Людмила ВЛАДИМИРОВА, к.м.н., член Союза писателей России (Одесса)
«БОЛИТ ДУША…»

 

Давно уже, но незадолго до дня 60-летия нашей Великой Победы довелось прочитать слова украинского поэта, народного депутата (1992-2006) Верховной Рады Украины Бориса Олийныка: «Наш сыновий долг перед живыми и мертвыми воинами – грудью встать против сволочи, которая намеревается осквернить знамена, под которыми они шли, смертию смерть поправ…» [1].

Ему вторил депутат (1999-2006) Юрий Соломатин: «...у ветеранов болят не только их фронтовые раны, болит душа за то, что переписывается история их Великого Подвига! <…>

Так и хочется среди этой вакханалии и лицемерия, лжи, предательства и фальши крикнуть: врете, панове и господа, никогда победа не была общей – ни тогда, в 1945-м, ни сейчас, в 2005-м, это – наша победа» [2].

Слова Ю. Соломатина об «Историческом примирении солдат Великой Отечественной и вояк УПА», когда ветеранам предложат «за фронтовые наркомовские сто граммов и котелок каши побрататься» с теми, кто предавал их, стрелял им в спины, разбередили старую боль мою – сыздетства.

С нею, обострившейся донельзя, и живу вот уже десять лет. А уж сейчас… Ох, как давно сказано:

«…люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы. Ибо всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы» [3].

Но рожденные в предвоенные годы, в 1941-1945-х – мы, «дети войны», – сыновья и дочери солдат Великой Отечественной, как и они, с нарастающим ускорением «уходим понемногу». И не должны бы унести то, что знаем из первых рук. Вот и решила я написать о моих близких. Познакомить с выдержками из воспоминаний моего отца Бориса Захаровича Владимирова (1917-1988). Вспомню и о маме – Татьяне Андреевне Ивановой (1916-1981). И – о брате отца, Ростиславе Захаровиче Владимирове (1910-1943?)

…Семь общих тетрадей, заполненных то ровными, каллиграфическими, то черкаными-перечерканными рваными строчками в 1986-1987-х годах, когда отец – неистовый «трудоголик» – был вынужден, в связи с тяжелой болезнью, оставить должность доцента кафедры экономики Одесского инженерно-строительного института. Он не представлял себе жизни без работы. Вот и уговорила – записать: «для внуков-правнуков»…

Сегодня читаю и перечитываю эти записки и передо мною зримо встает большая, нелегкая, но честная и тем – счастливая, жизнь участника Великой Отечественной войны, и только этим – Второй Мировой… Уроженца Красноуфимска, в детстве, юности – свердловчанина, в зрелом возрасте и до конца – одессите. Схороненного в Киеве…

Седьмого и последнего ребенка в семье преподавателя математики, физики и труда Захария Ивановича Владимирова, уроженца г. Бердянска (ныне – Украина).

 

«Мы ленивы и нелюбопытны»

Увы, эти слова А.С. Пушкина вынуждена отнести и к себе. Впрочем, интересовалась многим, многое и узнала, но вот до истории рода как-то «руки не доходили». Может быть, хоть немного попробую оправдаться? Вспомнив и Марину Цветаеву, писавшую В.Н. Буниной: «Какова цель (Ваших писаний и моих – о людях). ВОСКРЕСИТЬ. Увидеть самой и дать увидеть другим» [4]. Добавлю: и исполнить свой ДОЛГ. Хотя бы в малой степени…

Захарий Иванович Владимиров – по семейной легенде – дворянского рода. По женской линии – из мингрельских князей Дадиани. Первые документальные упоминания о роде Дадиани относятся к VIII веку (период правления царицы Тамары).

Вероятно, где-то и можно найти достоверные сведения о фрейлине (предположительно: Дадиани Марфа Захарьевна), отвергшей притязания наследника престола. Она, вооружившись «золотой булавкой», малость повредила «филейную часть» цесаревича, за что и была отправлена на юг империи, выдана замуж за мелкопоместного дворянина. А дочь ее – Мария – «пошла дальше»: ушла из семьи, стала «народоволкой» и акушеркой. С нею, прабабушкой моею, якобы, был знаком И.С. Тургенев, и в романе «Новь» рассказал о ней.

З.И. Владимиров в 90-х-начале XX века жил с семьей в Бердянске, работал в народном училище, в женской гимназии, преподавал математику, физику, труд. Старшие сестры отца рассказывали нам, детям и племянникам, о виденной ими групповой фотографии, где дед был сфотографирован на одном из совещаний с тогдашним министром просвещения и И.Н. Ульяновым. Вроде бы, дед был, как и Илья Николаевич, инспектором народного училища.

Чуть больше года тому назад, и совершенно случайно, я обнаружила у советского экономиста и географа, профессора Рафаила Кабо, в его воспоминаниях о школьных годах «в черте оседлости», в Бердянске – свидетельство:

«Справедливости ради я должен сказать, что в городском училище, в котором я учился, мне не приходилось сталкиваться с проявлениями открытого юдофобства. Даже тогда, когда учитель наш, Захар Иванович Владимиров заставлял меня при общем удовольствии всего класса повторять много раз у классной доски слово "пять", а не "пьять", как я обыкновенно произносил, ни я, ни мои товарищи не воспринимали это как проявление юдофобства. Независимо от национальности, все ученики как уроженцы юга говорили по-русски не лучше меня» [5].

Валерий Кравченко счёл возможным своеобразно прокомментировать эту запись: «…поскольку "пьять" – "п’ять" – тут явный украинизм, то уместнее тут было бы написать – не юдофобства, а проявление украинофобства» [6]. Знаю: ни то и ни другое, но – проявление уважения к слову, языку и – долга педагога, желающего добра ученику.

Пользуюсь случаем поблагодарить профессора Бердянского Государственного педагогического университета, д.и.н. И.И. Лимана, автора многих фундаментальных работ по истории Бердянска, университета, приславшего мне ссылку на документ, свидетельствующий о том, что в 1905 году дед был награжден Орденом Св. Станислава 3-й степени [7].

Но незадолго до империалистической войны произошел у него конфликт с Попечителем учебного округа: дед возмутился негласным присутствием (за занавесом, на сцене) на заседании воскресного учебного совета… квартального надзирателя. Нелицеприятно, привселюдно он, со свойственной ему прямотой и горячностью, определил такие действия властей. И – был переведен «с понижением в должности» «от южного Азовского моря в суровый уральский городок» – Красноуфимск, где и родился мой отец.

В 20-30-х годах XX cт. дед – «завуч одной из школ» в Свердловске, преподаватель еще двух школ, автор одного из первых задачников времен НЭПа и первых пятилеток. Задачник, согласно семейной легенде, получил положительный отзыв В.И. Ленина: «Побольше бы таких учебников для дела народного образования в Республике!». Возможно, дед был знаком с Марией Александровной и Анной Ильиничной Ульяновыми, которые «с 20 июня по 5 сентября 1911 года жили в квартире инспектора городского четырехклассного училища В.Н. Дегтярева» [8]. И потому осмелился послать им свой труд.

К сожалению, пожар, случившийся в деревянном строении, где жила семья, уничтожил многие реликвии.

О Екатерине Николаевне, в девичестве – Харинской, из купеческого рода г. Торопца, моей бабушке по отцу, «святой женщине», как справедливо, искренне любя, называла ее невестка – Мария Григорьевна Владимирова, надо бы отдельно, особо. К сожалению, пока знаю мало.

Но не сомневаюсь, что она – одного корня с четырьмя сестрами Харинскими, «которых в Торопце безо всякой иронии прозвали "женами-мироносицами". В отличие от чеховских героинь, сестры не рвались в Москву. Сдав выпускные экзамены, они решили заняться преподаванием, и трое из них открыли в своем домике частную начальную школу». «Открылась школа где-то в 80-х годах XIX столетия, – писала Людмила Синицына, –  просуществовала не менее сорока лет, а закрыли ее в 1919 году, когда частные школы ликвидировали». «Плата взималась в зависимости от материальной обеспеченности родителей и, кроме того, несколько человек обучались бесплатно, – рассказывает в своих записках Леонид Иванович Харинский, племянник "жен-мироносиц", – Большого заработка от школы тетки не имели, так как всегда вели удивительно скромную жизнь. Им даже приходилось часть ягод, получаемых со своего сада, продавать на сторону, чтобы покрыть непредвиденные расходы. Все они относились к детям ласково, заботливо, с любовью, что создавало обстановку близкую к семейной и влекло туда детей. <…> Неудивительно, что желающих отдать своих детей в ту школу было так много, что из-за недостатка помещения приходилось многим отказывать в приеме. Сестры посвятили свою жизнь школе, и, кажется, других интересов, захватывающих их так, как школа, не имели. На всю жизнь они остались безбрачными, и в том, вероятно, виновато было любимое дело, ради которого они отказались "от личной жизни"» [9].

Из пяти сыновей Захария Ивановича и Екатерины Николаевны трое не дожили до Великой Отечественной войны. Алексей умер младенцем, Леонид и Сергей, как вспоминает отец, – «в белой армии в начальный период гражданской войны»; «Сережа погибает в госпитале белой армии», Леонида из госпиталя в Екатеринбурге Захарий Иванович «выкрадывает через окно и на себе относит его домой, спасая тем самым ему жизнь».

Отец отмечает, что «противоречия и особенности бурного времени революционных преобразований» отразились и в семье. Так, его сестра «Наташа – подруга одного из организаторов комсомола на Урале». Он трагически и нелепо погибнет. А Леонид потом «борется с басмачами в составе Красной армии».

Наталья Захаровна (1902-1967) станет преподавателем истории, завучем, директором СШ № 9 г. Свердловска, она «вела учительские курсы по политэкономии. Была совершенно убежденным коммунистом». Награждена орденами Ленина и Трудового Красного знамени.

Была замужем за А.В. Затопляевым (1893-1966), сыном «священника в одном из уральских промышленных городков». Александр Владимирович учился в Казанской духовной семинарии, затем в Духовной академии на отделении филологии. Был от своей семьи отлучен, так как «не принял священнический сан», стал преподавателем русского языка и литературы, доцентом Свердловского педагогического института, защитил кандидатскую диссертацию по филологии. В годы после революции работал инспектором народных училищ, где и познакомился с З.И. Владимировым, а потом и с Натальей Захаровной.

Вера Захаровна (1905-1975) окончит Пермский медицинский институт. Работая в туберкулезном диспансере, заразилась и заболела. Будет работать в туберкулезном санатории (Кособроды). «Во время войны и пару лет после нее, – писал отец, – она руководила госпиталем». После войны – в санатории в Нижних Серьгах.

Леонид, после демобилизации из Красной Армии, уже «почти тридцатилетним», закончит металлургический факультет Уральского (Свердловского) горного института, будет работать на Златоустовском металлургическом заводе «начальником цеха и экспериментального участка нержавеющих сталей». Тяжелая травма в «горячем цеху» («раздроблена ступня чугунной болванкой, а он ходит на работу в цех…»), жестокая простуда, брюшной тиф, прободение кишечника…

Его жена – Галина Алексеевна Медведева (1901-1968), из потомственного рода металлургов Златоуста, стала кандидатом химических наук (1941), доцентом (1949), была очень привязана к семье Владимировых, вторично замуж не вышла.

Оба младших брата Леонида Захаровича назвали в его честь своих сыновей…

 

«Верный сын своей Родины, своего народа…»

В своих записках отец много пишет о родителях, старших братьях и сестрах, особенно – о Росте.

Память о Ростиславе Захаровиче Владимирове, капитане, сражавшемся под Москвой, а затем – в тылу у немцев начальником штаба первого батальона партизанского полка имени С. Лазо, восстанавливала, бережно хранила его вдова, мать двоих сыновей, необыкновенная, прекрасная Русская женщина – Мария Григорьевна Владимирова (1913-2004), в девичестве – Шалаева, из потомственной уральской рабочей семьи.

До войны Ростислав Захарович преподавал в Уральском политехническом институте имени С.М. Кирова, затем – был слушателем академии имени Ф.Э. Дзержинского, преподавателем курсов комсостава при УралВО. Сведения о нем, его письма с фронта опубликованы в выпусках книги «Живые строки войны...» [10, 11, 12, 13]; в «Комсомольской правде» [14] и др. источниках.

«ЖИВЫЕ СТРОКИ ВОЙНЫ будут жить вечно!» – искренне разделяю эту мысль Юрия Левина, одного из редакторов-составителей выпусков (Ю.А. Левин и В.Г. Лошак), радуюсь, что общий тираж – «105 тысяч экземпляров» [15].

Отец в своих записках замечает, что, попав в окружение, дядя Ростя «…ищет к какой группе присоединиться. Одна группа – явные бандиты. Вторая группа – прячутся и от врагов, и от своих. Наконец под Ельней, на Смоленщине, он попадает в крупный партизанский отряд им. Лазо. Здесь он и легализируется. Назначают начальником штаба первого, самого крупного батальона.

Отряд создан по образцу регулярного соединения Красной армии, постоянно бьющего врага и его приспешников в глубоком тылу».

1 марта 1942 года дядя Ростя напишет жене:

«Ты может быть уже считаешь меня погибшим, ведь сведений обо мне ты не получала 4 или 5 месяцев. Скоро полгода, как я в тылу у немцев. Трудно рассказать всё сразу: где был, что делал, да и не нужно этого пока.

Самое главное, что ты должна знать – я жив и цел.

После некоторого перерыва опять принимаю участие в борьбе. Говоря короче, я – в партизанском отряде.

Еще раз повторяю, что писать где я и что делаю нельзя, но должен тебе сказать: сейчас нам здесь, в тылу у врага, видно: силы наши крепнут и растут. Немцы сильны еще, они бьются изо всех последних силенок, пытаются виселицами, пожарами, грабежом поправить свои дела. Но это только ухудшает их положение.

Я уверен, что и вы там работаете на оборону, не покладая рук. Вам трудно, конечно, но лучше переносить трудности, чем быть рабами немцев. В этой истине здесь убедились все на 99,9% (кроме разве "полицейских" и "бургомистров").

Теперь о себе. За это время я вёл жизнь тяжелую и не столько физически, сколько морально, но всё поправилось, когда мне удалось найти партизан.

Сейчас ты меня вероятно и не узнала бы. Отрастил бороду (с октября не брился), ношу пальто с меховым воротником и шапку. На поясе кинжал, а сегодня получил в подарок немецкий "пистоль" без кобуры, ношу его за поясом. Такова внешность, а внутренне я остался тем же. Не изменился и не изменил».

5 мая 1942 года дядя Ростя писал: «…идет бой, почта совершенно случайная. Но спешу сообщить, что я жив и здоров, и цел, хотя уж много раз был на волоске. Вас не забыл нисколько, часто думаю, что и как там у вас.

А о себе только скажу – деремся и деремся, бьем, отбиваемся и опять бьем, так наша жизнь и идет. Кто больше крови прольет, тот и молодец. Становишься совершенно жестоким. <…>

Нас здесь много и немцы сокрушить нас не могут, наоборот, мы частенько им зубы считаем».

Из письма от 10 мая: «Здравствуй, дорогая моя! Опять пишу тебе письмо и опять со спешкой, сейчас работы много, организация и реорганизация и т.д.. и т.д. <…> Хотя мы все и находились в плену и тылу у немцев, но сейчас мы сумели создать боеспособную единицу, которая приносит немало беспокойства немцам.

Хотя жизнь наша трудная и опасная, как и вообще на войне, но зато морально чувствуешь себя легче и ждешь только одного – когда немцам будет капут, а он будет, и, может быть, скорее, чем можно ожидать».

Увы… Эта «организация и реорганизация» – в частности, создание 2-й партизанской дивизии, в которую вошел и полк имени Сергея Лазо; а позднее – «разукрупнение», уход нескольких групп в другие места дислокации, значительное ослабление полка им. С. Лазо, смена руководства…

9 июня дядя Ростя пишет письмо, явно утешая «и старых, и малых»:

«Здравствуйте, дорогие мои!

…Началось настоящее лето. Отцвела черемуха, яблони, цветет рябина, дуб распустился давно, уже листья стали большие. Лесная чаща стала гуще. В лесу так хорошо. Птицы, цветы и каждый зверь, каждое животное занято своими делами, ласточки носятся над лугом, муравьи тащат в свой дом разную мелочь. Им нет никакогодела до стрельбы, взрывов, мин, бомбежки. Только мы, вместо того, чтобы мирно заниматься мирными делами, все свои помыслы направляем на совершение всяких пакостей, где бы получше взорвать немца, подстеречь, "снять" метким выстрелом, разбить автомашину, взорвать мост и т.д., и т.п. И за все это надо благодарить Адольфа одноглазого. Мы его не любим, да и он нас недолюбливает, посылает к нам и самолеты, и танки, но задавить нас никак не может, и не сможет, конечно, уничтожить окончательно, как бы это им хотелось, хотя некоторые из нас погибнут, не выдержат трудностей или попадут под пулю. (Паршивая немецкая ручка пишет плохо, а кляксы ставит хорошо)…»

18 июля: «Увидимся не скоро», и – в постскриптуме: «Мы не унываем, не унывайте и вы. Помогайте нам своей тыловой работой, а мы своей, тоже "тыловой", только в тылу у немцев.

Если жив буду, увидимся, но борьба настолько жестока, что лучше приучать себя к мысли о смерти».

В последних письмах дяди Рости своим жене и маме от 11 сентября 1942 года он напишет о награждении его орденом Красной Звезды № 45493, но письма свидетельствуют и о крайне тяжелом положении партизанского отряда им. С. Лазо. Маме, правда, он напишет: «…Живем мы все так же. Все по-старому, все так же в лесу, и жизнь не так уж плоха, только опасна, смерть висит над каждым, но это "на войне, как на войне". Война не может быть без жертв».

Своей верной, мужественной, любимой подруге-жене – откровеннее:

«Вероятно, сегодня вечером это письмо полетит к тебе, и больше не жди писем долго-долго, а может быть, и вообще это письмо последнее. До сих пор мне везло, но не вечно же будет везти, когда-нибудь и перестанет везти.

<…> Пусть это письмо будет моим завещанием. Выскажу только пару пожеланий относительно сыновей. Я знаю, что у тебя очень мало времени и сил для того, чтобы заниматься ими, но все же. Вот мои пожелания:

1. Чтобы не были они "книжниками", т. е. чтоб умели работать не только головой, но и руками. Строгать, пилить, копать, огородничать, слесарничать.

2. Чтобы были сильные и здоровые, спортом занимались – лыжами, коньками, плаванием. Пусть даже дерутся.

3. Чтобы привилась к ним любовь к настойчивому труду, желание копаться и докапываться до конца, добиваться результатов. Труд, а не игра в труд. Это труднее всего, но и необходимее всего. Трудолюбие и настойчивость».

Комиссар полка им. С. Лазо А.Ф. Юденков, впоследствии – д. и. н., профессор, автор книги «За огненной чертой», неоднократно упоминает в ней о дяде Росте [16:114, 181, 248]. В письме к тете Маше 24 октября 1948 года он писал:

«О Ростиславе Захаровиче могу сообщить следующее:

Полк им. С. Лазо был разбит на батальоны. В первом батальоне, которым командовал Володя Медведченков, начальником штаба батальона был Ростислав Захарович. Батальон сражался храбро и умело, выдержал много боев с немцами, нанес гитлеровцам большой урон.

За боевые заслуги в числе других был награжден и Ростислав Захарович орденом Красной звезды. Это было летом 1942 года.

Полк Лазо занимал несколько сот деревень Ельнинского и других соседних районов. В июне 1942 года под натиском нескольких дивизий гитлеровцев наш полк вынужден был уйти в дремучие Мутищенские леса, которые тянутся на несколько десятков километров.

Владимиров был с нами, мы вели серьезные бои. Затем в начале августа по приказу командования Западного фронта командир полка Василий Васильевич Казубский и я вылетели из тыла на самолете в Москву, а затем дела сложились так, что мы в тыл вернуться не могли. Лазовцы продолжали действовать. На них немцы обрушили большие силы. Затем, уже в конце 1942 года, один из отрядов, в котором был Ростислав Захарович, почти полностью погиб в бою, а часть партизан пропала без вести. До сих пор мы сами многого не знаем о судьбах людей этого подразделения.

В 1948 году в городе Ельня стали разбирать на кирпич разрушенную во время войны церковь. За печкой был найден дневник, содержание которого говорило, что он принадлежал одному из партизан. Чей дневник – никто не знал. Но там был указан номер ордена Красная звезда. По номеру ордена мы установили, что этот дневник принадлежал Ростиславу Захаровичу.

Я представляю себе дело так, что Ростислав Захарович каким-то образом оказался захваченным немцами и был в заключении в гор. Ельня в соборе. Чтобы не дать в руки врага улик против себя, он спрятал дневник за печку. Дальнейшая судьба дневника нам известна (он сам передал дневник в Смоленский Областной партийный архив в 1948 году – Л.В.), а судьбу Ростислава Захаровича нам так и не удалось узнать. Мы записали в его партизанских документах, что он пропал без вести».

Только в 1958-м году из Смоленского Областного партийного архива предложили, в связи с «подготовкой сборника», прислать подлинники писем дяди Рости: «При получении подлинного письма, нам возможно удалось бы по почерку определить один хранящийся у нас очень хороший дневник, автор которого неизвестен» (Н. Галицкая, Арх. №1435, 16 сентября 1958 г.)

Она же вскоре напишет: «Высылаем Вам также копию дневника бывшего безвестного партизана. Теперь, с получением от Вас писем, выяснилось, что автор дневника Владимиров Р.З.» (Н. Галицкая, Арх. №165, 8 октября 1958 г.)

Итак, в 1948-м Юденков уверен: дневник – дяди Рости, в 1958-м устанавливают то же – по почерку.

Да, записи в дневнике – существенны, свидетельствуют о полном, жесточайшем разгроме оставленной в Мутищенских лесах части отряда, о муках оставшегося в одиночестве, в голоде и холоде, обморженного партизана. Но номер его ордена, указанный в дневнике: 45439…

Запросы, ожидания ответов, повторные запросы… Наконец, 11 мая 1973 (!) года – подтверждение: «Владимиров Ростислав Захарович награжден орденом Красной звезды приказом Западного фронта № 0744 от 9.7.1942 г. Орден ему был вручен за № 45493 с временным удостоверением № 66587».

Оказалось, что «орденом Красной звезды <…> № 45439 при временном удостоверении № 66600» был награжден писарь первого батальона В.В. Корнус. Два письма Корнуса и некоторые записи из дневника опубликованы в книге «Живые строки войны…» (1984), но почему-то датированы 1943-м годом. В заверенной «Зав. Смолоблпартархивом Н. Галицкой» копии дневника, присланной 9.9.1958, указано, что «записи произведены карандашом на ежедневном календаре (немецкий шрифт) с января 1942 г. по 1943 г.»

Отчего-то нет ничего о В.В. Корнусе в переиздании книги 1990 года. И в предыдущем опущена существенная запись от 13 октября 1942-го: «Как некоторые незначит. люди могут многому навредить. Так какой-то мальчишка-сопляк попал из нашей среды к немцам и рассказал обо всем. Немцы пустили разведывательную операцию с целью определить наше место». И – последующие, об «активности нем. авиации»: «летают регулярно утром и вечером, обстреливают нас из пулеметов и бросают мины».

Неоднократно автор дневника упоминает, что и на задания, и уходит он от немцев с «НШ» (начальником штаба?) 6 ноября 1942-го упоминает: «Выпал маленький снежок. Плохо скрывать следы. Напали на нас немцы. Расстался с НШ. Я с группой комполка иду к Луковской опушке.

Вышли на опушку и оказалось: весь лес блокирован. Везде в расстоянии 100-150 м. горят костры и возле них немцы. Решили пройти. Переправлялись через р. Деснок. Нас заметили, обстреляли. Вернулись назад. Я вымок по пояс и весь обледенел».

Командиром полка тогда уже был Л.Л. Зыков.

О предательстве кем-то партизан вспоминал в тюрьме гестапо в Спас-Деменске и он, майор Леонид Лукич Зыков – командир полка им. С. Лазо после В.В. Казубского:

«За несколько дней до казни Зыков расспрашивал сидевшую с ним в камере девушку из Спас-Деменска Марию Козлову, за что ее арестовали, – пишет А.Ф. Юденков, – Когда узнал, что повод был пустяковый, то прошептал так, чтобы не слышали другие:

– Знаешь что, Маруся, ты, быть может, еще выйдешь на свободу, попадешь в лагерь или еще каким-нибудь образом останешься жива. Передай нашим о том, что мы отбивались изо всех сил, но нас выдал предатель. Партизаны дрались как львы, и не наша вина, что мы не одержали победы и на этот раз. И еще передай: я не сказал врагу ни одного слова» [16:256].

4 марта 1943 года Л.Л. Зыков был расстрелян в Поповском лесу. «После освобождения Спас-Деменска в 1943 году в Поповском лесу провели раскопки 56 могил. В них обнаружили 907 трупов» [16:256].

Еще немного – о дневнике партизана.

Последние, очень горькие записи, – с 15 ноября - 2 декабря, в деревне Трусовке, куда он, обмороженный, с трудом добрался, где днюет и ночует то в сарае, то в хлеву, редко – в хате. 21 ноября, в Михайлов день – в «престольный праздник» деревни – хозяев посетил «волостной староста порядочная сволочь».

2 декабря: «Сегодня самый тревожный день. Приехали немцы. Проверяли документы. Хозяева сильно испугались. Испугался и я, больше за них, чем за себя……» Больше записей нет.

В письме к тете Маше 13 марта 1973 года Юденков опровергает некоторые данные из статьи Д.М. Попова (статьи не знаю – Л.В.), «секретаря обкома, начальника Западного штаба партизанского движения», который «никогда в тылу врага не был. <…> Владимирова он никогда не видел и ничего о нем не знал и, разумеется, не мог ничего говорить с ним». Опровергает также, что «в сентябре 1942 года враг снял семь дивизий (из них две танковых) для борьбы с партизанами». Но подтверждает, что такие силы «были брошены в конце мая - начале июня 1942 года, когда еще действовал партизанский полк им. С. Лазо. В ноябре же (а не в октябре) против партизан были брошены силы тайной полевой (полиции) и жандармерии (ГПР) и формирования полицейских. Зачем же против 300-400 человек, которые в это время были в отряде под командованием Л.Л. Зыкова и И.П. Гусева, фашистское командование стало бы бросать семь дивизий из них две танковые?»

Я привела все эти данные, чтобы подтвердить: не всему в поздних воспоминаниях, публикациях можно верить, увы…

И при сверке почерка автора дневника и дяди Рости близкими: вдовой и сыном, экспертизе почерка, окончательно подтверждено: не Р.З. Владимиров – его автор, но – В.В. Корнус. А время было упущено, многих партизан уже не было в живых.

Так что, многое, очень многое еще не ясно. Прояснится ли?..

А вот что писал тете Маше Владимир Иванович Четыркин, помощник начальника штаба полка, после войны – директор школы поселка Коробец Ельнинского района Смоленской области:

«…Теперь скрывать нечего: 1-й батальон – одно из лучших соединений полка с количеством 800-900 штыков на отдельных этапах борьбы. Много удачных боевых операций провел этот батальон во главе со своим штабом: у нас деление на "штаб" и "строй" – было очень условное, где народ, там и штаб. Я помню случай, когда в первую ночь батальону не удалось овладеть одним очень крупным фашистским пунктом. И вот командир батальона явился в штаб полка и заявил: "Сегодня не возьмем – назад не вернемся".

Лучшей характеристики штаба не придумать.

Батальону был придан танк Т-34, и опорный пункт немцев в следующую ночь был взят вместе со штабом и штабными документами.

Однажды в расположение батальона прорвались фашистские танки. Батальон встретил их минометным огнем. Удалось заклинить башню одного танка. Немцы повернули назад и ушли несолоно хлебавши.

По роду бывшей работы мне часто приходилось бывать в 1-м батальоне. Всегда я был там дорогим гостем. И после рюмки вина, если оно было, ел из общей чашки то, чем располагали. Обычно над Костей (так, более привычно, «переименовали» дядю Ростю – Л.В.) часто потешались: он свою порцию вина обычно (часто) менял на молоко (в семье, практически, не выпивали, отец описывает немало забавных, курьезных случаев в связи с этим – Л.В.)

Приходилось иметь с 1-м батальоном и другие дела. Часто в опасную разведку я брал тогда наиболее опытных ребят. Костя обычно составлял список тех, кто шел со мной, коротко характеризовал каждого, и командир с комиссаром всегда с ним соглашались.

Одним словом, Костя всегда был на высоте положения, как и весь батальон. Бывал Костя по делам и в гостях в штабе полка. Обычно его разведданные и известный военный прогноз (все это он излагал четким военным языком) не вызывал ни у кого сомнений.

В тяжелые дни (довольно тяжелые!), когда против нас немцы бросили 7 дивизий (из них 2 танковые), Костя был с нами. Нам удалось отойти в лесные массивы. И в этих условиях Костя был, как и раньше, точен и аккуратен. А боевые операции шли она за другой…

В дальнейшем, как говорится, судьба нас с Костей развела. И встретиться мне с ним не пришлось (последняя встреча – конец августа-начало сентября 1942 года). Условия в это время были крайне тяжелые…

Костя – верный сын своей Родины, своего народа. Мы, партизаны, оставшиеся в живых, чтим память наших павших боевых друзей, чтим память Кости. В те дни нам боевые друзья заменяли семьи.

Позвольте низко поклониться родным Кости за воспитание славного патриота нашей Советской Родины.

И на Первомайской демонстрации вы помните, что в дело борьбы за честь и независимость нашей Родины внес большой вклад и ваш дорогой Костя.

10.04.1960. С искренним уважением В. Четыркин».

В последующем Владимир Иванович снова скажет:

«Вспоминается он мне человеком, я бы сказал, строгой жизни, аккуратным, добрым и хорошим товарищем. Со своим "хозяйством" он справлялся прекрасно, хотя батальон временами насчитывал до 900 штыков.

И еше: всегда имел трезвую и свежую голову. Ах, как это было важно в нашей тогдашней жизни!

Летом 1942 года от нашего полка "отпочковалось" несколько групп, ушедших по разным направлениям, причем большинство партизан в этих группах остались живыми.

Оставшаяся же группа Зыкова наиболее пострадала и подробности гибели наших друзей и товарищей пока неизвестны…» (21.04.73).

Письмо из Донецка 16 июня 1973 года от Алексея Яковлевича Данильченко, начальника штаба 3-го батальона полка им. С. Лазо, немного добавило к уже известному нам, но не могу не привести хотя бы нескольких строк:

«…когда я получил Ваше письмо и фото, в моей памяти сразу воскресло все об этом замечательном, образованном и воспитанном человеке».

Данильченко пишет, что он с «отдельным отрядом в 180 человек для выполнения специального задания» ушел 28 июля 1942 года под Рославль: «Уйдя из полка Лазо под Рославль, я потерял связь и с Ростиславом Захаровичем и дальнейшую его судьбу не знаю. Знаю только, что она была весьма трагична, как трагична была и судьба оставшейся в Мутищенском лесу части партизанского полка Лазо».

«Как погиб отец неизвестно, – пишет мне его старший сын, – Один из очевидцев, которого мама пригласила в гости, сидя рядом со мной за одним столом, рассказывал, что отец погиб при миномётном обстреле, когда партизаны попытались форсировать какую-то речку. Другой уверял в письме, что отец погиб, когда выходил из избы, окруженной полицаями – предателями, сотрудничавшими с немцами. Один из полицаев убил отца выстрелом в голову. Левитан сообщал по радио, что группа партизан, под командованием капитана Владимирова, перебралась в Белоруссию. К сожалению, все сообщения Левитана не задокументированы и остались только в воспоминаниях слушателей».

Да, есть свидетельство, что Р.З. Владимиров продолжил борьбу с захватчиками на территории Белоруссии.

3 июня 1960 года в газете «Уральский рабочий» было опубликовано письмо Петра Кишкоренко, «инвалида труда», как он определил себя, из деревни Глыбово Гомельской области. Он рассказал, как весною 1943-го, накануне Пасхи, пренебрегая грозящей ему расплатой, отпустил арестованных «двух парней с Урала», 1909 и 1907 г.р. Они были «оба женаты и оба имеют по двое детей». В письме, названном «Если живы – пусть отзовутся», П.Ф. Кишкоренко писал: «Тяжело обошлось мне это тогда. Жизнь висела на волоске, чуть не застрелили. Но на душе было спокойно, что ребята спаслись».

Тетя Маша, естественно, откликнулась, послала фотографию дяди Рости. И Петр Кишкоренко признал младшего из отпущенных им: «Это ОН – я его сразу узнал, я как живого увидел его на фото. <…> я у Вас прошу эту фотографию его, пусть она остается мне на память».

Не знаем мы, где и как погиб дядя Ростя.

Но знаем неопровержимо: он до конца оставался верным сыном своей Великой Родины, воинской Присяге.

Интеллигентный, деликатный, скромный, он был настойчив в приобретении знаний, требователен к себе; был заботливым сыном, преданно любящим мужем, отцом, братом.

Право же, его письма, дневники – с детских лет! – любовно хранимые его вдовой, в машинописном виде переплетенные ею в книгу, надо бы издать. Чего стоят только, хотя бы, письма к жене – свидетельства огромной и такой целомудренной любви! Какой сегодня – днём с огнем не сыскать… Или – его записи «достижений» сынишек!.. Но – скромность, неистребимая скромность…

Мария Григорьевна Владимирова – одна из организаторов физико-технического факультета (открыт в сентябре 1949 года), зам. декана. Затем факультет станет Физико-технологическим институтом УрФУ. Ученый-химик, канд. техн. наук, доцент тогда «номерной кафедры № 41»: «для подготовки инженеров-технологов первичного цикла производства урана, тория и вспомогательных материалов ядерной техники: лития, бериллия, кальция, циркония, ниобия и др. редких металлов, их сплавов и соединений» [17].

Я запомнила свою любимую тетушку всегда жизнерадостной, ласковой и веселой, энергичной и настойчивой, обаятельной и красивой – с тугой, в руку толщиною, великолепной каштановой косою! О, немало, очевидно, было у нее поклонников, но тетя Маша была исключительно верна памяти мужа, воспитала достойных сыновей: Леонида – металлурга, серьезного научного работника, Владилена – незаурядного архитектора. Последнего уже нет в живых…

На скромном надмогильном камне Марии Григорьевны – два имени, четыре даты [18]. Одна из них – предположительна. Будет ли когда-либо уточнена?.. Болит душа.

…Дядя Ростя неоднократно в письмах к жене, маме спрашивает о своем младшем брате – Борисе. К примеру: «…от Бориса было ли хоть одно письмо? Если было в эту неделю, то попроси маму прислать мне его адрес. И скажи ей: пусть она напишет Борису, чтобы он свою "половину" прислал в Свердловск; так будет лучше и для нее и для будущего ребенка» (28-29 июня 1941). Уже с передовой под Москвой, из подземного блиндажа, после ранения в ногу, которое он называет «царапиной», – маме: «Не знаю, нужны ли Борису деньги, но всё же, пожалуй, пошлю завтра или послезавтра рублей сто на папиросы» (август? 1941). Из партизанского отряда – маме: «…Нас много здесь и немцу приходится иметь множество фронтов, он старается всякими средствами: угрозами в листовках, техникой (танками, самолетами), обещанием хорошей жизни в плену, но ничего сделать не может. Его обещаниям теперь никто не верит, угроз бояться не приходится. Против его техники тоже есть кое-что, а главное: ненависть и негодование против немцев растет и растет.

Место здесь хорошее, "даже" яблоки растут. Пчелы в каждом поселке. Но пчел везде разорили немцы, яблок ждать долго, селения "повыжжены", как здесь говорят, мосты разрушены и т.д., и т.п. А жизнь и здесь могла быть хорошей, особенно после прошлого урожая.

Ну до свидания. Увидимся, если жив буду. Напиши, где Борис, что о нем известно. Целую, твой Ростя» (9 июня 1942).

…Написала я так подробно и затем, что лелею мечту: а вдруг смоленские, белорусские, украинские (Донецк!) коллеги заинтересуются, и мы сможем побольше узнать о судьбе дорогого нам, верного сына нашей Родины – Ростислава Захаровича Владимирова?..

 

«Лучше печальная правда, чем радостная ложь» –

говорит народная пословица.

Много за долгую жизнь прочитала книг, а потом и статей, воспоминаний о героях, их подвигах на войне – и совершенно справедливых, и – чего греха таить? – приукрашивающих. А позднее – озлобленных, унижающих Рабоче-Крестьянскую Красную Армию, подвиг НАРОДА.

Бывало горько: ведь отец был в плену… И об этом не принято было говорить. А вот сегодня скажу. Об отце и маме.

В 1939 году мой отец окончил Казанский институт коммунального и промышленного строительства, около полугода работал преподавателем, заведующим учебной частью в Сыктывкарском строительном техникуме. 25 января 1940 года был призван в Красную Армию. В военной части у Гдова «получил начальные военные знания», принял присягу и был направлен в г. Выборг «в отдельный строительный батальон пограничных войск»: «Для восстановления необходимых пограничникам зданий в г. Выборге и обустройства новой государственной границы».

Отец, рядовой, стал «начальником технической части 5-го отдельного стройбатальона». Он описывает разные моменты строительства дорог, как трагические, так и комические; «зданий для пограничных застав и отрядов по всему новому участку границы», на «километров 100, если не больше». Вспоминает о встрече с «Татьяной Ивановой, тоже казанкой, но выпускницей медицинского института», ставшей моей мамой. Знакомы они были еще в Казани. 13 ноября 1940 года в Выборге был зарегистрирован их брак.

Сперва – о маме.

Мама, Татьяна Андреевна Иванова, «крестьянского роду», с августа 1940 года (окончила институт в 40-м) по июль 1941-го – «врач-педиатр детской консультации и ординатор больницы г. Выборг Карело-Финской ССР». В одном из хранимых мною документов – и о ее хирургической работе в г. Куриоки, куда была командирована. И о том, что: «организовала клиническую лабораторию, упорядочила амбулаторную регистрацию», была – «постоянный врач при райвоенкомате, принимала участие в общественной работе…»

А вот справка от 23 июля 1941 г. об «отпуске по беременности» и «эвакуации из г. Выборга на период военного времени»; удостоверение от 16 июля 1941 года «жене военнослужащего 5-го стр. батальона…», в том, что она следует от станции Выборг до станции Канаш «до окончания военных действий».

Держу я эти желтые, полуистлевшие листочки и слышу ее голос: «…эвакуировали до последней плошки больничку, сутками не спали… О себе я и позабыла: не вспомни папины сослуживцы, не заедь на машине за мною, осталась бы, и, скорее всего, погибла бы с тобою вместе...»

Помню, как вспоминали они с папой непривычно богатую квартиру в Выборге, где их поселили, с янтарной люстрой: она особенно их поразила! Кстати, на фотографии, сделанной 31 мая 1941 года, никакого особого богатства не наблюдается… Выехала же с двумя чемоданами и портфелем, где – документы, деньги и... пеленки-распашонки. Ехала через Ленинград, там сколько-то задержалась, справляясь об отце в каком-то учреждении, видела К.Е. Ворошилова. Чуть «не застряла в Ленинграде: поезда переполнены, дороги бомбят». Помню, упоминала о двух с лишним неделях пути из Ленинграда.

Доехала домой только с портфелем: «…фашист страшно бомбил на станции Бологое, в поле бежали, эшелон горел, многие погибли. И молоденький лейтенант погиб, он останавливал меня, заставлял лечь, а не бежать, волнуя поле вымахавшей ржи. Ведь фашист-гад из самолета – на бреющем – строчил из пулеметов! Вырвалась, пробежала сотню метров, – удар! Оглушило. Очнулась – тишина, а позади, где был лейтенант, – воронка... Подобрала у разбитых путей ребенка, мальчика лет трех, Витюшу, хотела усыновить, был бы у тебя старший брат, защитник... В Горьком заставили сдать в детприемник. Когда из Горького в Казань плыли, было несколько воздушных тревог. На пароходе, переполненном, – раненые, дети, женщины беременные. Начали рожать, в том числе и преждевременно... И я еле доплыла, остановив роды свои: нужна была единственному фельдшеру на пароходе, мальчику совсем, всё просил: "Потерпите, как я без Вас?" Послушалась… И родила уже дома: отдала портфельчик, поклонилась родным стенам, отцу с матерью, и пошла в роддом. После трёх суток мучений "сухих родов" – воды, в основном, отошли еще на пароходе – вытянули тебя щипцами…»

В городе Буинске, когда-то – уездном Симбирской губернии, потом – районном центре Татарской АССР, малой родине мамы и меня, она надсадно, сутками работала. И не ради заработка – врачей не хватало!

И блокадных детей «отпаивала сывороткой из-под простокваши», гордилась, что не потеряли ни одного, как случалось в других местах. И роды принимала, детей лечила, женщин. И преподавала на курсах медсестер.

Пройдет 30 лет и, приглашенная в жюри конкурса медицинских сестер 16-й поликлиники Одессы, она скажет: «Сегодня я выступаю перед вами скорее как больной, диспансерный больной, т.е. постоянно нуждающийся в вашей помощи, помощи ваших добрых рук и ее безотказно получающий. Но мой жизненный опыт, дело моей жизни неразрывно связано с вами, с такими же, как вы. Ибо все свои 35 трудовых лет я отдала делу подготовки средних медицинских кадров и почти 5 лет из них мне и моим коллегам приходилось готовить медсестер для фронтов Великой Отечественной войны, к славному 30-летию окончания которой, 30-летию нашей Великой Победы сейчас готовится вся наша страна. И очень знаменательно, очень хорошо, что ваш конкурс посвящен этой великой дате…»

Погрешила чуток против истины моя незабвенная… Впрочем, от сестер и впрямь получала помощь безотказно. Чего не скажешь о некоем профессоре, о главном враче… И умерла она 65-ти лет в больнице, строительство которой «выбивала», будучи депутатом горсовета, председателем комиссии по здравоохранению и социальному обеспечению, директором Одесского Медицинского училища № 2. Она возглавила в 1948-м году только что открытую школу медсестер, а в 1972-м, вырастив до крупного училища, неуемная в своей жажде правды, честности, справедливости, не показного – истинного! – служения, оказалась не нужна. И сама «жить» не умела, и другим не давала…

Отвлеклась я – болит душа неизбывной болью... И своей, и её – лишенной любимой работы, детища – выпестованного ею училища! «Его люблю и ненавижу! – искрилась она смехом, – И в нем все счастие свое, и все несчастье тоже вижу!» Мы с братом в будни могли видеть ее лишь рано утром или поздно вечером…

А тогда, в войну, она, еще работая и в санэпидстанции, вместе с коллегами боролась с эпидемиями, сыпняком. Рассказывала, как в одной из татарских деревень: «Тулуп в дезкамере ползет, как живой, столько вшей в нем!» Гордилась: «Но сыпняк на фронт не пустили!»

И в мобилизационной комиссии рисковала жизнью: чего стоит только случай с пропавшей, а по весне найденной в заброшенном колодце татарочки, девушки-милиционера! Вернее, оттаявших частей ее тела – расчленена! Разоблачившей, вместе с мамой, членовредительство: повадились иные вводить себе шприцами машинное масло в мышцы – страшные нарывы, карбункулы! – «Не подлежит призыву». Были подметные угрожающие письма и маме. Но и конец войны застал «на мобилизации», когда, загнав коня, прискакал в дальнюю деревушку охрипший посыльный: «Татьяна-апа! Сугыш бетте!» («Война кончилась!»)

«Тянула» отца с матерью, сестру с племянницей, меня. Ждала отца.

В 1998-м году, когда я, сбитая, искалеченная «тойотой» «новой украинки», тоже оказалась не нужна в Одесском Медицинском институте, и, спасаясь от невыносимой боли и тоски нашего наиновейшего «бытия», побывала на родине, мне это повторяли старожилы, подчеркивая: «Она – ЖДАЛА!»

А он, папа, писал в Буинск дедушке с бабушкой: «…я потерял связь с Таней и не знаю, где она теперь находится. Последнее письмо, которое я от нее получил, было написано 14 июля в Выборге, почти месяц тому назад… Где она сейчас, мне неясно. Она должна быть или у вас, или в Свердловске у моих родных. <…> Меня сильно беспокоит ее положение, тем более, что со дня на день должен родиться у нее ребенок… В последнем ее письме она писала, что от меня она не получает писем, <…> я писал письма чуть ли не через 2-3 дня, отправляя их с каждой почтой, уходившей с передовой линии фронта. <…> Обязательно сообщите моей маме, если Таня у вас, чтобы она могла переслать деньги, полученные за меня. Хоть небольшая, но будет помощь Тане и вам.

<…> Я живу сейчас вполне хорошо. Все мы рвемся в бой за родину. Каждый из нас стремится оправдать те надежды, которые возлагаете вы на нас. Сейчас мы находимся на отдыхе, но скоро опять будем в боях и враг почувствует силу винтовки и штыка советского пограничника».

Читаю-перечитываю это единственное письмо отца с фронта, с огромным трудом уже разбирая потускневшие карандашные строчки. Сопоставляю с записями, где – о напряженной предвоенной обстановке на границе, о строительстве «автодороги к острию этого клина, к располагавшейся там заставе». Там и застало 22 июня сапера 101-го погранотряда войск НКВД. О пяти обоймах патронов на солдата, трехлинейках, отсутствии «даже гранат, даже саперных лопаток». Об исчезнувшем командире роты, переформировании, отправке отца с группой на 16-ю заставу, что – «на самом острие клина, вдающегося в территорию Финляндии», на кургане, «в редком сосновом лесу». О попытках «строительства ДЗОТов с бревенчатыми стенами, с бойницами и земляной отсыпкой».

Но 26 июня им приказали отходить. Шли «за горный кряж», «до цепочки озер, соединенных между собою перемычкой», успели уйти в лес до взрыва перемычки, видели колонну немецких танков «с той стороны озер», отрезавших «клин с нашими заставами». Бомбежки с «самолетов-штурмовиков», пулеметный обстрел – «первое боевое крещение». Описывает «бой под озером Кайрало за доминирующую над окружающей местностью сопку», удачи и неудачи: попытки выручить раненого политрука, его жертвенную гибель: «Это был первый из наших людей, представленный к награждению боевым орденом».

Пишет о нападении «на один из прифронтовых немецких аэродромов»: «Так же, как и в предыдущей операции, с фланга проникли в тыл врага. С большой осторожностью подобрались к аэродрому и глубокой ночью с нескольких сторон напали на него. Основным оружием служили бутылки с самовозгорающейся жидкостью, противотанковые гранаты.

В разных концах площадки горели, как факелы, самолеты противника, а мы уже неспешно отходили к своей территории. Опять поразительный успех. Его хотелось повторить. Всем. От генерала до солдата».

Пишет о финских дозорах – «кукушках», снять один из них из трехлинейки удалось ему, призеру еще студенческих спартакиад по стрельбе. О наших «секретах» на болотах, бывало – «по горло в воде», «по несколько суток, трясясь от холода и сырости, питаясь консервами и сухарями. Пили болотную воду. Огонь зажигать было нельзя». Описывает как «пассивные оборонные действия», так и, сменившие их, наступательные, дабы «взять одну из сопок, контролирующих местность». Пишет о разных операциях, по сути, в окружении, о потерях. И – о последней неудаче в ноябре под Алакуртти, где были взяты в кольцо в тридцать метров. Похоже, не случайно: противник знал о них… Пытались прорваться, попали в плен.

О лагерях близ Алакуртти, близ Петсамо в Финляндии (Парккино), в Норвегии, близ Нарвика (Ляля). О товарищах и предателях, о невыносимом, но вынесенном. О попытках сопротивления: намеренных «ошибках» при строительстве-сборке зданий, порче оборудования, в частности, «доставленной из Германии холодильной установки»; о разминировании «минных полей» с намеренным оставлением там мин, вскоре «сработавших»; о неудачных, увы, попытках побега. Об освобождении после Великой Победы, проверке, отправке на родину, мобилизации большинства «для работы по специальности».

Первая из отобранных выдержек – об обстоятельстве, предшествующем пленению:

«Опыт скрытного продвижения у нас был уже большой. И в этот раз мы продвинулись глубоко в тыл к немцам, почти к самому Алакуртти.

Вдруг – задержка. Среди солдат слух: исчез писарь одного из батальонов. Солдат, призванный в Западной Украине. Командование, посовещавшись, решило продолжить операцию». Операция закончилась пленом для 16-ти человек.

Я недаром выделила два предложения. Кто мне докажет, что не писарь этот виновен в гибели товарищей отца, в том, что пришлось ему и другим, попавшим в плен, вынести?

К вопросу о «солдатской каше», которую отец, будь он жив, не разделил бы с такими «писарями»:

«Обеденная бурда, – вспоминает отец, – варилась из заготовленной в начале зимы кормовой брюквы. Выкапывали замерзшую, в земле, привозили и сваливали в бурты на площадке напротив кухни. Вечером дежурная группа киркует мерзлую брюкву и заваливает в котлы, заливая водой. Вместе с ней в котел попадают земля, мусор, остатки ботвы. За ночь брюква оттаивает. Под утро ее моют – залили воду, отчерпали грязь несколько раз. Но так всю грязь не удалить. Ее остатки и достаются последним в очереди за получением "супа". Кто же последний? Больной. Ослабевший.

Те, кто ходил на работу за пределы лагеря, могли рассчитывать что-то достать из еды. У солдат обычно что-либо находилось для пленных – остатки супа, кусок хлеба, на худой конец, несколько сигарет. Такие "презенты" бывали благодарностью за какую-либо услугу: принес лишнее ведро угля, воды, дров. Ведь многие пленные были заняты на обслуживании армейских подразделений. Бывало и так, что пленный, обслуживая продовольственные склады, крал продукты питания. Но тот, кто не выходил за пределы лагеря, имел единственную перспективу: постепенно слабеть, быть кандидатом на утреннее путешествие за пределы лагеря – в сарай, служивший моргом».

«Вся система была такая, – пишет отец, – что если пленный начинал слабеть, то чем дальше, тем хуже. Он волей-неволей постепенно скатывался на грань жизни и смерти. В таком положении оказался и я: питание только лагерное, белья нет, гимнастерка и брюки пропитаны гноем, тело – сплошная короста».

Потому что «был на подозрении у немцев. Как так – инженер, а не коммунист? Поэтому вне лагеря меня работать не пускали. А это значит – существовать впроголодь. Только лагерный паек: 250 гр. хлеба на сутки, утром – ячменный кофе и 10 гр. маргарина. В обед – баланда из брюквы, иногда с битой на фронте мороженой кониной. Ужин – остаток от завтрака и обеда. Меня спасала только товарищеская помощь наших пограничников».

«Едва ли не большее мучение мы испытывали от грязи телесной, невозможности помыться, завшивленности. Смены белья нет. Брюки, гимнастерки стоят на тебе колом из-за грязи.

Вечерами наша печка из бочки, раскаленная докрасна, превращалась в вошебойку. Снимет с себя рубаху тот, кто пробился к печке, и трясет ее над ней, только треск раздается. Однако не все насекомые погибают. Значительная часть разбегается, находя себе нового кормильца. Ночью тело расчесывают до крови, смешивая ее с грязью. Вот и – фурункулы, коросты.

Утром же обычная картина: ополоснул лицо остатками вчерашнего "чая" и – бегом на построение. Поверка. Получение завтрака. Чтобы не получить очередную порцию палок от полицаев, нужно спешить. Эти "стражи порядка" стоят, образуя коридор в проходе между основной, служебной зонами и площадью перед кухней, где проводится поверка.

Каждого из отстающих при построении полицаи "угощают" палками, раскрашенными в три цвета бывшей царской империи. Видимо, у инициатора этой традиции не хватило ума сообразить, что каждый, получивший удары палкой, свяжет их с цветами, в которые они окрашены».

Вот такая «ирония судьбы»: несомненно, инициатор был ярым ненавистником России, но невольно способствовал «коммунистическому воспитанию». Наше-то знамя было красным...

А кто же были полицаями? Описывая лагерь Парккино «у самого северного города Финляндии – Петсамо», отец свидетельствует: «С западной стороны к лагерю примыкал участок со зданием лагерной комендатуры и казармой. Здесь был служебный вход в лагерь, охраняемый бывшими военнопленными, давшими согласие служить "верой и правдой" немцам. Большинство из них были жителями Западной Украины».

Но интересно: «И все же, видимо, немцы им не очень доверяли, поскольку единственный их пост был расположен прямо под окном комендатуры».

Здесь позволю себе прервать воспоминания отца и привести некоторые ссылки на публикации в интернете, совсем недавно мною обнаруженные.

Так, Михаил Грабовский пишет:

«101-й пограничный полк НКВД, под командованием полковника Г.А. Жукова и комиссара И.В. Тарасова, осуществил два боевых рейда в район аэродрома Алакуртти. Рейды в глубокий тыл противника (длина пути 70 км, удаление от линии фронта – 25 км) были приурочены к 24-й годовщине Великой Октябрьской революции. Первое нападение на аэродром и базы противника состоялось 24 октября 1941 года, второе – 9 ноября. Некоторый сдвиг по времени относительно юбилейных дат, по-видимому, связан с намеренной дезориентацией противника по срокам проведения этих операций.

Не просто было разделить эти два события, поскольку, даже ветераны – участники тех боёв, путают их по дате проведения и отдельным деталям.

Перед полком была поставлена задача: наносить противнику материальные и людские потери в его тылу и этим отвлекать его силы с линии фронта.

В этих целях командованием полка организовывались и систематически проводились рейды за линию фронта. Рейды проводились в составе: взводом, ротой, батальоном. Несколько рейдов было совершено в составе полка. Маршрут по которому совершались рейды впоследствии был назван тропой Жукова.

С уходом частей Красной Армии из Алакуртти, немцам досталась взлётно-посадочная полоса полевого аэродрома. <…>

Тогда же участились налёты немецких бомбардировщиков на Кандалакшу и Кировскую железную дорогу. Самолёты противника приземлялись в Алакуртти для дозаправки» [20].

«Это был один из самых дерзких по замыслу рейдов», – пишет М. Грабовский. Операция была весьма крупной, силою в 904 бойца, имевших на вооружении «5 миномётов, 9 станковых пулемётов, 252 ручных пулемётов». Понятно, что отец описывает только «доставшееся на долю» его, саперному взводу.

М. Грабовский упоминает и – из воспоминаний участника рейда от 21 октября, политрука 3-го батальона Арешина – некоторые «неприятности», в частности:

«…Выяснилась ещё одна неприятность: ушёл из расположения батальона ординарец командира роты. Он был из числа нового пополнения, родом из Западной Украины. Его следы на снегу вели в юго-западном направлении, правее посёлка Алакуртти. Преследовать его не стали. Он был вооружён, и могла возникнуть перестрелка, что могло привести к срыву предстоящей операции».

По воспоминаниям отца, этот «писарь» или «ординарец», «ушел» (и тем «поспособствовал» неудаче?) – во втором, ноябрьском рейде. Правда, о неудаче не пишут.

Но и М. Грабовский оговаривается: «…Вторая боевая операция, проведённая пограничниками в районе Алакуртти, чаще всего замалчивается, либо объединяется с первой в один рейд. Безвозвратные потери 101-го пограничного полка 9 ноября 1941 года составили: 23 пропавших без вести и 40 погибших и умерших от ран. Этот рейд в Алакуртти стал последним»[20].

Думаю, именно среди 23-х был и отец. Отстреливались до последнего патрона, потеряли еще семерых…

Еще в одной публикации Грабовского читаем:

«Очень интересный факт. 24 октября 1941 года, с рассветом, отряд пограничников 101 полка войск НКВД, полковника Георгия Андреевича Жукова, разгромил этот аэродром, уничтожив более 100 немецких солдат и офицеров, 5 самолётов, 4 лёгких танка. <…> Целые сутки понадобились аэродромному обеспечению немцев, чтобы возобновить боевые вылеты с алакурттинского аэродрома на советские объекты» [21].

Упоминает М. Грабовский в одной из публикаций и о заметке в газете «Красная Звезда» за 1 ноября 1941 года, где – некоторые расхождения, и, в частности:

«…Тёмной ночью (24 октября 1941 г.) началось жаркое сражение. Оно длилось 2 часа 40 минут. Во время боя на базе противника уничтожено 5 самолётов, 2 зенитных орудия, взорваны 4 повозки с оружием и боеприпасами, разрушены радиостанция и уничтожен обоз с военным имуществом.

Отряд захватил два пулемёта и нарушил связь противника. К концу сражения на поле битвы осталось убитыми 200 немецких солдат и офицеров и много раненых. Пограничники в боевом порядке прошли по фашистской обороне и благополучно вернулись на свою территорию» [21]. Здесь же – прекрасные фотографии местности, карты рейдов.

Горько, что папа не увидит, не прочтет. И, может быть, со свойственной ему скрупулезностью, щепетильностью, не уточнит…

Подробно о рейдах – в солидном, надо думать, источнике: «Вторая мировая война», где подчеркивается:

«…Действуя в тяжелых условиях сильно пересеченной горно-болотистой местности, на удалении от основной базы снабжения более чем на 100 км., отряд полностью выполнил поставленную ему задачу. Было убито свыше 200 солдат и офицеров противника, уничтожены 5 самолетов, 8 зенитных орудий, взорваны склады, захвачены трофеи.

После этого для усиления охраны станции снабжения и своих коммуникаций в районе Алакуртти противник вынужден был снять с фронта два финских батальона. Несмотря на это, в ноябре 1941 года 101-й пограничный полк совершил второй рейд в район Алакуртти. <...> Рейд прошел успешно, хотя отряду пришлось действовать в очень трудных условиях (противник упорно оборонял станцию, а температура воздуха была 30 градусов ниже нуля)» [22].

«Рейд прошел успешно», «благополучно вернулись»… Увы, – не все.

Отец с товарищами оказался в лагере, перенес пытку импровизацией расстрела, допросы, избиения.

«По разным источникам, на данный момент, – свидетельствует В.Ю. Ветчинников, – имеются сведения о приблизительно 27 немецких лагерях, в том числе в районах Алакуртти (4), Кестеньги (8) и Рованиеми (6). Все они входили в систему «Сталаг-309» (встречается написание «Шталаг»), объединявшую лагеря советских военнопленных, расположенные на севере Финляндии и Карелии, а также Норвегии, и предназначались для обслуживания немецких частей, дислоцировавшихся на Кандалакшском и Кестеньгском направлениях Карельского фронта. Численность военнопленных в разных лагерях и в разное время изменялась, но в среднем составляла по нескольку сотен человек» [23].

Есть немало свидетельств, что смертность в финских концлагерях в первые годы войны была даже большей, чем в немецко-фашистских.

Эйно Пиэтола свидетельствует: «Большое количество жертв (такое неимоверно большое!) среди военнопленных в Финляндии – это следствие националистической политики, которую проводили в Финляндии еще до начала зимней кампании при помощи средств крайне правых организаций, прессы и террора.

Когда пытаются найти настоящие причины исключительно высокой смертности среди русских военнопленных и просто гражданского населения русского происхождения в финских лагерях в восточной Карелии, никак нельзя обойти вниманием то обстоятельство, что финны всегда воспитывались в националистическом духе. Именно это, в слиянии с фашистской идеологией, породило "ненависть к русским" среди крайне правых, их пренебрежение к русским людям вообще» [24].

Ряд исследователей, вспоминая еврейский «Холокост», пишут о замалчиваемом русском «холокосте», настаивают на необходимости его изучения. Не могу не согласиться.

Но вернусь к записям отца.

«Внутренняя жизнь лагеря (Парккино, Финляндия), – пишет он, – регулировалась переводчиком. Анатолий был своеобразной личностью. Он прикладывал все усилия к созданию благоприятной атмосферы для пленных, поддержания их физического состояния, насколько это было возможным. В то же время, он старался ублаготворить перебежчиков. Пленные в своих разговорах отзывались о нем положительно. Говорили, что он частенько брал под защиту "провинившихся" пленных. О себе говорил, что он москвич, а по специальности часовой мастер. Мы действительно частенько видели его за починкой часов.

Выделялся в лагере Жорж, обслуживавший коменданта. Он, всегда внешне подтянутый, очень аккуратный молодой человек лет 22-25, отлично говорил по-немецки. Пленные поговаривали, что он владеет и французским языком. Жорж был неразговорчив. Много читал, добывая где-то книги на русском языке. Он сравнительно мало общался с пленными, и мы не знали, что в действительности он представляет собою. Но как-то так получалось, что многие относились к нему с уважением, несмотря на его роль прислужника коменданта лагеря.

В этих людях, Жорже и Анатолии, было что-то общее. Может быть, их положение, уравновешенность, умение сохранить к себе уважение пленных. Их общая тенденция в поведении: "Мы знаем, что делаем". Позже у нас появилось предположение, что они знали о некоторых действиях пленных, направленных против немцев, и держали язык за зубами.

Наш фельдшер, коренастый, крестьянского склада человек, с простецким, отмеченным оспой лицом, был в общем-то незаметным. Даже в своем деле. Мы понимали, что его положение, при полном отсутствии медикаментов и даже перевязочного материала, было сложно».

А вот – «портреты» некоторых перебежчиков:

«Павел – замкнутый, вечно чем-то недовольный мужчина лет 27-28. Он из крестьян, ярый противник нашей политики в сельском хозяйстве. Особенно коллективизации и раскулачивания. Все, что делалось на селе, ему было ненавистно. Его постоянное брюзжание было неприятно окружающим пленным. Даже его внешность, не говоря о жадности, вызывала раздражение. Многие немцы относились к нему брезгливо. Они говорили, что такие люди, независимо от национальности, русские ли, немцы, французы, англичане, становятся предателями своей родины.

Своеобразным человеком в этом обществе (перебежчиков) был Силантий Павлович. Будучи намного старше нас, наверное, раза в два, он имел солидный жизненный опыт и умение общаться с людьми. По его словам, он был из зажиточной крестьянской семьи, раскулаченной при коллективизации сельского хозяйства, и – сосланный с родителями в Сибирь. Там он устроился работать на золотом прииске. Чтобы не таскать за собою по жизни ярлык раскулаченного, сменил фамилию, имя и отчество согласно нелегально приобретенным документам. И добросовестно работал. Даже дослужился до директора прииска. И тут кто-то начал усиленно интересоваться его биографией. Он стал нервничать. Уволился и… пошел добровольцем на фронт, где… перебежал к немцам. Эта история может быть и правдой, и вымыслом. Дело в том, что в разговорах пленных о Родине, а они вокруг него велись часто, он был объективен и скорее держал сторону советской власти, чем наоборот. Это противоречие он объяснял своим стремлением к легализации. Что-то было в нем такое, что хотелось ему верить».

Думаю, очевидно и стремление отца к объективности.

Вот еще один пример: «портрет» одного из пленных из группы отца, не полицая, не перебежчика: «Григорий-черный. Он действительно был жгучий брюнет. Скорее всего, южанин. Об этом говорила не только внешность, но и темперамент. Григорий обычно работал на разгрузке судов и не было случая, чтобы, принеся "добычу", он не поделился бы с товарищами».

Показательно и следующее:

«Как и в других лагерях, в Парккино пленных использовали для выполнения различных работ. Около трети выполняли хозяйственные функции в военных немецких подразделениях: пилка и колка дров, уборка территории, разгрузка прибывающего транспорта, топка печей в казармах и служебных помещениях и т.п. Наибольшая часть пленных работала в специальных командах по рытью могил, разгрузке пароходов, возведении стандартных сборных зданий и т.п. Несколько групп имели специализированную направленность: ремонт автотранспорта, обслуживание почты, офицерского казино и т.п. В командах и группах были различные условия как по тяжести труда, так и по возможности достать что-либо из пищи.

Худшими были команды "могилы" и "склады боеприпасов". Там и труд тяжелей и еды не достанешь. Не будешь же воровать для пополнения рациона питания орудийные снаряды!

Тяжелая работа по разгрузке морских судов компенсировалась возможностью что-либо "увести". В этой команде конвой часто смотрел сквозь пальцы на "приобретения" пленных.

Хорошими считались группы по обслуживанию вспомогательных тыловых подразделений. Дело в том, что немцы при формировании частей направляли во вспомогательные подразделения социал-демократов, беспартийных, сочувствующих эсдекам, а они, относясь к нам сочувственно, нет-нет, да и сунут то хлеба, то супа или сигарет.

В этом плане характерен такой случай. В тот день меня определили в команду "Почта". Первым и постоянным членом этой группы был перебежчик Павел, второй менялся через 3-4 дня. О таком порядке знали и пленные, и солдаты этого подразделения. Работа группы сводилась к пилке и колке дров, топке печей в помещении почты и казармы. Погрузку и разгрузку почты нам не доверяли.

Пилка дров работа нудная, а в мороз и тяжелая – мерзнут ноги, руки. Через некоторое время начинает пробирать всего. Поэтому мы чередовали пилку и колку дров. Меньше мерзнем, да и время идет быстрее. Вдруг кто-то позвал в здание почты одного из нас. Павел кинулся к почте, но конвойный его остановил и резко произнес, обращаясь ко мне: "Du!" (Ты!) Взяв охапку дров, я двинулся к почте. Немцы молча показали на печурку, в которой почти догорал огонь.

– Jawol, Sagen Sie mir bitte – ich muss hinlegen mur Holz, oder und Kohle auch? (Скажите мне, пожалуйста, я должен положить только дрова или и уголь тоже?) – спросил я на плохом немецком. Немцев заинтересовала возможность разговора. Задавая вопросы, солдаты вначале явно избегали острых моментов. Но потом разошлись. Из разговора узнал, что почтовая команда скомплектована, главным образом, из бывших социал-демократов – тех граждан Германии, которым не доверял фашистский вермахт.

Около печурки появился стул, в моем котелке натуральный немецкий "die Suppe" (суп), а затем и "der Braten" (жаркое). Одновременно выяснилось пренебрежительное отношение немецких солдат к моему напарнику – перебежчику из Красной Армии. Они рассуждали логично: если у человека нет чувства родины, то нет и понятия святого (святая родина, святая семья, святая любовь).

Обед уже давно прошел. Нужно было отправляться на свое место. Захватил "канистру" с остатками супа, в котелок положил остатки жаркого и покинул это хорошее место, согретый не только печуркой и едой…

Есть я уже не хотел, но показать этого не мог. Зачем вызывать лишние вопросы у этого типа? Часовой улыбнулся, пробурчал про себя незнакомое мне слово: "die Prachtkeru" (молодец) и дал мне задание срочно отнести дрова в жилое помещение.

Видимо, моя "дипломатия" не помогла. На следующий день я был направлен в команду "могилы"...»

Нужно ли комментировать, сравнивать «нашего» перебежчика и немцев-эсдеков?..

А вот еще один отрывок, еще о первом лагере, близ Алакуртти:

«И вот я – первый раз на выходе. Нас построили. Ворота раскрылись и мы – вне лагеря. Как будто в ознаменование первого выхода погода прекрасная, и перед нами раскрылась красота зимнего северного пейзажа. Бледно-голубое, чистое, без единого облачка небо. Только вдоль горизонта на востоке – нежные, как клубы пара, облака, подсвеченные сзади восходящим солнцем, окрасившим их края в нежно-розовый цвет, постепенно к зениту приобретающий все более нежный оттенок.

Ровное поле тундры, покрытое вчерашним снегом, переливалось миллиардами блесток. Некоторые из них окрашены отраженным светом восходящего солнца в нежные розовые цвета, а другие блестят, как алмазы, с оттенками от чисто-белого до голубого. И для измученных, полуголодных пленных эта картина была волнующа. В такие моменты забывалась наша тяжелая действительность. Наверное, даже конвойные чувствовали что-то подобное. Реже стали обычные окрики "los", "schnell".

Наш строй грязных шинелей, залатанных лоскутами из мешковины неумелой рукой, обвязанных в поясе веревками, какими-то тряпками; обмотанные мешковиной ботинки, драные шапки, с торчащими в разных направлениях ушами, резко контрастировал с окружающей картиной.

Команда наша была предназначена для выполнения простейших работ на строительстве комплекса бараков и придана специальным войскам ТОДТ. Эти войска комплектовались из мобилизованного в оккупированных областях населения. Поэтому здесь были французы, поляки, чехи, венгры, словаки. Основное наше дело было подносить к стройке щиты, камень или другие материалы, на которые нам укажут "специалисты".

Видимо, многие из солдат этих трудовых войск сами испытали участь, аналогичную нашей. Поэтому мы постоянно ощущали их сочувствие. Они подкармливали нас чем могли, старались меньше загружать тяжелой работой, защищали иногда и от нападок конвоя. Частенько, когда не видят немецкие конвойные и мастера, завязывали беседы на своеобразной смеси языков о том-о сем, и, прежде всего, о жизни в Советском Союзе».

«Недолго мне пришлось поработать в этой команде, – пишет отец, – Однажды на разводе нас с Виктором, техником-строителем, вывели из строя и поставили в стороне. По окончании развода предупредили, чтобы ожидали специального конвойного.

Ожидали долго. Даже стали волноваться. Волнение усилилось, когда за нами явился ефрейтор в форме войск SS. Далеко от лагеря нас не повели. В расположении соседней немецкой части конвойный оставил нас у одного из бараков.

– Зачем нас привели? Что это, допрос? Может быть кто-нибудь донес, что мы коммунисты? Как тогда себя держать? – задавали мы себе вопросы.

– Только отрицать. Наши не выдадут, а чужие могут лишь предполагать.

Наконец, вызвали меня. В маленькой комнате за столом сидит немецкий подполковник (öberstleitenant) лет 60-65, с отечным лицом, трясущимися руками. Он в форме армейского офицера.

– Вы по специальности инженер-строитель? – спрашивает на чистом русском языке.

– Да.

– Скажите, чем пользуются ваши специалисты при перемещении больших грузов в десятки, сотни тонн, в болотистой местности?

– Полозьями на лежневой дороге, – отвечаю, сообразив, что этим ответом я тайну не раскрою. – А вообще я с выполнением таких работ не встречался. Я же недавно закончил институт и опыта практической работы не имею.

– Вы наверное имеете опыт в установке деревянных мин, из-за которых гибнут наши солдаты? – с сарказмом продолжает он допрос.

– Понятия о таких минах не имею, – утверждаю я.

– Идите! – резко выпроваживает он.

Минут через тридцать от него вышел и Виктор. На те же вопросы и он дал примерно такие же ответы».

Вскоре отца с товарищами погрузили в машину и «долго везли и по лесам, и по горам». Наконец, «подъехали к какому-то сборно-щитовому домику и там разгрузились. В наше распоряжение предоставлена комнатка с койками, застеленными настоящим бельем. Но у дверей и окон – часовые круглые сутки с автоматами наготове. Кое-что прояснилось на следующий день.

Утром фельдфебель принес с собой продолговатый деревянный ящичек, открыл его, извлек желтоватый брусок тола и уже обезвреженный минный взрыватель». Ребята знали: «Эти мины очень просты, но и опасны. В отверстие толовой шашки вставляется взрыватель. Боевой взвод его фиксируется чекой. Тол с взрывателем закладываются в деревянный ящик с шарнирной крышкой. Другим концом крышка опирается на чеку. Наступил кто-то на крышку, она плотно закрылась, надавив на чеку. Чека выскочила и боек ударом по взрывателю вызывал взрыв толовой шашки.

Механизм простой, но, оказывается, может быть и коварным. Такая мина устанавливается под дерн, мох. Ящик набухает, взрыватель коррозирует. Наступит кто-то – мина может не взорваться (чека заржавела, разбух сырой ящик). Но вторично может и сработать.

На это коварство нарвались немцы и решили заставить самих русских разминировать поля.

Задачу перед нами ставили на месте. Вот заминированная тропа – обезвредить мины. Сбоку на 3-4 шага проверить, снять мины, и поставить щит с надписью: «разминировано» Если мин нет – ничего не ставить. Или ставить указатель, что мин нет.

На эту дорожку мы потратили два дня. Мины были сняты. Несколько раз мы наступали на них, но они не взрывались – слышен был только характерный треск трущихся друг о друга деревянных стенок корпуса мины. Один из наших ребят пострадал. Остался без обеих ног. При эвакуации по подвесной дороге он скончался от большой потери крови.

Появилась мысль: а что, если на боковых дорожках оставлять сигнал: «мин не обнаружено», даже если их нашли, но взрыватели не сработали?

Подумано – сделано.

Два дня было тихо». Но вот «ночью мы услышали последствия своей работы. Пару раз раздались взрывы на боковых дорожках – на оставленных минах. Перебазировавшаяся какая-то немецкая часть проходила по ним и подрывалась.

Утром нас срочно отправили в новый лагерь».

Спасло их, наверное, то, что накануне их отвозили «куда-то в сторону фронта», где «заставили пройти с миноискателями» минное поле. Там, «в лощинке с большим числом замерзших трупов наших солдат», стоило только «нагнуться или отклониться от указанного направления, как над головой раздавался свист пуль автоматной очереди».

«Пятерых бывших саперов, попавших в плен в ту злополучную ночь, погрузили в товарный вагон и, закрыв снаружи, куда-то повезли. Куда, зачем мы ехали даже предположить было невозможно. Наконец, открыли вагон и высадили нас в самом северном городе Финляндии – Петсамо. Так мы оказались в лагере Парккино».

Больше года в лагере близ Алакуртти, около двух – в Парккино близ Петсамо. В июне 1944-го, т.н. четвертым ударом этого года (1 – под Ленинградом и Новгородом, 2 – на р. Буг на Украине, 3 – в районе Одессы и Крыма), Советская Армия разгромила карельскую группировку немецких войск, освободила большую часть Карелии, г. Выборг. В сентябре-октябре была выведена из строя сюзница Германии – Финляндия. Немцы бежали в Норвегию, уводя с собою пленных.

Вот как описывает отец последние дни в Парккино: «Там был сущий ад. Для нас он был радостен. Все основные немецкие коммуникации подвергались усиленной бомбежке и днем, и ночью. Объекты, судя по результатам бомбежки, тщательно разведывались заранее. Наиболее интенсивно бомбились подразделения и базы, оснащенные техникой. Немцы прятались в щели, большинство из нас оставалось наверху и радовалось, что разведданные у нашего командования были хорошие. Во всяком случае, кругом нашего лагеря рвались одна бомба за другой, а внутри него не упало ни одной.

Однажды ночью нас построили в колонну по четыре и повели. Начался марш от Петсамо почти до Нарвика».

Смотрю на карту. Расстояние немалое.

«На наше счастье, – пишет отец, – морозы не спускались ниже 10 градусов. Режим марша был достаточно жестким. Переходы по 30-40 км. в день. Отдых на обед полтора часа и ночлег в какой-либо котловинке. Мы ложились на землю, подстилая что-нибудь. Охрана располагалась вокруг на возвышенности. Ночью пленным вставать запрещалось под угрозой расстрела. Зачастую к утру в оттаявшей от наших тел котловине появлялась вода… <…> Днем останавливались обычно около покинутых норвежцами хуторов», где «могли найти картофель, другие овощи, требуху от убоя птицы, мелкого скота. При хорошем конвое мы имели возможность набить свой желудок приготовленной наспех похлебкой». Но – «наедимся лежалых потрохов, а там…» Много погибло при этом переходе, погиб и «Дмитрий, напарник по колонне». Обессилевший, он был пристрелен конвоиром.

«Все же, – свидетельствует отец, – капитуляция финнов, отход в Норвегию, постоянная опасность нападения с гор норвежских партизан оказывали определенное положительное влияние на немцев. Их тон разговора, отношение стали медленно меняться в нашу пользу. Но и наши силы иссякли».

Отец описывает землянки «на два, три человека», в которых они поначалу жили в лагере местечка Ляля: «Материал – сосновые ветки и дерн. Отапливать нечем, поэтому их мастерили высотой 40-50 см. Заберешься в такую нору, надышишь и до утра – в полузабытьи». Однажды, пишет он, «вылез из норы на солнышко и лежу, думаю свою горькую думу: долго ли смогу так протянуть?

Сквозь дремоту почувствовал, что кто-то об меня споткнулся, услышал: "Entshuldigen, biette". Что такое, думаю, немец и вдруг извиняется? Глянул. Стоит невысокий немецкий солдат с простым и довольно приятным лицом. По его фуражке со значком горного цветка узнал австрийца. Спрашиваю: "Was wolen Sie? (Чего Вы хотите?) Он: "Что Вы так безвольно лежите?"

– Я голоден и до предела ослабел, – пожаловался я, услышав в его тоне что-то похожее на сочувствие.

– Так лежать только хуже. Пойдем на кухню чистить картофель. Дополнительный котелок супа получишь, – предложил он».

Как хотите, а я не могу не помянуть добрым словом этого австрийского солдата, спасшего отца, пригрев его на месяц на кухне: «Таскать дрова, воду на немецкую кухню, разгружать продукты, мыть и топить котлы и прочая подобная черная работа – вот мой удел». Но – «Через месяц я таскал пятидесятикилограммовые мешки по трапу на разгрузке пароходов», – пишет отец.

Он свидетельствует и о беспощадности фашистов к немцам-штрафникам: «Например, воду для кухни они носили зимой километра за 2-3 в металлических бачках по 100-120 литров. Двое немцев несут такой бачок при температуре: -20 градусов и ниже, а варежки надевать не разрешают. Останавливаться для передышки тоже нельзя. Результат налицо: с рук слезают лохмотья кожи.

Еще более жестоки были наказания за малейшую провинность. Около лагеря стоит шведская стенка, перекладины которой пробиты насквозь гвоздями. Наказанного немца заставляют несколько раз подняться и спуститься на руках. Ладони – сплошная рана, а от работы не освобождают».

«Однажды, – вспоминает отец, – проходя мимо строя возвращавшихся в лагерь пленных, я услышал стон одного из них. Его за отставание от строя конвойный ударил прикладом. Я не выдержал и заявил конвойному: "Неужели Вы не понимаете, что война заканчивается и может оказаться так, что завтра этот пленный будет конвоир, а Вы – пленный?" Винтовка моментально развернулась и приклад оказался на моей спине. Меня выручил австриец, мой конвоир, от более серьезного избиения. Только через десятки лет я случайно узнал, что мои ребра срослись под углом».

Отец, немного рисовавший, и, очевидно, об этом знали, вспоминает и такой случай: «Дней через десять после конца войны ко мне подошел один немец, оглянулся и украдкой вытащил из-под кителя какой-то пакет. Увидев содержимое пакета, я был приятно поражен. В нем лежали выполненные в прекрасной технике антивоенные рисунки, плакаты.

Тут были и импровизации старых тем (пирамида из черепов), и новые. По его словам, он давно понял, что немцы войну проиграли. Тому свидетельство – его рисунки. Фашистски настроенные солдаты хотят ему отомстить, он же хотел попасть в районы Германии, оккупированные советскими войсками».

Прежде чем перейти к заключительным строкам – еще одно небольшое отступление, и – иллюстрация к описанию лагеря Ляля в Норвегии. Хотя это и – не о нём…

«Об этом лагере, затерянном на побережье Северного Ледовитого океана, – пишет Л.Р. Диамент, – сегодня не вспоминает никто. Лишь ржавая колючая проволока и выдолбленные в гранитных сопках норы говорят о том, что здесь когда-то жили люди. Точнее, не жили, а умирали. Несколько тысяч советских военнопленных с Карельского фронта и Северного флота нашли здесь свою смерть. Их не расстреливали и не душили газом – их убивали арктическим холодом. Но даже те, кто смог пережить этот ад, так и не смогли вернуться домой. Спустя несколько недель после окончания войны немцы уничтожили остававшихся в живых советских бойцов. С молчаливого согласия наших союзников-англичан. <…>

Как такового лагеря не было. Это был огороженный двойным забором из колючей проволоки участок голой местности. Единственными постройками на его территории были бараки для охраны и пулеметные вышки. Пленных держали под открытым небом. Мороз в этих местах доходит до 45 градусов по Цельсию. Спасаясь от дикого холода и ураганных арктических ветров, люди пытались сооружать себе убежища. В основном это были норы. Их буквально выгрызали в промерзшей каменистой почве. Копали чем придется – острыми камнями и даже мисками. Вход в норы заваливали ветками или просто завешивали тряпьем. Те, у кого не было сил копать, строили себе некое подобие шалашей. Каркасы сооружались из веток и тонких стволов карликовых берез. Затем все это хрупкое сооружение обкладывалось дерном и мхом. Постелью служила просто куча веток.

Об обогреве никто даже и не думал. Не было ни печек, ни дров, поэтому греться приходилось друг о друга, однако при таком морозе это спасти не могло. Ежедневно из холодных убежищ доставали по нескольку обледеневших трупов наших солдат. Их места тут же занимали новые, прибывающие в лагерь военнопленные.

Порядки в лагере царили поистине садистские. За малейшую провинность немцы забирали у пленных верхнюю одежду и обувь. В таких условиях это наказание означало только одно – смерть. Хотя одеждой и обувью эти лохмотья можно было назвать с большой натяжкой» [25].

На приведенных фотографиях – этот немецкий лагерь советских военнопленных в Норвегии. Зовется: Тромсё. Стоит помнить. Наряду с Освенцимом..

«По последним данным, – свидетельствует сын известного фотолетописца Северного Военно-морского флота Роберта Диамента, – на территории Норвегии в годы войны действовало более 200 лагерей для советских военнопленных. В них содержалось более 100 тыс. наших солдат и офицеров» [26]...

 

«Этот день никто из нас забыть не сможет…»

Так начинает отец запись «Конец войны». И продолжает: «Утром 2 мая 1945 года к нам приехали какие-то военные в незнакомой нам форме.

– Полковник норвежской армии, представитель Комиссии по перемирию от норвежского командования, – представился он нам. – Сегодня нам стало известно, что Гитлер покончил самоубийством. Германия признает себя побежденной. Немецкие войска в Норвегии капитулировали. Их подразделениям приказано находиться в пределах строго ограниченной территории. Контроль за соблюдением условий дислокации немецких частей будут осуществлять службы норвежской армии.

<…> Русским военнопленным предоставляются права свободного перемещения по стране, пользование транспортными средствами, радиоприемниками. Вам необходимо избрать из своей среды начальника лагеря и его заместителя. <…> Руководству лагеря желательно в ближайшие дни прибыть в г. Нарвик к представителю Советского Союза».

Русские военнопленные отныне обеспечивались «продуктами питания по международным нормам снабжения солдат» за счет капитулировавшего немецкого командования. Нормы были несравнимы с бывшей пайкой, но приходилось сдерживать изголодавшихся военнопленных.

Представленный пленным командир норвежского патруля в лагере – молодой сержант и семь его солдат – не великая сила. На единодушно избранных пленными начальника лагеря Анатолия Корсакова, его заместителя – моего отца, собранную партячейку пала нелегкая задача обеспечения порядка.

Были даны «в тот же день» радиоприемник, велосипеды, на которых руководство лагеря «в середине мая отправилось в Нарвик в комиссию по репатриации». Встреча с «официальным представителем Международной комиссии и представителем Советского Союза» была прелюдией к репатриационному лагерю. В нем, «расположенном недалеко от небольшого порта», были сосредоточены «бывшие военнопленные изо всех лагерей северной части Норвегии».

Небезинтересно: «Лагерь часто посещали норвежские солдаты и жители близлежащих районов. Даже бывали танцульки с местными жителями.

Однажды мы обратили внимание на норвежку, стоявшую в стороне и державшуюся очень скованно. Кто-то из наших пригласил ее танцевать. Однако, как только начался танец, к женщине подошел норвежец и сдернул с ее головы косынку. Голова была наголо острижена и на ней выбрита свастика. Нам рассказали норвежцы, что так поступали с местными жителями, связавшими себя с немцами во время войны».

В репатриационном лагере бывшие военнопленные находились до конца июня, когда, переданные «норвежскими представителями англичанам», «сухогрузом, использовавшимся во время войны как санитарное судно», были через трое суток, «рано утром второго июля», доставлены на родину. Здесь все были отправлены «в специальный проверочный лагерь».

Отец пишет: «Среди нас был различный народ. Были рядовые пленные. Были и предатели разных мастей: и власовцы, и служившие во вспомогательных частях немецких подразделений (вспомогательные добровольные части), и предатели, служившие полицаями, переводчиками и т.д. В этих лагерях и производилась сортировка. Большинство уже в сентябре были мобилизованы для работы по специальности. Но были и такие, кто проследовал из лагеря в суд и был наказан. В соответствии с его виной».

5 сентября 1945 года отец получил «маленькое мобилизационное удостоверение Мурманрыбстроя». Счастлив: «Я – полноправный гражданин, участник послевоенного обновления Родины! Первое поручение – восстановление разрушенного при бомбежке хлебозавода». К лету 1946 года завод был восстановлен, начался монтаж оборудования, а отец, получив отпуск, выехал в Буинск за нами: мамой, бабушкой и мною (дедушка умер еще в 1941-м).

До 2 июля 1947 года мы жили в Мурманске. Отец, работая прорабом, потом – старшим прорабом, строил жилые дома, а «в суровое зимнее время» участвовал в проектировании, создав «инициативную группу проектирования, организации строительства и производства работ». Получил предложение «работать в аппарате треста – в производственно-техническом отделе». Но «военные трофеи» – туберкулез, другие болезни – привели к переводу на юг. Сначала в Измаил, потом в Одессу.

Восстанавливал, строил порты, заводы, жилые дома. Он – начальник участка Одесского Строительного управления Главрыбстроя, в который входили строительные площадки Измаила, Белгорода-Днестровского, Вилково, Одессы; старший инженер Черноморской Нормативно-Исследовательской станции Министерства Морского флота (1950-1953), а затем ее начальник (1953-1957). В 1957 году был приглашен и.о. доцента кафедры «Организации и экономики строительства» Одесского инженерно-строительного института (ОИСИ). 31 октября 1959 года решением ВАК утвержден в ученом звании доцента. Заведовал кафедрой организации и экономики строительства, защитил диссертацию, 6 апреля 1973 года ему присуждена ученая степень кандидата технических наук. Десятки научных, педагогических работ, изобретений, рацпредложений, методразработок на его счету. Тысячи подготовленных специалистов, которым отданы время, силы – жизнь.

Крайне лаконичные сведения последних трех абзацев – не столько для сведения тех, кто так рьяно и нечестно доказывает обязательные-де репрессии в отношении бывших военнопленных, но для молодежи, могущей этому верить. А я знаю, неопровержимо знаю: ложь, что всех, бывших в плену фашистском, ждали лагеря советские. Нет, их все же надо было «заслужить». Предавая своих, как минимум, выслуживаясь, издеваясь, оскорбляя, унижая.

Википедия: «По данным Министерства обороны РФ, опубликованным в 2005 году, во время Великой Отечественной войны всего в плен попали 4,559 млн. советских военнослужащих».

По данным НКВД «из 1 836 562 солдат, вернувшихся домой из плена, 233 400 человек были осуждены в связи с обвинением в сотрудничестве с противником и отбывали наказание в системе ГУЛАГа» [22].

Конечно, не исключаю, что многие были осуждены несправедливо: было немало мерзавцев и в органах…

Да и я уже помню, как в 1949-м отца неоднократно вызывали в органы после тяжелой работы. Частенько после многих часов ожидания не принимали, вручая снова повестку «на завтра». А мама – в роддоме: сепсис после кесарева сечения (брат), и я, первоклассница, – одна до позднего вечера... Если бы не друзья, соседи – не знаю, как бы выдюжили! Помню, каким отец пришел с мамой из кинотеатра, посмотрев «Чистое небо». До этого я не видела его слез.

Знаю, что неоднократно он поднимал вопрос о членстве в партии (в 1939-м был принят кандидатом в члены ВКП(б)), первый раз – в мае 1946-го. И если тогда ему четко ответил секретарь партбюро: «Вас еще проверяют и долго будут проверять», разорвав заявление, то потом партийные чиновники были не столь откровенны, но, пожалуй, более жестки. Весною 1965 года отец получил партийный билет. С 1966 года – член партбюро факультета промышленно-гражданского строительства ОИСИ, зам. секретаря.

Да, он всю жизнь страдал из-за того, что был в плену. Казнил себя, хотя совершенно очевидно, что в создавшейся ситуации альтернатива была одна: неподчинение приказу cвоих офицеров и немедленная гибель. Себя и оставшихся в живых товарищей – безоружных, раненых, измученных. В кольце с радиусом в 30-40 метров вооруженных до зубов немцев. Страдали и мы за него, с ним. Так, маме пришлось ответить отказом М.Д. Ковригиной в Наркомздраве на ее приглашение в 1947-м в аппарат. Ведь «послужной список» мамы, характеристики – достойны, она была награждена в 1946 году медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», в Мурманске работала начальником отдела кадров Облздравотдела. Но, объяснив ситуацию, сказала: «Куда иголка, туда и нитка…» Ковригина понимала: с устройством отца в Москве будут сложности. Мама всегда с большим теплом вспоминала свою встречу, беседу с Марией Дмитриевной, с 1950 года – министром здравоохранения Союза. Многое их роднило…

И моя судьба, конечно же, могла быть совсем иной…

Немало обид претерпел отец. И со статусом участника боевых действий, льготами, юбилейными наградами пришлось пройти через чиновничьи унижения. Но ни отец, ни мама не озлобились, а отец говорил нам, детям: «Иначе, похоже, нельзя было. Ведь много "нашей" дряни пришлось видеть там…»

Для отца и мамы имя: РККА – было святым. Как и понятия: РОДИНА, СОВЕТСКИЙ СОЮЗ.

Вот и решилась я, в преддверии 70-летия нашей Великой Победы, вспомнить своих родных. Не судите строго.

Уникальные в своей полной самоотдаче делу, работе, мои родители были исключительно скромны. В Одессе 18 лет мы впятером жили в двух крохотных, полутемных, сырых комнатушках, перестроенных отцом собственноручно из… мыловаренного цеха с земляным полом. Лишь в ноябре 1965-го получили трехкомнатную «хрущевку» в пятиэтажке.

А до того… Начало 60-х, ждем отца – члена комиссии месткома ОИСИ по распределению жилплощади. Мы – «уже первые на очереди», ждем с ордером, предвкушаем… Но снова он возвращается, пряча глаза: появились «остронуждающиеся», «со справками», «как я мог не согласиться?»

Не приобрели они ни дачи, ни машины, ни путной мебели, одежды и т.п. Выше всего ценили честь и достоинство.

Поистине анекдотичная для некоторых сегодняшних «хозяев жизни» ситуация: отцу предлагают (не единожды!) участок под дачу. Он отказывается: как – не хитря, не нарушая и не столько внешних, сколько внутренних законов – решить проблемы со стройматериалами, рабочей силой? Где взять силы и время? И мы с ним соглашаемся. А то, что у него, заведующего кафедрой инженерно-строительного института, ежегодно – не один заочник-дипломант производственник (бывало, и весьма крупного ранга!), с которыми он «морочится» сверх всяких «норм» («В нашем деле нормы не бывает!») –  не в счет! Глупо, скажете? А я горжусь. Хотя и очень жаль, конечно, что хоть крохотной дачки нет…

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 11 марта 1985 года отец был награжден Орденом Отечественной войны II степени «за храбрость, стойкость и мужество, проявленные в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, в ознаменование 40-летия победы советского народа в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов».

Через три года его не станет.

Как ни страшно так думать, но иногда думаю: хорошо, что они не дожили до 1991-го, до нынешних дней! Их миновали лютая боль, незаслуженный стыд, смертельная горечь. И – унизительное нищенство. И – безмерно оскорбительное торжество подлейших «нуворишей». И – планирующееся «братание». Задуманное еще к 60-летию нашей Великой Победы. Тогда, в скромном сборничке я опубликовала малую часть предлагаемого сегодня материала [27].

А уж о сегодняшнем, в частности, о наиновейшем законе Верховной Рады Украины от 9 апреля 2015 года, и не заикаюсь. Ибо давно сказано: «Господь испытывает праведного, а нечестивого и любящего насилие ненавидит душа Его» [28].

Но… Болит душа. Очень болит…

 

Вместо заключения

Знаем: «белый свет кончается не нами», хотя–

туча каждая, грозящая бедой,
Нависшая над жизнию народной,
След оставляет роковой
В душе живой и благородной!

Помним, дорогой, с раннего детства любимый поэт, наш Николай Алексеевич Некрасов!–

Да! были личности!… Не пропадет народ,
Обретший их во времена крутые!
Мудреными путями бог ведет
Тебя, многострадальная Россия!
Попробуй усомнись в твоих богатырях
Доисторического века,
Когда и в наши дни выносят на плечах
Всё поколенье два-три человека!

Божие Благословение – на них. А нам, сегодня, – молитва: «Боже отмщений, Господи, Боже отмщений, яви Себя!» [29].
И – верная Память о нашей Великой Победе в Великой Отечественной войне единого советского народа. Которая будет жить в наших детях, внуках и правнуках, будет жить вопреки произволу временщиков, будет жить во имя Правды, Чести и Добра!

20-25 апреля 2015, Одесса

Примечания:

  1. Олийнык Б.И. «Суд только тогда будет праведным, когда мы поименно назовем палачей» / Товариш. – Номер 23 (710) 22.03.2005 - 24.03.2005 // http://tovarish.com.ua/archive/710/Borys_Olyi.html
  2. Соломатин Ю.П. Руки прочь от нашей Победы! / http://anti-orange.com.ua/article/sekta/65/6939
  3. От Иоанна святое благовествование. Гл. 3, ст. 19, 20.
  4. Цветаева Марина. Письмо В.Н. Буниной. / Марина Цветаева. Собрание сочинений в семи томах. –Т. 7. Письма. – М.: Эллис Лак, 1995. – С. 247.
  5. Кабо Рафаил. В черте оседлости / http://aboriginals.narod.ru/RaphailKabo.Contents.htm
  6. Кравченко Валерий. Помянем воинов Калки / http://www.andersval.nl/index.php?option=com_content&task=view&id=6792&Itemid=10
  7. Правительственныя распоряжения // Журнал Министерства Народнаго Просвещения. – Февраль 1905. – СПб.: тип. В.С. Балашева, 1905. – С. 44, 73, 76.
  8. Михайличенко Виктор, Денисов Евгений. Четырехклассное училище. / Прогулка по старому городу. БЕРДЯНСК – взгляд через столетие. // http://azovinform.zp.ua/articles/?page_id=3150
  9. Cиницына Людмила. Окольный город. // Отечественные записки, 2003, № 5 (14) и http://magazines.russ.ru/oz/2003/5/2003_5_9.html
  10. Владимиров Ростислав Захарович // Живые строки войны... – Cвердловск: Средне-Уральское книжное изд-во, 1984. – С. 106-109.
  11. Владимиров Ростислав Захарович // Живые строки войны... – Cвердловск: Средне-Уральское книжное изд-во, 1990. – С. 77-79.
  12. Владимиров Ростислав Захарович // Живые строки войны... – Екатеринбург, 2005. – С. 114 - 116.
  13. Владимиров Ростислав Захарович / «Живые строки войны...» – «Библиотечная система» г. Ирбит // http://biblio-irbit.ru/index.php/kraevedenie/irbit-v-gody-vov/zhivye-stroki/493-vladimirov-rostislav-zakharovich
  14. Овчинникова Л. «…до смерти четыре шага» / Пишу перед боем… // Комсомольская правда, №108 (19208), 9 мая 1988. – С. 2.
  15. Левин Юрий. «Живые строки войны...»: читаем заново / http://stsjural.ru/jivye-stroki-voyny...-chitaem-zanovo.html
  16. Юденков А.Ф. За огненной чертой. – М.: Воениздат, 1966; и – http://militera.lib.ru/memo/russian/judenkov_af/index.html
  17. УрФУ. Физико-технологический институт. История кафедры / http://fiztech.urfu.ru/novosti-komissii-orok/66-istoriya-kafedry.html
  18. http://skorbim.com/мемориал/владимирова_мария_григорьевна.html и http://skorbim.com/мемориал/владимиров_ростислав_захарович.html
  19. Грабовский Михаил. Разгром аэродрома Алакуртти силами диверсионных групп 101-го пограничного полка НКВД / http://15061981.diary.ru/p201385419.htm?oam
  20. Грабовский Михаил. Этот проклятый аэродром в Алакуртти... / http://kandalaksha.org/interesno/1359-yetot-proklyatyj-ayerodrom-v-alakurtti.html
  21. Грабовский Михаил. Разгром аэродрома Алакуртти (Боевой путь 101-го пограничного полка НКВД) / Человек и Земля. В поиске истины. / http://lubimeg.blogspot.com/2013/11/101_24.html
  22. Партизанская война: История утерянных возможностей. / Вторая мировая война. // http://www.istmira.com/istvtmir/partizanskaya-vojna-istoriya-uteryannyx-vozmozhnos/page/56/
  23. Ветчинников В. Ю. Сравнительная характеристика немецких и финских лагерей / В огне оккупационного режима // http://kspu-archive.petrsu.ru/projects/war/index.files/page0022.htm
  24. Эйно Пиэтола. Жертвы среди военнопленных и их братские могилы в Финляндии. / Военнопленные в Финляндии 1941-1944. // http://www.aroundspb.ru/finnish/pietola/pietola10.php
  25. Диамент Л.Р. Лагерь смерти под Тромсё / От Petsamo до Печенги // http://blockhaus.ru/forum/topic/20866-ot-petsamo-do-pechengi/page-44
  26. https://ru.wikipedia.org/wiki/Советские_военнопленные_во_время_Великой_Отечественной_войны
  27. Владимирова Людмила. Болит душа… // Литературная гостиная, выпуск шестой-седьмой. – Одесса: «Астропринт», 2005. – С. 111-119.
  28. Псалтирь. Пс. 10:5
  29. Псалтирь. Пс. 93:1

 
Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта

Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную