Людмила ВЛАДИМИРОВА (Одесса)
«Нет истины, где нет любви»

3 июля 2013 года исполнилось 190 лет с момента приезда А.С. Пушкина в Одессу, момента, начавшего отсчет тем «всего тринадцати месяцам». Но – несомненно права автор письма к Пушкину (26 декабря 1833), что Одесса – это «город, в котором Вы жили и который благодаря Вашему имени войдет в историю» [ 1, 272 ]. Немало родилось, жило, творило в Одессе людей, коими мы вправе гордиться, которых вправе любить. Но – равноценных нет. Во всяком случае, для меня.

И, конечно же, прав одесский поэт В.И. Туманский, сказав, что строфами из Путешествия Онегина «Я жил тогда в Одессе пыльной…» А.С. Пушкин выдал городу «грамоту на бессмертие».

 

Полугодовой опыт общения в интернете убеждает: множится число желающих снова «сбросить Пушкина с корабля современности» – теперь уже и по причине, якобы, антихристианства, безверия Поэта. Явно провоцируются «дискуссии» на форумах, где берут слово и те, cкрывающиеся под «никами», – свобода, де! – кому невдомек, что есть работы С.Л Франка, И.А. Ильина, П.Б. Струве, Митрополита Анастасия, Б.П. Башилова (Юркевича), А.С. Платонова, В.С. Непомнящего и многих, многих других. Работы, где вопрос рассмотрен во всей полноте. А нынешние – «ревнителей Православия и России» – направлены и против Него, и против Нее, не только – Пушкина.

Так что, особую силу приобретают слова В.С. Непомнящего: «Пушкин по сию пору одна из самых горячих точек нашей душевной жизни, своего рода солнечное сплетение русской культуры» [2, 413].

Бьют в солнечное сплетение! Потому те, кому дороги Россия, Православие, Пушкин не могут не чувствовать: должен! Должен противостоять, снова и снова напоминая осознанное, выстраданное – предшественниками.

Митрополит Анастасий в работе к 100-летию гибели Пушкина писал: «Поэт и творец Божией милостью, он сам явился Божией милостью для Русской земли, которую увенчал навсегда своим высоким лучезарным талантом».

Писал: «…неверующим его могут считать только люди тенденциозно настроенные, которым выгодно представить нашего национального поэта религиозным отрицателем, или те, кто не дал себе труда серьезнее вдуматься в историю его жизни и творчества» [3, 3].

Священник Борис Нечипоров: «Любого человека, и тем паче Пушкина нельзя понять, если мы не ощутим, не почувствуем, как он развивался, с чего начал и куда шел. <…> И надо понять Александра Сергеевича – сколько ему пришлось перелопатить душевной руды, чтобы, уйдя от раннего увлечения революционными настроениями, в конце жизни написать:"Не приведи Бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уже люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка – копейка"» [4, 67].

А еще: «Пушкин сам знал и чувствовал врага, его обличье. Это были уже тогда зарождающиеся "бесы" – безбожие, потеря национального чувства, гордыня, распущенность, жажда крови и ненависть ко всему русскому, православному. С другой стороны, – сам враг, видевший в Пушкине опасного и сильного оппонента, который мог сделать политическим трупом всякого – одной эпиграммой, одним четверостишием. Враг именно такого сорта всегда невероятно жесток и лицемерен. Будучи нецерковным человеком, Пушкин вел борьбу в открытую, с открытым забралом».

Размышляя «и о нашем юношестве», Б. Нечипоров пишет: «Надо раз и навсегда понять, что подлинными и цивилизованными гражданами мира могут стать только те юноши и девушки, которые проникнутся духовной Истиной и Правдой своей земли, почувствуют и узнают сердцем ее духовность. Можно быть коммерсантом, парикмахером, актером, врачом, но нельзя быть чужим на своей земле» [4, 67-68].

Может быть, полезной будет и моя работа, предлагаемая вниманию. Она не касается веры Поэта – не смею! Да и смысла не вижу: всё давно сказано и – неоспоримо! Но – обстоятельств его южного, очень непростого периода. А вдруг и она хоть чуточку сможет помочь «серьезнее вдуматься в историю» жизни и творчества бесконечно дорогого моему сердцу Человека, Гражданина, Поэта.

 

«И я бы мог…»

Широко известно, что в черновиках рукописей А.С. Пушкина неоднократно встречаются рисунки виселиц, в частности, с пятью повешенными и словами «И я бы мог как шут ви…», сокращенным вариантом.

Несомненно, это связано с глубоко переживаемой поэтом судьбой пяти повешенных декабристов, один из которых – К.Ф. Рылеев. А.А. Ахматова писала в статье «Пушкин и Невское взморье»: «Первое упоминание находится в 6-й главе"Онегина"– немедленно после того, как Пушкин узнал об этом трагическом событии (т.е., 26 июля 1826 г .). <…> Затем следуют рисунки виселиц – на черновиках"Полтавы"(1828 г .), в книжке"Айвенго"Вальтер Скотта, подаренной Пушкину <…> 8 марта 1829 года» [5, 152]. Э.Г. Герштейн уточняет: «…первые два рисунка виселицы были сделаны в ноябре 1826 г ., а затем повторены в 1828 г . в черновиках"Полтавы"» [6, 257].

Как бы то ни было, но – очевидно: первые рисунки виселиц с пятью казненными сделаны в 1826 году. А в XXXVIII cтрофе 6-й главы «Евгения Онегина», не вошедшей в окончательный текст, Пушкин, рассуждая о возможной судьбе Владимира Ленского, напишет: «Он совершить мог грозный путь, / Дабы последний раз дохнуть / В виду торжественных трофеев, / Как наш Кутузов иль Нельсон, / Иль в ссылке, как Наполеон, / Иль быть повешен, как Рылеев». Понятно, Рылеев Пушкину ближе всех казненных – поэт! Но чудится мне: дело не только в этом.

Тем более: «И я бы мог как шут ви<сеть>», повторенное как: «И я бы мог…», – «Над виселицами на черновиках"Полтавы"». Это существенно – «Полтавы»!..

 

«Любовь есть самая своенравная страсть»

Эти слова А.С. Пушкина – из «Возражения критикам "Полтавы"». Далее: «Не говорю уже о безобразии и глупости, ежедневно предпочитаемых молодости, уму и красоте» [7, 74].

Поэт возражает тем, кто отрицает «любовь Марии к старому гетману», тем, кто недоволен: де Мазепа изображен как «злой и глупый старичишка».

«Что изобразил я Мазепу злым, в том я каюсь: добрым я его не нахожу, – пишет Пушкин, – особливо в ту минуту, когда он хлопочет о казни отца девушки, им обольщенной. Глупость же человека оказывается или из его действий, или из его слов: Мазепа действует в моей поэме точь-в-точь как и в истории, а речи его объясняют его исторический характер. Заметили мне, что Мазепа слишком у меня злопамятен, что малороссийский гетман не студент и за пощечину или за дерганье усов мстить не захочет. <...> Мазепа, воспитанный в Европе в то время, как понятие о дворянской чести были на высшей степени силы, – Мазепа мог помнить долго обиду московского царя и отомстить ему при случае. В этой черте весь его характер, скрытый, жестокий, постоянный. Дернуть ляха или казака за усы все равно было, что схватить россиянина за бороду. Хмельницкий за все обиды, претерпенные им, помнится, от Чаплицкого, получил в возмездие, по приговору Речи Посполитой, остриженный ус своего неприятеля (см. Летопись Кониского) » [ 7 , 75].

«Опровержения на критики и замечания на собственные сочинения» вновь возвращают Пушкина к его «Полтаве», образу Мазепы: «Обременять вымышленными ужасами исторические характеры и не мудрено и не великодушно. Клевета и в поэмах всегда казалась мне непохвальною. Но в описании Мазепы пропустить столь разительную историческую черту было еще непростительнее. Однако ж какой отвратительный предмет! ни одного доброго, благосклонного чувства! ни одной утешительной черты! соблазн, вражда, измена, лукавство, малодушие, свирепость... Сильные характеры и глубокая трагическая тень, набросанная на все эти ужасы, вот что увлекло меня. "Полтаву" написал я в несколько дней, долее не мог ею заниматься и бросил бы все» [8, 350].

Начальные строки отрывка из «Опровержений…»:

«Прочитав в первый раз в "Войнаровском" сии стихи:

  Жену страдальца Кочубея
И обольщенную их дочь,

я изумился, как мог поэт пройти мимо столь страшного обстоятельства».

Речь о поэме К.Ф. Рылеева «Войнаровский». Пушкин вспомнит о Рылееве и его поэме и в «Предисловии к первому изданию "Полтавы"» (31 января 1829): «Мазепа есть одно из самых замечательных лиц той эпохи. Некоторые писатели хотели сделать из него героя свободы, нового Богдана Хмельницкого (К.Ф. Рылеев в поэме "Войнаровский", 1825 – сноска – Л.В.) История представляет его честолюбцем, закоренелым в коварстве и злодеяниях, клеветником Самойловича, своего благодетеля, губителем отца несчастной своей любовницы, изменником Петра перед его победою, предателем Карла после его поражения: память его, преданная церковью анафеме, не может избегнуть и проклятия человечества» [9, 449-450].

Но Пушкин настаивает на необходимости обьективного взгляда: «Некто в романтической повести (Е. Аладьин в повести "Кочубей", 1828 – сноска – Л.В.) изобразил Мазепу старым трусом, бледнеющим пред вооруженной женщиною, изобретающим утонченные ужасы, годные во французской мелодраме и пр. Лучше было бы развить и объяснить настоящий характер мятежного гетмана, не искажая своевольно исторического лица» [9, 450].

С.М. Бонди писал: «"Полтава" была новаторским произведением, не понятым ни современниками, ни позднейшей критикой. В пределах одной поэмы Пушкин захотел объединить несколько важных политических и личных тем, волновавших его в ту эпоху...» (курсив мой – Л.В.) [ 10, 510 ] .

В частности, и тему «многонациональности русского государства, исторической закономерности объединения разных наций в пределах одного государства и прочности их связи с русским народом. Эту тему Пушкин развивает на примере Украины, поставив в центре образ Мазепы, пытавшегося при помощи шведских войск оторвать Украину от России. В поэме Пушкин (в строгом соответствии с историей) показывает Мазепу не как патриота, борющегося за освобождение своей родины». Сноска: «В противоположность Рылееву, именно так изобразившему Мазепу в своей романтической поэме "Войнаровский"». Пушкин же изобразил его «как коварного властолюбца, на деле презирающего и свободу и родину. Эту национальную тему, – пишет Бонди, – Пушкин, видимо, сначала хотел выдвинуть на первое место, назвав в рукописи свою поэму "Мазепа"» [10, 511].

Среди личных тем, повидимому, и тема гибели товарищей-декабристов, своей – возможной.

«Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими заговорщиками, – напишет Пушкин П.А.Вяземскому, – Все возмутительные рукописи ходили под моим именем…» [ 11, 235-236 ].

Недаром именно на листках «Полтавы» возникают рисунки виселиц, портреты декабристов…

Но, чудится мне, была и еще одна «личная тема», лишь чуть-чуть затронутая. В Посвящении, во вскользь упомянутой «княгине Дульской». Последняя, как и «езуит Заленский» и «какой-то болгарский архиепископ» («нищий сей»), – посредница меж Мазепою и польским королем. Наконец, в выпущенных строчках:

Убитый ею, к ней одной
Стремил он страстные желанья,
И горький ропот, и мечтанья
Души кипящей и больной…
Еще хоть раз ее увидеть
Безумной жаждой он горел;
Ни презирать, ни ненавидеть
Ее не мог и не хотел.
[ 9 , 450].

 

«Лишь временно кажусь я слаб…»

Денис Давыдов писал в связи с польским восстанием 1830-1831 гг.: « И какое русское сердце, чистое от заразы общемирного гражданства, не забилось сильнеее при первом известии о восстании Польши? Низкопоклонная, невежественная шляхта, искони подстрекаемая и руководимая женщинами, господствующими над ее мыслями и делами , осмеливается требовать у России того, чего сам Наполеон, предводительствовавший всеми силами Европы, совестился явно требовать, силился исторгнуть – и не мог!» (курсив мой – Л.В.) [12, 248]. Последнее – очевидно! – о притязании «поляков, желавших восстановления Речи Посполитой в границах 1772 года, то есть "от моря и до моря" с включением в ее состав Правобережной Украины вместе с Киевом» [12, 249]. Свидетельство же Давыдова о роли женщин в польских волнениях, – искони ! – весьма существенно. Об участии женщин в польском движении, масонских ложах, ссылаясь на работы С.П. Мельгунова и Н.П. Сидорова, Н.И. Коробки, В.И. Семевского, С.Г. Волконского и др., мне уже приходилось писать.

В частности о том, что польские масонские ложи, не только «приглашали на свои празднества дам», но существовали «смешанные ложи "мопсов" и "мопсих"», где – «распущенность нравов», «обряды, не вполне поддающиеся изложению в печати». О том, что: «Одной из задач масонства была "борьба с предрассудками и религиозной нетерпимостью, отсюда названия: "Побежденная тьма", "Побежденные предрассудки" и др.» Что были «и другие общества, преследовавшие исключительно цели веселые и ничего не имевшие общего с нравственностью» [13].

Но только ли – веселые цели?..

Р. Белоусов писал о «загадочной Т.С.К.», которую «подослали к К.Ф. Рылееву, и она сумела войти к нему в доверие. Поэт даже увлекся ею и посвятил ей несколько стихотворений. <…> Все ее поведение, как позже вспоминал Рылеев, отличалось необыкновенной деликатностью и осторожностью, так что «самая бдительная щекотливость не могла тревожиться…» И лишь случайно друзья поэта узнали, что эта милая дама – агент. Имя ее так и осталось для нас полностью нерасшифрованным. Известно, что она была полькой и звали ее Теофанией Станиславовной» [14 , 87 ].

Подробно об этой даме – у Н.А. Бестужева в его «Воспоминаниях о Рылееве» [15]. Рылеев рассказал Бестужеву, что «приехала сюда в Петербург г-жа К. по важному уголовному делу о ее муже. Несколько человек моих знакомых, многие важные люди просили меня заняться этим делом, уговаривали познакомиться с нею. За первое я взялся по обязанности (К.Ф. Рылеев с 1821 года – заседатель С.-Петербургской палаты уголовного суда – Л.В.), второго старался всячески избегать...» Но «усиленные просьбы», запутанность дела, тянущегося давно, обилие бумаг, «писаных на польском языке, мне не совершенно знакомом», заставили Рылеева согласиться на личный контакт. И – «Я увидел женщину во всем блеске молодости и красоты, ловкую, умную, со всеми очарованиями слез и пламенного красноречия» – «необыкновенную женщину». Естественно, возникло «желание ей помочь, если это можно», но, поначалу, – «никакого постороннего чувствования» [15, 43].

Однако, в «последовавших за сим свиданиях слезы прекрасной моей клиентки мало-помалу осушились, на место их заступила заманчивая томность, милая рассеянность»; исключительное внимание к поэту, которое «перешло, наконец, в угождение». Не похоже, чтобы это было только «желание быть любезною, свойственное всем женщинам и в особенности полькам». «Я вижу, – говорил Рылеев, – каким огнем горят ее глаза, когда разговор наш касается чувствований». То – «задумчива и рассеянна», то – одним взглядом приковывающая к стулу, в общем, – весь арсенал обольщения [15,44].

И сам Рылеев и друг его понимают, что ни внешностью, ни обхождением, ни уровнем «поэтического дарования» он не мог достичь «такой быстрой победы над светской женщиной». Притом, «она не кокетка», нет ничего естественнее слов ее, движений, действий. «Все в ней так просто и так мило!..» – признается Рылеев другу. Последний логично ответствует: «И тем опаснее!» [1 5 , 45].

Бестужев подробно описывает мучения друга, терзания его совести, невозможности причинить боль жене. Принято решение «оставить дом К., но это ему не удалось. Казалось, что все были против него в заговоре: ему не позволяли исполнить своего намерения, и если он не бывал там несколько дней, его брали и насильно туда увозили».

И вот, работая в пользу Тайного Общества, собирая «такие сведения, о которых раньше и не помышляли», узнали, «что г-жа К. была... шпион правительства». Вся загадка объяснилась. Бестужев пишет: «Рылеев не хотел знакомиться с властями, избегал всех больших обществ; обыкновенные средства для него не годились, он говорил публично то, что говорили многие; образ его мыслей был известен, но надобно было проникнуть глубже, в его душу и сердце». Естественно, велика была «сила негодования пылкого Рылеева, когда вероломство женщины, которую считал он образцом своего пола, представилось ему в настоящем виде». Братья Николай и Александр Бестужевы убедили Рылеева не показывать «того, что ему было известно, и напротив, стараться дать более свободы своему обращению». И – «возвращенное спокойствие позволило ему хладнокровнее наблюдать за этой женщиной», и «он ясно увидел ее намерения. По мере той, как он делался свободнее и показывал ей более внимания, она более и более устремлялась к своей цели. Томность ее чувствований заменилась выражением пламенной любви к отечеству; все ее разговоры клонились к одному предмету: к несчастиям России, к деспотизму правительства, к злоупотреблениям доверенных лиц, к надеждам свободы и т.п. Рылеев мог бы обмануться сими поступками: его открытое сердце и жаркая душа только и искала сих ощущений. Но он был предостережен, и уже никакие очарования, никакие обольщения не выманили бы из груди тайны, сокровища, которые он ставил дороже всего на свете, и обманщица в свою очередь оказалась обманутою» [1 5 , 46-47] .

У Рылеева есть стихи «К N . N . » (главка именована строкой из этих стихов – Л.В.), ряд элегий 1824-1825 гг., обращенных, как считают исследователи, к Теофании Станиславовне К. Но более значимы, на мой взгляд, стихи: «Я ль буду в роковое время / Позорить гражданина сан / И подражать тебе, изнеженное племя / Переродившихся славян?..», где – о невозможности для него «в обьятьях сладострастья / В постыдной праздности влачить свой век младой».

Известно резкое неприятие Рылеевым, как и другими «северянами», как и С. Муравьевым-Апостолом, непоследовательной позиции Пестеля и некоторых южных декабристов, которые «брали на себя слишком много, решая отдать Польше часть исконных русских земель» [16, 156]. Рылеев считал, что Пестель – «человек опасный для России» [17, 97]. Более гражданин, чем поэт (он сам признавался в этом), Рылеев был солидарен с Н.М. Карамзиным. Историк писал Александру I (1819), заигрывавшему с поляками: «Можете ли с мирной совестью отнять у нас Белоруссию, Литву, Волынию, Подолию, утвержденную собственность России еще до вашего царствования? <…> Если вы отдадите их, то у вас потребуют и Киева, и Чернигова, и Смоленска, ибо они также долго принадлежали враждебной Литве. Или все, или ничего. Доселе нашим государственным правилом было: ни пяди ни врагу, ни другу. <…> Старых крепостей нет в политике: иначе мы долженствовали бы восстановить и Казанское, Астраханское ханство, Новгородскую республику, Великое княжество рязанское и т.д.» [16, 158-159]. Рылеев считал: «…границы Польши собственно начинаются там, где кончаются наречия малороссийское и руськое или по польски хлопское, где же большая часть народа говорит упомянутыми наречиями и исповедует греко-российскую или униатскую религию, там Русь, древнее достояние наше» [16, 160]. Понятно, что такая позиция не могла быть по сердцу «загадочной Т.С.К.», польке.

Некоторые сегодняшние авторы (С. Мрочковская-Балашова, С. Макаренко) считают, что Т.С.К. – Каролина Собаньская. Не скрою: такая мысль посещала и меня. Вот уже пятнадцать лет меня занимает К. Собаньская, ее роль в судьбе А.С. Пушкина. Но утверждать так безаппеляционно, бездоказательно, не приводя источников, при этом демонстрируя, порою, незнание элементарных вещей, утомляя небрежностью, как это делает С. Мрочковская-Балашова [18]?.. Впрочем, на многое ей справедливо указал Станислав Коржов [19].

Однако, не могу не согласиться с С.А. Макаренко, что польский след «в "несчастливом декабрьском дворянском бунте" с течением времени становится все более заметен и очевиден. Но чтобы подробно говорить о нем, нужно иное время, иное место, иные обстоятельства, иные прочтения известных и неизвестных доселе истин и документов» [20].

 

«Ибо она полька…»

В судьбе А.С. Пушкина, по меньшей мере, две польки сыграли свою роль. Об одной, в послелицейской юности, свидетельствует И.И. Пущин: «В моем соседстве, на Мойке, жила Анжелика – прелесть полька! На прочее завеса! (Стих. Пушкина)

Возвратясь однажды с ученья, я нахожу на письменном столе развернутый большой лист бумаги. На этом листе нарисована пером знакомая мне комната, трюмо, две кушетки. На одной из кушеток сидит развалившись претолстая женщина, почти портрет безобразной тетки нашей Анжелики. У ног ее стрикс , маленькая несносная собачонка.

Подписано: "От нее ко мне или от меня к ней?"

Не нужно было спрашивать, кто приходил. Кроме того, я понял, что этот раз Пушкин и ее не застал.

Очень жаль, что этот смело набросанный очерк в разгроме 1825-го года не уцелел, как некоторые другие мелочи. Он стоил того, чтобы его литографировать» [21, 61].

Интересен, в связи с этим свидетельством, лист Рабочих тетрадей Пушкина одесского периода (рис.1, фрагмент) [22]. На нем – черновик XXVII строфы Главы второй «Евгения Онегина» – о Татьяне Лариной…

О возможной связи рисунков на нем и свидетельства Пущина писали А. Эфрос [23], Л. Краваль [24]. Пришлось и мне писать об этом [25]. Повторю:

Л. Краваль видит К. Собаньскую как в «окарикатуренной матроне » (центральная фигура), так и в «профиле мадам де Сталь » (слева, наиболее выписанный профиль с «меховой опушкой прически и бакенбардов ») . Эфрос же, говоря о центральной фигуре, что «она явно портретна, и, видимо, связана в представлении Пушкина с каким-то занимавшем его, может быть, важным происшествием » , замечает: «данных для ее определения пока нет » . Во втором (профиле) видит «черты, напоминающие молодого Мицкевича » . Задается вопросом: «Мог ли Пушкин в 1823 году, к которому относится эта страница его рукописей, интересоваться Мицкевичем? » Вспоминает, что Мицкевич выпустил первый сборник стихов в 1822 году, второй – в 1823-м, но «в октябре 1823-го Мицкевич вместе с большой группой польской молодежи за принадлежность к тайному студенческому Обществу "филаретов" был арестован и посажен в тюрьму, откуда был выпущен в начале 1824 года » ; что Пушкин познакомился с Мицкевичем только в 1826 году, в Москве.

Эфрос обращает внимание на пушкинский текст внизу листа: «А скольким будет та же честь / Нельзя и перечесть». Из рисунка ясно: честь интимных отношений с героиней рисунка.

Мне видится Каролина Собаньская в частично закрытом углом «кушетки » женском профиле с… ухом! Рисунок уха дважды, внизу, второй – с характерным локоном, наводит на размышления. Справа вверху – безошибочно – известный автопортрет. Слева – на уровне его, чуть намечен профиль, вероятно, Пестеля, дважды. Ниже, под «ножками » – также автопортрет, но заштрихован.

В профиле с «острым волчьим оскалом рта» (крайний справа) Эфрос увидел «пушкинского "демона" А. Раевского». Я бы скорее увидела Раевского (сравнивая с изображением последнего на других одесских листах) в полупрофиле вверху, у подола и «ножек», а в «оскаленном » – графа М.С. Воронцова.

Первый, пояснительный том Рабочих тетрадей, указывает только «автопортреты и портреты А.Н. Раевского, П.И. Пестеля и неизвестных» [26].

Адрес внизу листа: « На Мойке, в д<оме> Гр <афа> Вельгорского» и буквы « А.Н.Р.», расшифрованные как « Александр Николаевич Раевский» – «демонический» приятель Пушкина, соперник его и у К. Собаньской – дают дополнительную информацию к размышлению. Был арестован по делу декабристов и А.Н. Раевский.

Л. Краваль пишет, что «слева, рядом с Собаньской» – Владимир Лихарев: «его узнала Г.В. Пашнина». В. Лихарев – адьютант генерала И.О. Витта, многолетнего любовника, содержателя Собаньской, начальника военных поселений в Новороссии, специалиста политического сыска, агента Бенкендорфа. Известны «донесения Витта о слежке за декабристами в 1825 году, написанные... рукою Собаньской» (М.А. Цявловский) . Краваль вспоминает строки из « Гавриилиады»: « Так иногда супругу генерала / Затянутый прельщает адъютант». Она упоминает и другие изображения Лихарева рядом с изображением Собаньской.

Владимир Лихарев, как и видный деятель польского Патриотического общества Антоний Яблоновский, был поклонником Собаньской. Оба были арестованы по доносу Витта, который признавался К. Браницкому, что ему помогли « разоблачения одной женщины». В ней исследователи видят Собаньскую. Вот уж действительно – « одесская Клеопатра!» [27, 190 ].

А. Ахматова неоднократно в своих работах проводит четкую параллель: «Каролина – Клеопатра» [28].

Кстати, «интерес» к Каролине Собаньской графа М.С. Воронцова также отмечают некоторые исследователи. И М.О. Гершензон, говоря о соперничестве в любви Пушкина и Воронцова, уверен: «Вся фраза в целом и слово "волочиться" исключают мысль о жене. Прямой смысл этих слов указывает на какую-то другую женщину, ставшую яблоком раздора между Пушкиным и Воронцовым» [29]. Речь – об «ответе поэта царю», почему, ужившись с Инзовым, он не ужился с Воронцовым: «Он (Инзов) уже не волочится <...>; страсти, если и были в нем, то уже давно погасли» [30, 344]. Не исключаю, что «другой женщиной» была Собаньская.

Судя по некоторым публикациям современников, прав академик Н.Н.Скатов: « ...в браке Воронцовых семейные узы ни с той, ни с другой стороны верностью отягощены не были» [31, 291].

Заметим, что все, изображенные на рисунке, так или иначе «свободолюбцы» и – «пострадавшие». За исключением Воронцова. Но и о нем акад. Д.Д. Благой: «Поначалу слывший либералом, близкий к первым преддекабристским организациям, Воронцов в период восторжествовавшей реакции довольно быстро "перестроился"» [32, 334-335]. И все, кроме Пестеля, были, похоже, «очарованы» Собаньской.

Известно увлечение Собанской политикой, причастность к польскому восстанию 1830-1831 года . Мнения исследователей о ее роли в польском движении – неоднозначны. В известном письме Бенкендорфу (ответ 4 декабря 1832) она, высланная из Варшавы, где генерал Витт назначен губернатором, напишет: «Я более чем несправедливо обвинена…», уверяет в «глубоком презрении, испытываемом мною к стране, к которой я имею несчастье принадлежать» [33, 193]. Но «глубокое презрение» вполне может быть оборотной стороной пропавших втуне усилий по восстановлению независимости Польши этой несомненно незаурядной, энергичной, непомерно честолюбивой женщины.

Польский эмигрант М. Будзыньский, вспоминая Собаньскую, свидетельствовал: «Грешила слабой женской натурой, но чувства польки никогда в ней не угасали . После взятия Варшавы <...> она спасла много несчастных польских офицеров от Сибири и рудников, <...> навещала госпитали <...> и многим, если не помогла освободиться, то усладила неволю и помогла в беде». Посещала и тюрьмы, похоже, помогла бежать некоторым, например, Нарцызу Олизару (курсив мой – Л.В.) [34, 143].

Сумев очаровать, обмануть многих, не смогла – Николая I , писавшего наместнику Царства Польского И.Ф. Паскевичу (из украинского потомственного казацкого рода Полтавского полка, ведущего начало от Пасько, старшины в армии Богдана Хмельницкого; сослуживец Николая I в 1817–1819 годах, его доверенное лицо) : «Долго ли граф Витт даст себя дурачить этой бабой, которая ищет одних своих польских выгод <...> и столь же верна Витту как любовница, как России, быв ей подданная?» [35].

Думаю , М.А. Цявловский ошибался, считая, что « ...ни Пушкин, ни Мицкевич <...> не подозревали, перед какой женщиной они преклонялись» [36, 171]. Пушкин, во всяком случае, подозревал, о чем, на мой взгляд, помимо многого, свидетельствует и этот его рисунок (уши !)

В письме П.А. Вяземскому (около 7 ноября 1825) А.С. Пушкин, извещая друга об окончании «Бориса Годунова», напишет: «Трагедия моя кончена; я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал, ай да Пушкин, ай да сукин сын! Юродивый мой малый презабавный; на Марину (---) – ибо она полька, и собою преизрядна…» [37, 213]. Выпущенное, в скобках, – непечатное, но как показательно: «ибо она полька»!

Вспоминаю пушкинские вольные переводы баллад А. Мицкевича: стихи 1833 года «Воевода», «Будрыс и его сыновья», в частности:

...Нет на свете царицы краше польской девицы.
Весела – что котенок у печки –
И как роза румяна, а бела, что сметана;
Очи светятся будто две свечки!..

Ох, уж эти очи дьяволиц!..

30 января 1829 года А.С. Пушкин написал Н Н. Раевскому-младшему письмо, известное как «Письмо о "Борисе Годунове"». Здесь, в частности, о Марине Мнишек: «...Это была странная красавица. У нее была только одна страсть: честолюбие, но до такой степени сильное и бешеное, что трудно себе представить. Посмотрите, как она, вкусив царской власти, опьяненная несбыточной мечтой, отдается одному проходимцу за другим, деля то отвратительное ложе жида, то палатку казака, всегда готовая отдаться каждому, кто только может дать ей слабую надежду на более уже не существующий трон. Посмотрите, как она смело переносит войну, нищету, позор, в то же время ведет переговоры с польским королем, как коронованная особа с равным себе, и жалко кончает свое столь бурное и необычное существование». «Она волнует меня как страсть», – признается поэт, и: «Она ужас до чего полька, как говорила кузина г-жи Любомирской» [38, 295].

А.А. Ахматова, В.М. Фридкин и др. считают, что в данном случае слово «кузина» означает «вообще родственницу» и речь идет о Каролине Собаньской. Последняя утверждала, что Марину Мнишек Пушкин писал с нее. Охотно верю. Тем более, что слова о ее «бурном и необычном существовании» войдут в его знаменитое к ней письмо (февраль 1830).

 

«Мы можем только жалеть поляков»

Так напишет А.С. Пушкин в письме Е.М. Хитрово 9 декабря 1830 года, узнав о польском восстании, известие о котором его «совершенно потрясло». А дальше: «Итак, наши исконные враги будут окончательно истреблены». Но: «Мы слишком сильны, чтобы ненавидеть их, начинающаяся война будет войной до истребления – или по крайней мере должна быть таковой. <…> Все это очень печалит меня. Россия нуждается в покое» [3 9 , 377 ] .

Отношение А.С. Пушкина к польско-русским отношениям, восстанию 1830-1831 годов ясно видно из его писем, в частности, Е.М. Хитрово (9 декабря 1830, 21 января, середина сентября 1831); П.А. Вяземскому (1 июня, 3, 14 августа 1831); П.А. Осиповой (11 сентября 1831); А.О. Россет (середина сентября 1831); стихов 1831 года «Клеветникам России», «Бородинская годовщина», «Перед гробницею святой...»; 1834-го «Он между нами жил...», неоконченного 1836-го «Ты просвещением свой разум осветил...»; статьи 1836 года «Собрание сочинений Георгия Кониского, Архиепископа Белорусского» в первом (!) номере «Современника».

И В.А. Жуковский настаивает: «Он (Пушкин) был самый жаркий враг революции польской и в этом отношении, как русский, был почти фанатиком»; «...мнения политические Пушкина были в совершенной противуположности с системой буйных демагогов. И они были таковы уже прежде 1830 года» [40 , 503 ].

14 апреля 1834 года А.С. Пушкин запишет в своем дневнике о графине Шуваловой: «… кокетка польская, то есть очень неблагопристойная», заметив однако: «… надобно признаться, что мы в благопристойности общественной не очень тверды» [41, 328].

Показательно, что непосредственно перед этим – запись от 11 апреля, где – о получении « от графа Строганова листка "Франкфуртского журнала"» со статьею. В ней, как в скобках замечает Пушкин, «Дело идет о празднике, данном в Брисселе польскими эмигрантами, и о речах, произнесенных Лелевелем, Пулавским, Ворцелем и другими. Праздник был дан в годовщину 14-го декабря» [42 , 327] .

Автор статьи замечает, что «Со времени крушения Варшавского мятежа корифеи польской эмиграции слишком часто доказывали нам своими словами и писаниями, что для продвижения своих планов и оправдания своего прежнего поведения они не страшатся лжи и клеветы». Подтверждает «их упорное бесстыдство», извращение не только истории «прошедших веков, чтобы заставить ее говорить в пользу своего дела», но и – «последовательность г. Лелевеля», который «так же жестоко обходится с новейшей историей». В частности, когда «он цитирует нам одного из лучших поэтов наших дней, чтобы на его примере раскрыть политическое устремление русской молодежи» [42, 326-327].

Похоже, Лелевель говорит о «соответствии мыслей и стремлений» Пушкина и польских повстанцев. Автор статьи подчеркивает: «Что касается до высказанного Пушкиным суждения о польском восстании, то оно выражено в его пьесе "Клеветникам России", которую он напечатал в свое время».

С иронией автор свидетельствует, что, «сосланный в отдаленные края империи» (по информации Лелевеля), поэт живет в Петербурге, часто бывает при дворе, «пользуется милостью и благоволением своего государя» [42, 328].

Действительно, «Лелевель привел в своей речи две революционные сказочки, якобы написанные Пушкиным и присланные им из ссылки царю», но – «На самом деле эти стихи Пушкину не принадлежали» [43, 440].

Пушкин напишет графу Г.А. Строганову (около 11 апреля 1834 г .): «Весьма печально искупаю я заблуждения моей молодости. Лобзание Лелевеля представляется мне горше ссылки в Сибирь» (курсив мой – Л.В.) [44, 166].

Иоахим Лелевель (1786-1861), польский историк и политический деятель (по некоторым данным – иудейского вероисповедания), еще студентом (1805-1806) был активистом Общества филоматов (любителей наук), членами которого были и Мицкевич, Ежовский, Малевский, арестованные в 1823 году. Лелевель же – один из организаторов польского восстания 1830-1831 гг., вошел в состав «польского временного национального правительства, возглавлявшегося лидером польской аристократии Адамом Чарторыским». Отстаивал «требование демократических реформ», не довольствуясь мнением «консервативного большинства в правительстве, требовавшего лишь восстановления Польши в прежних границах» [45]. После поражения восстания Лелевель возглавил «польский эмигрантский национальный комитет» во Франции, в августе 1832 году он обращался к русским с лозунгом «За нашу и вашу свободу» [46].

Здесь позволю себе вспомнить прекрасную работу М.Д. Филина «1831 год». В ней он, в частности, вспоминает о реконструкции С.М. Бонди стихов Пушкина «Ты просвещением свой разум осветил…». Стихи в течение десятилетий замалчивались и печатались «разве что на задворках "академических"изданий» [47, 237]. Вариант опубликован лишь после смерти пушкиниста в 1987-м году. Горькие стихи, тем более, что обращены к П.А. Вяземскому. Но ведь – «русскому европейцу»… И – Бонди, вероятно, реконструировал лишь 4 строфы из 5-ти пушкинских, опустив третью, где – о Дибиче, и – «Ты пил здоровье Лелевеля». Увы…

 

Не смею брать на себя задачу исследования и оценки польско-русских отношений. Задача эта решается очень многими и – не одно столетие. Как и, хотя бы, – только роли женщин-полек, в пушкинские времена… Но что удалось заметить, не хочу скрывать, а кое-что – подчеркнуть. Вспомнив А.А. Ахматову: «На всякий случай я решила записать мои находки, потому что они могут пригодиться кому-нибудь в работе. С Пушкиным никогда не знаешь a quoi s ` en tenir (чего держаться)» [48, 215].

Так, Л.В. Крестова упоминает об отце княгини Н.С. Голициной («труперда», «толпега» – уничижительное определение ее Пушкиным), урожденной Апраксиной. У ее отца, генерала С.С. Апраксина, пишет Крестова, «во время войны с Польшей женщины выведывали важные военные тайны», и – «если б у него не было сильной протекции, то он не только был бы уволен со службы, но и подвергнут военному суду», подобно его отцу, который «бежал от немцев при Елизавете». С.С. Апраксин отделался всего лишь выходом в отставку [49].

Не спешу соглашаться и с Ф.Ф. Вигелем, но, для полноты, привожу его высказывание:

«Давно уже известно, что у полек нет сердца, бывает только тщеславный или сребролюбивый расчет да чувственность. С помощью первого завлекая могучих и богатых, приобретают они средства к удовлетворению последней. Никаких нежных чувств они не питают, ничто их не останавливает; сами матери совесть, стыд истребляют в них с малолетства и научают их только искусству обольщать» [50].

К этому выводу он приходит, вспоминая Каролину Собаньскую в Одессе.

Ф.Ф.Вигель писал: «...о недоказанных преступлениях, в которых ее (Собаньскую) подозревали, не буду и говорить. Сколько мерзостей скрывалось под щеголеватыми ее формами!» [51].

Историк С.С.Ланда – о «ее отвратительном прошлом», с которым уже «в старости Собаньская» пыталась «оборвать нити», продолжая «вести сложную игру, пытаясь снять с себя возможные подозрения», ее как бы раздваивающейся личности [16, 139 - 140].

Ясный, проницательный взгляд Оноре де Бальзака отмечал «двуличие» Собаньской, он писал о ней: «…это лицемерная безумица, худшая из всех» [52].

 

«Неизвестные нам обстоятельства»

А.А. Ахматова во многих своих работах связывает ряд произведений Пушкина (8-я глава «Евгения Онегина», «Каменный гость», « Паж или Пятнадцатый год») с Каролиной Собаньской. Вспоминая «про какие-то темные слушки вокруг Пушкина в южный период его жизни», скажет: «Что удивительного в их возникновении, если он был при даме, которая вела слежку за братьями Раевскими, Орловым и т.д., и в конце концов добилась их ареста ».

А.А. Ахматова заметила: «Кто-то <...> распускал слухи о том, что Пушкин шпион. Это и есть ...суеты / Укор жестокий и кровавый и этого <...> Пушкин до смерти не забыл и не простил. Здесь очень пахнет Собаньской, которая, заметая следы, могла сказать, что в чем-то виноват Пушкин, в то время как это была ее работа » (курсив автора – Л.В.) [27, 190].

Писала о «путах каких-то интриг, как-то связанных с Александром Раевским и одесской "Клеопатрой"», о пушкинской «тогдашней влюбленности в Собаньскую», сопровождавшейся « taedium vitae (отвращением к жизни – Л.В.) 1824 года»; о волне «тяжелой депрессии которую Пушкин пережил в Одессе и которую воронцовско-раевская история (и еще какие-то неизвестные нам обстоятельства ) обострила, если не вызвала, и которую он привез с собой в Михайловское (и там якобы от нее освободился – "Я помню чудное мгновенье")».

Но, по мнению Ахматовой, депрессия «снова под влиянием черной мутной страсти, описанной в письме от 2 февраля (1830, письмо к Собаньской – Л.В.), начала овладевать им. Но к его, а тем более к нашему счастью, эти страшные периоды не были отмечены молчанием его Музы. Наоборот! То, что он своими золотыми стихами описывал эти состояния, и было своеобразным лечением. Пушкин сам говорил об этом:

Поэзия, как ангел утешитель,
Спасла меня, и я воскрес душой.»
[27, 190-194].

Увы, все не так просто было в «снисходительной Одессе»…

Cовсем не случайно «Пушкин вообще не любил вспоминать одесский период своей жизни» , – свидетельствовал И.А. Шляпкин [53] .

А. Ахматова писала еще: «То, что Собаньская, дожив до 80-х годов, так глухо молчала о Пушкине, – mauvais signe ! (дурной знак)». Предполагала, что «и к Пушкину она была подослана, и боялась начать вспоминать, чтобы кто-нибудь еще чего-нибудь не вспомнил». «Трудно предположить, невероятно, чтобы у нее не было каких-нибудь заданий, касавшихся Пушкина» [54, 188-189].

Анна Андреевна предполагала задания в отношении поэта «в зиму 1829-30 года»: известно, что «означенная Каролина писала Бенкендорфу в то время, когда встречалась с Пушкиным».

Но… – не имела ли она заданий и в 20-ые, в одесский период? И – только ли от III Отделения?..

Ох, недаром это: «И я бы мог как шут ви <сеть>»...

Известно нам и о «кишевшей шпионами Одессе», в частности, из свидетельств активистов польского движения [16, 148]. И А.С. Пушкин, увы, напишет о «неразлучном понятии жида и шпиона» [55, 283].

Писал об этом и Н.Я. Эйдельман: «Разве Пушкин не был окружен шпионами, им не распознанными? Предмет его страсти Каролина Собаньская (о которой лишь много лет спустя стало достоверно известно, что она была агентом тайной полиции) – она одна могла скомпрометировать поэта самым неожиданным образом. Разве покровитель Собаньской, начальник Южных военных поселений и один из организаторов сыска граф Витт, не был отменным мастером политической провокации?» [56, 160]. «Пушкин знал много такого, чего мы не ведаем», – справедливо замечает Эйдельман, – «При высочайшем чувстве чести и нервной ранимости поэта – ситуация была печальной и опасной. Мы ее, может быть, недооцениваем – а это ведь было похоже на то, что случится в 1836 - 1837 годах» [56, 166 - 167].

И еще: «Великий выразитель своего времени находился с ним в непростых отношениях; с молодых лет он платил за высшее откровение и проникновение такую тяжкую цену, узнал такие обиды, страдания, мучения, – что мы только полтора века спустя можем приблизительно представить размеры, контуры, границы ада, преодоленного Пушкиным в 1824 - 1825 годах» [56, 168].

 

Во многих своих работах я подчеркивала, что общепризнанный, распространяемый в Одессе, образ юного повесы, любителя развлечений, карт, женщин плохо согласуется с тем, что писал первый биограф Пушкина П.В. Анненков: «...с первых же месяцев пребывания в Одессе существование поэта ознаменовывается глухой, внутренней тревогой, мрачным, сосредоточенным в себе негодованием, которые могли разрешиться очень печально. На первых порах он спасался от них, уходя в свой рабочий кабинет и запираясь в нем на целые недели и месяцы» [57, 218].

Снова и снова свидетельствовал П.В. Анненков, со слов друзей Пушкина, заметивших «его раздраженное состояние и ясные признаки какого-то сосредоточенного в себе гнева. Пушкин видимо страдал и притом дурным, глухим страданием, не находящим себе выхода».

«Порядки жизни (в Одессе – Л.В.), возмущавшие Пушкина, – писал Анненков, – составляли часть политической системы, зрело обдуманной очень умными людьми, которые умели сообщить ей внешний вид приличия и достоинства. Личные оскорбления наносились ему также чрезвычайно умелой рукой, всегда тихо, осторожно, мягко, хотя и постоянно, как бы с помесью шутливого презрения. Было бы сумасшествием требовать удовлетворения за обиды, которые можно только чувствовать, а не объяснить. Материала для вспышек, таким образом, не существовало; вместо этого жизнь Пушкина просто горела и расползалась, как ткань, в которой завелось тление» [57, 243]. Анненков также подчеркивал близость Пушкина «к политической катастрофе», и то, что «к концу пребывания поэта в Одессе знакомые его заметили некоторую осторожность в суждениях, осмотрительность в принятии мнений» [58, 95].

Не убедили меня опровержения свидетельств П.В. Анненкова Л.Р. Коганом в его докторской диссертации [59, 107], как и работы некоторых других советских пушкинистов, о чем – неоднократно, в том числе и в «Российском писателе» [60]. Где, в частности, – и о пресловутом «масонстве» Пушкина, о том, что многие из одесского окружения Пушкина связаны с масонством. Сам «граф Ланжерон, – свидетельствовал Коган, – великий магистр ложи "Понт Эвксинский" и почетный член других лож. В возглавляемой им ложе 60 членов – его адъютанты, командиры Одесского артиллерийского гарнизона, комендант города, полицмейстер, преподаватели Ришельевского лицея, купцы, чиновники, иностранцы» [59, 59].

О возможной связи Каролины Собаньской с масонским движением я также уже писала [60] . Как и о масонской ложе «Польский Великий Восток» (1784), которая объединила 13 лож, осуществляя «дело объединения и национализации польского масонства», а в члены капитула допускались «поляки евангелического и иудейского вероисповедания» [62, 236].

 

Кстати, о Лицее… И – не только…

Известно, что Ришельевский лицей в Одессе был создан в 1817 году. В 1812 году в Одессу прибыл иезуит аббат Николь, который при поддержке Ришелье прибрал к своим рукам учебно-воспитательное дело в Одессе. По его плану и был создан лицей «на основе благородного института».

«Аббат Николь и его сотрудники, – писал кн. В.Д. Дабижа, автор биографического очерка о Н.Н. Мурзакевиче, достойном памяти и искреннего уважения одесском ученом, – ревностные католики и аристократы <…> вовсе не знали России, ни ея прошлого, ни ея будущее ничего им не говорило. Зато они хорошо знали русское высшее общество и его привязанность ко всему иностранному. Ришельевский лицей <…> было вполне иностранное учебное заведение. Господствующую роль в нем играл французский язык, на котором велось преподавание большинства предметов, а русский язык был поставлен в положение иностранного. <…> Как истинно русский человек, воспитанник Русской и Православной Москвы, Николай Никифорович глубоко скорбел о столь неестественном направлении в обучении русского юношества и с нетерпением ожидал преобразования лицея, в духе учебного заведения, отвечающего национальным и государственным потребностям России».

Анекдотическая ситуация, но – было! – «учителем русского языка был назначен учитель танцевания Жуков» [63, 6].

После 1820 года, в связи с изгнанием иезуитов из России, Николь уехал во Францию, появились русские педагоги, часть предметов стала преподаваться на русском языке, но космополитические и антипатриотические тенденции руководителей лицея и города были весьма устойчивы!

Нам особенно интересна информация об одном из них – графе Витте.

Николай Никифорович Мурзакевич пишет: «Ришельевский лицей под управлением графа Витта представлял жалкую нравственную руину» [63, 67]; «…лицеем гр. Витт управлял посредством своих адъютантов Бутакова и Чирковича, аудитора Суходольского, поселившегося в здании лицея и питавшегося на его счет, а также через камер-фрау Собаньской. Некоторые преподаватели деморализованного в это время заведения получили места при помощи горничной, как например, Пиллер, Золотов. Кроме посещения императрицы Александры Федоровны лицея в 1828 году, нога Витта не переступала ни разу во внутрь заведения. Штат казенноштатных воспитанников при нем наполнялся детьми шляхты, бывшей управителями имений, ему родственных польских панов; с другой стороны князь А.Н. Голицин <…> наслал десятки детей греческих эмигрантов, не тех, которые сражались за свободу отечества, но детей торгашей…» [63, 70].

Читая о Витте обобщенное: провокатор, казнокрад, лицемер и т.п., отзываешься более индифферентно, нежели услышав живое слово Н.Н. Мурзакевича. А потому – простите за длинную выдержку из его прекрасной, малодоступной, скромной работы:

«Был еще в Одессе влиятельный в высшем обществе граф И.О. Витт, начальник всех поселений резервной кавалерии, некогда фаворит Аракчеева по устройству военных поселений, увеличиваемых приобретением, правдою и неправдою, помещичьих сел. По отцу поляк, по матери грек (сын Софии, в честь которой граф Потоцкий с помощью рук русских крестьян создал знаменитый Софиевский сад, что неподалеку от Умани), граф Витт владел полным знанием света и людей.

Всегда уклончивый (начиная с аустерлицкого сражения), вежливый и любезный со всеми, этот властолюбец старался все одесское общество привлечь к себе, в чем, при содействии временной «дамы своего сердца» Теклы Собаньской, урожденной графини Ржевусской, вполне успел. Графу Витте казалось мало, что под его неограниченной властью находятся 3 резервные кавалерийские корпуса, ему хотелось быть неразлучным с Собаньской (жившей в Одессе на хуторе у въезда в город по Тираспольской дороге), и вот ему поручают в управление Ришельевский лицей и тайный надзор за прочими соседними войсками, где Бошняк и Шервуд открыли известный Пестеле-Муравьевский заговор…» [63, 69-70].

Останавливаюсь – пораженная. Впервые в публикации встречаю одно из имен Каролины Собаньской – Текла (фита – первая буква). Знаю, что звали ее Каролина Розалия Текла Адамовна Ржевуская, по мужу – Собаньская, что в ее свидетельстве о смерти на 90-м году жизни значатся имена Урсула Люси Каролина (и это – не первое изменение!) [52, 172]. Но что в Одессе ее звали Текла – не знала. И пусть пушкинисты-профессионалы вновь пожмут плечами, но не могу не вспомнить, как и в давней работе своей [64], пушкинской cноски под номером 13, после многоточия , в первой строке XXIV строфы Главы второй «Евгения Онегина»: «Ее сестра звалась Татьяна…» А сноска звучит: «Сладчайшие греческие имена, каковы например: Агафон, Филат, Федора, Фекла и проч., употребляются у нас только между простолюдинами». Как и – Татьяна. Вспомним:

И что ж? оно приятно, звучно;
Но с ним, я знаю, неразлучно
Воспоминанье старины
Иль девичьей! Мы все должны
Признаться: вкусу очень мало
У нас и в наших именах
(Не говорим уж о стихах);
Нам просвещенье не пристало
И нам досталось от него
Жеманство,
больше ничего.

Б.В. Томашевский свидетельствует, что в XXIV строфе: «Первый стих первоначально читался:

Ее сестра звалась… Наташа.

Последние два:

Я б это доказал тотчас ,
Но дело не о том у нас… [6 5 , 590 - 591].

О, как много говорит приведенное русскому сердцу, тем более, если вспомнить эпиграф к Главе второй! –

O rus !..

Hor .

О Русь!

Роман был начат в Кишиневе 9 мая 1823 года, первая глава закончена в Одессе 22 октября. Сразу после окончания первой, начата вторая глава. «В составе 39 строф глава была закончена 8 декабря 1823 г ., – свидетельствует Томашевский, – а в 1824 г . Пушкин доработал и дополнил ее новыми строфами» [65, 588]. Так что эта глава – полностью – одесская!..

Кого же это Пушкин язвит отсутствием вкуса, жеманством, легко доказуемыми? И вот – в начале 30-х годов Каролина Собаньская фигурирует в Одессе как Текла. Разве не интересно?

 

Вообще-то, в Одессе Пушкин написал немало стихов: «…были написаны две с половиной главы "Евгения Онегина", – свидетельствует Л.А. Щербина, – "Цыганы", закончен "Бахчисарайский фонтан", созданы политические стихи – "Свободы сеятель пустынный", "Недвижный страж дремал на царственном пороге", "Зачем ты послан был и кто тебя послал?", "Кто волны вас остановил?", ряд эпиграмм». Родилось «более тридцати лирических стихотворений, среди которых "Ночь", "Простишь ли мне ревнивые мечты", "Завидую тебе, потомец моря смелый", "Надеждой сладостной младенчески дыша", "Бывало в сладком ослепленье", философские стихи –"Демон", "Телега жизни", "К морю"(в черновой редакциии), "Придет ужасный час". Одесскими впечатлениями навеяны также более двадцати позднейших стихотворений» [66, 13].

Я же не могу не назвать и стихи «Внемли, о Гелиос, серебряным луком звенящий…», «Вечерня отошла давно…», «Как наше сердце своенравно!...», Давыдову, Прозерпина, «Все кончено, меж нами связи нет…», Кораблю, «О боги мирные…», так как, несомненно, связаны с разрабытываемой мною темой. Но сейчас не буду, также, как и о прозе, публицистике одесского периода.

 

Вернемся к запискам Мурзакевича.

Оказывается, что «и это его (Витта) не удовлетворяло». «Новый русский Иуда» задумал… «столкнуть с места графа Воронцова»! [63, 70]. Следует описание этой интриги, участники [63, 136-139]. Особенно интересны подготовка и проведение «Исторического смотра» войск – Вознесенского, на р. Буге, где принимали участие более 150 тысяч кавалерии и артиллерии:

«По мановению чудодейственной руки гр. Витта (вернее – генерала Герштенцвейга) явился новый город с домами, дворцом, театром, сад огромный и даже лес; в домах мебель, сервизы, обед и пр.» : поселений, в которых – маневры, фейерверки, гимны, «петые тысячами кантонистов, перегоняемыми с места, овечьим стадом и валовыми парками, император Николай был очарован». И – «граф Витт – герой дня». Но он же – во дни «Вознесенского смотра устраивавший подземные мины, чтобы в одно приятное утро взорвать на воздух князя Воронцова, и потом занять место Новороссийского и Бессарабского генерал-губернатора» [63, 137], потерпел полное фиаско.

«За славным Вознесенским триумфом гр. Витта последовало секретное расследование о распоряжениях его по военным поселениям. Открылись чудеса: дома, сервизы, обеды обязаны были поставить полковые командиры на счет "благоразумной полковой экономии"». «Каково же приходилось солдатам?» – восклицает Мурзакевич. В итоге – «Вещи проданы за бесценок "близким лицам" гр. Витта (полк. Мартосу, Дырде и др.)»

«К довершению полного бедствия гр. Витта, – пишет Мурзакевич, – дотоль верная и полезная советница и руководительница его Текла Собаньская бросила его и вышла замуж за чиновника по особым поручениям, полковника Чирковича (курсив мой – Л.В.)

Иллирийская девятилетняя vendetta свершилась!

Чиркович не мог простить Витту отзыва, некогда сделанного о нем императору Александру I»

Н.Н. Мурзакевич вспоминает о Чирковиче, начинавшем приказчиком в торговой конторе «богатого купца Ризнича, женатого на гр. Ржевуской, родной сестре Т. Собаньской», потом – адъютанте Витта. В бытность адъютантом, он «откровенно писал о беспорядках в военных поселениях графу в Петербург». Письмо было перехвачено, «представлено Государю». На вопрос: «Что особенного в поселениях?» Витт ответил: «Все хорошо!» – «А это что?» «Находчивый Витт, узнав письмо по почерку, отвечал: «Ваше величество, это пишет ко мне помешанный Чиркович, которого я держу при себе по человеколюбию!» «Это слышал я от самого Чирковича», – завершает Мурзакевич [63, 138 - 139].

Закончил карьеру С.Х. Чиркович бессарабским вице-губернатором, получив пост, похоже, не без помоши Каролины Теклы Собаньской, как я уже писала [60]. Кстати, объективности ради: Мурзакевич отзывается о Чирковиче благожелательно.

 

Сам Николай Никифорович Мурзакевич (21 апреля 1806, Смоленск - 16 октября 1883, Одесса) – родился в семье дьякона Успенского собора Никифора Адриановича. В 1812-м году – священник Одигитриевской церкви в Смоленске, верный ее защитник: «вполне честный человек, никогда не сходивший с прямого пути. Те же энергия, устойчивость и неподатливость перешли в наследство и к его сыну», – писал кн. В.Д. Дабижа.

Н.Н. Мурзакевич в 1828 году окончил этико-политическое отделение философского факультета Московского университета, в Смоленске занимался «изучением родной старины», в Москве служил домашним учителем, с 1830 года – в Одессе: «Николай Никифорович избрал Одессу местом своего постоянного жительства и не изменял ей никогда».

«Служба по таможенному ведомству», «учительский помощник при Ришельевском лицее», с 1832 года – учитель истории и географии. Адъюнкт лицея в 1837 году, защитив магистерскую диссертацию – профессор по кафедре российской истории и статистики. В 1853 - 1857 годах – директор Ришельевского лицея, уволен «с мундиром и пенсией».

Но не оставлено «служение науке»: секретарь Общества с/х Южной России, редактор «Листка»; заведовал Одесской публичной библиотекой и городским музеем; «член-основатель» Одесского Общества истории и древностей, ответственный секретарь и ответственный редактор «Записок Общества» (13 томов). Благодаря его стараниям общество получило звание Императорского, с 10 марта 1875 года – вице-президент его.

Член 18 научных обществ (Москва, Петербург, Белград, Рим, Афины, Курляндия и др.) Археологические исследования в Бессарабии, Крыму, древней Ольвии; устройство феодосийского музея древностей, тифлисской публичной библиотеки; «устроение могилы Потемкина, надгробия "убиенным при взятии Очакова" в херсонской крепостной церкви» и мн. др.

«Николай Никифорович отличался сердечной добротою, честностию и прямотою убеждений, и примерным бескорыстием. Крайне строгий к себе, когда шла речь об исполнении долга, он не менее был строг и в отношении других, и требовал от каждого точного исполнения лежащих на нем обязанностей. Он не допускал никаких послаблений и сделок в нравственных вопросах, твердо веря, что за всякою неправдою с неумолимою строгостью должно следовать возмездие», – писал кн. В.Д. Дабижа. Писал о том, что Мурзакевич «не останавливался ни перед какими личными соображениями, когда ему приходилось говорить правду, и говорил ее сильным людям, – своему начальству, попечителям Княжевичу, Бугайскому, Демидову и Пирогову… Не мог он уживаться и с людьми себе на уме , пользовавшимися обстоятельствами для устройства своих личных дел» (курсив автора – Л.В.)

«Материальные средства Николая Никифоровича были очень незначительны», он говорил: «Мой серый сюртук неизменно служил мне в Петербурге, Москве и Тифлисе; видели меня в нем в Вене, Риме, Севилье и на египетских пирамидах, – и везде я смело смотрел людям в глаза».

Он «никому не сделал зла», «в Одессе не было человека, который не знал его, <…> он пользовался всеобщим уважением и любовью». Мастера «веселой, безпритязательной беседы» будет не хватать одесситам, а – «Опустевшее место на приморском бульваре, где ежедневно, в послеобеденное время, можно было видеть Николая Никифоровича, будет напоминать, что одним честным и истинно добрым человеком стало меньше» [63, 3-14].

Книжечка с биографическим очерком Дабижы издана в Петербурге, через три года после смерти Н.Н. Мурзакевича. Потому подозревать автора в «искательстве» – смешно и нелепо. Потому ему веришь.

И – еще: в репринтном издании фолианта «Старая Одесса» Александра де-Рибаса, выпущенном к 200-летию Одессы, – очень скупо и, где-то, насмешливо – о Н.Н. Мурзакевиче. Не сужу автора – его право, но объясняю, почему включила в свои заметки и эти абзацы.

 

Вместо заключения

Мне уже приходилось писать и о перлах в адрес А.С. Пушкина эмигранта из Одессы Семена Прокатова (Одесский листок, Лос-Анджелес, 23 октября 2005); о «почетном гражданине Одессы», вдруг затосковавшем о лаврах Дантеса [67, 194].

И – о помпезном перезахоронении праха М.С. и Е.К. Воронцовых 10 ноября 2005 года в возрожденный Свято-Преображенский собор, которое, может быть, и можно рассматривать как «восстановление исторической справедливости». Но зачем в витринах магазинов по пути следования потрясающей процессии были выставлены три портрета?! Воронцова, Воронцовой и… Пушкина?

Не потому ли, смею думать, что тогдашним «новым» властям глубоко безразличен и сам Воронцов, и его заслуги – истинные или мнимые – перед городом, но они прекрасно знают, что в сознании, в памяти большинства Воронцов противостоит в истории А.С. Пушкину. И если он так хорош, то, значит, Пушкин – плох.

И – volens nolens – напрашивается и мысль о жаждущих раскола в православной среде, отлучения от многострадального Храма православных, любящих Пушкина, знающих истинную цену Воронцову. А это ведь – Кафедральный, главный собор Одессы!

Все это я писала тотчас, по совершении «действа», не опубликовали. Пыталась и предотвратить, по мере сил. Встреча, беседа с помощником Митрополита Одесского и Измаильского Агафангела оказалась безрезультатной…

Показательно и то, что Президент Международного Пушкинского общества, бывший житель Одессы, Марк Митник (Нью-Йорк), приводя, в общем-то, малодоказательные факты, опровергающие, на его взгляд, «одесскую легенду о Пушкине и Воронцовой», написал : «Возвращаться к ней в ХХ I веке уже не имеет никакого смысла» [68].

Напрашивается вопрос: «А какой смысл был в ней в ХХ веке?»

Я-то – последовательный противник этой легенды, с юношеских лет не принимаю ее…

 

И, заключая: если кому-то покажется, что меня интересуют «одесские дамы», «связи» и т.п. А.С. Пушкина, это – ошибка. Более того: меня даже не очень заботит, кому он посвящал свои «любовные стихи». Они сами по себе – бесценны.

Но меня интересуют южные корни «национальной трагедии России», как назвал гибель А.С. Пушкина Вадим Валерианович Кожинов.

Пушкин – «главная опора русской национальной жизни» , и он выходил на поединок с Дантесом «и за честь страны как ее главный представитель» [69]. А – «Дело обрусения Пушкинского таланта началось с "Онегина", т.е. с первого появления нашего поэта в Одессе, когда он серьезно приступил к роману» [57, 234].

Именно в Одессе А.С. Пушкин, пережив, перечувствовав многое, в том числе и «какие-то неизвестные нам обстоятельства» (А. Ахматова), родился как Русский Национальный Поэт. Это утверждал еще П.В. Анненков. Он писал о «нравственном перевороте», «нравственном отрезвлении Пушкина» в Одессе от «космополитизма романтической школы». Переходе от «байронизма» к «русскому народному творчеству, еще никем не тронутому», открытии «впервые разноообразного русского мира, с чертами нравов, понятий и представлений, ему одному свойственных» именно в одесский период [57, 233, 235, 238]. Дальнейшее утверждение – и навсегда! – в Михайловском, в «Борисе Годунове».

«Богатый Михайловский период был периодом окончательного обрусения Пушкина, – писала Ариадна Тыркова-Вильямс, – От первых, писанных в полурусской Одессе, строф "Онегина" уже веет русской деревней. <…> Пушкин, вместо барских гостиных, где подражали Европе в манерах и мыслях, очутился в допетровской, Московской Руси» [70, 76].

В Михайловском «чуткий слух поэта с восторгом ловил державный шелест российских знамен», здесь Пушкин «ощутил живую силу русской державы и нашел для нее выражение в "Годунове". С тех пор и до конца жизни он в мыслях не отделял себя от империи»; «был могучим источником русской творческой великодержавной силы» [70, 91-92].

Разве такое прощается «выходцами», «переметчиками», «для коих ubi bene, ibi patria, для коих все равно: бегать ли им под орлом француским или русским языком позорить все русское – были бы только сыты» [71, 248-249]?

Сегодняшние – всеми способами развращают, лишают юных нашей духовной опоры.

А.С. Пушкин писал: «Простительно выходцу не любить ни русских, ни России, ни истории ее, ни славы ее. Но не похвально ему за русскую ласку марать грязью священные страницы наших летописей, поносить лучших сограждан и, не довольствуясь современниками, издеваться над гробами праотцев» [72, 335] . Но – «Нет убедительности в поношениях и нет истины, где нет любви» [73, 218].

Неоспоримо. Вечно.

 

Post scriptum

Несправедливо и неэтично было бы не упомянуть о том, что радует.

З июля, в день 190-летия приезда А.С. Пушкина в Одессу, был открыт, после ремонта и создания новых экспозиций, Дом-музей А.С. Пушкина – филиал Одесского Литературного музея. Многие годы (десятилетия!) музей Пушкина остро нуждался в ремонте. И вот, наконец, – свершилось!

Не могу не поблагодарить от имени всех, любящих Пушкина одесситов, Управление культурой Одесской обладминистрации (начальник Управления – В.Н. Станков), выделившего средства для ремонта, фирму «Градострой» – за качество и внимание к замечаниям, пожеланиям работников музея. Но не могу и не вспомнить, что начало нынешнему ремонту положила скромная « просто одесситка », преподаватель английского и немецкого языков, более 30 лет работавшая в ОНГУ им. И.И. Мечникова. К своему 85-летию она сделала себе такой вот подарок: выделила из своих, отнюдь не значительных накоплений, средства на ремонт некоторых помещений музея (двух кабинетов, коридора, туалета; вставлены новые три окна), составление сметы. Мне пришлось писать об этом и другом – горьком, обидном [74 и 75]. Не упоминаю здесь имени, так как дарительница была огорчена несоблюдением мною нашей договоренности. Как снова не вспомнить А.С. Пушкина?

В ноябре 1824 года в Петербурге случилось страшное наводнение. В декабре Александр Сергеевич пишет брату: «Этот потоп с ума мне нейдет. <…> Если тебе вздумается помочь какому-нибудь несчастному, помогай из Онегинских денег». А была ведь только первая глава напечатана! «Но, – пишет он, – прошу, безо всякого шума, ни словесного, ни письменного. Ничуть не забавно стоять в «Инвалиде» наряду с идиллическим коллежским асессором…» [76, 125]. Разве секрет, что и тогда многие жертвовали, чтобы только их имена, как благодетелей, были обнародованы?

Вспомнилось и Евангелие от Матфея: «Итак, когда творишь милостыню, не труби перед собою, как делают лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы прославляли их люди…»

Сегодня еще не все помещения музея отремонтированы, но мы надеемся: и оставшиеся без ремонта залы будут приведены в надлежащий вид.

Конечно, мы все благодарны директору музея А.М. Нирше, немногочисленным работникам музея, претерпевшим немалые мытарства, горести и обиды; вложившим так много труда – не считая времени, не деля его на «рабочее» и «личное» – дабы к 3 июля все же открыть музей!

На открытии с приветствием, благодарностью выступили директор Одесского Литературного музея Т.И. Липтуга, директор Дома-музея А.С. Пушкина А.М. Нирша. Алла Михайловна затем провела экскурсию по обновленному музею.

Сердечно приветствовал собравшихся Консул РФ в Одессе Ю.Ю. Диденко, подарив музею книги и прекрасную ручную работу (вышивка) Н. Нижниковой (2002 г .) «Храм Большого Вознесения у Никитских ворот» (церковь в Москве, где обвенчался А.С. Пушкин с Н.Н. Гончаровой 18 февраля 1831 года). Александр Сергеевич «уверял, что важнейшие события его жизни связаны с важнейшим праздником, с Вознесением, – писала А. Тыркова-Вильямс, – Он родился в день Вознесения, венчался в церкви старого Вознесения и не раз говорил Нащокину, что хочет построить в Михайловском церковь во имя Вознесения» [70, 304].

Хочу упомянуть и о даре музею одесситки О.Э. Оксман – умывальнике, который, по легенде, стоял в кабинете графа М.С. Воронцова, многие поколения семьи Оксман им владели. Неплохо вписался этот предмет в кабинет А.С. Пушкина!..

После экскурсии по музею все присутствующие собрались в большом зале (пока неотремонтированном), слушали романсы на стихи А.С. Пушкина в прекрасном исполнении лауреата Всеукраинского конкурса современного романса (2011) и Международного конкурса им. Ф.И. Шаляпина (2012), члена Литературной гостиной Одесского Дома ученых (1999), организатора и руководителя Музыкальной гостиной Дома-музея А.С. Пушкина (2011) Татьяны Якимовой (концертмейстер Н. Петровская). С воодушевлением читали (каждый – по строфе) родные нам строки из Путешествий Онегина, а затем и другие стихи А.С. Пушкина. Все, показавшие знание стихов нашего Поэта, были вознаграждены! Получили приглашения на концерт в Одесский Национальный Академический Театр оперы и балета.

«Впервые в Украине Звезды мировой оперной сцены в единственном концерте»! – это ли не привлечет, не заинтригует? Тем более, не все, знающие Пушкина, бывали в театре после его продолжительного ремонта, реконструкции (открыт снова – 22 сентября 2007 года).

Итак, – «Пора нам в оперу скорей…» И вот – «Театр уж полон; ложи блещут…»

Концерт – с участием нашего оркестра под управлением народного артиста Республики Молдова Александра Самоилэ, великолепно исполнившего увертюры к операм Джузеппе Верди «Сила судьбы», «Сицилийская вечерня», вступление, вальс, полонез из оперы П.И. Чайковского «Евгений Онегин»; арии, болеро, дуэты, сцены из опер Верди и Чайковского в исполнении Анны Самуил и Виталия Билого – был поистине триумфальным! И мы «великодушно простили» именитым гастролерам, покорявшим Берлин, Милан (La Scala), Нью-Йорк (Метрополитен-опера), Мюнхен, Зальцбург, Эдинбург, Люксембург, Токио, Экс-ан-Прованс, Вену, Дрезден, Брюссель, Тулузу, Льеж, Лос-Анджелес, Барселону, Андорру, Сантьяго, Мюнхен, Тель-Авив, первое отделение, посвященное творчеству Джузеппе Верди. Все-таки 10 октября 2013-го ему исполнится 200 лет!

Правда, в этом году и горький юбилей – 120-летие кончины (25 октября ст.ст) П.И. Чайковского, прожившего всего 53 года!..

Но замечательное исполнение сцен (особенно – заключительной!) из «Евгения Онегина» выпускницей Московской государственной консерватории им. П.И. Чайковского Анной Самуил и выпускником Одесской государственной консерватории (ныне – Одесской национальной музыкальной академии) им. А.В. Неждановой Виталием Билым окончательно «примирило» с тем, что «не всё было на стихи А.С. Пушкина» в этот знаменательный для Одессы день.

Надеюсь на веру в мои добрые чувства, истинное понимание, искренне благодарю за всё.

 

4 июля 2013, Одесса.

 

Примечания

  1. Цявловский М.А. Из записей П.И. Бартенева (О Пушкине и гр. Е.К. Воронцовой) // Известия Академии наук СССР. Серия Литературы и языка. – М.:1969. вып. 3, май-июнь. – Т. XXVIII/ – C. 267-276.
  2. Непомнящий В.С. Поэт и толпа. // Пушкин. Русская картина мира. – М.: Наследие, 1999. – C. 412-442.
  3. Митрополит Анастасий. Пушкин и его отношение к религии и Православной церкви. – М.п. «Инга», 1991.
  4. Священник Борис Нечипоров. Пушкин и тайна Русской земли. // Пушкинская эпоха и Христианская культура. – Санкт-Петербургский Центр Православной культуры, 1993. – С. 65-69.
  5. Ахматова А.А. Пушкин и Невское взморье. // О Пушкине. – Л.: Сов. пис. 1977. – С. 148-158.
  6. Герштейн Э.Г. Примечания. // О Пушкине. – Л.: Сов пис. 1977. – С. 225-274/
  7. Пушкин А.С. Возражения критикам Полтавы. // Собрание сочинений в 10 т. – М.: Госиздат худ. лит., 1962. – Т. 6. – С. 74-76.
  8. Пушкин А.С. Опровержения на критики и замечания на собственные сочинения. // Собрание сочинений в 10 т. – М.: Госиздат худ. лит., 1962. – Т. 6. – С. 342-352.
  9. Пушкин А.С. Предисловие к первому изданию «Полтавы» . // Собрание сочинений в 10 т. – М.: Госиздат худ. лит., 1960. – Т. 3. – С. 449-450.
  10. Бонди С.М. Поэмы Пушкина. // Пушкин А.С. Собрание сочинений в 10 т. – М.: Госиздат худ. лит., 1960. – Т. 3. – С. 481-521.
  11. Пушкин А.С. – П.А. Вяземскому, 10 июля 1826 . // Собрание сочинений в 10 т. – М.: Госиздат худ. лит., 1962. – Т. 9. – С. 235-236.
  12. Пушкарев А.С. «Вы грозны на словах – попробуйте на деле» // Наш современник. 2001. – 6. – С. 246-252.
  13. Владимирова Л. Б. «Бывают странные сближения…» // Одесские известия, 12 февраля 2005. – С. 5
  14. Белоусов Р. Демоница. // Хвала каменам. – М., 1982, – С. 45-115.
  15. Бестужев Н.А. Воспоминания о Рылееве. // Декабристы. Избранные сочинения в двух томах. – М.: Правда. 1987, – Т. 2. – С. 35-63.
  16. Ланда С.С. Мицкевич накануне восстания декабристов. // Литература славянских народов. Из истории литератур Польши и Чехословакии. Изд-во АН СССР. 1959. – Вып. 4. – СС. 91-185.
  17. Нечкина М.В. Декабристы. М.: Наука. 1983. – 183 с.
  18. Мрочковская-Балашова С. Российская Мата Хари // Она друг Пушкина была. www.pushkin-book.ru
  19. Коржов С. http://my.opera.com/MarkPiligrim/blog/index.dml/tag/Мрочковская-Балашова
  20. Макаренко С.Кондратий и Каролина, Рылеев и Собаньская... www.peoples.ru/love/ryleev-carolina/rss.xml?
  21. Пущин И.И. Записки о Пушкине. Письма. – М.: Правда. 1989. – С. 31-81.
  22. Пушкин А.С. Рабочие тетради. – СПб.-Лондон. – Т.IV, ПД 834. – Л. 36.
  23. Эфрос А. Рисунки поэта. – М.-Л.: Academia. 1933. – С. 268-274.
  24. Краваль Л. «Милый Демон». // Волга. 1991. – 6. – С. 177.
  25. Владимирова Л.Б. «В одной из южных губерний…» // Ave. 2005. – 3. – С. 138-144.
  26. Пушкин А.С. Рабочие тетради. – СПб. - Лондон, 1995. – Т. I. – С. 107 .
  27. Неизданные заметки А. Ахматовой о Пушкине. // Вопросы литературы. 1970. – 1. – С. 158-206.
  28. Ахматова А.А. О Пушкине. – Л.: Советский писатель. 1977. – СС. 197, 198, 201,202, 204, 210, 212, 217, 220.
  29. Гершензон М.О. Мудрость Пушкина. – М.: Т-во «Книгоизд-во писателей в Москве», 1919. – С. 192.
  30. Пушкин А.С. Воображаемый разговор с Александром I . // Собрание сочинений в 10 т. – М.: Госиздат худ. лит., 1962. – Т. 7. – С. 344-345.
  31. Скатов Н.Н. «Я жил тогда в Одессе пыльной…» // Пушкин. Русский гений. М. 1999. – С. 277-303.
  32. Благой Д.Д. Великий гражданин великого народа (Пушкин и освободительное движение своего времени). // Душа в заветной лире. – М.: Сов. Писатель, 1979. – С. 243-391.
  33. Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные тексты. Труды Пушкинской комиссии Ин-та русской лит-ры (Пушкинского Дома) АН СССР. Подготовили к печати и комментировали М.А. Цявловский, Л.Б. Модзалевский, Т. Г. Зенгер. – М.: «Academia», 1935. – С. 179-208.
  34. Яшин М. «Итак я жил тогда в Одессе...» // Нева. – 1977. – 2. – С.100-143.
  35. Николай I – И.Ф.Паскевичу, 1 октября 1832. // Русский Архив. 1897. – 1. – С. 8.
  36. Цявловский М.А. Летопись жизни и творчества А.С. Пушкина. – М.: Изд-во АН СССР, 1951. – Т. 1.
  37. Пушкин А.С. – П.А. Вяземскому, около 7 ноября 1825 // Собрание сочинений. М.: Гос. издат. худ. лит-ры. 1962. – Т. 9. – С. 213-214.
  38. Пушкин А.С. Письмо о Борисе Годунове. // Собрание сочинений. М.: Гос. издат. худ. лит-ры. 1962. – Т. 6. – С. 291-297.
  39. Пушкин А.С. – Е.М. Хитрово, 9 декабря 1830 // Собрание сочинений. – М.: Госиздат. худ. лит-ры. 1962. – Т. 9. – С. 376-377.
  40. Жуковский В.А. Письмо к А.Х. Бенкендорфу, февраль- март 1837 // В.А.Жуковский. Избранное. – М.: Правда, 1986. – С. 495-509.
  41. Пушкин А.С. Дневник 1833-1835 гг. // Собрание сочинений. М.: Гос. издат. худ. лит-ры. 1962. – Т. 7. – С. 312-343.
  42. Там же, – С. 326-328.
  43. Цявловская Т.Г. Воспоминания и дневники Пушкина. / Примечания. // А.С. Пушкин. Собрание сочинений. М.: Гос. издат. худ. лит-ры. 1962. – Т. 7. – С. 411-456.
  44. Пушкин А.С. – Г.А. Строганову, около (не ранее) 11 апреля 1834 // Собрание сочинений. – М.: Госиздат. худ. лит-ры. 1962. – Т. 10. – С. 166-167.
  45. Ольшанский П. Декабристы и польское национально-освободительное движение. М.: Соцэгиз, 1959. – С. 16-17.
  46. Там же, – С. 218.
  47. Филин М.Д. 1831 год // Наш современник, 2005 – 1. – С 228–239.
  48. Ахматова А.А. Пушкин в 1828 году // О Пушкине. – Л.: Советский писатель, 1977. – С. 207–222.
  49. Крестова Л.В. «Она одна бы разумела…» // Прометей. 1974. – 10. – С. 167-175.
  50. Вигель Ф.Ф. Записки. – М.: Круг. 1928. – Т. II. – С. 299.
  51. Вигель Ф.Ф. Записки. ч. VII. – М., 1892. – С. 185-186.
  52. Прожогин Н.П. Каролина Собаньская в письмах маршала Мармона и Бальзака // Временник Пушкинской Комиссии, 1996. – С. 169.
  53. Шляпкин И.А. Из неизданных бумаг А.С. Пушкина. – СПб., 1903. – С. 188.
  54. Ахматова А.А. Болдинская осень (8-я глава «Онегина»). // О Пушкине. – Л.: Сов. пис. 1977. – С. 174-191.
  55. Пушкин A.C. Встреча с Кюхельбекером. // Собрание сочинений в 10 т. – М.: Госиздат худ. лит., 1962. – Т. 7. – С. 282-283.
  56. Эйдельман Н.Я. Пушкин и декабристы. – М.: Худ. лит-ра, 1979, 422 с.
  57. Анненков П.В. А.С.Пушкин в Александровскую эпоху. – СПб., 1874.
  58. Анненков П.В. Материалы к биографии А.С. Пушкина. – СПб., 1855.
  59. Коган Л.Р. Пушкин в Одессе. – Л., 1940, докторская диссертация, Рукописный отдел Российской национальной библиотеки, – СПб., ф. 1035, т.1(58).
  60. Владимирова Л.Б. «И горд и наг пришел разврат…» // Российский писатель. – М., 2002. – 11(38), 12(39). – С. 6-7.
  61. Владимирова Л.Б. «Бывают странные сближения…» // Одесские известия, 12 февраля 2005. – С. 5.
  62. Масонство в прошлом и настоящем. Под ред. С.П.Мельгунова и Н.П.Сидорова. Изд-ние «Задруги» и К.Ф. Некрасова. – 1915. – Т. 2. – С. 236.
  63. Мурзакевич Н.Н. Автобиография. Примечания и биографический очерк кн. В.Д. Дабижа. – СПб, 1886.
  64. Владимирова Л.Б. «Ужель та самая Татьяна?» // Одесские известия, 17 и 18 августа 1999, №153 (1742) и №154 (1743) – С. 3.
  65. Б.В. Томашевский. Примечания. // Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 10 т. Ид-ние третье.– М.: Изд-во «Наука», 1964. – Т. 5. – С. 579-628.
  66. Щербина Л.А. Под небом полуденным // Пушкин в Одессе. – Одесса: «Астропринт», 2004. – C. 13-16.
  67. Владимирова Л.Б. «Солнечное сплетение» русской культуры. // Нива. – Астана, 2007. – 5. – С. 185-195.
  68. Марк Митник. Конец одесской легенды. // Книжное обозрение, 15 января 2001.
  69. Скатов Н.Н. «Пал, оклеветанный...» // Труд –Украина, 1998, 21, 28 августа.
  70. Тыркова-Вильямс А.В. Жизнь Пушкина. ­ М.: Молодая гвардия, 1998. – Т. 2. – 511 c.
  71. Пушкин А.С. Торжество дружбы, или оправданный Александр Анфимович Орлов // Полное собрание сочинений в 10 т. Ид-ние третье.– М.: Изд-во «Наука», 1964. – Т. 7. – С. 245-254.
  72. Пушкин A.C. Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений. // Собрание сочинений в 10 т. – М.: Госиздат худ. лит., 1962. – Т. 6. – С. 324-335.
  73. Пушкин A.C. Александр Радищев . // Собрание сочинений в 10 т. – М.: Госиздат худ. лит., 1962. – Т. 6. – С. 210-218.
  74. Владимирова Л.Б. «Для имеющих душу» // Одесские известия, 11 декабря 2012. – С. 1, 3.
  75. Владимирова Л.Б. «Для имеющих душу» // Одесская библиотека http://veseliymakler.odessa.ua/libraries/author/vladimirova/dlja_imejuschih_dushu.html
  76. Пушкин А.С. – Л.С. Пушкину и О.С. Пушкиной, 4 декабря 1824 // Собрание сочинений. – М.: Госиздат. худ. лит-ры. 1962. – Т. 9. – С. 124-126.
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите"Ctrl"+"Enter"
Комментариев:

Вернуться на главную