...Глухо, протяжно заскрипел на другом конце гулянья стол. Изрядно захмелевший, осоловевший, пытался встать и сказать своё веское слово, бывший сосед по старому дому. Дядя Фёдор очень и очень, всегда исправно поддерживал застолье.

Уговаривать его на тост «походному» было не надо. В селе каждый о своём земляке, ну, может, и не совсем всю, но почти всю подноготную знает. И все как бы ожидали: не удержится, выскочит по неугомонности своей дядя Фёдор! Обязательно выдаст брату моему прохватывающие поддержкой, сочувствием – самые нужные для новобранца слова.

 Тучный человек, Фёдор Митрофанович, опираясь обеими руками о край стола, рискуя перевернуть его вместе с закусками и питиём, отрывается от стула – как бы привстаёт. И тут же плюхается всей тяжестью обратно на стул. И снова пытается встать...

 Ему, дошедшему до бесшабашной грани, когда всё вокруг трын-трава, а грудь распирает чувство раздолья, хочется выплеснуть переполненную восторгом душу, сказать особенное, радостное походному, гостям, застолью, собравшему нынче всех вместе.

 Восторженный взгляд, окатывая весёлых, хмельных земляков, сидящих и рядом, и в другом конце горницы, вдруг, как бы зацепился за столы, где сгрудилась молодежь.

 Убедившись в бесплодности попыток встать и не оставив всё ж их, он, упираясь левой рукой в сиденье стула, согнувшись приподнимается и правой рукой вымахивает вперёд и вверх рюмку с заветной влагой.

 – Сынки!!! – хриплый, прокуренный бас покрывает шум и гам, – Сынки! – обращается дядя Фёдор к молодняку, где и мой брат. – Может, и не так что скажу. Но скажу! Любопытно вам! Смотрите на меня, посмеиваетесь: эт надо же, как дядя Фёдор нынче набрался.

Ну и што? По душе мне нонешный вечер! От души гуляется, как давно со своими разлюбезными товаришшами не гулялось. Давно вместе не собирались, вот так не сидели. Гляжу на вас, и молодость своя вспомнилась. Такими же, как вы, мы были. Крепкими, здоровыми, досужими до всего. Озорные и смелые – море по колени! Хоть горы раздвигай – сворачивай, удаль и мочь свою разминай, по телу разгоняй!

 Гоголями держались! Вот мы какие – этаки-разэтаки! Других таких молодцов вовсе нигде не водится. Тока в нашей станице!

А што говорить, были молодые – пора така у кажного в жизни!

 Эх, молодось, пригожая молодось! Вечёрки у палисадов, на пригорке возле речки! Пляски-танцульки под гармошку на полянке до самой зарянки!

 И заботушкам черёд пришёл. От труда не прятались. В холостяцкой поре и потом всегда подмогой родителям были. Дальше своё семейное житье раздольем полилось. Детишки – радость и счастье!..

 Но не так, как хотелось, по-своему жизнь вылепила-справила. По-другому повернула, словно проверить на выдержку каждого взяла.

Содрогнула – опалила огнём и горем, каких доселе не ведали люди, война! Не прогнула нас она! Сломили, вышибли супостата! Отбили охоту к нам лезть!

Мы это сделали! Чтоб в вашей жизни не довелось тех испытаний, что встретили мы. Чтоб никогда они к вам не пришли!..

Дядя Фёдор на несколько секунд замолчал, вспоминая ль то, что он хотел и не успел сказать. Иль просто собирался с мыслями, обдумывая, какие дальше слова да на-гора вставить!

Гости и не заметили даже, что он уже не упирается рукой в сиденье стула. Будто и не был всего несколько минут назад огрузший хмелем. Как и положено при застольной речи – прямо, статно стоит!

 С ясными как стёклышко глазами, чистым, словно промытым свежей ключевой водой, лицом, ни на чуточку не качнув застольную рюмочку, ни капелюшечки из неё не расплескав, перед гостями – серьёзный, собранный, крепкий человек. Будто отрезвел от своих же собственных слов дядя Фёдор!

 – Сынки! Мало нас опосля войны пришло к родному дому. Но мы, сынки вы наши, – живы, живы остались!

Глядите на нас! Не с укоризною, не с любопытством пустым и надсмеючи, а с сочувствием, уважением, гордостью за нас, отцов ваших! Слушайте, о чём мы говорим, смотрите, как мы живём, знайте, о чём думаем! Уйдём, и не будет нашего времени. Но не сотрёшь, не избудешь нас! Мы с вами похожи, как две капли воды – и жизнью, и обычаем.

Вы наша поросль, наше продолжение. А, значь, наша надежда и опора! Замена нам. Ваше, ваше топерь время нас охранять, землю родную беречь. Пусть добро и Бог будет с вами, как он был и отстаивал нашу родную землицу с нами!

– Кажеца, я всё сказал? – обращается к гостям. – Слышала, молодёжь, о чём толковал?

Стройно и подтянуто, каким, вроде, и сроду не был, по-гусарски отставив ладонь – аккуратно, изящно, будто аристократ потомственный – дворянин какой, двумя пальцами поднял рюмку и махом осуши её. Вилкой дотянулся до солёных груздей в тарелке, обдав пряным, духмяным укропным ароматом, и себе, и всем в удовольствие. С аппетитом захрустел, наслаждаясь и выпитым, и закуской!

– А к тебе, Володимер, особо мои слова. Мерку нашу не теряй! Не ленись лямку-то воинску тянуть. С почётом домой придёшь. Зришь, понимашь? Ну, тода и порядок, – удовлетворённо произнёс дядя Фёдор, налил в рюмку и предложил выпить за родителей.

Иван Иваныч

– Ну что, брательник, – отмахнув свой изрядно поблекший и побелевший от годов чуб, на нетвёрдых, неслушных ногах поднялся Иван Иваныч Мелихов. Ища себе опоры, упёрся в стол руками.

– Да сядь, угомонись! – урезонивает жена. За пиджак тянет на скамью: – Ить ноги чуть держат, сгораздишься¹¹ того и гляди!

– Да, погоди ж, Маня – дай сказать!

Отстраняет ладонью жену – и к брату:

– Ну, что, вот и твой черёд, брательник, пришёл! Никуды не денешься – надо! Кажный из нас свою долю отвёл. Стыдились раньше те, которым в армию не довелось попасть. Позором шшиталось не послужить – не в норме, значит, здоровье!..

А нам-то, што?! Мы здоровы и пригодны, значит, для службы – так, как и все остальные люди. Три года тода служили. А ничего… Как бы так и надо! За примерность два раза – по недельке отпуск мне дали. С роднёй повидаться, передохнуть.

Братья мои Михаил, Петька и Николай также исправно пронесли все три армейских года. Мелиховская порода! Жлудная до забот, старательная. Всё нам интересно, любопытно. Их тоже побывками домой армейское начальство отметило.

А, считай, уж о старшом – Саньке-то, што и говорить!.. Целиком всю войну до последнего дня отшагал. И жив, и при наградах вернулся! Большая семья у нас. Две сестрёнки, остальные мужики. Почти все, вишь, зашшитники! Только младший – Вовка – обошёл армию по здоровью. Так што, брательник, не подкачай! От души, как положено, тебя провожам! Ну, за поход, што ль?! –

Через весь стол как бы вымахивает тост брату:

 – Прошу и остальных поддержать меня!

 Во всю мочь тренькнули рюмочки!..

Мама

– Ну, что, сынок, вот и моя пора пришла сказать тебе. Время-то как летит! Кажеца, совсем недавно маненькие вы все были...

Ты наш самый младшенький. Как самого родненького – последнего-то, тебя – возле самово сердца доржала. Врачи не разрешали рожать, сердце у меня было уже больное, трудом надорванное. И возраст уже не тот, чтоб рожать – за сорок перевалило!..

И всё ж решилась. Младшенький – наша радость и забава. Брат старшой, сестрёнки друг за дружкой потихоньку стали подмогать – большая поддержка мне: нянчились, занимались с тобой!

Хоть нелегко – управляюсь...

Хоть нелегко, управляюсь и с вами, и с хозяйством. Отца спасаю. Болезнь тяжёлая, неизлечимой в ту пору казалась. Скока надобно сил – скока муки досталось! Вытаскиваю из тяжёлого состояния. Выташшила! Выходила, уберегла! Товаришшы, годки его – тож фронтовики – не выдюжили, скрутились, сгасли, ушли от етой болезни. А я не отдала его, как за маненьким ребёнком доглядывала! Слабый, ноги еле передвигает…

В зимнюю пору – в тулуп укутаю его, пуховой шалью обвяжу – и на салазках на приём к фершалице везу. С питаньем всегда управлялась, всю необходимую пишшу доставала и ему, и вам – детишкам.

Трудная пора. С каждой семьи тода как оброк тянули. Сдать надо было положенно-наложенную властями норму за подсобное хозяйство, за скот и птицу. По сэстольку яиц – с курицы, столько-то масла, сливок, молока, творога – от коровы, столько-то шерсти с овцы. Телок, боровок, овечки-барашки если есть, то и мясо давай! Коль режешь барашка, бычка – шкуру с них в заготконтору несёшь.

 Што из живности дворовой себе для пропитанья останеца?.. Мизер один!

…И то выходили из положенья. Масло сливошное колобок большой для отца и для вас от хуторских немцев привезу. Мёдок выручу в соседних мужичьих сёлах. Лишь бы отцу и вам с питаньем ладно было, болесь чтоб и отца не занурила, и вас не оборала – от него к вам не перешла.

Выходила всех вас – подняла, упасла! И отец излечился, и вы все здоровенькими, крепенькими вышли! Любо-ладно на вас поглядеть!

 О себе-то и не думалось. Не заботилась – порушила своё здоровье. А какая крепкая была. Не будет, казалось, износу!..

 ...Вы подрастали. Николай и Ниночка со мной и косили, и копнили, и возили сено. Колготились и на сенокосной страде, и так – по хозяйству. Отец, бывало, и месяц-другой, и третий, а то и весь год в больнице лежит, а я с вами – с детской оравой-бригадой – все хозяйственные дела выполняю. Сами на себя работаем: и домашнему, дворовому хозяйственному подспорью упасть не даём. Кто ишо о нас заботиться будет? На самих себя тока и надёжа.

...А вот ведь подросли вы, поднялись – все в дело пошли. На удивленье всему селу. Кто врач, кто учитель, а кто инженер. Не хвалюсь, но не у каждого в семье такое.

Уходите, разлетаетесь на простор. Тесно с нами, родителями. На волю надо, свою жизнь ищете! Скучаем с отцом, ждём –когда в родном доме объявитесь. Вспоминаем вас маленькими.

...Эх, и вам, младшеньким – тебе и сестрёнке твоей Верочке – тоже довелось-привелось наших взрослых забот хлебнуть. Тяготы сельские на себе примерить, нутром и памятью на всю жизнь впитать.

Нина и Николай-то уже в городе учились. Словно смену свою у них приняли… Нам с отцом поддержкой – заместо их стали.

Отец – бухгалтер. Сократили сельпо. В своём селе по специальности работы нет. Устроился на самом краю района – в совхозе. Ни условий, ни квартиры, ни питанья толком. Вдали от семьи год прогоремычился. Снова болезнь вспыхнула. Лежит в больнице. В чём душа, еле живой!

Одна с вами – с тобой и Верочкой! Всё хозяйство, и корова, и овцы – на нас.

...Время сажать картошку. Участок за Ериком, возле хутора Дубового. Сохнет пойменная земля, скоро в камень свернётся! Начало июня. Нельзя медлить! Верочке десять лет, тебе – восемь!..

 Где лошадь достать? Сабан² нужен. Где человека найти, чтоб помог? В колхоз иду, прошу… Кому – нам помочь?! Што ты!

Кажный при деле: и при обчем – колхозном, и при своём – личном. Нековда каждому.

Уж без помошника б ладно! Сама б взялась. С детушками да с Божьей помочью! Чай одолела, справила б посев?! Не с такем раньше управлялись, не в такех переделках в войну случалось! Где б лошадушку достать, да сабан найти. В такое страдное время, хто рази даст! Кажна пустяшна колымажка на шшету, кажна полусдохла лошадь при деле, кажный лемех на посевном заданье.

 ...В пожарку иду – к Михал Иванычу Кропотину. Кланяюсь, плачу:

 – Дай, хоть на несколько часов лошадку с телегой. Я окуратно. Не поврежу, не загоняю лошадку. Я потихонечку... Что я, женщина, худого-плохого могу сделать животному? Я осторожно, легонечко. Тока на нескока часов, и приведу обратно. Вторая лошадь при тебе ведь! Дай Бог, ничего не случица. Ведь скока лет и ничего не случалось такого – нексторного³ в твоём пожарном хозяйстве.

Он:

– Так-то так, Клавдея, а вдруг чово, иль кто увидит: доложит-заложит? Народ-то– он всякий! Прожили век – знам оба...

– Нет, – говорю ему, – не сбудет этова, люди-то они ведь все люди – знают, в каком я положении. Муж в больнице, куча детишек при мне. Лошадку накормлю и напою как следует! Уважь, Михайла Иваныч, пойми, в моё положение! Самому ведь и твоей семье пришлось пережить тоже всякого. Знаю я, лучше всех поймёшь меня!

 – Ладно, – отвечает, – сделам так. Я дал тебе лошадь на часок-другой, чтоб ты накосила немного травы для телка и овец. А ежли найдётся кто дюже любознательный, спросит, так и ответь ему: «Лошадь дали, чтоб травы накосить для своего телка и для лошадей из пожарки. Конюх, мол, доверил».

Сабан достанешь – под ветошь в телеге запрячь, штоб видно не было. И мешок с картошкой также укрой, чтоб не узнали, что я лошадь дал на посевную тебе. И можешь, коль надо, задержаться.

Место мне укажи только, где сажать будешь, штоб, ежли што, случай какой ненастный, найти б тебя было можно.

И травы для блезиру⁴ , накоси-насобирай. Привези в пожарку, штоб все видели, что не только для пользы себе ты лошадь с телегой брала!

У цыган, что в соседнем хуторе Дубовом жили, я узнала, што есть сабан.

Запрягла лошадку, положила два мешка картошки, заехала к цыганам. За сабан отдала бутылку водки и договорилась отдать ведро молока. Погрузили сабан. Накрыла и сабан и картошку ветошью. Сели с Верочкой и с тобой и – на свой посевной участок.

Приехали. Втроём кое-как стянули сабан с телеги, впрягли лошадь, начали пахать. На рукоятки сабана мешок с картошкой положили, штоб на край поля за ней с ведром не бегать. Пашем, сеем…

Ты, Володя, идёшь впереди, за узду лошадь тянешь, я за рукоятки сабан держу – нажимаю, пашу. Следом Верочка идёт, в борозду картошку кидает. Опустеет ведёрко, из мешка, что на сабане лежит – подсыпаем.

 Так и тянем, и тянем за бороздой борозду. Растёт, расширяется пашней полюшко. А мне тяжеле всех. Давлю с силой, как крепкий мужик, на сабан, штоб не по верхам, а поглубже землю взять. Чтоб удобней картошке в ещё сыроватой земле лежать и расти. Уже и сил нет, и ноги почти не идут!

 Остановимся чуть-чуть, передохнём, водички попьём и – дальше. Кусок за куском осваиваем, стараемся побыстрее управиться, штоб конюха не подвести. Вы молчите, терпите. Знаете, если сейчас не выложиться, не завершить посевную работу, больше такого случая нам не представится! Никто ни лошади, ни сабана нам не даст. Без картошки на зиму останемся. Никакой дядя на помощь не придёт!

 Ну, давай, давай, Гнедуха!..

...Не пищим, не верещим, молчим, терпим – изо всех сил выкладываемся! Всё уже и уже невспаханный участок, всё ближе и ближе окончание посева, и всё трудней и трудней сажать.

Торопимся, а всё, кажется, медленней, медленней движется работа. И мы стараемся, и лошадка старается – тянет из последних сил. Вся в мыле, пот льётся с неё живыми ручьями.

 Надо засветло закончить – сумерки вот-вот уже. Чуть-чуть осталось: бросить работу нельзя! Конягу не понукаем, умоляем:

 – Ну, давай, давай, Гнедуха, чуть-чуть, ещё чуть-чуть! Тяни, родной, вытягивай!

 Встанет Гнедуха, посмотрит на нас, вздохнёт глубоко, и снова тянет. Не пугаем, не ругаем, уговариваем. И он словно чувствует, понимает, что от него, только от него сейчас всё зависит! Старается и нам, и себе изо всей силы помочь! Упорно, натужно тянет!

 Остановим его, принесём из старицы водицы – напоим, нарвём, принесём свежей травки, дадим, что взяли для себя, большую мякоть хлеба. Передохнём – и он, и мы. И он, и мы одним вздохом, все сразки, продолжаем работу.

...Да, чай, не поругает конюх нас за задержку! Знает, что другой такой возможности – дать лошадь и пожарный транспорт (телегу) в помощь нам – у него уже не будет. Из пожарки нельзя никому давать ни гужевой транспорт, ни, тем более, тягловую силу! А он, сочувствуя нам, дал и лошадь, и телегу. Конечно, ведал: командой такой – из меня и моих деток – засветло с огородом не управишься. Тока задержавшись допоздна, сможем полностью закончить работу. Это нам он сказать не мог, а душою разрешенье дал. И мы ему благодарны.

 Ах, эта коряга!..

...Всё уже и уже невспаханная полоса поля. Земля здесь никогда не использовалась под огороды. Очищенный от кустарников, деревьев участок леса. То здесь, то там плуг наскакивает и выволакивает из земли корни кустов и дерев. Всё поле засорено ими, а снаружи – не видно. Чем ближе к краю поле, тем, кажется, больше этих корней, чаще и чаще они!

 Опять!.. Выскочивший из земли плотный, кряжистый корень, перекатывается перед лемехом – тащится им!

Ты, сынок не успел остановить лошадь, чтоб вытащить, вылезшую из земли корягу! Лемех наехал на неё. Я споткнулась, но ручки сабана не выпускаю. Лемех слетел с коряги –и прям мне на ногу! Распорол сапог и всю стопу. Рана большая, глубокая, кровь хлешшет!

 Промыла рану водой, обвязала, затянула крепко платком. Вроде кровь стала тише течь. Бросить б всё да подобру-поздорову на дорогу мылить! Домой лыжи вострить! А не окончена работа. Чуть-чуть – на рядов шесь-семь посева! Кончать – кровь из носа! Никто больше не даст нам лошадь для вспашки!

 ...Вы, детки даже не пикнули! Ты так и ведёшь конягу. Тянет и тянет он. Я плуг держу – пашу. Закончить надо! Только сегодня – сейчас!

Верочка плачет, жалеет:

– Как же ты, мамонька, доржишься-то. Больно-то тебе, тяжело! Сапог весь кровью пропитался!

 И ты – взглядом за кажным шагом! Штоб на помошь – ежли што! Торопитесь закончить – домой поскакать! А там уж фершалица какую надо – помощь окажет! Благополучно б лишь обошлось!

Засветло управились… Заташшили сабан на телегу, укрыли ветошью. Сенца подкосили, как и наказывал конюх. От души постарались, почти с копёшку накидали, чтоб самому ему завтра за травой не гнать.

 Сабан цыганам отвезли. В село добрались благополучно. Конюху лошадь, телегу (темнеть уже стало) сдали. Ничево не сказал. Лошадь мы не гнали, спокоем добирались. Напоена она, накормлена. Как положено всё исделали1! Взглянул тока на меня, на мою ногу – покачал головой: «Как же тебя, Клавдея, так угораздило?! Зови фершалицу быстрей!»

 Поблагодарили его. Так вот управились с посевной! Помнишь, Володимер, тот день?..

Помни, помни, сыночек!..

Помни, помни, сыночек, все заботы и тягости наши, как мы сообча, всей семьёй их переносили. Помни и меня, и отца – той жизнью, что мы все вместе доржались. Помни брата, сестрёнок своих – и вмалой детской своей поре, и во взрослой.

 Держите всегда друг дружку в виду. Берегите дорогу друг к другу! Не забывайте то далёкое время, што пролегло, пришло к вам с сызмальства и в трудностях. Может, оно самое главное в жизни, определившее и душу, и все ваши поступки навсегда. Оно и судья, и совесть, и характер, и ваша судьба.

 Где бы вы ни были, в каких бы годах-летах – эти дни будут светить, вести вас, поправлять в заблуждениях, ошибках, поддерживать в испытаниях, страданиях, успокаивать в разочаровании и горестях.

 Эти дни – ваш Божий свет. Не задавайтесь. Не будьте довольными и спокойными, видьте жизнь, какой с детства дал вам Бог её увидеть, испытать, понять – искренне, всем сердцем, и радостью, и болью.

Сыночек мой, помни и меня, и этот день. Видишь, мы уже старенькие. Твоя память о нас, твои весточки о себе – эта наша с отцом нынешняя жизнь и радость.

Мы гордимся тобой и знаем, сын, што ты нас не подведёшь. Служи и возвращайся домой, помни: ждём тебя кажным днём. Подойди ж ко мне, сынок. Кровиночка моя!

Вечер лился и лился...

 Вечер лился и лился, как бы и вовсе не думал затихать. Гости пили, ели, веселились, пели, здравствовались, говорили друг другу добрые, приятные слова. Весь мир словно хотел и дальше так – бесконечно, застольно и радостно – цвёсти и благоухать. Но молодёжь-то, молодёжь-то, будто причахла, приуныла – утомилась, что ль?..

Да и то ведь, как не утомиться середь стариков?! Рот зевотой – на всё нёбо открыт, как у у рыбы на берегу – воздух хватат. Может, болесь?! Вроди-ка нет! В здравии каждый. Скучно! Всё: хватит тут обитать, в другое место пора скакать! А то, чего доброго, и заснём тут, храпом весь дом протурим⁵ !

Санёк Калинкин ткнул Вовку в бок, показал глазами на стрелку часов под пляску вздрагивающую на стене. На стрелке: девять вечера.

Метнул взгляд:

– В клуб!

 Задвигалась, зашевелились ребятня-девчатня, и – к двери; выкатилась шумом-горохом с крылечка на улицу.

 Проводив молодёжь в клуб, остальная кампания с облегчением, даже вроде и с радостью (рази раскочегаришься застольем при молодежи-то? Чё ж, онадумать-то про нас буйт? последний овторитет растерям, и к себе уваженье) вздохнула и продолжила гульбу.

Прощался Володя с родным краем, напоследок в клуб зашёл. Отираются как бывалочи, топчутся ребята возле стен, как будто бояться от них оторваться – в пляшущей толпе девчат затеряться.

 – Ох, и давненько же мы тут не бывали. Да и то: не пора ли давно уж тут не бывать? Вся ровня давно переженилась. Уже гулькуются с детурушками своими давно. Один ты, наш кореш Володька, в холостяках обиташь. Ещё сволызнется⁶ и тебе: не опоздано, не упущено ишо. От судьбы не убегёшь, никак не обойдёшь. Захватит, схватит – не одолеешь, не отмахнёшься от неё, как от мухи, от судьбы-то? Эт сейчас ты ничейный, а враз, с размяку сделаешься ейный, как ушибёт!

Без крика и боли, своею волью – у самой родной, сердешной, дорогой в милой неволе окажешься!..

Чё смотришь грустно, Володенька? Не та пора? Не то время? Не годки твои правят здесь праздник, верховодят в беспечной и

бестолковой, но счастливой кутерьме. Ветрогонят, чертогонят взахлёб – грудь нараспашку, душа нарастяжку в клубном плясовом раю!

 Как в кино смотришь на чужую судьбу, вспоминая такую и не такую – свою, теперь, кажись, уж такую далёкую, и недоступную, и милую.

 А девчонки, девчонки, гляди, гляди, какими статными да норовистыми проявились.

 Отрада такая – соседей наша дочка с тобою рядом стоит!.. Финдара⁷ этакая – всё время невидная, невзрачная – в какую деваху вымахала! Душу аж взглядом прожигает! Разь обойдёшь?.. Да ни в сколь! Эх, приглашу прям счас к танцу!..

...А ничево, в грязь лицом робята не ударили. Так и должно быть А што тут таково?! Потанцевали, поплясали, покружились – для раздолья и интереса, для озорства и удали (мол, тож не лыком шиты, вашей ровне-парням, девки, нисколь не уступим). Как водится, как и велось – покорёжились-покуражились, побалагурили – развлеклись, своё отбуцали⁸ , отыграли, отметились – и шомором⁹ на выход!

Посмотрели, повспоминали, встряхнулись –и в прежнюю свою жизнь возвернулись! Тускло на душе – не шутошно брату!..

Где трезвон?

– Ладно щ не остались, – бубнит, улыбаясь, Санёк, – зацепились б в клубе, чего доброго, даже к зарянке домой б прискакать не успели. Увлечёшься. Ночь така... Радость распирает. Как хмель, голову кружит! Того гляди, – подтрунивает над собой Сашок, – как в холостую пору и в подвиг ударишься! Прогулки во все переулки!..

...Той же реденькой оравкой идут по главной улице. Прибились к прицерковной стороне, потом опять в обрат – мимо клуба. Уже за полночь. В клубе – расходная! Поодиночке и гурьбой сыплется молодёжь с клубного крыльца. Гаснет над тамбуром лампочка. Визг и хлоп двери, стук и лязг замка. Прощально несутся над селом звонкие пересвисты ребят. До первого плеска лучей затаятся в палисадных купавах парочки. Глухо, как бы нехотя, то там, то сям пробрешут собаки. Рядом проскулила собачонка и – замолкла. На околице, у дворов возле рощи оборвались, словно улькнули в воду свисты, проводивших девчат ухажёров. Большой яркий месяц встаёт за уральским лесом.

...Откуда-то, кажется, из центральной части села, пронзительно взвился наигрыш гармони. Верна себе станица! Не выстудишь, не избудешь ничем её привычки и нрав. Кто-то ещё гуляет?! Ужели?!

Господи, такое всё родное и близкое!

– Зайдём к нам, – предложил Володя, – теперь, наверное, все разошлись. Побудем, посидим – одни…

 Вот и родной переулок, угол пожарки… Что такое?!

Звоном-сияньем, зовом к плясу – гулянью окатывает трёхрядка.

 Да это у нас во дворе!..

 ...Ноги сами кренделят под гармошку! Лампочка на веранде качается под ритмичный громкий перестук каблуков! Говор, крики!

Вся честная компания на крыльце! Душно в доме, а тут приволье! Взбодрённые хмелем, внезапно проявившейся прытью – ох как разошлись, вознеслись праздником гостюшки!

Звонкий, женский голос покрывает, захлёстывает трёхрядку, разносится над двором, переулком, над соседними дворами и улицами.

 ...Цыган едет,
 Сбруя светит.
 Цыган едет,
 Сбруя светит.

Да ведь это мама моя выплясывает и поёт!

 На серёдку площадки перед крыльцом стянут-спущен с веранды старый дубовый стол. На нём пляшет!

 Едет цыган за границу,
 Искать Машу белолицу.
 – Нате, нате ключи золотые,
 Открывайте сундуки дубовы.

Как хрустальная звень ручья – чистый, ясный голос прохватывает восторгом, теплом. В такт трёхрядки стучит чечётка – звонко, лихо! Вдребезги, вдрызг грохает ночну тишину!

 – Как хорошо-то на душе, как радушно! – думает мать, – Как во ту пору, когда в девках я ишо ходила. Ладно-то как снова вместе собраться!

Нёбушко притихло, задумалось, теплом и уютом всю гуляночку накрыло. Как в те давние года.

 Трудностями, холодом, голодом их волокли. Не чуем, не признаём счас памятью их такими, а желанными! Потому что тама, там наша молодость.

 – Свети, играй месяцушко! Переливайтесь сверканьем звёзды!

Волнуй, колышь, ветерок добрым теплом, радостной дрожью сверху донизу купавы клёнов в палисадных садах. Неси к несравненным, золотым нашим дням! Веди их к нам сюда на праздник! Как хорошо-то, Боже ты мой!

– Ну-к, Василий Петрович! Грохотни, да с трепетом! Не затихай, заливай, толкай, бутырь¹⁰ жаром жилы! Не засыпай, бурли ноченька! Эй, вставай из просыпи, не проспи етот вечер, гостюшка! В кои-то годы так вот мы собрались все вместе!

 Вот так мы гулям!

 Дядя-то Лёша Неверов, что выделывает – вытворяет! На одной – единственной ноге такое творит! Отбросил в сторону костыли, уцепился обеими руками за край веранды, присядку единственной ногой изображает. Выкинул её вперёд, назад сдвинул-подобрал да притопнул громко! То присядет, то привстанет!

 – Ох, ты! Эх, ты! Вот как надо! – гомонит напропалую, на трезвон – на всю раздачу. – Смотрите, глядите, что может одноногий человек сделать! Ну-ка, сделайте так! Что? Чижоло? Кишка тонка?! Ты чё, Егор Моторыч, люсишь? Ну-к сделай, как я, одной ногой! Не получа-аца! То-то и оно! Не можешь, так и признай! Две-три присядки – и в сторону?!

Ну-к, не сиди, вокруг глазом не води! В круг, в круг выходи! Вспомни, холостыми – эт ишо перед самой войной – как наяривали на плясках перед девками! Чё никак – так?! Давай, давай тряхни стариной! Вспомни-ка! Ну, во – пошёл, пошёл! Как паровоз вдышался, дух появился, во-во – разшагался! Бравый, молодой, хучь во второй женись!

Бросай свою старуху, ишши топерь молодуху! Вон как стал приседать, аж пыль столбами из-под ног! Того гляди и с крыльца скотишься. Татьяна, поддоржи мужика в пляске, не кисни за столом. Давай выкатывайся за мужем: звени, греми!

Тесно гостям на веранде, спускаются во двор. Один, второй, третий... А дядька, дядька мой Григорий Иванович – прям свистом летит в пляс! У Прокофича глаза блестят, сверкают, ноги ходуном под столом вычекмениваются¹¹ , метит коршуном в круг! Дядя Вася на выжим, в размах! Пальцы с пристуком пляшут на клавишах, на задор, на удаль стегают!

– Эй, вперёд, холостёжь! Вспоминай былое, наше удалое! Порфи-и-ри-и-ч, Порфирич! Чё-т засиделся, штоль нарастопырку мысли? Вижу – наготове?! Ну-к, выдай коленца – утри всем нос!.

Ох, молоды-ы-е, дуд алы-ы-е! Как мы ето! Как мы то! Эх, наяривай!..

– Не клонись, не гнись – эй, Иван Иваныч! Тож в пляс! В пляс! Поднимай со скамейки Марью! Хвайт ей сидеть, от скуки млеть!

– Ну-ка, Марья, подымайся, вокруг мужа повращайся! Давай, давай! Ноги с пола поднимай! Сонно, томно тебе?! Ну-к рукавами омахни, ладошками-то опахни! Во-во! Так, так вот! Подбодрись! Веселей, поулыбчивей! Тряхни коблуками! Притопни ножкой, да другой! Подвигай, подвигай! Дай кренделя, каки нам и не снились!

Заворачивай! Кружи, кружи Ивана! Ой, доржись, Иван! Распотешилась супруженька – не остановить! Пошла, поплыла!

 Вихорь и ветер во все стороны летят! Одной рукой махнёт – корабли плывут, другой выкинет – лебёдушки взвиваются! Иль так тока кажется нам?!

 –Эй, хозяин, ты чё это?.. Семёныч! Хва-хва сидеть! Табуретки –в кусты! Стол и тесноту толкай! Простор выдвигай! Открывай калитку. Невмоготу здесь уже, воли нет во дворе! Всю гульбу забирай – и на улицу давай!

 – О-о-о, Иван Прокофич никак поднялся! Поразвёлочи – тож к пляске охочи?! Давай, давай дядь Ваня! Тёть Дарья твоя – рядом.

Задела, завела гармошка иеё. Вскинулись супружцы. Польку затеяли! Да складно! Как во те семнадцать лет. И не подумашь, што столько лет с той поры шадарахнуло!

Эх, и мне не удержаться. Ноги сами в пляске задвигались! Тянут, тянут в круг.

 – Пётр Лексееич, да хватит усы разводить, табак переводить, махоркой чадить! Открывай, ради бога, калитку да на улицу компанию вытряхивай!..

Месяц прямо над нашим двором. Негустой ветерок играючи трогает, хватает, покачивает ветки палисадной акации, лапы сосёнок во дворе, шевелит коротенькие тени их крон. Как наседки на гнезде – на своих тенях, словно погружённые в одну общую и добрую думу, сидят дома. Молчит, внимая уюту, село. И лишь гулянка возле нашего дома тревожит, но не ворошит, не переворачивает, а как бы подчёркивает, делает радостней и желанней ночной покой...

Ну, завелись, взъерошились!..

 – Ну, завелись, взъерошились!. Как в молодости отряхивают, возгудают, – задумчиво говорит тётя Таня Ходарева, – топерь до зорянки не угомонятся! Разошлись, старичьё! Вспомнили молодость!

 – А што?! Хвайт на месте стоять. По селу айда! – кричит, опершись об ограду, размахивая костылём, дядя Лёша Неверов.

– На улицу, на улицу! – зовёт, тянет за собой гостей Будённый наш – Пётр Лексеич Волженцев.

– А ты, Мария, чево снова расселась зрителем?! Вон Иван Иваныч твой как расходится, надрывается: «На раздолье душа просица – тесно, мол, в доме, тесно и во дворе!»

 Ему в поддержку зашёлся да Николай Иванович Сураёв:

 – На улицу, на улицу, годки! Эх, да по селу пройтись! Невмоготу. Разгуляться охота! Душа горит, помавает! Не доржите, не то-ми-и-те!..

Ногами-то, чё-точешет, взбубенивает. Придорожная пыль столбиками взвивается, травка будто пружинит, вверх его тычет, подбрасывает. Вприпрыжку, взлягушки, как молодой телёнок на первой весенней лужайке задорится, неодолимо, потихохоньку- полегохонькувсё ближе и ближе к калитке.

Держит частушку – не спровадится.

Нас хают и ругают,
А мы хаяны живём.
А мы хаяны, отчаянны
 Нигде не пропадём!

Дарья Николавна – в балалайкин наигрыш – влёт, наподхват:

Коля, Коля, ты отколя?
Коля с крутенькой горы!
Как рассталась с тобой, Коля,
Не забуду с той поры!

Выкатились, вылетели гости на простор. Первым дядя Вася Бочкарёв с гармонью. Перед палисадом уже пляска идёт! Месяц у середки неба. Грустно, завидуя людям, вниз смотрит...

– А ведь вот так раньше гуляли, чуть не до зорек курлыкались, шугомонили, – проговорила Дарья Николаевна.

 – Вишь, и счас на том стоим, – вторит тётка Таня. – Завелись – не унять никак. Не нагуляются, пока будёнки не остановят! А то и на следующий день по новому кругу без перерыва, не моргнув, как б так и надо, повернут. Про годы свои забыли, будто и нет их – етих лет, будто ничего в прошлом и не было – ни войны, ни переживаний.

 И пошла, и потянулась взъерошенная хмелем-весельем толпа по улицам и переулкам. Дядя Вася с гармонью, как заглавный. Женщины для песни и пляски тоже с ним наперёд вышли. Подстраиваются други, остальны. Взжурчал, всколыхнулся, взметнулся до самого рассвета праздник!

  Вон оно – милое наше нёбушко, вон он – добрый, яркий наш месяц! Деревья и кусты, внимая нам, радуются нашему гулянью. Раскачивая сумрак, как и мы, вспоминают своё далёкое, прошедшее. Под ветерком ветвями растекаются, пластаются. Норовят с нами заодно – тоже плясом-куролесом пройти, зачерпнуться!

 – Хорошо-то как! Месяц светит, звёзды блещут!.. Небо задумчивое, ласковое, доброе! – шепчет мать. – Вечер какой выдался! И мы все вместе нынче! Спасибо, Господи!..

...Вскинтесь сады и купавы, напоследок в этом году – перед промозглой знобкой осенью и студёной снежной зимой! Там уж так не распляшешься на воле! Только вброд по сугробам проплывёшь-пронырнёшь под суровым зимним солнышком! Не тормози наигрыш, Василий Петрович! Давай – не сникай! Мехами громогонь, громозди, чуприну свою в рихм гармошки вскидывай да ногами поддавай, пыль поддевай! Заводи кажного плясом-куроплясом, чтоб не засыпал, не соловел, самовыхватом на серёдку поляны выскакивал!..

 – Твои, твои, Володя, проводы отмечают, – шепчу брату. – Запомнишь, Володенька, проводы!

 Володя молчит.

Прощание

Ещё густ утренний сумрак. Но тьма в восточной стороне над горизонтом как бы тускнеет, сереет, смутно пока проявляя в нарождающейся полоске рассвета очертания холмов, чёрную густую щетину леса, долину вдали. Заря, расширяясь и всё гуще алея, поднимается выше и выше над дальними холмами, над Городской горой, над излучиной Урала.

Над поёмным лугом и речкой плотная пелена тумана. Она, поднимаясь, ползёт к селу. Знобко. До косточек пробирает утренний осенний холодок.

В доме тихо, тепло. Ночной сон ещё цепок. Мерный сап уютно раскатывается по комнатам. Всё отчётливей синеют, светлея, ставни окон. Кукарекнул петух, замычала корова. Мать уже сидит на кровати. Втискивает ноги в чувяки. Накинув на плечи кофту, осторожненько, тихохонько, чтоб никого не разбудить, на цыпочках проходит в прихожую. Здесь и кухня.

Растапливает печку. Чистит картошку. На разделочной доске мельчит для борща свежую капусту. Приглушённый стук кастрюльки. Наливает в неё воду и запускает, разделанное на мелкие кусочки, мясо, ставит вариться на печную плиту.

 Надевает фуфайку, накидывает шаль. Сев на стул, натягивает, утеплённые следками из овечьей кожи, рабочие свои резиновые сапоги.

 Звенькает дужка старенького (для посыпок скотине) ведёрка, в него мать из бочки в погребушке подсыпет корм бурёнке перед дойкой. Другое ведёрко Жданке для водопоя. На руку повесила доёнку. Глухо, погромыхивая вёдрами, выходит в сенцы, а потом и во двор.

 Следом за ней, на ходу накидывая рабочую куртку, выскакивает и отёц.

 – О-о-о! Выписался, наконец! – радостно его встречает мать. – Всё нет и нету! Думала – и о работе от гулянья забыл, проспишь!

Пока с дочками посуду-то всю после гостей разгребли, перебрали, перемыли, – рассказывает ему, – управились наконец, – спать улеглись тока к трём часам. На коротку ногу ночь-то! А тебя ж, прям, как в постель-то отмахнуло, так сразки и отрубило: тока пузыри из ноздрей отлетали!

Хорошо погуляли, как никовда, – удовлетворённо и задумчиво, как бы сама себе, говорит она. – Проводы сынку какие спроворили-справили. Как по заказу! Забористо, заковыристо, по-настояшшему! Погуляли, отмахнули – напрочь, ото всей души! И гости довольны, и нам – радошно!

Мы-то уже – в постелю, а, молодёжь-то, наэрно, до утра так и шомоняла. Вовка-то, не знаю во скока (под утро, тоже, небось!..) домой притулил. Я уже спала.

