1.

«…есть ли смысл в поисках прошлого?»

2.

В годы горбачёвской «перекройки» Отечества к нам на средний Дон, в Россошь и её окрестности, зачастили гости из Италии. Путешествовали они, как шутили между собой местные жители, «по местам боевой славы». Сюда их, старых и молодых, людей средних лет, тянуло магнитом памяти. Им, наверное, казалось, что полевые ветры все ещё разносят голоса друзей-товарищей, отцов и просто родичей, спящих вечным сном в этих степях чернозёмных с зимы сорок третьего года, поныне памятной многим в их далёкой стране.

В автобусе «Икарусе» с итальянцами была ленинградская девушка-переводчица, мало, что знавшая о здешних событиях Великой Отечественной войны. Попросили в проводники-экскурсоводы меня, журналиста воронежской областной газеты «Коммуна».

С главной дороги свернули на просёлочный асфальт, присыпанный слегка жёлтыми осенними листьями и свежей золотистой соломой. Как и просила переводчица, говорил я медленно и кратко. Рассказывал о том, что правый крутой берег Дона, с белых меловых гор которого на десяток километров просматривается заречная сторона, представлял собой сплошь хорошо укреплённую неприступную крепость. Да ещё река разделяла линию фронта. Её и держали на расстоянии в 270 километров итальянцы с приданными к ним частями немцев и хорватов. На карте участок очерчивается примерно от воронежского городка Павловска вниз по течению Дона к Вёшенской – всемирно известной казачьей станицы.

Слушатели мои оживились. Можно было понять, что они пытались сказать по-русски: «О! Аксинья! Григорий! Шолохов!»

– Читали книгу «Тихий Дон»?

– Да! Да! – Говорили большинство, поддакивая головой и жестикулируя руками.

– Скоро увидим Дон. – Все сразу прильнули к окнам автобуса. Но ожидание очарованья настоящей русской степью пришло чуть позже, когда пешком поднялись на вершину Мироновой горы. Её меловой обрыв принимал на грудь утёса величавый водный поток, тихо и плавно поворачивал его круто с севера на восток, под прямым углом. Это же спокойствие царило окрест во все далекие видимые стороны света под прозрачным синим небом в лугах и полях, в селениях. И живущим в них людям просто не мог не передаться в характер, в житейский уклад вечный и мудрый покой природы.

Не только гранёный штык обелиска, не только плиты с именами сотен, тысяч павших воинов – уроженцев великого Советского Союза напоминали о былых сражениях. Спустя полвека на омываемых ливнями склонах горы хоть горстями собирай ржавые снарядные осколки. Затравенели, но ещё не затянулись землёй траншеи, окопы, блиндажи – «опорные пункты» оккупантов.

«Наглядные пособия», наверное, добавляли впечатлений моему рассказу, который я вёл тоже предметно. В той стороне, указывал рукой, – Сталинград. Там окружили немцев. На эти донские высоты, где сейчас стоим, наши войска пошли в прорыв, чтобы расширить «коридор» окружения. Чтобы не дать врагу вырваться из него.

Гостей, понятно, больше интересовал здешний «Сталинград на Дону».

Указывал пальцем, называл видимые с холма и скрытые за горизонтом сёла, где в обороне стояли итальянские дивизии «Тридентина», «Винченца», «Кунеэнзе», «Юлия», «Равенна», «Коссерия»…

Лица слушателей вдруг стали скорбными. С печалью, но и неотрывным интересом они следили за движением моей руки, будто она открывала картины прошлого.

По численности войск, орудий и миномётов, пулемётов, даже самолётов противник превосходил нас. К тому же, напомню, занимал очень укреплённые позиции. Но в том-то и сила военного искусства – побеждать меньшим числом! Наше командование сознательно незаметно оголило второстепенные участки фронта. Оставило там немногочисленные части, которые боевыми «уколами» лишь отвлекали внимание, создавали видимость наступления. Основные же силы собрали-сосредоточили в трёх местах прорыва. Скрытно, в глубоких снегах по бездорожью перебросили сюда части третьей танковой армии. Стоило это неимоверных трудов. В три «кулака» и ударили: на севере за Острогожском со Сторожевого, на юге от Кантемировки близ станции Пасеково, а посредине – от донского села Щучьего. Взяли противника не в привычный уже «котёл», а с ходу рассекали его на части помельче. Не дали врагу опамятоваться и соединить силы. Окружение завершили в две недели, встретившись за Алексеевкой.

В ходе Острогожско-Россошанской боевой операции полностью разгромили противника, захватили в плен с 13 по 27 января 86 тысяч человек, а шести дивизиям нанесли серьёзное поражение.

Большая «дыра» во вражеской линии фронта, недавно казавшейся непреодолимой, открывала Советской Армии путь на Украину. Положение на Дону не минуло бесследно для Италии. Страна была выбита из войны, как союзница фашистской Германии.

Хоть слушали меня вроде внимательно, гостей, оказалось, больше интересовали конкретные подробности, а не общая история давних боёв. «Далеко ли кладбище у хутора Зелёный Яр»? «Нам отец из Белогорья прислал последнее письмо, в какой стороне селение?» «Неужели то Новая Мельница? Где же был мой блиндаж?»

Разом прервал расспросы зычный командный голос старшего в группе. Тихо разговоры продолжались в автобусе, пока с асфальта не свернули прямо на берег Дона. Кто-то кинулся на луг, стараясь не загнать в ладонь занозу, спешил нарвать букет по-своему симпатично красивых синих колючек. Плачущая женщина просила растолковать, где ей нужно искать могилу отца, если он отступал в другом направлении – от Богучара на Ворошиловоград-Луганск. Но опять же нас всех созвала «до кучи» прозвучавшая по-военному команда.

На прибрежном песчаном откосе стоял маленький человечек. Облачённый в мантию или иную церковную одежду, он враз из цивильного превратился в священника. Раскрыл молитвенник. А рядом бережно держали венок пытавшиеся выглядеть стройнее старики в зелёных альпийских шляпах с пером, наверное, из крыла горного орла. Венок закачала донская волна. И поплыл он по течению, распустив муаровые ленты, на большую воду, капелька которой, возможно, преодолеет тысячекилометровые дали и омоет средиземноморское побережье итальянского «сапожка». Поплыл венок под песню трубача, мелодия которой напоминала нашу русскую: из-за острова на стрежень, на простор речной волны…

На обратном пути я рассказывал спутникам, что сам хоть родом из послевоенного поколения, но знаю о войне не только по воспоминаниям старших. В детстве спал под солдатским итальянским одеялом – это вызвало улыбки, смех. А когда брякнул, что на итальянских оранжевых гранатах, приманчиво похожих на заморские фрукты, подорвалось насмерть, чаще покалечилось немало моих сельских сверстников, то – сразу почувствовал какое-то отчуждение. Меня уже не слышали. А раз так, то я погодя незаметно оставил микрофон. Перебрался в конец салона, где на заднем сиденье охотно потеснился моложавый мужчина. Он «розумел» что-то по-русски, как и я знал «по верхам» немецкий, так что столковались и быстро нашли общий язык. Особенно он обрадовался тому, что показал ему в заречной стороне хуторок Илюшевку. Сложил ладони перед собой и благоговейно поклонился трижды, всматриваясь в золотистые вишнёвые сады, осенним костром полыхнувшие на обрыве. Мой попутчик исполнил наказ отца, который запомнил степной хуторок, где его отогрела и подкормила крестьянская семья, благодаря ей, он выстоял, уцелел в метельной кровавой сече.

Собеседник оказался сведущим в сельских делах. Когда прямо с обочины дороги изумрудом зеленели бескрайние озимые хлеба, когда чёрная пашня раскрывалась во всю ширь к самому небу, он не мог сдержаться. Воздевал кверху руки и восхищался: как же, мол, вы, славяне, богаты. Я его вразумлял. Пшеница наша растёт не под тёплым лазурным сводом. Заморозки, засухи нередко сводят на нет тяжкие крестьянские труды. Каменные дворцы для коровы строим от нужды, в загоне-шалаше по-итальянски здесь она просто околеет зимой. Природа диктует нам затраты на продукты питания.

– Зона рискованного земледелия, – старательно выговаривал эти слова вслед за мной итальянец. И неверяще глядел в русские поля, вспоминая песню пятидесятых годов, которую он слышал давно с граммофонной пластинки – чей-то подарок из России, с московского Всемирного фестиваля молодежи. Напевал мелодию, но я в ней тоже ничего не мог расслышать. А когда затерянное вдруг выплыло в памяти, мой иностранец обнял меня за плечи и повернул к окну, торжествующе выкрикнул:

– Родины просторы!

3.

Не знаю, до сих пор ли в ушах и в голове ему, старому писателю, живущему на севере Италии у подножия Альп в маленьком городке, отдаётся скрип русского снега под солдатскими ботинками? Все ещё слышит ли он, Марио Ригони Стерн, как «звенит овитая ветром сухая трава на берегах Дона»?

Я прочёл его книгу «Сержант в снегах», в которой он рассказал о себе и боевых друзьях, о трагическом для итальянцев походе на восток. Его повесть – как живое свидетельство непосредственного участника Острогожско-Россошанской операции, ставшей для союзников – немцев, итальянцев и венгров-мадьяр, своим Сталинградом.

Сержант Марио был бойцом на передовой. Он не озлобился, не очерствел душой. Через замёрзший, скованный льдом Дон, альпиец (звание, схожее с нашим гвардейским) «смотрел на этих русских солдат дружелюбно, как смотрит сосед на крестьянина, который разбрасывает в поле навоз».

Но у «соседей» в руках не вилы, а оружие. «Я вышел и вместе с часовыми смотрел на трупы русских солдат, оставшиеся на реке, и вот в лучах утреннего солнца увидел, что двое не убиты, а прячутся неподалёку от нас на берегу за холмиком. Немного погодя они зашевелились. Один вдруг вскочил и бросился бежать к своему берегу. Я прицелился и выстрелил. Бегущий солдат рухнул на снег. Его товарищ, который тоже, было вскочил, снова спрятался за холмиком. Я наблюдал в бинокль за русским, лежащим у берега. Почему же он не дождался ночи, чтобы вернуться к своим? Часовой тоже вёл наблюдение. Вдруг он крикнул:

– Он живой!

Мнимый убитый вскочил и как бешеный помчался к другому берегу.

– Перехитрил он меня! – воскликнул я и весело засмеялся.

Но часовой схватил ручной пулемёт и, выпрямившись, дал очередь. Русский солдат снова упал, но не так, как прежде. Он, извиваясь, прополз несколько метров, а потом застыл, протянув руки к уже близкому берегу…

Русские опять пошли в атаку, с ещё большей решимостью. Мы вновь открыли огонь. Но атакующие… не дрогнули и не повернули назад. Многие упали на снег возле холма, остальные с криком: «Ур-ра! Ур-ра!» – упрямо шли вперёд. А вот добежать до проволочных заграждений удалось немногим. Я стрелял из своего верного карабина. Некоторые притворялись убитыми: лежали недвижно на льду реки, а когда мы переставали за ними следить, вскакивали и вновь устремлялись к нашим позициям. Один из солдат прибегал к этой уловке раза три или четыре, пока возле нашей траншеи его в самом деле не сразила пуля. Он упал головой в снег…

Наверное, это очень страшно – форсировать реку, бежать по снегу под градом пуль и ручных гранат. Только русские способны на такое мужество, но наши позиции были слишком хорошо укреплены. Они прекратили атаки, и вновь настала тишина. Истоптанный снег на реке ещё больше покраснел от крови, ещё больше осталось на нём солдат, лежавших неподвижно…»

С нашей стороны это был «отвлекающий» бой. Ударный прорыв готовился в другом месте, о чём, конечно, здесь не догадывались ни наши воины, ни противник.

Шла война.

Итальянцы долго удивлялись, когда захватили в плен русских женщин, которые шли в атаку. Обеим лет под сорок. Поразило: обе в брюках. «Лучше бы сидели дома да обед готовили, а то воевать». Будущему писателю, его товарищам всё объяснила бы одна простая мысль, которая почему-то так и не пришла им в голову. А если бы они стояли с оружием не на берегах Дона? Сражались, скажем, у себя дома, в Италии, на родимой реке. Пошёл бы Марио в атаку белым днем? Не позволил бы любимой девушке или сестре брать в руки оружие?..

Марио Ригони Стерн – отличный стрелок, прошёл как инструктор хорошую закалку в военной горнолыжной школе. Это ему и помогло выйти в числе немногих из окружения, остаться живым.

Он сотворил честную книгу – плач о товарищах, которые «спят среди этих бесконечных просторов». Но умолчал, не ответил самому себе на главный вопрос. Зачем они приходили за тысячи километров на Дон с оружием? Чтобы ощутить «необъятность России»?

4.

Патриотизм для итальянцев не оплёванное понятие. Очередную годовщину трагических событий на Дону всегда стараются отметить пешим или лыжным походом по пути не «отступления», а «выхода альпийцев из окружения». О бесславном поражении можно, оказывается, говорить, как о победе под белгородским селом в месте прорыва. Отсюда через степи к Дону хотят посадить-вырастить сплошную березовую аллею.

На том месте, где в Россоши квартировал штаб альпийского корпуса, красуется детский сад «Улыбка», внешне, кстати, очень похожий на форменную шляпу альпийца. Народная стройка Италии! Президент и председатель правительства чуть ли не первыми вложили в неё личные деньги. А сооружали дом не только рядовые – офицеры, генералы! Брали в руки лопату, мастерок, а то и метлу, невзирая на звания.

«Улыбка» – итальянский дар городку и его жителям. И дань памяти павшим соотечественникам. Пишу об этом с чувством доброй зависти. Мы вот уже сколько лет смотрим, как русскоязычные дёгтемазы чернят историю Отечества и его героев – весь народ, не без успеха превращают нас в доверчивое и послушное население.

5.

Встречаемся с итальянцами. Говорим о дружбе народов. Поём песни. Мило улыбаемся друг другу. Чего желать?

Вдруг – читаю в одной из газет: до вступления Литвы в НАТО одну из бывших советских военных баз начали обживать… альпийские стрелки из Италии.

До чего же приманчивы – родины просторы. Моей родины!