– Берёшь? Ну берёшь, что ли?

Я перевожу взгляд на торговку, расхваливающую свой оранжевый, кажущийся каким-то нездешним на фоне мягко заштрихованных снежком декабрьских сумерек товар. Ящик с  мандаринами, и правда, радует глаз. Их померанцовый, как бы подсвеченный изнутри глянец заставляет приостановить шаг.

– Всё раздумывает и раздумывает, поглядите-ка! Чё думать-то – бери! То уж скоро про яспросилуясеня петь начнём, а у тебя и мандарины не припасены ещё. Родные, абхазские. Бери!

– Про что, про что петь начнём? – Мне понравился оборот, соединяющий несколько слов в одно. И я уточняю, точно бы не расслышав: – Так про что же?

– Говорю же: про яспросилуясеня, – объясняет подсевшим, загрубевшим на холоде голосом ещё совсем, если взглянуть чуть ближе, молодая и красивая женщина. – Ну, там, баня и, как его, хрен этот, Ипполит. А в самом начале ещё поют про… Да хватит голову-то мне дурить: килограмм, пару?..    

…Передо мной литературная энциклопедия тридцатого года. На пожелтевшей от времени странице читаю: «Киршон Владимир Михайлович (1902 – ) – современный драматург, один из руководителей Российской ассоциации пролетарских писателей. Родился в семье интеллигентов-меньшевиков, в 1905 – 1907 отошедших от политической работы. Окончил 6 классов гимназии, весной 1918 вступил в комсомол и ушел на кавказский фронт… Организовал Ростовскую, а затем и Северокавказскую ассоциацию пролетписателей. В 1925 переехал в Москву… В настоящее время – секретарь РАППа»…

Обратите внимание на длинное-длинное тире после даты рождения, даже и не подразумевающее пока скорого определения второй цифры: вся жизнь литфункционера, как было принято говорить позже, ещё, кажется, впереди. Самое начало тридцатых. «Радикально настроенный певец коммунистических строек и коллективизации», славящий «руководителя нового типа», «стойкого большевика в лице товарища Сталина», ещё только начинает «работать локтями», продвигаясь всё выше и выше по карьерной лестнице. «Киршон, – напишет позднее драматург Александр Афиногенов, близко знавший одиозного начальника рапповцев, – это воплощение карьеризма в литературе. Полная убеждённость в своей гениальности и непогрешимости… Он мог держаться в искусстве только благодаря необычайно развитой энергии устраиваться, пролезать на первые места, бить всех своим авторитетом, который им же искусственно и создавался…»

Характеристика, судя по всему, верная. Если добавить к ней активное участие Киршона в травле гениального Булгакова, если вспомнить увенчанные его изящным, чуть ли не аристократическим росчерком многочисленные открытые письма, требующие беспощадно карать «врагов революции», например «троцкистско-зиновьевское отребье» (ничего не напоминает?), то портрет создастся вполне определённый. Почему же я всё-таки решил обратиться к столь «отрицательной» фигуре, совершенно и, скорее всего, заслуженно теперь позабытой?

Почему решился назвать имя, давно уже исчезнувшее из литературного оборота? Почему…

Что ж, дело тут не только в поводе, подсказанном острой на язык повелительницей мандариновых ящиков. О Владимире Киршоне мало что было написано за последнее время. Почти ничего! Лишь блестящее эссе Валентина Антонова, обнаруженное мной в интернете, да несколько попутных и весьма, к слову, пренебрежительных реплик в связи с судьбой Михаила Булгакова. А ведь пьесы Киршона в своё время гремели. «Город ветров», «Константин Терехин», «Хлеб». В 1927 году драматург создаёт драму «Рельсы гудят», где впервые в «молодой пролетарской драматургии» действие переносится в цех, к станку, а герои изображаются реальными людьми со своими достоинствами и недостатками независимо от социально-классовых характеристик. Это потом, ближе к семидесятым, талантливейшие советские драматурги, такие, как Гельман, будут развивать жанр «производственной драмы». Ну, помните, «Премия» там и всё прочее. Вещи-то неслабые. А начиналось-то всё с Киршона!

Однако не в пьесах дело. Точнее говоря, не в драматургическом таланте автора. И всё-таки Владимир Киршон – почему?

Я спросил у ясеня,
Где моя любимая?
Ясень не ответил мне,
Качая головой.
Я спросил у тополя,
Где моя любимая?
Тополь забросал меня
Осеннею листвой…

Кто же не помнит тончайших лирических строк из едва ли не главной песни рязановского новогоднего фильма? Все помнят, все знают наизусть, напевают, повторяют вслух и про себя. «Ме-сяц скрыл-ся в об-ла-ке, не ответил мне…» Но мало кто замечает мелькающую в титрах фамилию Киршона, значащегося среди авторов песенных текстов. Да, как раз Владимир Киршон и есть автор лирического шедевра. И не сделано ведь стихотворение, не рукотворное оно, а сотворённое – чудом! Каждая строка в нём – о свободе, каждое восклицание и каждая запятая – независимостью души человеческой продиктована. Такие стихи не читаешь, а просто задерживаешь вместе с выдохом в груди, передоверяешь сердцу. И ничего удивительного нет в том, что лейтмотивом самой, быть может, человечной нашей картины стало именно это стихотворение, положенное на музыку М. Таривердиевым.

Интересно: Тихон Хренников давным-давно, оказывается, тоже написал музыку на стихи Киршона: «У меня, – вспоминал замечательный композитор, – было повеселей, чем у Таривердиева. Там это была ироническая песня». Да только та нотная линеечка не сохранилась… И ещё деталь: не в поэтическом сборнике стихотворение «Я спросил у ясеня» отыскали создатели фильма – Киршон не писал стихи специально, не выпускал стихотворных книжек. Он сочинял их вроде бы как случайно, вкладывая в уста героев своих пьес. Однако какого-либо точного свидетельства о поэтическом наследии Киршона не осталось. Нельзя, на мой взгляд, исключать, что во время ареста стихотворные тетрадки или какие-либо другие наброски в стихах были уничтожены…

Многое, и верно, не сохранилось. Вглядываясь в давнии фотографии, невольно ловишь себя на том, что перед тобой не лица точно бы, а слепки со слепков, застывшие до неузнаваемости, не передающие и сотой доли всех тревог, сомнений и радостей, отражаемых хотя бы одними только глазами людскими в повседневной жизни. И чем повседневнее, обыденнее момент, тем выразительнее взгляды! Залихватский чуб Парфёнова, грустная фадеевская улыбка (хотя до мая пятьдесят шестого ещё целая жизнь и целая смерть!), модная жилетка Киршона и его же весь какой-то романтически приподнятый образ…

Каким же всё-таки он был, Владимир Киршон?

Самый яркий и, наверное, художественно выразительный портрет автора бессмертного стихотворения создан Михаилом Булгаковым. Как известно, повторю, Киршон вёл активную пропаганду против «попутчиков», настаивая на «самых решительных» мерах в борьбе с ними. Ну, каких таких «решительных мерах» – ясно дело: исключение, расстрел…

Михаил Булгаков подвергался со стороны секретаря РАППа особенно резкой критике. Проще говоря – безжалостной и бессовестной травле. И вот в рассказе «Был май», завершённом Булгаковым в 1934 году, пред нами предстаёт молодой, щеголеватый, полный апломба, несколько самоуверенный и в то же время не лишённый какого-то демонического обаяния Полиевкт Эдуардович, в чертах которого современники сразу же узнали Киршона. Вот фрагмент этого ёмкого и необъяснимо пронзительного рассказа:

«Я  увидел  его.  Он  стоял, прислонившись  к стене театра и заложив ногу за  ногу. Ноги эти были обуты в кроваво-рыжие туфли на пухлой подошве, над туфлями были толстые шерстяные чулки, а над чулками – шоколадного цвета пузырями  штаны до колен. На нем не было пиджака. Вместо пиджака  на  нем  была  странная  куртка,  сделанная из замши, из которой некогда делали мужские кошельки. На груди – металлическая дорожка с пряжечкой, а на голове – женский берет с коротким хвостиком. Это был  молодой  человек ослепительной  красоты с длинными ресницами, бодрыми глазами. Перед ним стояли пять человек актеров, одна актриса и один режиссер. Они преграждали путь в ворота. Я снял шляпу и  поклонился молодому человеку. Он  приветствовал  меня странным образом. Именно – сцепил ладони обеих рук, поднял их  кверху и  как бы зазвонил в невидимый  колокол. Он посмотрел на меня пронзительно, лихо улыбаясь необыкновенной красоты глазами».

Какой яркий, колоритный типаж! Модником, едва ли не франтом показан здесь писатель-функционер. И какое внимание глазам и рукам, становящимся вдруг невидимым колоколом. И эта зловещая цветовая деталь – кроваво-красные туфли…

Потихонечку подкрадывается тридцать седьмой. Будучи раньше ставленником Генриха Ягоды (сменённого Николаем Ежовым), Киршон автоматически, если разобраться, попал в чёрный список. Если его руки и складывались тогда в колокол, то, скорее всего, это был крик о помощи. В мае 1937 года Киршона исключают из состава правления Союза писателей, а вскоре, в числе «ортодоксальных коммунистических литераторов» (Л. Авербах, Б. Ясенский) арестовывают, чтобы обвинить в принадлежности «к троцкистской группе в литературе». Раньше, пару лет назад, я написал бы, пожалуй, что нам, с позиции современности, легко вершить суд, размахивать руками, определять, кто прав, а кто виноват. Что суд вообще вершить всегда легче, чем быть судимым. Что «да вот мы бы тогда бы…» – пустые звуки.  А сегодня просто промолчу…

И всё же вдумаемся: какова историческая наша, так сказать, наследственность, если одно из самых лирически выразительных стихотворений советской поэзии написал пасквилянт, доносчик и беспринципный карьерист? Да, об этом можно не думать. От этого можно отмахнуться, как от назойливой мухи-снежинки. Но согласитесь, друзья мои: страшно, мучительно осознавать такие вещи. И ещё, может быть, страшней осознавать, что разве ты лично, в своём времени, в своей «свободной» современности не раболепствуешь на каждом шагу-шажочке, оправдываясь тем, что у тебя семья, что «это пока», а потом всё будет по-иному, что каждый старается выжить как может… И нет, кажется, выхода из порочного круга компромиссов и самопослаблений.

Впрочем, нет ли?

…Незадолго до ареста Киршон пишет последнюю свою пьесу – «Хлеб». Я прочитал её перед тем, как рассказать о судьбе писателя. Знаете, а хорошая, зрелая вещь, и главное – полная тревожных предчувствий.

Примерно тогда же Киршон пишет Сталину несколько писем. Он заканчивает их неизменно-лихо, смело, я бы сказал: «С революционным приветом! Киршон». Помню по архивам, что в одном из них он всё просит «вождя» подсказать, кого именно нужно «разоблачить» в следующей пьесе, на кого указать как на врага… Сталин сперва отмалчивается, потом, не без раздражения, замечает примерно следующее: «Киршон, решай сам, кто враг, на то у тебя голова есть на плечах». И не по-доброму зеркалит киршоновское рукоприложение: «С революционным приветом, Сталин». После ареста Киршон сначала не признаёт вины, потом снова пишет кому-то в верхах, потом «сознаётся», что готовил «покушение» или в каком-то подобном бреду. Но ему не везёт: окна его дома выходят во двор, а не на улицу, как же он мог готовить покушение? Палачи пытают его снова и снова…

Владимир Киршон, снимки из следственного дела, 1937 г. Фото: Общественное достояние

Мурашки по коже. Не от этих страшных фактов, нет конечно. От нарождающегося теперь нового к ним отношения – «с историческим пониманием», так сказать…

В 1955 году, за год до самоубийства Александра Фадеева («Лучшие кадры литературы… физически истреблены или погибли, благодаря преступному попустительству власть имущих… Я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни», – говорил в прощальном письме автор «Молодой гвардии»), Владимира Киршона реабилитируют. Но историческая память не выдаёт Владимиру Михайловичу реабилитационных документов. Киршона забывают напрочь, наглухо, его имя перестаёт даже упоминаться, и тем более уж становится неуместным в шестидесятые. Но вот неожиданно, каким-то чудесным образом встаёт оно в один ряд с именами достойнейшими – в кинофильме «Ирония Судьбы или С лёгким паром!». Борис Пастернак, Марина Цветаева, Александр Кочетков (создатель бессмертной «Баллады о прокуренном вагоне»), Бэлла Ахмадулина… И Владимир Киршон.

Длинное-длинное тире после даты рождения.

Короткая-короткая жизнь.

…Теперь не июль. Теперь декабрь. Снег расходится, и метель почему-то сжимает мне сердце холодной невидимой ладонью. Я спешу к трамвайной остановке с ночного уже, тускло иллюминирующего сквозь метель рынка. И вдруг останавливаюсь ещё ненадолго и оборачиваюсь. Откуда-то из-за метели, из-за блёкло-свинцового её завеса доносится голос знакомой нашей торговки. И я думаю зачем-то: «Ты уж продержись, ещё совсем чуток продержись, не падай, родная!..»

А она, бедная, верно уже успела сделать пару лишних глотков из заветной фляжечки, чтобы согреться, и, пошатываясь, кому-то другому втюхивает – абхазские, родные. И голос её звучит ещё более сипло, как-то наждачно, сиро:

– Берёшь? Ну берёшь, что ли? Чё думать-то – бери! Новый год скоро. Петь начнём про я-спро-сил-у-я-се-ня-а-а…

Вверх

Комментариев: