Станислав ВТОРУШИН
|
1966 год для всей литературной Сибири был особенным. В середине мая в Кемерово прошло Всесоюзное совещание молодых писателей. Его руководи телем был председатель Союза писателей России Леонид Сергеевич Соболев - элегантный человек с аристократической внешностью, безукоризненными манерами и высочайшим авторитетом в писательской среде. Вместе с ним на совещание прилетели Ярослав Смеляков, Василий Федоров, Сергей Антонов, Михаил Львов и многие другие не менее известные писатели. Одно перечисление этих имен в то время вызывало трепет в душе. А когда на заключительном заседании в областном театре драмы Ярослав Смеляков вышел на сцену и глуховатым голосом начал читать свое знаменитое стихотворение «Если я заболею, к врачам обращаться не стану…» у многих в зале по телу побежали мурашки. Это стихотворение уже давно жило отдельно от самого Смелякова, его переложили на музыку, оно было своеобразным гимном поколения, и никто никогда не спрашивал об имени его автора. Мне посчастливилось быть участником того совещания, в Барнаул я вернулся с него перегруженный впечатлениями. Рукопись стихов, которую я привез в Кемерово для обсуждения, изрядно поругали, но рекомендовали к изданию. Не помню точную дату, но вскоре после совещания, я случайно встретил на центральной улице Барнаула своего приятеля, стихами которого в то время зачитывался весь Алтай, Леонида Мерзликина. Он шел с каким-то худым парнем, на котором, словно на вешалке, болтался длинный коричневый пиджак и серый шарф, несколько раз обмотанный вокруг тонкой шеи. С Мерзликиным мы не виделись несколько недель, он кинулся ко мне, чтобы обняться, потом, кивнув на своего приятеля, сказал: - Знакомься, Коля Рубцов. Широкой публике стихи Рубцова были тогда мало известны, но в поэтических кругах о нем ходили легенды. Его строчки: «Стукну по карману - не звенит. /Стукну по другому - не слыхать. /В коммунизм, в безоблачный зенит /Полетели мысли отдыхать» передавались из уст в уста. Впервые мы услышали их от Мерзликина. Читал он и его знаменитое заявление ректору, когда Рубцова пытались исключить из Литинститута: «Быть может, я для вас в гробу мерцаю, /Но должен заявить, в конце концов: /Я, Николай Михайлович Рубцов, /Возможность трезвой жизни отрицаю». Рубцов казался нам легендой, бросившей дерзкий вызов всему, что мешало жить и развиваться русской поэзии. Представившись и пожав руку, я внимательно смотрел на него. Рубцов был среднего роста, болезненно худым, с узким лицом и глубоко спрятанными карими глазами. У него был высокий лоб и редкие каштановые, почти под цвет пиджака, волосы, зачесанные на бок. Оказалось, что он уже несколько дней жил в Барнауле, куда ему посоветовал приехать другой барнаульский поэт - Василий Нечунаев, с которым они вместе учились в Литературном институте, правда, на разных курсах. Рубцов обрадовался возможности побывать на Алтае потому, что он мог увидеться здесь с Мерзликиным, которого считал своим другом. Они вместе поступали в Литинститут, но Мерзликин уже закончил его, а Николай все мыкался в студентах, переходя с очного обучения на заочное. Ночевал Рубцов у старшей сестры Нечунаева Матрены Марковны, жившей с двумя детьми, но имевшей крохотную свободную комнатку. Мы оказались недалеко от мастерской художника Николая Иванова, писавшего великолепные сюжетные полотна о жизни Горного Алтая. К нему в любое время мог прийти кто угодно, а уж поэты, тем более. Над городом висели лохматые серые тучи, обещавшие вот-вот разразиться дождем, и мы, не долго думая, направились к живописцу. По дороге, конечно же, купили водки. Николай Иванов был крупным человеком с большими руками тракториста или лесоруба и громогласным басом. Увидев водку, он воскликнул шаляпинским голосом: - О! А у меня есть редиска и непрев зойденные соленые огурчики. Тут же организовал стол, разлил водку и после того, как мы выпили по первой стопке, пробасил, уставившись на Рубцова: - Ну, читай! Своих-то я слышал уже не раз. Рубцов сидел с краю стола, тихий, ушедший в себя и, казалось, не замечал того, что было вокруг. Он вообще походил на человека не из мира сего. Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами и могу сказать, что за всю свою жизнь я не встречал ни одного человека, на лице которого была бы запечатлена такая отрешенность. По всей видимости, его одолевали тяжелые думы, но он никогда не рассказывал о них другим людям. Как я узнал намного поз- Тихая моя родина!
Мне показалось, что Иванов перестал дышать. Некоторое время он, застыв, смотрел на Рубцова, словно пытался запечатлеть его портрет, чтобы потом перенести на свое полотно, потом, моргнув, спросил: - А еще что-нибудь можешь прочитать? Стихотворение потрясло его. Я много раз потом встречал это стихотворение в различных сборниках, и во всех них последняя строка первого четверостишья выглядела по-другому. Вместо: «В светлые годы свои» там стояло «В детские годы мои». Но могу спорить на что угодно, что в тот день я услышал это стихотворение так, как привел его здесь. А Иванов все смотрел на Рубцова, словно не веря, что сидящий перед ним худой парень в большом не по размеру пиджаке и сером, уже довольно поношенном шарфе смог написать такие стихи. Но Рубцов, снова качнувшись и уронив на колени сцепленные в ладонях руки, продолжил: Звезда полей во мгле заледенелой,
Иванов молча налил водки в рюмки и, чокнувшись с Рубцовым, сказал: - За тебя! Коля растаял. Он словно сбросил давящую на него тяжесть и начал говорить о том, что в журнале «Юность» скоро должна появиться большая подборка его стихов и он, уезжая на Алтай, просил, чтобы гонорар за нее ему перевели сюда. Он сообщал это таким тоном, словно должен был получить целое состояние. Я только потом понял, что даже гонорар за подборку стихов для него действительно был равен состоянию . - А еще, - просветлев лицом, сказал Коля, - в следующем году в «Советском писателе» обещают издать мою книжку. Я ее так и назвал: «Звезда полей». Хотите, почитаю из нее? - неуверенно спросил Рубцов и обвел нас детским, беззащитным взглядом. - А для чего мы здесь сидим? - пробасил Иванов. - Читай, конечно. Сейчас уже не помню всех стихов, которые читал в тот вечер Николай Рубцов. Но одно из них врезалось в память до конца жизни. Когда он начал читать «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны /неведомый сын удивительных вольных племен» мы словно оцепенели. В Кемерово мне довелось слышать много великолепных стихотворений, но то, что читал Рубцов, было особенным. Его стихи шли из самой души, они были глубоко личными и в то же время всеобъемлющими по своим чувствам. Каждое слово в них было выстрадано, выверено по мысли, ложилось в строку, словно венец к венцу при строительстве крепкого крестьянского дома. В его стихах звучала музыка, которую, смеясь и плача, играла вся Россия. Мы засиделись у Иванова до позднего вечера, выпили всю водку, которую Рубцов почему-то называл вином, а когда уходили, художник обнял нас своими огромными ручищами всех троих сразу.
Дождь так и не начался, тучи сползли за город, центральная улица Барнаула была залита огнями загоревшихся фонарей. Навстречу нам попалась стайка девчат, которые, непрерывно щебеча, то и дело над чем-то смеялись. Мы окликнули их, но они, стрельнув по нам озорными глазами, прошли мимо. - Хорошо у вас, - удовлетворенно вздохнул Коля. Помолчал немного и добавил: - Может, и в Горном будет не хуже. Вместе с Мерзликиным они проводили меня до моего дома, а на следующий день Рубцов уехал в село Красногорское, расположенное в предгорьях Алтая. В красногорской районной газете ответственным секретарем работал друг Мерзликина Геннадий Володин, тоже, кстати сказать, поэт. У него и остановился Рубцов. Само село не очень привлекательное, но окрестности его удивительно красивые, недалеко от райцентра протекает река Бия, берущая начало из Телецкого озера. Ее берега обрамляет темно-хвойная тайга, а вода в реке настолько прозрачная, что даже на двухметровой глубине видны лежащие на дне камни. Короче говоря, настоящая сибирская глубинка. Там и провел почти все лето Николай Рубцов. В Барнаул он вернулся в начале августа. Был он в том же пиджаке, в котором я увидел его в мае, но без шарфа. Лицо его потемнело от загара, и весь он выглядел окрепшим и посвежевшим. На этот раз Рубцова сопровождал его сокурсник по Литинституту Василий Нечунаев. Рубцов обрадовался мне, как старому знакомому. Мы сели на скамейку в сквере на цент- ральной улице Барнаула. Я спросил Рубцова понравилось ли ему на Алтае, удалось ли поработать в эти летние месяцы? - Кое-что написал, - как-то вяло, без особого энтузиазма ответил Рубцов. И я понял, что он или не очень доволен тем, что ему удалось сделать за это время, или у него просто нет настроения. А когда я попросил его что-нибудь почитать, он отмахнулся: - Ну что мы будем сидеть на скамейке и читать друг другу стихи? Рубцов не хотел уезжать в Москву, на Алтае он провел еще месяц. Его очень тепло встречали здесь. Он общался со многими нашими писателями, художниками, актерами. Точно так же тепло относились к нему и в Горно-Алтайске, куда он за время своего пребывания у нас ездил дважды. Уже после смерти Рубцова я услышал о том, что, напившись, он часто бывал просто нетерпим. Может быть, его доводили до этого? В Барнауле мне не раз приходилось видеть его крепко выпившим, наши поэты, общавшиеся с ним, пили ничуть не меньше, но единственное, что он делал, подвыпив, - брал в руки гитару и начинал не читать, а напевать речитативом свои стихи. И очень жалел, что ни у кого из нас не было гармошки. В середине сентября, вернувшись из Горного Алтая, он сразу пришел ко мне и спросил: - Скажи, Слава, я не могу получить гонорар за стихи, которые ты отдавал в «Алтайскую правду»? Собираюсь ехать в Москву, а денег на дорогу нет.
Провожать Рубцова на вокзал пришли мы с Мерзликиным. На прощание, конечно, выпили. Коля помахал нам с подножки тронувшегося вагона рукой, и мы простились. А на следующий день жена, возвращаясь с работы и открыв дверь, смущенно сказала: - Впереди меня по лестнице поднимался какой-то парень. Он прошел на верхний этаж. Мне показалось, что это Рубцов. Я засмеялся, сказав: - Откуда ему взяться? Мы вчера проводили его с Мерзликиным. Он сейчас уже в Омске или еще дальше. И в это время в дверь робко постучали. Жена растерянно посмотрела на меня, я открыл дверь и обомлел. На пороге стоял Рубцов. Он смотрел таким виноватым взглядом, что я, не задав ему ни одного вопроса, сказал: - Проходи. Оказалось, что Рубцов смог доехать только до Новоалтайска - первой станции, находящейся в двадцати минутах езды от Барнаула. Устроившись на своем месте в вагоне, ему захотелось пива. Когда поезд остановился, он вышел из вагона, прошел в станционный буфет и взял кружку. Пока он пил пиво поезд ушел. Как он добирался до Барнаула, где был почти сутки, я не спрашивал. Виноватый, по-детски беззащитный взгляд Коли выдавал его непередаваемую растерянность. - Иди, умойся, - сказал я ему, кивнув на дверь ванной. Пока он умывался, жена накрыла на стол. - Ты понимаешь, прослушал объявление о том, что поезд отправляется из Новоалтайска, - попытался оправдаться Коля, садясь за стол. - Если бы знал, что так будет, никогда бы не стал пить это пиво. Кстати, оно было совсем невкусное. Мы с женой не стали спрашивать о том, что с ним было дальше, все было ясно и без этого. Я стал лихорадочно соображать, где взять деньги на новый билет Рубцову. Ведь пришел он ко мне именно за этим. Но ничего путного в голову не приходило. Поэтому перестал мучиться сомнениями, а после того, как поужинали, попросил его почитать стихи. Настроение Рубцова улучшилось, он почувствовал себя снова среди друзей, и долго уговаривать его не пришлось. Поэ зия была его жизнью, она единственная ни разу не изменила ему, отвечая и верностью, и бесконечной любовью. Он знал ей цену лучше многих других. Он читал много, как будто знал, что больше уже никогда не вернется на Алтай. На следующий день я вывернул все свои карманы и кое-как наскреб двадцать пять рублей. За пятнадцать из них мы с Колей купили ему билет в общий вагон, десять осталось на дорогу. Как он прожил на них, я не знаю, ведь до Москвы было три дня пути. - Как только приеду домой, сразу же вышлю тебе мой долг, - крикнул с подножки вагона Рубцов. Поезд уже набирал ход, я помахал ему рукой, он ответил мне тем же. Больше мы с ним не встретились. …Три года назад на Шукшинские чтения, ежегодно проходящие на Алтае, приехала большая делегация кемеровских поэтов во главе с моим давним знакомым и другом Борисом Бурмистровым. После выступления в библиотеке родного села Василия Макаровича Шукшина у нас осталось полдня свободного времени, и я предложил поэтам съездить в те места, где провел все лето 1966 года Николай Рубцов. Они, конечно же, с радостью согласились... Мы побывали в селе Красногорском, постояли около двухэтажного дома из красного кирпича, на первом этаже которого жил Рубцов. Нам даже показали окно его бывшей комнаты. Потом съездили к реке Бии, посидели на берегу, где он когда-то таскал на удочку пескарей, повспоминали его стихи. Я смотрел на бегущую у наших ног прозрачную воду, слушал ее недовольное бурчание, когда она натыкалась на камни, и вспоминал прощальный взгляд Рубцова, стоящего на подножке уходящего поезда. Он, наверное, знал, что уезжает от нас навсегда. В тот последний вечер он прочитал нам с женой свое стихотворение «Журавли». Столько лет прошло, а когда по радио или с телеэкрана зазвучит его первая строчка: «Меж болотных стволов красовался восток огнеликий…» у жены сразу влажнеют глаза, а мне начинает казаться, что Рубцов до сих пор машет рукой с подножки вагона. Фотографии фотокора газеты «Восход» Владимира Мусохранова, сделанные в 1966 году,были переданы писателями Валерием Ивановым (с. Красногорское Алтайского края) и Валерием Тихоновым (г.Барнаул) |
|||||
| Cтихотворения Николая РУБЦОВА, написанные в Алтайском крае – летом 1966 года В СИБИРСКОЙ ДЕРЕВНЕ То жёлтый куст, Скулит щенок Какой покой! Когда привычно Случайный гость, *** А вдруг он лопнет, этот мир? Как набежавшей тучки тень, Тележный скрип, грузовики, ВЕСНА НА БЕРЕГУ БИИ Сколько сору прибило к берёзам Вдоль по берегу бешеной Бии Говорю я и девушке милой: В ГОРНОЙ ДОЛИНЕ Над горной долиной – мерцанье. Тюльпаны, тюльпаны, тюльпаны… Я видел суровые страны, И только когда вспоминаю ШУМИТ КАТУНЬ Виктору Аcтафьеву …Как я подолгу слушал этот шум, Как мимо башен, идолов, гробниц Катунь, Катунь – свирепая река! И Чингисхана сумрачная тень Всё поглотил столетний тёмный зев! В горах погаснет солнечный июнь, СТАРАЯ ДОРОГА Всё облака над ней, | |||||
| |||||
Чем дальше отодвигает время события того короткого лета, тем больше саднит в душе боль невысказанного и недоговоренного. Она усиливается от горького сознания, что счастливые минуты общения не могут повториться и поэтому продолжить незаконченный разговор уже не удастся никогда. Но тем отчетливее прорезаются в памяти те, как мне казалось тогда, обыденные события. 
