|
В Курске готовится к выходу последняя книга триптиха работ критика и литературоведа Марины Масловой. Первая книга «Умягчение сердец» посвящена разбору произведений курских авторов Михаила Еськова и Бориса Агеева. Вторая книга эссеистики «Предчувствие красоты», расширяет творческий диапазон автора, в ней исследованы идейные и религиозные истоки и мотивы в произведениях курских и российских писателей. Второй раздел этой книги посвящён полемически заостренным работам о творчестве некоторых авторов, размышлениям о литературном процессе в современном искусстве.
И, наконец, в третьей, завершающей триптих книге «Взыскание Слова», явлены в полной мере три регистра «филологической прозы» Марины Масловой, получившей «опыт филологического поиска и художественно-религиозной рефлексии», о чём в своём предисловии пишет профессор, языковед Александр Хроленко.
Предлагаем читателям предисловие Бориса Агеева ко второй книге триптиха «Предчувствие красоты», и работу Марины Масловой о «женском естестве» в ранневизантийской литературе.
Борис АГЕЕВ (Курск)
«ЗАПУСТИТЬ В ЖИВОРАСТУЩЕЕ ОБРАЩЕНИЕ...»
Портрет на фоне литературного ландшафта
Меня иногда спрашивают, почему мужской род в глаголах употребляешь,
когда о себе пишешь, ты ведь женщина. Нет. Я – человек. Потому мужской род...
Марина Маслова
Она руку подняла на «наше всё», на Александра Сергеевича! Даже Лёв Николаевича не пощадила и отчитала за вольности! Да кто она такая! – возмутится читатель. – Разве могут быть неправы Александр Сергеевич, а и Лёв Николаевич! – Ещё как могут! – отвечает ему она и спокойно объясняет, почему так думает.
Кто же сама такая?.. Почему взяла смелость оценивать и рассуживать? Почему не трепещет перед именами? Она ответит: «Слепое доверие авторитетам не гарантирует вам знания истины». Она та самая, кто с близкими слезами и остановившимся сердцем рассказывала о себе, о своих личных взаимоотношениях с литературой:
«Меня она водила долгое время по самым мрачным закоулкам страстей человеческих, и почти в каждом из них я считала своим долгом побывать не только умом и воображением, но и всей душой и всем телом... Потому если культурная общественность скажет мне, что я бескультурна, отрицая духовность русской литературы, я вполне соглашусь с этим.
Мое чтение было системным, ибо я читала абсолютно всё по программе университетского обучения, а это означает, что «бескультурность» моя состоит не в «незнании», а в неприятии того, чем я некогда была отравлена. Отравлена тем, что составляет «духовную сокровищницу русской культуры».
Где, в каком кругу я смогу, наконец, выкрикнуть этот уже застрявший спазмом в горле вопль: ни одна книга русской литературы не смогла отвратить меня от греха, который, казалось, составлял самую сущность моей натуры, был самой природой моей, всем смыслом и всем стремлением жизни! Я не читала, я глотала эти книги, ни днём, ни ночью не выключаясь из круга чужих поисков и страстей, и чем больше проглатывалось лучших образцов мировой классики, тем жгучее становились мои собственные чувства, тем пламеннее желания – и тем отчётливее и страшнее виделся финал моей жизненной драмы. Ни одного дня я не мыслила свою жизнь счастливой и верно направленной. Трагическая развязка её виделась мне единственно возможным исходом...
Не знаю, в какой момент колдовское очарование литературы отпустило меня, но помню, что это было связано с ощущением свободы. Я вдруг поверила в право на жизнь! И я добровольно приняла строжайшие правила, в нарушение которых – смерть. Ничего подобного литература не обещала. Бесконечное многообразие путей человеческих повергало в транс, и хотелось просто умереть, потому что в таком многообразии не было опоры, никакого смысла. Ничего удерживающего. Никого удерживающего!
Но Библия дала опору. Именно церковное отношение к Библии – вот что было моим противоядием после отравления «культурным» чтением»...
Она воцерковилась. Со всем пылом новообращённого человека отрицалась литературы и судила её беззаветно. Прошло ещё немало времени, пока она остыла и не стала принимать литературу в объёме всех признаков независимого от её суждений культурного феномена. «Понять мир невозможно, потому что в нём человек всё обессмыслил и всё перепутал. Понять надо себя и определить своё место в этом мире. Вот такое удивительное открытие: себе место найдёшь – и сразу другое на своих законных местах оказывается, сразу гармония божественная открывается...»
Место её было единственным и незаменимым. Филологическое образование обратило её интерес вглубь слова, а служение преподавателем Курской иконописной школы обнажило её познания в недрах языка со впервые возникшей духовной «вертикалью» – в церковнославянском. Один из немногих современных людей, невредимо прошедших искушение литературой, она обрела и способность понимать её предназначение.
«...Я яростно протестовала против литературы. Откроешь книгу – и затомишься, и соблазнишься тонкостью и лиризмом чувств, красотой мира сего... Только в храме во время службы сознание усмирялось, дух обретал покой, противоречия растворялись, уплывали с благоухающими волнами ладана... Почти пятнадцать лет понадобилось, чтоб вызрел дух для принятия мысли о спасительной миссии русской литературы, русского православного слова. Как у других народов, не знаю... Но у нас литература поистине священна, если чистым духом её читать, если не судить, а любовью лучшее в ней прозревать...»
И вот она вернулась... Из садов эстетических наслаждений она выбрела на сухую щебнистую дорогу литературного критика. Возможно, есть у неё «задание» поносить по этой дороге свою свечку, как у монахинь в миру – не станем гадать...
С недавнего времени мы, пишущие на сайт «Российского писателя», застываем в ожидании, когда ею овладеет высокое чувство. Электронный ресурс Союза писателей России в её речах неожиданно обнаружил новое качество. А начиналось с её комментариев и небольших заметок на форумной площадке, потом её самостоятельные эссе и очерки перебрели на главную страницу сайта, оказались в центре нашего интереса, а ожидания наши переплавились в надежду. Надежду на то, что её чистый голос и ясное слово станут незримыми опорами русской литературной жизни. При том, что она далеко не новичок в изучении словес: её работы по церковной и религиозной проблематике, старославянской филологии десятками, а то и за сотню, публиковались на различных духовных сайтах, в богословских книгах и религиозных периодических изданиях в России и за её рубежами. Лишь одна область не была очерчена её пером – живая мирская литература. Ей нужно было найти точки соприкосновения с миром пишущих и читающих людей, врасти в него, обнаружить общий тон, чтобы «всё сразу запустить в живородное, живородящее, живорастущее обращение». Таково было её мирское послушание.
И вот она пришла, чтобы объясниться с нами, а мы поняли, как нам её объяснений не хватало…
Зовут её Марина Маслова.
Вот сидит она с планшетником, круглолицая, большеротая, с глубокими, фисташкового цвета глазами, с небрежно откинутой на лоб прядью волос. Думает: «Зло может приходить только извне. Иначе какое же я творение Божие?! Бог творит только добро, значит, зло люди сами придумывают. Принимают его – и не замечают». Пальцами, пахнущими ладаном, листает она на экранчике планшета наши сермяжные страницы, проникает в самые затаённые закоулки наших мыслей и вытаскивает их на белый свет.
Она пристрастна и непоследовательна в пристрастиях: может написать сочувственную заметку о беспомощных стихах недужной девушки, поддувая ветром под её крыло. А то бестрепетно обрушит признанное явление общественной жизни, обнажая его духовную бесплодность и стилистическую пустоту. Временами вступал с ней её критик в фазу активной электронной переписки, в том числе и возникшей в связи с подготовкой к печати «курского триптиха», собрания её последних работ в трёх томиках. Много узнавал о ней из её безоглядных признаний на черте, за которой – немыслимое. Иногда электрически искрило – со слезами и интеллигентной руганью. В письмах эхом слышал он её разочарование в людях или в литературных фактах, вызывающих общее внимание: она, кажется, рычит на нас, как тот раздражённый дирижёр на оркестрантов – «Мне не место с вами в одной музыке!» И Лёв Николаевич поёжился бы от её критики, а Александр Сергеевич удручённо бы крякнул.
В одной из статей, а потом повторяя эту мысль и в письмах, она обмолвилась о «предчувствии какой-то грядущей, иной красоты», давая понять, чего ожидает и от рассматриваемых ею произведений. Она жаждет красоты. Эта жажда так ясно осветила смысл её собственной работы, которую она осуществляет в нашей литературе! А её, красоты, становится всё меньше, как в страшном эпизоде предпринимательской разрухи на берегу частного пруда, куда Марина попала в поисках давно срубленного поэтически-серебристого тополя из детских воспоминаний курского лирика Юрия Асмолова. Ещё меньше её проникает и в художественный кругозор современного человека, вызывая прямо-таки астматическое удушье. В отсутствии красоты мир болеет, страдает и ссыхается, как ссыхаются комки жёлтой глины на плотине того уродливого пруда. Кажется, и само время оскудело смысловой содержательностью и глубиной, из которой человек торопливо ждёт родственного душе, созидающего импульса.
Она её ищет, красоту, она её предчувствует в истончившемся духовно-культурном слое русской национальной жизни, снимая мазки сусальной позолоты или шелуху растресканной лакировки. «Есть «человек разумный» (хомо сапиенс), есть «человек читающий» (хомо легенс), а писателя я назову «человеком преображающим», – решила она, наконец. Ищет красоты у писателей – и находит. Как нашла в полных достоинства строках недавно ушедшего от нас крупного русского критика Михаила Лобанова, в поэзии Игоря Шкляревского или в тихой «материнской» прозе Михаила Еськова...
При том, что писать стали все – у оскудевшего заботами нашего государства высокая реалистическая литература и поэзия (как и подлинно творческие страты общества – писатели, композиторы и художники) оказались выброшенными на скотские задворки бизнес-интереса и вернулись в удел небольшого круга верных почитателей, критиков и учёных-филологов. Терпеть! – сообщает всем Марина Маслова: «Надежда и есть терпение».
В ответ на чью-то реплику о том, что о Боге, о сокровенном не нужно много говорить, она горячо восклицает: да зачем же о сокровенном молчать! Она, Марина Маслова, всё проверяет именно сокровенно-святым, она производит духовную просветку наших словес, наблюдая, как в результате этой операции слова светоносные остаются на бумаге, а слова пустые, мёртвые, тёмные – опадают и исчезают. Частое наше суесловие о духовности литературы не выносит применения одной точной меры: какого рода дух ваш – Божьего или лукавого? Не каждый из нас ответит честно, покопавшись в душе и разобрав нагромождение на бумаге собственных словес, какого мы духа... Иначе бы даже «феномен» малолетней «поэтессы» Ники Турбиной, вознесённой на воздусях всеобщего восхищения, распознали бы как бесовский паморок, ведущий к погибели даже той крохи таланта, которая, возможно, в ней была.
А попробуй-ка соответствовать таким запросам к миру и людям, с которыми Марина Маслова безоглядно подходит на путях к личной кротости: «Меня влечёт неудержимо только мощь духовная. Вот чем можно жить! Влюбляться надо в дух, в характер, в красоту душевную. И если такая влюблённость рождается в тебе, пробуждается и настойчиво даёт о себе знать, пусть даже и какой-то физической дрожью, то она не томит, а возносит! Она не порождает чувства стыда и вины, напротив, внезапно оправдывает в тебе многое, с чем долго боролся ты, не желая смириться. А тут смиряешься и кротко принимаешь себя таким, каков ты есть...»
В чаду нашей политической лютости, в клубах дерзостной интеллектуальной вольницы, когда мы и сами ощущаем собственную духовную недостаточность и человеческую «обрезанность», полезно отстраниться от шумно-суетливого внешнего человека в себе, к её, Марины, скромному «ограничению»: «...Такое лёгкое, как одуванчиковый пух, чувство... никаких доказательств не надо... просто чувствуешь, что без Бога ты бы и дня человеком не остался, истрепался бы на ветру, как ветошка...»
...Часто пишет она без плана и заготовок, как Бог пошлёт. Пишет набело прямо в планшет, сидя на косогоре в медовых запахах трав и цветов, или на порожке любимого японского вездехода... Перед глазами – курские дали, изнемогшие в избытке света и тепла, бирюзовая глубина исчезающих в мареве пространств, неземная трель не видимой в небесах птахи. Марина выбирает из волос заблудившегося шмеля, бранит застрявшую меж пальцев божью коровку, отвлекающую от работы... А работа её как раз о бабочке... И тут же делится ею со своим критиком по интернету – ей, критику, тоже нужен критик...
Молниеносный ответ без лести проступает в эфирном тумане:
«Общее впечатление благодатное. Соединение «художественного лепета», в который органично втекают и «картинки» жизни со всем их разнообразием и необходимым для отображения полноты бытия составом деталей и эпизодов – со строем точных и глубоких мыслей, созидающих особый «узор» повествования, в котором не пойми чего больше: ярких красок или простых нужных слов с их естественной «аллитерацией».
У тебя почти созрел собственный «почерк» в филологии и литературной критике. Он складывается из горячего соучастия с самостоятельным бытием предмета рассмотрения и – с трезвостью непримиримого отсчёта. Причём канва твоих суждений и характеристик пронизана неподдельной искренностью и высокой тревогой. Образ Марины Масловой потому и вызывает общее доверие. В нынешней критике похожее редко наблюдается.
Так что «филологией» мы называем твою работу условно. «Филология» неуловимо расширяется до больших культурологических и бытийных объёмов и значений. Назвал бы характер твоих заметных работ о литературных фактах и событиях «промыслительной живописью»».
Поскольку сама она ищет красоты, непременно критик и подъест её огрехами собственного стиля, который исходит из непосредственного её бытия в стихии. Он говорит: строжись более к собственному языку, к своей речи. Мы с тебя ведём отсчёт, твою речь берём за правило. Не сетуй на то, что она вызывает споры, выпрямляй её до состояния безупречного...
«Уж кто выпрямлял речь, так это Пушкин. «Капитанская дочка» кажется «высушенной» до состояния телеграфного столба – ни одного слова всуе. А попробуй-ка оторвись от «Капитанской дочки»! Никогда точная и стилистически выверенная письменная речь не будет хуже выглядеть и меньше читаться, чем разболтанная, размазанная, якобы собственная авторская речь. Если у автора есть возможность мысль выразить точнее, а эпизод или сцену прописать лаконичнее и на кратком участке текста выразительнее, – зачем же размазываться, зачем разбалтывать? Под видом отстаивания особенностей авторской речи таится если не неумение, то просто лень. Нет сил напрягаться, нет воли точить слова. И так сойдёт!»
И дальше разражается заключением о манифесте литератора, призванного, как часовой, следить за правдой. И надо бы простить ему его горячность, тем более не чуждую и самой Марине:
«Но не болтовня утоляет, а суть. Сути ищешь, сути ждёшь.
Ау, где ты, автор, зачем спрятался под словесной слякотью! Знаешь ли ты, что меньшим количеством слов описывается больший объём явлений? Ухватывай лишние слова во фразе, загрызай их насмерть в самом зародыше и безжалостно выплёвывай во тьму внешнюю! Мастерство писателя начинается там, где его посветлевшее зрение обнаруживает вокруг лишние слова. Они затеняют смысл, они размывают свет, разжижают правду, истлевают истину, вводят в лукавство и ослабляют творческую волю. Не мир виновен в том, как ты его увидел, не зло расплылось по миру по чьему-то недосмотру, и ложь не обманом проникла в закоулки жизни, а произошло это потому, что ты! сам! лично! не выловил в мире ненужные слова!
В молитве нет лишних слов.
Молись, автор!»
.
..Она иногда появляется на курском литературном небосклоне, участвует в мероприятиях. Скромно одетая, с правильной русской речью, в наших амбизионных сборищах, в наших ярмарках литературного тщеславия она выглядит посланницей из иных миров. Не хочется грузить её образ несвойственной ей природой чувств и мыслей, присочинять ей черты и признаки, которых ждём от остальных людей. Она другая.
Она проста, как голубь, и мудра, как змий. Нам просто трудно принять её в этом единстве.
...Думаю, и ей хочется иногда вернуться в деревенское детство прежней любознательной девчоночкой, пошептаться вечерами на печке с мудрым котом, который говорит по-человечьи. «Мозг требовал пищи для осмысления, мир казался непонятным и манил этой недостижимой возможностью его понять», – посетовала она однажды. А кот – он понимает... У Марины мудрость не от змия, а от её кота.
О чём вы там шепчетесь, Марина? Про что?
«Нет-нет, – отвечает она, отходя ко сну. – Не про Лёв Николаича и Александра Сергеича. И не про любовь...
Мы – про эволюцию и антропный принцип Вселенной...»
«…ВО МНОГИЕ ГРЕХИ ВПАДШАЯ ЖЕНА…»
О «женском естестве» в ранневизантийской литературе
Господи, яже во многие грехи впадшая жена,
Твое ощутившая Божество…
Стихира Великой Среды
Тема будет рассмотрена на материале исследований православного учёного-гимнографа монахини Игнатии (Петровской). Будучи профессором Центрального НИИ туберкулеза Академии медицинских наук СССР, Валентина Ильинична Пузик, впоследствии схимонахиня Игнатия, одновременно работала в области православной гимнографии, причем не только как ученый-исследователь, но и как творец церковных гимнов и духовных песнопений. Многие ее сочинения вошли в богослужебный обиход РПЦ. Она автор книги «Церковные песнотворцы».
Особенно много внимания она уделила гимнографическому творчеству инокини Кассии, или «блаженной Кассии», как называет ее монахиня Игнатия, византийской поэтессе IX века, прославленной Греческой Православной Церковью в чине преподобных.
Византийский церковный историк XIV века Никифор Каллист Ксанфопул включил имя преп. Кассии в список знаменитых поэтов-гимнографов наряду с такими именами, как преп. Феодор Студит, святые Косма Маиумский и Андрей Критский. Существует мнение, что письма, которые писал преп. Феодор Студит некоей девице Кассии, адресованы именно инокине-гимнографу. «И мудро, и разумно все, что твоя добродетельность… сказала нам, – пишет преп. Феодор, – поэтому мы… удивились и возблагодарили Господа, встретив такой ум в юной девице».
Инокиня Кассия является автором основной части канона Великой Субботы «Волною морскою…», стихир Великой Среды «Господи, яже во многие грехи впадшая жена…», стихиры на Рождество Христово «Августу единоначальствующу на земли…» и некоторых других богослужебных текстов.
Вот как звучит на церковнославянском языке одна из её стихир:
Господи, яже во многие грехи впадшая жена, Твое ощутившая Божество, мироносицы вземше чин, рыдающи миро Тебе прежде погребения приносит: увы мне, глаголющи, яко нощь мне есть разжжение блуда невоздержанна, мрачное же и безлунное рачение греха. Приимимоя источники слез, иже облаками производяй моря воду. Приклонися к моим воздыханием сердечным, приклонивый небеса неизреченным Твоим истощанием, да облобыжу пречистеи Твои нозе, и отру сия паки главы моея власы: ихже в раи Ева, по полудни, шумом ушы огласивши, страхом скрыся. Грехов моих множества, и судеб Твоих бездны кто изследит; Душеспасче Спасе мой, да мя Твою рабу не презриши, иже безмерную имеяй милость.
Сергей Аверинцев называет преподобную Кассию среди вероятных авторов первого константинопольского Акафиста Пресвятой Богородице, одного из немногих акафистов, читаемых на богослужении, а не только келейно.
В общей сложности ей приписывают 2 канона и 49 тропарей, а также духовные стихи и мудрые высказывания. Одно из таких высказываний сохранилось в составе хроники византийского историка, где повествуется об одном эпизоде из жизни преп. Кассии, ставшем решающим для всей ее последующей жизни.
Император Феофил, выбирая невесту из самых красивых и знатных девиц Константинополя, был поражен красотой Кассии, но решил испытать ее ум. «Не через жену ли произошло зло?» – спросил он, имея в виду грехопадение Евы. «Но через жену же берет начало и лучшее» – ответила Кассия, помыслив Богородицу, и тем определила свою судьбу. Император, решив, что она слишком умна, чтобы быть его женой, остановил свой выбор на другой девице.
Некоторые историки предполагают, что Кассия возразила императору намеренно, чтобы не стать женой иконоборца. Так, например, считает архиепископ Филарет (Гумилевский), автор книги «Исторический обзор песнопевцев и песнопения Греческой Церкви». Но в таком случае непонятно, зачем она вообще участвовала в этом церемониале. Гораздо убедительнее версия монахини Игнатии, которая в статье «Церковно-песнотворческие труды инокини Кассии» вполне определённо утверждает: «Кассия, пережив случившееся, нашла в себе силы стать выше своих мирских ожиданий. Она оставила мир, построила на имевшееся состояние монастырь, в котором приняла монашеское пострижение, и всю жизнь посвятила составлению церковных песней, стихир и канонов».
Рассматривая гимнографическое наследие преподобной Кассии, схимонахиня Игнатия особое внимание уделяет нескольким аспектам.
Во-первых, «словесной форме» песнотворчества Кассии, т.е. композиционно-стилистическим особенностям, жанровой специфике, творческому методу. Метод Кассии при этом характеризуется как диалектическое противопоставление различных явлений окружающего мира.
Во-вторых, это богословие Кассии, анализ которого позволил монахине Игнатии назвать творчество византийской поэтессы христоцентричным.
В-третьих, определяются основные темы творчества Кассии, среди которых монахиня Игнатия выделяет особо две: «душа человеческая» в ее предстоянии Богу и «женское естество» на пути преображения (эти формулировки входят в названия глав ее очерка).
Нам особенно интересно здесь обратить внимание на основные темы творческого наследия Кассии. И любопытно «пропустить» эту проблематикуименно через исследовательские работы монахини Игнатии. Потому что женщина-гимнограф – явление не столь частое в церковной культуре. А когда это явление рассматривается еще и женщиной-исследователем, избравшей путь, подобный пути того песнотворца, труды которого анализируются, этот анализ представляется нам вдвойне любопытным. Тем более что специфика исследовательских трудов монахини Игнатии такова, что они являются скорее «духовными размышлениями», нежели научными статьями.
Как отмечает А. Беглов, публикатор статей монахини Игнатии в журнале «Альфа и Омега»: «Церковные и светские ученые, обращаясь к трудам православных песнотворцев, обычно поднимают проблемы авторства, проблемы генезиса и эволюции гимнографической формы и другие собственно научные вопросы, труды монахини Игнатии, имея форму научных статей, преследуют иные цели».
По его мнению, большинство ее работ – это «творческие персоналии песнотворцев». «Матушку Игнатию, – пишет Беглов, – интересует прежде всего духовный облик песнотворца. Неповторимые черты его предстоящей Богу души, нашедшие выражение в слове. Перед читателем встают лики православных подвижников, преподобных и святителей, наделенных поэтическим даром. Общее для них – устремление к Единому Богу. Душа же и путь каждого неповторимы…»
Характеризуя стилистику и общую психологическую атмосферу сочинений монахини Игнатии, Беглов замечает, что она «наслаждается, созерцая праведные души…».
Это неоднократное подчеркивание авторского внимания к душе человеческой в текстах исследуемых им песнопений порождает вопрос: что именно созерцает монахиня Игнатия, разбирая тексты православных песнотворцев, что в этих текстах способно дать читателю душевное «наслаждение», о котором пишет публикатор?
Интерес монахини Игнатии к личности и духовной поэзии инокини Кассии обусловлен не только тем, что творчество ее еще мало изучено и является благодатным материалом для исследователя церковного искусства. На наш взгляд, именно личностьпреподобной Кассии привлекла внимание исследовательницы. «Образ женщины, познавшей спасение и Спасителя своей души» – вот что особенно трогало и вдохновляло монахиню Игнатию в творениях преп. Кассии.
Рассматривает ли она «метод диалектического противопоставления» в знаменитой стихире Великой Среды «Господи, яже во многие грехи впадшая жена…», характеризует ли труды византийской инокини со стороны их внешнего оформления, «усматривая в ее произведениях отчетливый синтез» и с удовлетворением отмечая в них глубокое знание автором книг Священного Писания Ветхого и Нового Заветов, а также греческих философов и современной автору литературы, монахиня Игнатия всякий раз выбирает в качестве сильнейшего и выразительнейшего образ женщины, женской души, предстоящей Богу.
Так, о стихире Великой Среды она пишет:
«Значителен …основной образ, который приводит в этой стихире Кассия. Жене, впадшей во многие грехи, усваивается чин мироносицы. Грехи многие – с одной стороны, прямо противоположное им действие милосердия, приношение мира Господу, готовящемуся к погребению, – с другой. А в целом – единый, сильный и цельный образ женщины, познавшей спасение и Спасителя своей души. …Женщина просит Того, Кто приклоняет небеса, приклониться к ее сердечным воздыханиям; множество своих грехов грешница противопоставляет бездне судеб Божиих».
Анализируя стихиру, посвященную прославлению подвига святых мучеников Евстратия и Авксентия (13 декабря), монахиня Игнатия и здесь останавливается прежде всего на женских образах, и здесь ее привлекает внутреннее преображение женской души, хотя в тексте стихиры дается абстрактный (притчевый) образ мудрых евангельских дев. Именно эта параллель, использованная преп. Кассией в структуре стихиры, более всего вдохновляет монахиню Игнатию, и она пишет: «блаженная Кассия с большой убежденностью утверждает, что лик …мучеников равночислен лику мудрых евангельских дев, и это утверждение заключает, печатлеет всю стихиру, не имеющую себе равных среди аналогичных произведений».
Как видим, здесь одного внешнего, «арифметического» совпадения оказалось достаточно, чтобы творческое сознание песнописца, чуткое к потребностям собственной кающейся души, тут же выхватило из Священного Писания соответствующий личному сознанию образ – десять евангельских дев, из коих только пять оказались мудрыми и предусмотрительными, чутко ожидающими в полунощи грядущего Жениха. Эта соотнесенность образно-стилистического строя произведений инокини Кассии с внутренними потребностями её души подтверждается словами монахини Игнатии, которая в этом случае обнаруживает и свои собственные исследовательские мотивы.
Вот эти слова, высказанные ею в ходе разбора стихиры преп. Кассии на рождество св. Иоанна Предтечи (24 июня):
«Естество, присущее человеку, есть исходное, есть его по естеству (т.е. данное от природы. – М.М.), далее следует подвиг, отметающий все то, что чрезъестественно (т.е. через естество является, естеству подчиняется – М.М.). В итоге подвижник становится выше своего естества, паче естества. Этот внутренний закон, – подчеркивает далее монахиня Игнатия, – инокиня Кассия изучила на примере собственной жизни, через отказ от высокого и знатного положения в светской жизни, подвизаясь паче естества и трудясь во имя славы Божией в своей монашеской келии, обретя в этом подвиге и трудах смысл своего бытия».
Если мы вспомним биографию самой монахини Игнатии, то легко заметим, что в этих словах заключена и программа ее собственной подвижнической жизни – «отказ от знатного положения» в светской науке (в Академию из-за «церковности» ее не приняли) и тайное монашеское служение «во имя славы Божией» в медицинской научной лаборатории днем и в домашней келье – всё оставшееся время.
Поэтому с уверенностью можно сказать, что душа человеческая в творениях Кассии была интересна монахине Игнатии и как возможность постижения собственной души, и прежде всего как возможность созерцания души, познавшей «Христа распятого и воскресшего как Источника спасения…».
И дальнейшее рассмотрение стихиры Великой Среды показывает, какое огромное значение придавала современная исследовательница тому факту, что автор этой стихиры – женщина.
«Душеспасом – Душеспасче, Спасе мой! – именуется Христос грешной женщиной в стихире блаженной Кассии. Поразительное именование! – восклицает монахиня Игнатия. – Нигде более не встречающееся в одном слове соединение основных понятий, знаменующих подвиг Христов! Спаситель душ человеческих, Богочеловек, Душеспасче. Такое именование могли дать только чуткость женской души, женское естество, и это именование дано нам в творчестве блаж. Кассии».
Далее монахиня Игнатия еще раз подчеркивает духовное значение того внутреннего лиризма, который могла привнести в церковное песнопение только женщина с ее естественной мягкостью и эмоциональной чуткостью:
«Разбираемая стихира отличается, кроме того, и по форме своей большим и глубоким лиризмом, всегда пленяющим душу молящихся, наполняющим эту душу, вызывающим спасительные слезы».
Как можно заметить, особо подчеркивается здесьвоспитательная роль песнопений Кассии, их способность воздействовать благотворно на состояние души молящегося, смягчать ее, умилять до слез и тем очищать и преображать ее.
«Воистину отцы Церкви неслучайно оставили произведения инокини Кассии в богослужебных книгах: они видели в них большие духовные сокровища, воплощенные в слове. И слово это питалось большой образованностью инокини-гимнографа, глубоким знанием Божественных Писаний, а также ее внутренним опытом монашеской жизни», – пишет монахиня Игнатия в книге «Церковные песнотворцы».
Без сомнения, эти слова мы можем адресовать и самой инокине Игнатии, как человеку высокой образованности, глубоко знающему Священное Писание и оправдывающему свои исследовательские труды «внутренним опытом монашеской жизни».
А.П. Лебедев в своей «Истории Византии», характеризуя период правления императора Феофила, указывает, что все светские школы в то время были «рассадниками богословских наук, ибо в то время богословское знание входило как необходимый элемент в общую сумму знаний, которыми должен был владеть всякий образованный человек» (очерк «Византийская образованность вообще, богословская наука и литература в частности»).
Так что богословская образованность инокини Кассии не есть нечто из ряда выходящее. Любопытно здесь, скорее, то, что Кассия достигла такого уровня богословских знаний, какой позволил ей переписываться с одним из ведущих богословов своего времени, преп. Феодором Студитом. А.П. Лебедев называет лучшей богословской школой эпохи императора Феофила именно школу Студийского монастыря, достигшую наивысшего расцвета в IX веке.
Авторы «Очерков истории культуры славян» упоминают поэтессу Кассию в одном ряду с такими великими церковными авторами, как Иоанн Златоуст, Василий Великий, Роман Сладкопевец, Иоанн Дамаскин, Феофан Начертанный и другие. Это свидетельствует о высочайшем уровне богословской культуры инокини Кассии и о том достойном месте, которое занимает она в византийской культуре вообще и в церковной культуре в частности. (См. об этом раздел книги: Проблемы восприятия славянским миром христианской культуры византийского и латинского круга).
Отвечая на вопрос, что особенно выделяет творчество инокини Кассии «как личности, как гимнографа-женщины в оставленных ею произведениях», монахиня Игнатия указывает на главную особенность богословского содержания творений Кассии – они христоцентричны.
«Если в творениях других песнопевцев, таких как преподобные Косьма Маиумский или Иоанн Дамаскин, можно выявить ряд богословских истин…, то в творчестве Кассии главным образом и почти исключительно отображается догмат о двух естествах Христовых», – пишет Игнатия в «Церковных песнотворцах».
При этом, по её мнению, одним из основных способов раскрытия Богочеловечества Христова у Кассии служит изображение познающей Бога женской души. Спасительный догмат о двух естествах Богочеловека проповедуется Кассией через образ «во многие грехи впадшия жены», которая, ощущая Божество Христово, рыдает о грехах, и ее пространная исповедь прегрешений, ее слезы и просьбы о помиловании ее бессмертной души дают Кассии дерзновение именовать грешную жену мироносицей, а Христа – спасителем душ человеческих. Таким образом, преображение женского естества совершается благодаря тому, что Христос, приняв на Себя человеческое естество, принял и все грехи этого естества, тем самым вознося души человеческие паче естества.
Эта тема так волновала монахиню Игнатию, что она отдельным пунктом своего исследования наметила тему «Блаженная Кассия о женском естестве». Здесь она пишет:
«Та смелая и открытая нравом девица, которая не могла смолчать на унижающие женское естество слова будущего императора, которая ответила ему с большим достоинством, защищая женский пол, не могла умолчать об этом исповедании и в своем творчестве; ведь реплика Кассии Феофилу стоила ей изменения всех ее жизненных планов: вместо императрицы (что было весьма вероятно) Кассия становится монахиней. В своих творениях она везде, где находит это возможным, говорит о естестве женщины».
Хочется добавить, что инокиня Кассия, будучи отвергнутой в качестве невесты императора, нашла в себе силу и веру уподобиться евангельской мудрой деве, невесте Жениха Небесного. Этому уподоблению, желаемому и подвижнически совершаемому, и была посвящена ее гимнографическая деятельность. Участие в императорских смотринах, на фоне последующего отвержения ее в качестве невесты, могло так потрясти ее отроческую душу, что образ жены-блудницы, взыскующей милости у Христа, стал одним из центральных в ее творчестве. Душа-блудница, жаждущая земных благ и повлекшая отроковицу на унижающие ее достоинство смотрины, после пережитого потрясения устремилась к Истинному Жениху, дарующему ей истинное достоинство и высокородство.
Анализируя стихиру Великой Среды, монахиня Игнатия отмечает, как «обстоятельно, с какой любовью, с каким болением сердца блаж. Кассия развертывает в ней историю (и психологию) спасения души жены-блудницы; подобную стихиру могла написать только женщина, состраждущая глубине падения и силе восстановления женской души».
Тема преображения женской души прослеживается в большинстве произведений преп. Кассии. Помимо названных выше песнопений, следует указать еще стихиру на Господи, воззвах в день памяти святых мучеников Гурия, Самона и Авива, которую свт. Филарет (Гумилевский) приписывает творчеству Кассии.
О спасении девицы святыми мучениками говорится с особенной теплотой и сочувствием: Девицу спасоша, живу во гроб ввержену.
В стихире на стиховне преп. Кассия снова акцентирует внимание на том, как святые мученики исполняюще прошение, девицу спасоша, пребеззаконному готфину мщение сотворившее (Минея, ноябрь).
Можно видеть, что и здесь присутствует едва уловимое эхо биографического свойства…
Вряд ли можно сказать, что сочинение гимнов во славу Божию – это мщение Кассии отвергшему ее императору, но можно назвать эту деятельность ответом ему.
И в этом ответе, творчески преображенном, мы не можем не чувствовать тождественности некоего психологического фона описываемых Кассией житийных фактов – её личной, внутренней психологии. Спасение девицы от бесчестия «пребеззаконного готфина» представляется ей важным фактом, достойным прославления в церковной песни; она обращает на эту ситуацию свое внимание, потому что это нечто близкое и понятное ей.
О проникновении в состояние души грешницы в стихире Великой Среды пишет и монахиня Игнатия, доказывая особое участие преп. Кассии в судьбе женщины вообще, и грешной, кающейся женщины в частности.
При этом автор-женщина, естественно, отдает предпочтение слезам как средству очищения греха: Вседержителю Господи, вем, колико могут слезы: Езекиюбо от врат смертных возведоша, грешную от многолетных согрешений избавиша… (цитируется по книге «Церковные песнотворцы»).
Монахиня Игнатия здесь особо настаивает на том, что содержание последней строки следует отнести к личности самой Кассии, т.е. считать эту строку автобиографичной.
И мы предполагаем, что современная исследовательница рассматривала один из центральных образов гимнографии преп. Кассии – образ кающейся и спасаемой грешницы – в качестве автобиографического компонента, тем самым защищая свою версию о том, что Кассия всё-таки пострадала психологически от своего находчивого ума, и в ее последующем за неудачными для нее смотринами выборе монашеского пути все-таки присутствовал момент борьбы с собой, со своим женским естеством.
Это претерпевающее жестокую внутреннюю борьбу «женское естество» в конце концов находит для себя пути преображения, что и становится ведущим мотивом сочинений Кассии.
На наш взгляд, мотив спасения женской души в трудах преп. Кассии – это обобщенный мотив преображения души и тела, ибо понятие «душа» нередко замещает собой и жизнь человека в целом («утроба», «живот») и совокупность эмоциональных переживаний и ощущений, которые осознаются на уровне движений и потребностей «души». Над всем этим «естеством» возвышается человеческий дух, просвещаемый Духом Святым; он преображает, очищает и тело, и душу, которые абсолютно неразрывны в земном бытии.
Поэтому мы считаем не вполне целесообразным разделение понятий «женская душа» и «женское естество», которое делает монахиня Игнатия при анализе гимнографических произведений преп. Кассии. Разделив эти категории и рассматривая их отдельно, в разных главах своего очерка, исследовательница на самом деле говорит об одном и том же – о страдающей душе, претерпевающей путь к Богу («Терпя, потерпех Господа, и внят ми, и услыша молитву мою…»).
Если под «естеством» подразумевать нечто, не имеющее отношения к душе, т.е. только тело, то вообще будет неясно, о чем идет речь и трудно будет понять содержание сочинений преп. Кассии.
Не бойтесь убивающих тело, душу же не могущих убить, – напоминает нам Евангелие. Поэтому вряд ли могла преп. Кассия прославлять спасение «женского естества» в отрыве от спасения души.
А потому, как нам кажется, и нет необходимости особо выделять эту тему – «о женском естестве» – в произведениях византийской поэтессы-гимнографа.
Таким образом, под словами монахини Игнатии о том, что «блаж. Кассия остро сострадала страдающему женскому естеству» мы понимаем сочувствие, соучастие в эмоциональных, душевных переживаниях, естественных для женской природы.
В заключение ещё раз заметим, что церковные историки, рассматривая творения Кассии, высоко оценивают их богословское содержание, внутренний лиризм, гармоничность формы. Архиепископ Филарет (Гумилевский) заметил в них «ученость и приятность», а о жизни Кассии сказал, что «вместо земного царя Кассия обручилась Небесному и вместо царства земного унаследовала Небесное».
При этом святитель Филарет, мнение которого, видимо, учитывала и монахиня Игнатия, указал, что Кассия в своем творчестве «весьма верно выразила ощущения, какие наполняли душу каявшейся грешницы, обливавшей слезами ноги Спасителя: чтобы так выразить чувства возлюбившей много отвергаемого другими Господа, необходимо было Кассии ощущать в душе своей полноту горького сокрушения о растлении души нашей, надобно было самой ей быть полною той уповающей любви к Спасителю грешников, за которую люди осуждали и грешницу и Спасителя грешников».
Если говорить об источниках, откуда могла почерпнуть идеи монахиня Игнатия (дополнительно к своему собственному интересу), можно заметить, что она опирается в основном на уже не раз упомянутого святителя Филарета Гумилевского с его фундаментальным трудом «Исторический обзор песнопевцев и песнопения Греческой Церкви». Угадывается и отзвук идей профессора И.А. Карабинова с его книгой «Постная Триодь. Исторический обзор ее плана, состава, редакций и славянских переводов». Такие авторы, как Иоанн Зонара, Кодин, Феофан цитируются ею по сочинению святителя Филарета.
Но ни сам святитель Филарет, ни упоминаемые им византийские хронисты не затрагивают тему специфически «женского естества» в произведениях Кассии. Внимание на этой теме акцентирует лишь монахиня Игнатия.
Уместно предположить, что исследовательница могла почерпнуть посыл к этой теме в книге Сергея Аверинцева «Поэтика ранневизантийской литературы», одна из глав которой названа «Унижение и достоинство человека». Открывая эту главу, автор ссылается на творческий опыт Кассии, цитируя ее рождественскую стихиру.
Августу единоначальствующу на земли, многоначалие человеков преста; и Тебе вочеловечшуся от Чистыя, многобожие идолов упразднися, под единым царством мирским градибыша, и во Едино владычество Божества языцы вероваша. Написашася людие повелением кесаревым; написахомся, вернии, Именем Божества — Тебе, вочеловечшагося Бога нашего. Велия Твоя милость, Господи, слава Тебе.
Гимнографическое творчество византийской поэтессы вписывается, таким образом, в контекст диалектического двуединства, выражающегося в противостоянии, по мнению Аверинцева, императорской власти и христианской веры.
Монахиня Игнатия термином Аверинцева не пользуется, но общий смысл указанного «двуединства» подробно расшифровывает при анализе сочинений Кассии. Следовательно, с данным трудом Аверинцева она была знакома, и тема отстаивания достоинства униженного «женского естества», замеченная ею в сочинениях преп. Кассии, получила развитие, кажется, не без подсказки того же ученого-византиниста.
Аверинцев отмечает, что в эпоху Кассии произошел «сдвиг в основаниях эстетики», который был связан в византийском искусстве «с изменившимся образом человека». Видимо, это формирование новых эстетических принципов в ранневизантийской литературе и позволило преподобной Кассии так настойчиво и откровенно отстаивать в своем творчестве достоинство «женской души», «женского естества».
|
|
