1.

Северные города — это всегда что-то монастырское.

Сначала вы попадаете в аэропорт. С трапа встречает Михаил Анатолич и пара пьяных грузчиков на «соболе»: Леха, Палыч и дурацкий дед. На «соболе» они забирают сумки; людей, немного испуганных, закидывают в ураловскую «вахтовку», где сидит местный Серега. В памяти Серега никак не отложился, потому что парень он без причуды.

Вахтовка едет ровно две минуты по рваной бетонной дороге и довозит до металлической будки. Это и есть аэропорт — несколько белых судоходных контейнеров слепили в два ряда и перекрыли единой крышей так, что между рядами есть небольшое пространство, где по бокам раскиданы стулья из актового зала, а вместо пола — угольный шлак.

У нас проверили паспорт, спросили цель визита, удостоверились, что мы не везем с собой ничего запрещенного и отпустили с миром. И мы отправились по безлюдной части Диксона до причала.

Диксон разделен на две части — остров и материк, на острове есть аэропорт, на материке все, кроме аэропорта, – магазины, котельная и даже АХО. Когда-то город был на острове и не нуждался ни в чем. Потом переселили на материк — зачем? Все по той же причине: если они есть тут, то почему бы им не быть и там.

Сидим мы в вахтовке, смотрим в стекло, там проплывает экзистенциальный ужас. Это нельзя передать словами. Не существует еще такое прилагательное, которое бы выражало полное отсутствие смысла, беспросветную, бесконечно дурацкую яму, где почему-то захотели жить люди. Вот есть ничего, пространство без цвета запаха, конца и начала — это здесь.

Мы садимся на паром. Паром ходит два раза в сутки, в остальное время моряк и капитан рыбачат.

Приплываем на континентальный Диксон, и первое, что бросается в глаза – стеклянное здание, похожее на торговый центр. Сверху – часы, а над ними — надпись «ВОСТОКУГОЛЬ».

Ну да.

Я вспоминаю разговоры, которые услышал в самолёте, о Босове — был такой мужик с умными глазами, огромным карманом и видимо железной волей. Вывез он две баржи угля, продал непонятно кому, за это его и контору «ВОСТОКУГОЛЬ» прижали, и решил он выстрелить в себя. Часы на этой стекляшке остановились в этот день.

Красиво.

Внутри стекляшки обычный одноразовый хрущ-пятиэтажка.

Удивительно — новый, конфетный способ строительства.

2.

Нас расселяет женщина в жилетке и сланцах — Наталья Александровна.

— Вот прошлые волонтеры были, мы от них не в восторге, конечно, остались, — говорит.

— Чо натворили, если не тайна, — интересуюсь.

— Чеченцы приехали из какого-то областного вуза, водку пили, ветки с места на место перекидывали. Потом подожгли здание.

— Потушили?

И тут мы проходим мимо пожарной части. Красный дом, облупленный хуже яйца вареного, чуть влево съехал, и ворота открыты, а оттуда — ржавая рожа пожарной машины.

— Не потушили. Посмотрели, поплакали и разошлись, — говорит Наталья Александровна.

Идем мимо местного АХО. Корявый бурят, бесколёсная волга и несколько поломанных болгарок. Расселяют нас в типовые двушки на пятерых. Кухня маленькая. Из окна видно море, танк, туман и несколько мертвых барж.

Танком, наверное, это нельзя назвать — это ТМ. Такая особого рода техника, скелеты которой разбросаны по всей территории ПГТ.

Все здесь памятник бессмысленности величия. Былого величия — звучит как-то претенциозно, просто величия. Есть ощущение, что оно не закончилось. Люди же оставляют города, Аркаим какой-нибудь, почему бы им не оставить и это.

Мы заселились, и Ванечка пошел искать библиотеку. Я бросил сумки и пошел курить.

Ванечку притащила мама: «Ванечка гениальный переводчик, но красить он не будет — аллергия».

— Привет, — говорю я Ванечке – Илья. Будем знакомы. Могу на ты?

— Вы как хотите, а я буду на «вы».

Ладно, думаю. Сальные волосы, усы, мать, белокурая, бешенная. Тридцать лет человеку. Имеет право быть каким угодно — никто слова не скажет.

Прости господи, меня грешного.

Вышел курить. Стою, майор какой-то, а рожи у вертухаев везде одинаковые.

Подъезды огромные и жутко высокие, на этажах стоят части от пианино, телека; кастрюли, череп какой-то коровы.

Думаешь так, вот жизнь. Она закончилась. Казалось бы, такой эсхатологический вид должен вызывать глубокую эмоцию, но вызывает только в первые несколько секунд радость, что не ты тут лежишь.

Народу немного, человек пятьсот от силы. То ли героические покорители Севера, то ли обычные среднестатистические неудачники.

— Бурака надо найти, – подходит ко мне Саид. Саид — это наш старший.

— Ты получал в разнарядке номера всех местных?

— Там Бурака нет.

Бурак — это местный глава. Бывший палкан. До него был некий Клаус. Старый вороватый дед, но с причудой — по полярным ночам надевать шлем и бродить по городу в поиске несчастных пропавших, попавших в сугробы стариков, детей, малочисленных женщин и возможно чего-то более полезного.

Ну, пошли искать…

Мы находились в совершенной фрустрации после двух перелетов, хотелось есть и немного спать. Даже минимальный фронт работы никто описывать не хотел. Директор АХО — кривоглазый бурят только усмехнулся и сказал:

— Если доменную печь соорудишь поможешь, а так это все бесполезно.

Разделил на слога еще: БЕС ПО ЛЕЗ НО.

Саиду поручили вылизать памятник и посветить лицом с флагом родины. Мне поручили что-то сломать и сжечь.

Лысый мужичок тер туфлю у магазина «Престиж»

— Бурак, – говорит Саид.

— Думаешь, может человек просто туфли надел. А ты сразу Бурак, Бурак.

— А, — откликнулся мужичек, – москвичи, – радостно.

И еще более радостно:

— Волонтёры, – по-хозяйски развел руками и пошел мне на встречу.

Поскольку я на лицо русский, то ко мне почему-то охотней липнут, пока молчу. Саид за двадцать часов, что мы провели вместе эту фишку просек и сразу взял Бурака за рога.

— Да. Они самые.

 В общем, у них состоялся обязательный диалог общеупотребительного типа. Бурак несколько раз произнес слова «отдыхайте» «дискотека» и «груз».

А я зачем-то вызвался с утра поехать в аэропорт разгружать самолет с нашим «грузом».

3.

На рассвете я и еще пара волонтеров поплыли на барже к островному Диксону.

К директору аэропорта я решил пойти сам, и сразу же выпалил ему:

— Это мы без формы выглядим паршиво, как идиоты безрукие, но это иллюзия.

Михаил Анатолич внимательно слушает, ожидая чего-то интересного.

— Так что если есть чем помочь, скажите сразу, если нет, то наш груз, собственно с формой должен быть в три, а пока только восемь, и мы уйдем смотреть на достопримечательности. 

— Борзый ты.

— Да нет, просто сразу обрисовываю ситуацию.

— Не мозольте, ладно. Если медведь нападёт — на телефон снимете. И номер мой запиши, по вотсапу отправишь.

— Как раз через год придет.

— Ну да, – он посмотрел так хитро, улыбнулся. — Пока проваливайте.

Еще у аэропорта к нам пристал мужичок, Палыч, с усами и в авиаторах:

— Нигде нет такого, только здесь, – от него пахло крепкой незамерзайкой, – влажность стопроцентная, ходишь и водой дышишь. Ей богу. Я, когда в Германии служил, там с женой познакомился, мы стоим с ней на казарме, ну там шуры-муры. Тоже влажность сто процентная.

И Леха, который второй грузчик, катается со смеху. Леха, арахнолог, мечтает развести на Диксоне пауков и переспать с логисткой аэропорта – Вероникой. А в целом Леха клинический идиот, и фамилия у него Огуречников. А Вероника, действительно, симпатичная.

И дед еще, третий, у него зубы золотые и лицо бессмысленное.

В общем, выслушав несколько историй, про пауков, Веронику, стопроцентную влажность и немцев, мы решили провалиться по просьбе Михаила Анатолича.

Я с детским восторгом смотрел на гору ржавых бочек и шел им на встречу.

— Вот бы баржу, – говорит Миша. — Баржой все это вывести.

— Цыган бы лучше, – думаю вслух. – Показать им гору металла, они сюда на нивах приедут и радостно все растащат.

Вчера, по пути на Диксон, мы видели дома, открытие двери, воздух был как будто шершавый, молчаливо качалась всякая электрическая утварь на сваях.

Я ожидал, что сегодня не будет как-то по-другому дышаться здесь. Но нет, все так же. Шершаво.

— Надо изолятор стырить, — говорит Миша, – я с Кольского брал, с Териберки, и с этого надо.

Классно — у нас появилась хоть какая-то незначительная цель.

И мы пошли искать изолятор.

Почему-то старье пустующее выглядит невыразимо привлекательно. В мире, который не за полярным кругом, не имеет смысла заглядывать в каждый угол, потому что этих углов тысячи, и выглядят они прилично. Здесь неприлично, здесь каждый угол имеет значение.

Где-то в середине прошлого века всех, кто умудрился попасть на остров Диксон, решили пересилить с острова на материк, но кажется, что это я уже говорил.

Как у Яхиной, в «Зулейхе», которая «открывает глаза», помимо всего прочего было какое-то волевое движение нации в условное «туда», и потом уже остаточное — «обратно». Пять тысяч человек превратились в пятьсот, пятьсот превратятся в двести и когда-нибудь останется один Палыч, дышать стопроцентной влажностью.

Я не понимаю, как описывать пейзаж этот. Грустно, печально, вон памятник стоит, Саид будет его мыть. Я как-то впечатлен тем, как далеко зашли фашисты на своем крейсере, прямо до этого памятника. Тот факт, что одной пушкой и ядрами из мха советский народ смог отбить кого-то, теперь даже не кажется удивительным.

Меня разочаровывает фашизм, как абсолютное зло. Возможно, поскольку я к нему привык, как к Ленину, как к танкам, как местные привыкли к полярной ночи.

— Во! — говорит Миша. — Трансформатор.

— Может не надо. А если работает?

— Смеешься что ли?

Он пошел к трансформатору и стал колотить по нему камнем.

А я стоял поодаль и думал о том, почему здесь нет чувства глубокого одиночества, которое должен в теории постоянно испытывать человек. Оно как-то растворялось по крышам этих деревнях домиков, ДК, Ленину, по головам североморцев, что облизаны всеми Бураками мира. Одиночество оставляло тебя единиться со всем этим шершавым покинутым пространством.

Через час, с опозданием на сорок минут, должен был прийти наш груз.

Прилетели вахтосы, где-то по пути потеряли двести килограмм краски, порадовались, увиделись и разлетелись. Кто на Рогозину, кто на Дудинку. Михаил Анатолич на соболе радостно разъезжал вдоль посадочной трассы, немного пригубив.

Обратно на барже мы прибыли ближе к вечеру. Саид весь светился от радости, когда увидел нас.

— Что ломать показали тебе? – спрашиваю.

— Короба.

— Все?

— Нет, три.

Саид был человеком толерантным, и всегда казалось, что именно сейчас он что-нибудь тебе продаст. Вежливость сочилась из него, лоснилась и приглаживала волосы. А ещё он очень много говорил, я просто не могу этого передать. Его рот хорошо открывался, артикулируя каждое слово, быстро и очень качественно. Он постоянно вспоминал по памятники, так что в какой-то момент Миша не выдержал и сказал:

— Памятник-няняняметник.

— Памятник — это мастхэв, – заключил Саид.

4.

В общем, за десять дней при помощи гвоздодеров, бензопилы и Ванечки нам надо было раздолбить три короба. Задача не сложная, но абсолютно бессмысленная.

Мы купили немножко чая и сели на кухне. Ванечка, я, Саид, Миша и сын татарского народа. Всего нас было десять человек, считая оператора с телеканала «Мир». Меня как-то не особо устраивало привезенное мной же общество. Поэтому я часто курил, смотря на удивительное свойство солнца — не заходить вообще.

Наша пятиэтажка стояла на достаточно высокой шлаковой насыпи, вокруг была детская площадка, экзистенциальные качели, деревянный медведь, рядом с ним Маша, облупленные конь-качалка и танк.

Между многоэтажкой и соседними зданиями хозяйственного назначения был виден залив и то, как он соединяется с морем. Вниз по склону шли короба, плесневелые, тундра внизу казалась приторно зеленой, как заставка «Виндовс» и между нашей шлаковой осыпью и кладбищем Диксона был глубокий болотистый овраг, полный ржавчины, бочек, утонувшей ТМки, потом там возвышалось что-то типа маяков, проводов и еще какой-то давно не работающей техники.

По оврагу живописно лежал короб.

В этих коробах здесь все водоснабжение. Летом они хорошо горят из-за вложенной в них минеральной ваты.

На кухне уже что-то обсуждалось.

— В общем, завтра, – говорил Саид, – нужно будет поехать на остров, помыть памятник.

— Он вылизан! — вмешался я.

— Бурак говорит надо съездить.

— В общем, ребята – а на кухне у нас собралась вся компашка, но они не ели, а настойчиво мерили форму, – я предлагаю…

И тут меня перебил Ванечка:

— Такую форму шьют заключенные…

На него ничего не налезет, поскольку ростом он два метра и в ширину тоже не маленький. Волосы длинные, глаза умные, и даже слегка сочувствуешь ему. А еще ногти не стрижены.

— Или киндеры из школы для одаренных, – говорит Миша. – Вон смотри «Сириус».

— Все-таки заключенные. Им как-то к лицу.

— Ребята, – я опять встрял, — памятник мыть нет никакого смысла, я предлагаю разделиться и ломать короба. Саид и те, кто хочет смотреть на это убожество — езжайте завтра, а остальные — гвоздодёры в зубы и молотить вечную мерзлоту

Со мной вызвался Миша и ещё пара молодых людей с геофака МГУ.

В общем, сама работа вряд ли покажется интересной – просто ломай, грузи, жди, потом опять ломай. Я чувствовал себя немного заключенным, немного ссыльным, но больше идиотом – каждый местный, идущий мимо, невзначай упоминал, что занимаемся мы кромешной ерундой и что делали бы лучше что-нибудь более полезное.

А что полезно?

Что-нибудь.

А следующим вечером мне позвонил Михаил Анатолич:

— Илья?

— Да.

— Илья, слушай такое дело. Вы не могли бы подойти ко мне. Дом попугай, третий подъезд.

— Конечно, а что такое?

— Тут такое дело, вы ребята хорошие, поговорить с вами надо.

Надо — означало хочу.

Диалог этот был натужный, отказывать как-то неприлично. Мы с Мишей собрались и пошли. Нам дали сало и водку, старательно рассказывали про Петербург и жизнь. Такой вот, казалось бы, не с каждым случающийся инцидент — выпить два литра водки с директором аэропорта, но рассказать совершенно нечего. Только сигареты «космос» блоков десять на подоконнике.

Не люблю водку. Часа через два распрощавшись, встретили Ванечку.

— Сегодняшний день, — просто сбыча всех моих мечт, – заговорил он, словно бы мы спросили его о чём-то. — Я встретил Юру, узнал откуда тут ромашки и даже сфоткался с ним.

— С ромашкой? – спрашиваю.

— С юрой.

— А это кто?

— Местный активист, депутат и блогер.

— Везде они, — заключил Миша.

И мы пошли под треп Ванечки в свою пятиэтажку на Водопьяного два.

По набережной в ряд стояли справа налево Стекляшка, дом «попугай», какой-то неназванный безликий сарай и мы, Водопьяного два… Водопьяного один – это гнутая пожарная часть. Вглубь все идет вперемешку – сараи, школа, лапы оленя, здание администрации, огромная надпись: «Таймыр за мир» и как финальный аккорд – обшитая серой кровлей общага погранцов.

Почему я так не люблю их всех…

5.

Северные города — это всегда что-то монастырское.

С одной стороны, там нет ничего, кроме хруща, развалин и памятников ВОВ. С другой — чувство, что здесь все не зря, что жизнь имеет смысл и распорядок, что все эти усилия, которые приложены на строительство, перемещения, тоже – не зря.

Иногда мне кажется, что кому-то искренне надо тут быть, кому-то нужны все эти развалины, памятники, аэропорт, магазины, чтобы исполнять глубокий долг. Не перед родиной, но перед жизнью — распространить и приумножить ее. А потом понимаю, что это полное и беспросветное убожество никак не сопоставимое с понятием жизнь. Жизнь — это что-то красивое, банальное в пальто и на берегу океана, наполненное событиями и тонкостями, вычурными красками типа путешествий, драк, пьянок, любви. Жизнь — не может выглядеть как субботний путь от дома до алкомаркета.

Но это я так думаю.

И вот Диксон выглядит как иллюстрация к невозможному. Как предел. Как самое глубокое человеческое заблуждение.

К публикации рекомендовал Андрей ТИМОФЕЕВ

ОБ АВТОРЕ: Илья Алексеевич Золотухин родился в городе Нефтекамске республики Башкортостан. Студент Московского государственного института культуры. Публиковался в журналах «Бельские просторы», «Формаслов». Живёт в Москве.

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: