спасать самое лучшее, самое ценное или то, что ему дорого? Если среди этих людей найдутся люди со способностью проникнуть к ядру культуры, которое, конечно, составляют неповторимые ценности, выработанные настоящими полноценными гениями, то, значит, культура будет сберегаться не только за счет своего внутреннего ресурса, но и за счет сознательной поддержки людей.

Тогда встает проблема вкуса, проблема публики. Россия — страна со сравнительно молодой культурой. Если не иметь в виду высокую христианскую, часто приниженную христианскую традицию, то культура, которая началась примерно в XVIII веке, это культура молодая. Это и хорошо, и плохо, поскольку, как молодая культура, она, претерпев серьезные испытания, в некоторых случаях остановилась в своем саморазвитии и в то же время, поскольку она молодая, не могла потерять энергии. Эта энергия не ушла в свисток, она где-то есть. Она не выявлена, но и не израсходована. И есть надежда на то, что эта энергия когда-то высвободится и выявится. И по крайней мере, сейчас торопиться из сострадания подтолкнуть культуру в пропасть, видимо, не следует.

Есть у нас и публика. Мы можем сетовать на сегодняшних законодателей общественных публичных массовых мод, говорить о том, что массовая культура плохая или хорошая, что публику нужно воспитывать или ее не нужно воспитывать. Я согласен с Разлоговым: массовую культуру воспитывать нельзя. Но и считать, что это единственная разновидность живой культуры, поскольку она ростовая и, очевидно, способна размножаться, как синезеленые водоросли, тоже не надо. Эта идея двух культур, высказанная в нашей, в том числе марксистской или парамарксистской литературе, Лениным, — довольно старая идея. По-моему, мы сейчас оказались перед раскладом в культуре, который существует во всех странах. Недавно вышла книга о западной публике, западных вкусах, западных музыкальных звездах и об индустрии их производства. Примерно то же самое происходит у нас, где вся музыкальная культура сведена к створу, обозначенному Гергие- вым, Башметом и Спиваковым. И вроде бы так оно и есть. А что есть еще?

Я на Федоровских вечерах слушал исполнение Дениса Мацуева. Он работал на компьютерно настроенном фортепиано, когда фортепиано очень четко выстроено по звукам, по высотам с жестко выверенной тембровой структурой. Вообще слушать такое фортепиано вживую (я третий раз в жизни слушаю) довольно страшно. Впечатление удивительное! Отечественная исполнительская манера игры на фортепиано такая: отыграл и свободен, перекур. Так вот, Мацуев умеет играть очень медленно. Он в этом смысле возвращается к традиции европейской, как бы следует законам маятника. Русскую фортепианную школу он доводит до той стадии разработанности, которая долгое время искусственно у нас задерживалась в силу традиций публичных, запросов. Я хочу сказать, что в музыке, которая для многих кажется одной из областей культурного застоя, начинают происходить процессы, которых никто не ожидал, которые не вычислялись, которые никак нельзя понять из присутствия или отсутствия какой-то фортепианной школы. Все происходит потому, что этого не было, и с той мощью и быстротой возвращается, с какой задерживалось. Я думаю, так возможно в других областях культуры. К культуре вообще нужно относиться с большей надеждой. Не с доверием, а с надеждой. Почему? Надежда и доверие — это разные вещи. Когда-то я выступал в одной почтенной школе, она открылась на новом месте на юго-западе, и говорил о том, что сейчас возвращается старая культура и надо либо остановить это возвращение, либо быть готовым к тому, что нажитое за 70 лет просто пропадет, потому что это несовместимые культуры. Это две культуры, которые находятся во времени рядом, они рядо- положены. Но одна была остановлена и руинирована, а другая продолжает существовать. И если наступает свобода рук в культуре, то вопрос в том, куда и на что эти руки будут направлены — будут ли они шаловливыми ручонками или будут они выверенными руками пианиста, фортепианиста. Как это все будет? Мой прогноз был такой, что если продолжать это все возвращение наследия в области литературы, в области философии и в других областях, то те, которые работали после, просто померкнут с точностью до наоборот, если вспомнить знаменитые стишки насчет порфироносной вдовы и новой царицы.

На самом деле все получилось по-другому. Культура, о которой говорит профессор Толстых, — это советская культура, она вовсе никуда не ушла. Она просто развивается, но в сторону некоторых установившихся стандартных несаморазвивающхся данностей и частностей. Такое развитие тоже возможно, развитие некоторых установленнос- тей. Это не коллапс, это не сокрушение, это особая культура, в которую не надо проникать. Если, например, человек испытывает приязнь, пристрастие и с пониманием относится, скажем, к литературе Тургенева, к его принужденно улыбающимся щенкам, то, конечно, он не будет читать, скажем, какого-нибудь Бакунина, современного литературного анархиста. Или наоборот, будет читать с заведомым предубеждением. Не надо смешивать карты. У нас есть такая национальная потребность не пропускать реплики. Человек ведет разговор, западники этому очень удивляются, мы не умеем промолчать, мы обязательно должны что-то сказать. Вот появилась массовая культура в ящике, со всеми прибамбасами и всеми подобными делами — обязательно нужно дать ответ на эту культуру. Но ответа здесь не должно быть. Это своя культура, она живет по своим законам. Но в таком случае встает вопрос о том, как сохранить другую культуру. В старой обустроенной стране, где в каждом доме есть такая комната, в которой фамильное серебро, фамильный фарфор, портреты предков, как в Англии, где есть память рода, зов крови. У нас это все разрушено. Вот, скажем, передали голицынскую усадьбу, если я не ошибаюсь, Брынцалову. Он поступил с ней так, как он и должен был поступать. Он ее не сохранял, он ее переделал по своему образцу. Вот на уровне этого запроса подайте ему золотые унитазы, и ничуть не меньше. А ведь наши отечественные Голицыны — это величайший культурный род, который дал и гениев, и сумасшедших, и чернокнижников, и выдающихся ученых. Трудность наша заключается в том, вопрос вкуса для нашей культуры — вопрос нерешенный, а без его решения ничего быть не может.

Как мне представляется, во всем мире все культуры находятся в состоянии вызова со стороны времени, со стороны внутренних самопреобразовательных культурных процессов. Либо сохраняется ядро людей, которые ориентированы на высокую культуру предельных достижений, и при этом они не выступают мессиями или экспертами, либо таковых нет. Важна опора не на идеологические установки, а на внутренне чувство, которое еще нужно развивать, которого, по-моему, нет не только в массовом, но просто в достаточном количестве. Остается вопрос и взаимодействия. Хорошо, если закупориться, закрыться, создать кружки хранителей священного огня, но как быть с культурой внешней, массовой? Ведь она агрессивная культура. Тот же упомянутый бывший министр культуры, он ведь не просто придерживается какой-то позиции. Одна из его ближайших сподвижниц, жена барда, известного гитариста Никитина, она же была большой чиновницей в Министерстве культуры, проводила политику по поддержке художественной культуры под девизом «Ничего, кроме авангарда!».

Эта позиция активная, значит, нужно быть готовым, если ты веришь и чувствуешь высокую культуру, к тому, что ты не будешь писать заголовки для всей культуры вообще. И надо быть готовым к тому, чтобы защищать эти надписи, потому что атаки со всех сторон будут неизбежны. Культура — это не праздник. Нужно отказаться от этого чувства, что если ты придерживаешься высоких ценностей, то ты выше других. Прочитал, скажем, Махабхарату и вышел, свысока глядишь на улицу, на прохожих, на милиционеров с сержантскими погонами. Нет, это не преимущество. Это долг, это миссия — писать не заголовки, а, может быть, и на полях в надежде на то, что культура жива. А она жива. Значит, надо делать то, что можно сделать, и писать на полях без ошибок. Таковы вести с полей.

СВОБОДНОЕ СЛОВО. Интеллектуальная хроника. Альманах 2004/2005.-М: Русский путь, 2005.