…Глянула дайче забился в подушку. Храпит-свистит от души!

Нагулялся! Не буду будить. До автобуса время есть. Не скоро – часа через два. Счас – шесть. Будет – в восемь! Пусь понежится, поспит, сынка, маненько! Напоследок!

 –  Ну, иди, иди, отец – корми скотину! Вон, измычались уже на нет – и корова, и тёлка! И бычок уже подвыват. И овцы гомонят, скоро, чать, огородку снесут! Иди, иди!.. Жданке-то – нашей кормилице – первой кинь! Счас подою. Угошшу сыночка молоком. Когда ишо молочком-то парным мать сына покормит!..

Мать смотрит на спящего Володю.

 – Семёныч, ну, чё – поднимать надо?! А то проспит. Позавтракат – и к автобусу. А то не успет ко времени на сборы в военкомат!..

 ...Солнечный шар – широкий, огромный – наполовину выкатился из-за Городской горы. Венец лучей пронзительным махом окатывает густо-синее, без единого облачка, небо.

 Нижние лучи, выскальзывая из-за горы, ряд за рядом, как бы исподволь, постепенно ощупывают, просматривают, как бы дозором обходят сельские улицы. Скатываясь с гребней крыш, обдают половодьем яркого света дворы.

Туман над речкой, взрываясь, распадаясь на лохматые, густые клубы, теряется, прячется в вечно зелёной куге на берегу, в стеблях посохших трав, зарослях полыни на лугу. И в прогреваемом лучами воздухе, совсем исчезает.

Как бы оттаивают и опавшая листва, и сам воздух. Влажно, промозгло утром.

– Позавтракал, сынок, успел? Побрился, оделся? Пора! С минуту на минуту автобус! Вон из окон наших видно: сбилась толпа – порядочно собралось! Скоро… Наверно возле речки у рощи показался... А тут езды-то – по времени: на родительский дом ток с автобусной остановки взглянуть… Сынок мой! В армию отправляешься, по-настояшшему – в поход! – Шура! – кличет отца…

 В руках у матери домашняя старинная икона Богородицы с маленьким Иисусом на руках. Икона искусно окаймлена – одежда и Матери, и Сына, торжественно-празднично расходящиеся нимбы над их головами –плотной серебристой, тоже из далёкой старины, фольгой.

 Эта икона в старом доме (вместе с другими двумя иконами) стояла в Красном углу горницы – в небольшом иконостасе. В новом доме иконы разместили отдельно. В зале, над кроватью родителей и в прихожей – каждая в своей маленькой божничке.

 – Иди за мной, сынок, – зовёт мать.

Через прихожую, заходят в кухню. Здесь, возле печки, тож с иконой в руках отец. Потемневшая от времени, но без оклада и, поменьше той, что у мамы – икона Божьей Матери и младенца – Сына Божьего.

 Мать стоит у печки, рядом с отцом.

– Подойди, сынок, сюда! Будем благословлять тебя! – говорит она.

Володя встаёт на колени. Мать иконою осеняет его. Володя крестится, целует икону. Мать крестится и крестит его:

 – Благословляю, сыночек!

 Отец осеняет Володю своею иконой. Володя, перекрестившись, целует икону. Отец кладёт крестное знаменье на себя и Володю:

– Благословляю тебя!

– Ну, теперь к походу готов! – говорит мать. – Собирайся, сына!

 Люди на остановке зашевелились! Автобус подходит!..

Николай Александрович Волженцев родился 15.01.1947г. в селе Черноречье Павловского района Оренбургской области. Поэт, прозаик, краевед. Учился в Чернореченской школе (1953 – 1960), в Оренбургском городском медицинском училище (1960 – 1964), на лечебном факультете Оренбургской государственной медицинской академии (1964 – 1970), в интернатуре (1970 – 1971). В 1970 – 2000гг. работал врачом, заведующим больницей, заместителем главного врача в Переволоцком районе. Начало литературной деятельности относится к декабрю 1964 года (стихотворение «Сенокос» в газете «Комсомольское племя»). Отмечен наградой Министерства здравоохранения СССР «Отличник здравоохранения». Член Областного литературного объединения имени Мусы Джалиля (позднее – имени Владимира Даля) с 1963 г. член Союза писателей России. 
Печатался в коллективных сборниках «И дым отечества...», «Сенокосы», «Спасенная весна», «Помнит мир спасенный», антологии оренбургской поэзии «Вечный берег»,  в сборниках стихов и прозы писателей Оренбуржья «Они прилетят!», «И с песней молодость вернется», «Родительский день», сборниках «Мы из России XX века», «Душа хранит», антологиях «Внуки вещего  Бояна», антологии «Утро Победы», «Ты припомни, Россия, как все это было!...», альманахе «Гостиный двор», в журналах «Брега Тавриды», «Оренбургский край», «Урал», «Роман-журнал XXI век», «Оренбургская заря».
Автор многих книг прозы и стихов. К 270-летию села Черноречье вышла в свет  книга «Чернореченские кокурки» (2006 г.).
Обработал и подготовил к печати военные дневниковые записи отца «Остаюсь жив».
Вёл занятия районного литературного объединения.
Лауреат премии «Оренбургская лира», литературной премии им. П. И. Рычкова, литературной премии им. В. Правдухина. Обладатель «Серебряного витязя» (за книгу «Крыша с кандибобером» (2016 г.). Награждён Благодарственным письмом Союза писателей России (2022). Отмечен благодарностью Губернатора Оренбургской области за многолетнюю плодотворную работу по сохранению литературного наследия Оренбуржья (2005г.). Почётный гражданин Переволоцкого района, Почётный гражданин села Черноречье.
Живёт в посёлке Переволоцком Оренбургской области.

Вверх

Комментариев: