|
На прогулке На зелёных берегах Яузы полным-полно золотых одуванчиков. Внучка Вероника старательно собирает из них букет. – Этот цветок маме, – говорит она, – этот – папе, а этот – бабе! Затем она подходит к речке и бросает цветок на воду. – Зачем же ты его бросила? – спрашиваю я. – А это, деда, уткам, – отвечает она. – Увидят – ахнут! Скажут: «Ба-тю-шки!» На лавочке Хорошо летом в приморском парке. Хрустальными струями бьют до небес фонтаны; цветы, кустарники и деревья насыщают воздух сладкими ароматами и фитонцидами, шумит и блещет на солнце море, и люди ходят по аллеям спокойно и вальяжно. Хорошо, право, хорошо в приморском парке летом. И торговля здесь идет бойко. Вон лоточница с мороженым, вот – газводу продают, а прямо напротив лавочки, где я сижу, киоск «Спортлото». – Папа! Папа! – слышу я, как щебечет маленькая светловолосая девчушка. – А что ты тут покупаешь? – Девочка от любопытства подпрыгивает возле своего толстого папы, стараясь заглянуть в окошко киоска. – Погоди, Зайка, не спеши, – говорит папа. – Сейчас мы купим с тобой несколько билетиков «Спортлото». – Три, пожалуйста, – обращается папа к продавщице. – Папа, а что такое это «Спортлото»? Что, папа? – Ничего особенного, просто лотерейка. Вот мы сядем сейчас на лавочку, зачеркнем несколько цифирок, потом опустим билетики в этот синий ящик, а потом проверим. – А когда проверим? – В субботу. Пойдем-ка сядем вон рядом с дядей, – папа показывает рукой на меня, – и все заполним. Папа с Зайкой усаживаются рядом со мной и начинают увлеченно заполнять билетики лотереи. – А вдруг мы выиграем. Папа! – восклицает девочка. – Скажи, сколько можно выиграть в «Спортлото»? – Не мешай! – Ну, сколько? – Много. – А если выиграем, что ты мне купишь? – Все куплю, что захочешь. – И куклу «Барби»? – Да. – И «Синди»? – И «Синди». – Папочка, какой ты молодец, – весело верещит девочка. – Ты только обязательно выиграй. Ладно, папа? – Постараюсь, ладно. – А что мы маме купим? – Стиральную машину ей новую купим. – У-у, папа. Зачем стиральную машину? Купи лучше, ну, что-нибудь другое. Домашний кинотеатр лучше купи, папа. – Ладно, купим. – Ты только теперь обязательно выиграй. Тут откуда-то из-за спины незаметно подошла к нам старенькая бабушка. В одной руке у нее была сумка, сшитая из мешковины, в другой – деревянная палочка, на которую она опиралась при ходьбе. Бабушка заглянула в урну. – Бутылочек нет тут у вас? – спросила она и перешла ко второй урне. – Нету, нету, бабка, – ответил папа, оторвавшись от лотереек, – не там ищешь, – добавил он, – нормальные люди здесь отдыхают, а не какие-нибудь там бомжи-алкоголики. А бабушка всё же заглянула под лавку и со вздохом сказала: – Что-то не оставляют нынче бутылочек, не оставляют... И она неторопливо пошла вниз по аллее, туда, где гуляет по набережной счастливый курортный люд, где сияет, играет и светится в волнах щедрое приморское солнце. Голубой велосипед А было это много-премного лет назад, той еще самой весной, когда Василия Михайловича Жарикова звали просто Васькой, и он подрабатывал в лесничестве. Работа была нехитрой. По воскресным дням, а случалось и после школы, Васька занимался посадкой сосенок. Он получал от лесничего – соседа по лестничной клетке дяди Коли – саженцы, которые вовсе не походили на привычные глазу деревца, а напоминали скорее высокий мох. Каждую микрососенку Васька при посадке аккуратно отрывал друг от дружки так, чтобы не повредить тонкие молочно-белые корешки. Еще Васька получал тяжелый стальной меч, который тоже совсем не походил на обычный меч богатыря или средневекового воина, а похож был на букву «Т». Вертикальная часть у этого меча-буквы было копьеобразным, а горизонтальная – служила ручками. Именно этим мечем Васька дырявил в земле многочисленные лунки, куда потом садил и садил пушистые сосенки. Дело это Ваське было по душе, потому, что с малолетства он любил лес – грибы, ягоды собирал, за щавелем бегал. И не только поэтому: а еще и потому, что работал он в лесничестве как настоящий взрослый – за деньги. Деньги Васька копил старательно. Была у него заветная мечта купить себе велосипед. Причем не юношеский, а настоящий взрослик – за семьдесят шесть рублей. Всякий раз как доводилось бывать Ваське в городском универмаге, с каким-то особым трепетом останавливался он в отделе, где торговали велосипедами. Здесь их было целое царство. Они стояли, поблескивая серебром ободьев и рулей, лакированной кожей сидений, ярко покрашенными рамами. Все это звало и говорило: «Садись! Поехали! Мир прекрасен!» Стоя в этом отделе, Васька ощущал странное головокружение, словно нет перед ним никаких рублевых преград, а уже сидит-восседает он в седле, и гудят-вертятся под ним педали. Вот мчится он на рыбалку, на быструю, холодную речку Рассолку: за спиной рюкзак, а желтая бамбуковая удочка крепко привязана к раме. Вот тяжело, но упорно выжимает он в гору в районе Басега, где он никогда не был, а лишь видел это место из окна поезда. Там, возле сухой речки, о которой рассказывал ему отец, можно найти белые грибы. И всё это совсем рядом – садись на велик – и, пожалуйста, все богатства мира открыты перед тобой… И вот пришёл тот долгожданный день, когда мама просто добавила Ваське недостающую сумму, и они вместе отправились в универмаг. И купили велосипед. Голубой с серебристыми ободьями. А вечером того же дня, для полного счастья, Васька поехал в сбербанк – получить выигранный рубль на лотерейный ДОСААФовский билет. Он постоял в очереди в кассу, получил новую юбилейную монету, а когда вышел на улицу, то велосипеда не обнаружил. Кто-то что есть мочи крутил на нём педали и стремительно нёсся вниз по улице. Ах, как бежал, как мчался за ним Васька! Да разве догонишь? Велосипед так и не нашли. Ни милиция, ни друзья-одноклассники, ни сам Васька. Говорили, что его, скорей всего, разобрали на запчасти, а саму раму перекрасили. Пронеслись годы. Иногда Василий Михайлович приезжает в город своего детства. Бывает, он сходит в лес – в сосновую рощу или по улицам прогуляется. То туда пройдёт, то сюда. Вроде бы просто ходит и смотрит по сторонам. Словно ищет чего-то. Майор Щука Служил у нас в гарнизоне в соседнем полку майор Щука. Был он небольшого роста, сухопарым, невзрачным, но голос имел очень звонкий и пронзительный, как сирена. Уж ежели рявкнет на кого – точно насквозь просверлит. Что и говорить – и фамилия, и голос были у него необычными. Мне-то лично дела до него не было никакого. И хотя жили мы в соседних пятиэтажках, но встречал я его не часто. Однако простую историю, которую рассказал мне о нём мой приятель Лёха Никитин, я запомнил надолго. А сама история такова. – Для ремонта квартиры, – говорил Лёха, – майор Щука взял в своём же подразделении двух матросов. Они, как и положено, всё там штукатурили, белили, красили. И вот в один из солнечных дней дошло дело до покраски окон. Для этого бойцы положили через подоконник небольшую доску. Один из них, как противовес, сел внутри, а другой – с краской и кисточкой – снаружи. Вот так они сидят и красят. И тут вдруг, пришёл домой майор Щука. Вошёл и прямо с порога: «Ну, что у вас тут?!» От рёва его голоса матрос, что сидел внутри, подскочил по стойке смирно, а тот, что был снаружи – улетел вниз со второго этажа. Майор Щука подошёл к окну и увидел внизу перепуганного и перепачканного матроса. – Ну, ты как там? Живой? – спросил он. – Так точно, товарищ майор, – отрапортовал матрос. – Всё нормально! – Да, разве это нормально?! – с горечью воскликнул майор Щука. – Всю-то красочку разлил! Мыши на полигоне В курсантскую пору мы частенько выезжали на полигон. Даже предмет у нас такой был – огневая подготовка. Мы выполняли различные огневые упражнения: стоя, с колена, лёжа. Стреляли по ростовым и поясным мишеням, по неподвижным и движущимся. Много было разных задач и тренировок. Разное было и стрелковое оружие. И всякий раз поездки на стрельбище были для нас – курсантов воздушно-десантного взвода – маленьким праздником. Ну, кому же не хочется пострелять? Можно сказать, что там получала воплощение детская мечта любого мальчишки – поиграть в воешку. Вот и в тот день мы зарядили для своих АКМСов по полному рожку патронов и ждали приказ на открытие огня. Но команда всё откладывалась – то ли мишенная обстановка не была готова, то ли оцепление не успели выставить. В общем, мы сидели и курили в ожидании… А была уже поздняя осень. Снег ещё не выпал, но мороз седыми прядями уже лежал на траве. Леса окрест стояли голые, пустые. Чтобы скоротать время мы развели небольшой костерок. Особенно хорошо в нём горела промасленная бумага из под патронов и сухие ветки. И тут один из моих приятелей откуда-то притащил и стал разламывать на дрова старый снарядный ящик. Нашёл где-то. – О, да тут мыши, – с ликованием воскликнул он и вытряхнул на землю небольшое гнездо. Маленькие розовые мышата копошились в нём и тонко пикали. И тут же мой товарищ бросил это гнездо в огонь. Никто из нас даже глазом моргнуть не успел, как оно заполыхало… Лишь тоненько пикали мышки. И всё. А потом вихрем пронеслось много-много лет. И у каждого из нас была своя служба, своя судьба. Недавно тот мой приятель позвонил мне. Он рассказывал о том, как нелегко ему было уцелеть на афганской войне, как печально сложилась его семейная жизнь и как сейчас непросто ему обитать вне родины. А я слушал его и отчего-то всё вспоминал тех маленьких ещё голых, розовых мышат, которых он лёгким движением руки бездумно бросил в костёр. Зачем? Всякое дыхание да хвалит Господа! Наполеон Возле моего дома есть хороший парк – берёзы, тополя, липы; речка течёт – Яуза. Там я люблю погулять вечерами, покормить уток, на людей посмотреть. Во время этих прогулок иногда встречался мне необычный спортсмен. Был он невысокого роста – так метра полтора вместе с кепкой, но всякий раз привлекал внимание. И даже не тем, что был особо спортивного вида – этакий качёк-культурист с рельефными мышцами и бритой под ноль головой-шариком – а своим взглядом. Смотрел он на окружающих как-то свысока и даже надменно, дескать, я мал, да удал – дорастите, мол, до меня. Именно за этот взгляд я мысленно прозвал его Наполеоном. Увижу его, и с улыбкой подумаю – вот вроде бы как Наполеона на Яузе повстречал. И представлял его в шляпе-треуголке. Потом прошло время, и я перестал встречать его во время своих прогулок. Наверное, год или два пролетело. «Возможно, куда-то уехал», – думал я. Так ведь бывает – видишь-видишь человека, привыкаешь к нему, а потом он исчезает из твоего поля зрения. А недавно я вновь увидел его. Правда, это был уже совсем другой «Наполеон». Весь высохший, подтягивающий, точно после инсульта, ногу и со взглядом устремлённым к небу. Шёл он и всё что-то бормотал себе под нос – словно молитву: «Господи, Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя грешного». На Троицу В начале этого века на Троицу приехал я в Сергиев Посад. Там, именно в этот день, в городской библиотеке проходила читательская конференция. Я и привёз туда на своих видавших виды «Жигулях» небольшую группу московских писателей. А пока добирался - у меня сильно разболелась голова. Прямо-таки до ломоты в висках. Припарковал я машину, высадил писательский десант, а сам пошёл прогуляться – голову проветрить. Иду по городу, а везде праздник. Колокола со всех сторон звонят-заливаются. И тут вижу, как сам Патриарх Московский и всея Руси по площади возле Лавры идёт. Правда, пройти к нему, вижу, не просто – милицейское оцепление выставлено. Ладно, думаю, хотя бы посмотрю на торжественную процессию. Пошёл я, и как-то незаметно, миновал оцепление. Никто меня не остановил. Только потом уж я понял, что в камуфляже был – вот меня «за своего» и приняли. Так же стремительно подошёл я и к приветственной шеренге детишек и прихожан с берёзовыми веточками, и, сквозь этот строй, протянул руки. Он лишь на миг коснулся моих ладоней… А вскоре я понял, что голова у меня уже не болит. Константин Иванович Во время осенне-зимнего похода по Тихому океану на фрегате «Надежда» я поговорил почти со всем экипажем парусного судна. Время для этого было. Поход длился более трёх месяцев. Я разговаривал с людьми, расспрашивал их о жизни, о выборе морской профессии. Многое чего в том походе случилось необычного: было поставлено несколько рекордов по длительности и дальности автономного плавания, было несколько нештатных ситуаций, когда нам пришлось убегать и прятаться за берегами Камчатки от японского тайфуна Роке или по разным причинам менять маршрут плавания. Ни в Канаду – в Ванкувер – мы не зашли, ни в США – Сан-Франциско и на Гавайи. В общем, были у нас экстремальные ситуации. И обо всём этом я говорил с моряками – от матроса до капитана. Но почему-то среди всех историй похода наособицу стоит простая история совершенно не связанная с внешней обстановкой похода, которую поведал мне помощник капитана по радиоэлектронике – Константин Иванович. Константин Иванович – бывалый моряк и большой труженик. Как не заглянешь к нему в радиорубку – он всегда чем-нибудь занят: сверлит, режет, пилит, строгает. Можно сказать – всю радиорубку за время похода перестроил, обновил. Тем не менее, время для бесед со мной он находил и всегда охотно рассказывал о своей долгой морской жизни. Об авариях рассказывал и даже о катастрофах. Как-то я спросил его: «А что в вашей жизни было самое напряжённое, трудное?» - Да, наверное, время, когда мне приблизилось шестьдесят, - поразмыслив ответил Константин Иванович. - Пенсионный возраст? - Да тут не в пенсии дело. Пенсию-то я уже тогда заработал. Просто напала на меня вдруг тревога. Ни с того, ни с сего стало беспокойно жить. Так ли прожил – не так? Всю жизнь как киноплёнку туда-обратно несколько раз перекрутил. В общем – ужас! Места себе не находил. Столько глупостей, понял, натворил, столько дров наломал. Страх Божий! И ничего ведь, думаю, не изменишь, не исправишь. И как с этим «багажом» дальше жить? - И долго у вас это «кино» продолжалось? - Да, наверное, с полгода я себя как рентгеном светил. Точно какую-то психическую болезнь пережил. Так ломало-крутило, что и не высказать. И ведь не спрячешься от этого никуда. Совесть-то – она как огнём жжёт. Никогда со мной такого не было. - И чем же это всё закончилось? - Само прошло. Юбилей отметил – шестьдесят стукнуло – и отпустило. Как подарок с неба получил. Вроде как душа-то помаялась-помаялась и утихла. Конские широты Среди многих бесед с различными людьми и на разные темы в кругосветном плавании почему-то на особицу стоит небольшой рассказ капитана-наставника барка «Крузенштерн» Геннадия Васильевича Коломенского. - Иногда парусники попадали в конские широты, - рассказывал он, - и долго не могли оттуда выбраться. - А что это за широты? – уточнил я. - Ну, это неофициальное название такое – примерно по пять-десять градусов на север и на юг от экватора в Атлантике. Там – зона малого ветра, а то и полного безветрия. И когда европейцы осваивали Америку, то парусные суда частенько оказывались там, как в ловушке. Порой месяцами зависали – не могли выбраться. Нет ветра – и ничего не поделаешь. - А почему они называются именно конскими? - Так в том-то и дело, что в Америку из Европы везли лошадей. Многие тысячи. И, когда они попадали в эти широты, то воды и сена им не хватало. - И что же с ними и делали? - Понятно – что! Резали и сбрасывали за борт! Можно сказать, что всё дно в этих широтах покрыто костями лошадей. Вот и вся история. И много лет уже прошло со времени той беседы. И нет уже в живых Геннадия Васильевича. Но тот краткий и простой рассказ его помнится ярко. Словно увидел я тогда несущиеся над Атлантикой табуны лошадей отлетающих ввысь – к небу. Чайная церемония Когда наш барк «Крузенштерн» прибыл в Гонконг, то первым делом я отправился на прогулку по окрестностям близ порта. Пришвартовали нас к отдалённому от центра города причалу, и мне захотелось в первый день стоянки судна посмотреть именно эти непарадные места. Для начала я заглянул в ближайшее кафе с золотыми драконами на окнах и сел за свободный столик. Вокруг были одни китайцы. Я заказал кофе с молоком. Причём сделал это на немецком языке, так как другого просто не знал. - Битте айн кофе мит милк унд цукер! – сказал я. И ещё подумал – поймут ли. Поняли. Через несколько минут на моём столике дымился большой бокал сладкого кофе с молоком. И всё было хорошо. Попил я вкусный кофе, полюбовался на китайцев и китаянок, на кудрявые иероглифы и изображения змей, обезьян, собак на красных стенах и собрался уже идти дальше. И тут подходит ко мне для расчёта официант и произносит: - Чайная церемония!- на чистейшем русском. Словно мы не в далёком Гонконге, а у нас в России. - Да! - с удивлением воскликнул я. – Только не чайная, а кофейная. А где Вы так хорошо научились говорить по-русски? - Чайная церемония! – ещё раз с улыбкой произнёс и поклонился китаец. И тут до меня дошло, что, на русском он знает только два этих слова. Выучил - и произносит словно китайский болванчик. - Ми хау! Чи фань ли ма? – ответил я ему на прощанье. Это было приветствие, которое я знал по-китайски со времен службы в морской пехоте на Тихом океане. Официант был счастлив. Он проводил меня до самого выхода, много раз кланялся во след, и всё бормотал благодарно: «Чайная церемония! Чайная церемония…». Чисто по-русски! Путь на Олимп Добирался я как-то в городскую писательскую организацию. Вышел из метро и шагаю себе неспешно в горку по тротуару. А впереди меня женщина какая-то ковыляет. Причём хорошо одета, но походка, вижу, неровная. Пригляделся – а у неё на правом сапожке подошва оторвана. И даже не скажешь, что, мол, сапог каши просит, а прямо-таки – языком болтается. Вот женщина и идёт, как цирковая лошадь – правую ногу повыше поднимает, чтобы этот язык сильно по асфальту-то не шаркал. Так мы дружно – она впереди, я чуть поодаль сзади до самой писательской организации и дотопали. Смотрю, и она туда же заходит. А там как раз подведение годовых литературных итогов было. И вот той самой женщине, что с оторванной подошвой, вручили медаль. Да не простую, а самую главную - «Литературный Олимп» называется. И она с этой медалью пошла обратно домой. Правда перед этим подошву клейкой лентой примотала – и пошла. Радостная такая и счастливая. Отчего-то подумалось тогда: «Нелёгок путь на Олимп». Уже бы отмучилась! Всякий раз как доводится бывать мне у себя на родине, радуюсь я жизнелюбивой уральской речи. Вот сижу на лавочке возле дома и слышу, как одна соседка рассказывает другой о походе в больницу. И той и другой под восемьдесят. - Чего только они у меня не нашли – весело говорит тётя Валя. – И сердце, и печень, и шум в лёгких. Всё сказали лечить надо. Рецептов дали целую кучу. Это ж – всю пенсию на одни лекарства отдать! А с чего бы? Я ж всю жизнь не курила, не пила? Может надо было тогда и пить, и курить? - Может и надо было, – так же весело отвечает ей тётя Люба. – Давно бы уже отмучилась! Не наше время Как-то позвонил я своему хорошему товарищу: - Ну, что же такое происходит, Коля? – спрашиваю. – Один день темнее другого. И просвета не видно. - Да, ничего, – отвечает он. – У всех ведь так. Молиться надо – и пройдёт! Просто время сейчас – не наше! Иные времена Однажды невольно услышал разговор двух женщин в метро: - Раньше-то всё было понятно – идёт, например, человек и сам с собой разговаривает. И сразу ясно – ну не здоров на голову значит. А сейчас-то ведь сразу и не поймёшь. Многие идут и сами с тобой говорят. Приглядишься – а у них телефон в ухе. Блютус называется. Раньше-то по внешнему виду – типичная шизофрения, а теперь, вот – блютус! - Да, жизнь меняется. Иные времена – иные названия… Часы от Жукова Все дороги в госпитале отчего-то приводили меня к одному и тому же месту –– к главным въездным воротам. Да очевидно, не только меня одного. Находишься по многочисленным дорожкам, аллейкам и тропам территории госпиталя, и как-то совсем незаметно, придешь к воротам. Встанешь возле них и смотришь вдаль через решетчатый въезд –– не идет ли кто? И знаешь ведь, что рано еще для визитов, что не время, что согласно распорядку посещение в этот час не предусмотрено; а все равно –– стоишь и поглядываешь. А то и попросту любопытствуешь, как люди на воле живут? Казалось бы, что там: трамвай прозвенел, собака пробежала, бабулька с авоськой мимо проковыляла… А все равно. Изо дня в день, да по нескольку раз на дню, выбирался я к этому наблюдательному пункту и все поглядывал, посматривал и мысленно путешествовал за больничными стенами. Вот уж, думал я, когда выберусь, то совсем по-другому буду ходить по земле. Не просто абы как, куда попало, в спешке и суете, а с толком, с удовольствием, с радостью. И не будет рядом со мной утомленных болезнями лиц и, вообще, может быть, начну я жизнь свою заново. Однажды, когда я стоял, прислонившись к самой решетке ворот, вдыхал зазаборный воздух свободы, ко мне подошел старичок. Однорукий, лысый, с орденом Красного Знамени на больничной куртке. Без руки –– это понятно, –– подумал я, –– а орден-то зачем? Старичок, уловив мой взгляд, встрепенулся и довольно бодро сказал. –– Вот вы-то мне и поможете, молодой человек. –– Чем? –– Часы завести. Рука у меня после операции. Осколок извлекли через полвека! Хотели руку отнять, но я не дал. Что вы, говорю, одну руку фрицы на фронте отняли, какой же я буду хозяин без рук? И как же часы-то буду носить? –– Он протянул мне забинтованную руку. –– Ремешок расстегните, пожалуйста, –– попросил. Я снял часы и внимательно рассмотрел их. Часы назывались «Победа». Они были старые, затертые. Заводить их было не нужно, их уже завели до предела. –– Это очень хорошие часы, молодой человек, –– сказал старичок. –– Наши часы, настоящие. Мне их сам Жуков на Белорусском фронте вручал. И идут хорошо. А вы посмотрели на обороте? Я перевернул часы. –– Видите? Читайте. Я прочел вслух: –– «Ивану Семеновичу Сурину от Жукова». –– Да, да. Это мне. Сурин –– это я. Взводом командовал. До Берлина дошел. Руку потерял, а часы сберег. Правда, хорошие часы? –– Правда, –– согласился я. –– Да, да. Очень хорошие, победные. Тогда все хорошо делали: и часы, и танки. Потом я неоднократно видел Ивана Семеновича Сурина, но ко мне он больше не подходил. Правда, улыбался. Он подходил к другим, и все охотно «заводили» ему часы. Деньги на дорогу Когда мой друг Алексей Алексеевич пригласил меня с собой в поездку на Святую гору Афон – у меня почти не было денег. Конечно же, я знал, что на самом Афоне деньги-то и не нужны. Но ведь до него ещё предстояло добраться. Предстояли расходы на оформление визы, на самолёт, на гостиницу в Фессалониках и Уранополисе, на такси или автобус, на паром до самого Афона, да ещё и на обратную дорогу. В общем, средства требовались немалые. А занимать – не хотелось, да и, признаться, в моём окружении было не у кого. Так я и ответил моему другу, что, мол, всем сердцем рад бы отправиться на Афон, да денег нет. - Надо помолиться, – коротко сказал мне Алексей Алексеевич. - Ладно, – согласился я. – Попытаюсь. И вас прошу помолиться. На следующий день я поехал по делам в книжное издательство. И там совершенно случайно, на бегу, встретил своего старого знакомого Сашу Орлова – мы недолго вместе с ним служили в редакции газеты на Тихоокеанском флоте. - Ну, а чем сейчас занят? – спросил он меня почти сходу. - Да вот в Грецию, на Афон собираюсь, – ответил я. – Только денег нет. - Ну, так пойдём, заглянем к Жене – к директору издательства, – предложил Саша. Через минуту мы были в кабинете директора. - Вот, Женя, это мой товарищ, – коротко представил ему меня Саша Орлов. – На флоте вместе служили. Он на Афон собрался, а денег не хватает. - А много не хватает? – так же коротко спросил директор. Я ответил. - Ну, что же, надо помочь, - сказал директор. Затем он без лишних слов достал из нагрудного кармана и вручил мне необходимую сумму. Правда, добавил на прощание: - Помолитесь там о нас, грешных! Афонское крещение Иногда вспомнится вдруг, как добирались мы с моим другом Алексеем Алексеевичем на Святую гору Афон. Он-то много раз там бывал, а я впервые. Дорога туда пронеслась совсем незаметно. И вот, помню, оказались мы тёплым вечером на самой границе Афона в небольшом городке Уранополисе. Мы поужинали и пошли на берег Сингитского залива осмотреться и искупаться. Я забрёл в воду и ещё подумал: «Надо же – ноябрь на дворе, а вода – как у нас на Урале летом». И хорошо поплавал там, порезвился. А вышел на берег – глядь, а креста-то на мне и нет. Слетел крестик. Расстроился я, пытался нырять, шарить по дну руками, но бесполезно – темно уже было, да и плохо под водой видно. В общем, вышел я на берег в расстроенных чувствах. Жалуюсь своему другу, мол – такая вот неприятность произошла. Досадно. Что же делать? А он смотрит на меня и улыбается. - Не переживай, – говорит. – Ничего тут случайного не бывает. Просто с этого дня у тебя новая жизнь начнётся. Поздравляю, – говорит, – с Афонским крещением! И достаёт мне из своего рюкзака новый крестик. Откуда он его взял – до сих пор не знаю. Красивые усы Самое экстремальное место на Святой горе Афон – это Каруле. Там на отвесных скалах в пещерах живут монахи-афониты. Передвигаются они почти по вертикальным склонам, придерживаясь за натянутые цепи. Вот именно туда, недели через две странствий по монастырям Афона, мы и прибыли с моим другом Алексеем Алексеевичем. И там, в одной из наиболее обширных пещер, по случаю нашего прибытия, насельники этих мест устроили небольшую трапезу. Каждый монах принёс к столу какое-то своё угощение – свою еду и напитки. Мы сидели за общим столом, пили греческую анисовую водку, закусывали оливками, макаронами, сладостями. В общем, пировали и разговаривали о жизни. Признаться, в такой обстановке я был впервые в жизни. Шутка ли сказать – сидишь на краю обрыва выстой более сотни метров и ведёшь беседы с монахами обо всём на свете. Конечно же, я ощущал определённое напряжение от этой среды обитания. В пещерах водились и змеи, и летучие мыши. В общем – интересная была обстановка. И вот один из наших собеседников, схимонах Иоанн, вдруг взял да и похвалил меня. Точнее – мои усы. Он так и сказал: «Какие у вас красивые усы!» И улыбнулся. И всё. И вот ведь странное дело – всего-то от этих простых, искренних его слов стало уютно и легко. Много раз потом в жизни вспоминал я почти детскую и наивную эту похвалу, и всякий раз мысленно отлетал при этом на склоны Святой горы Афон, на Каруле. В Филофее На Святой горе Афон, где довелось мне побывать целый месяц в начале этого века, более всего меня поразила костница в монастыре Филофей. Костница – это место, в котором хранятся кости умерших насельников этого монастыря. Как известно, останки монахов на Афоне через несколько лет после их погребения извлекают из земли, тщательно очищают, моют и, затем, складывают в костницах. Короче говоря, костница – это хранилище для костей, отошедших ко Господу, монахов. Когда я зашёл в это помещение, то увидел на полках целые ряды черепов. На каждом из них значилось имя их хозяина. А кости рук и ног, словно поленья в поленницах, были аккуратно сложены вдоль стен. Понятно, что ничего подобного никогда в жизни я ранее не видел. Но странное дело – никакого ужаса перед увиденным я не испытал. Да, был, конечно же, внутренний трепет, но страха не было. Я стоял и думал: «Вот, где она – живая связь времён». Те, кто жил и служил Богу здесь раньше – они тут и остались. И не только в памяти ныне здесь живущих и постоянно поминающих их насельников, но и физически – в этом здании. И ещё, как нигде и никогда, ощутил в те минуты мимолётность и бренность нашего земного бытия. Вот ведь, чудеса, стоишь и смотришь на них, живших несколько веков назад, а они, совсем рядом с тобой, во все глазницы смотрят на тебя. Там ещё была небольшая табличка со словами на греческом языке. - Что же там было написано? – спросил я чуть позже у сопровождавшего нас гостиничного монаха. - Мы были, как вы, – коротко ответил он. – Скоро и вы будете, как мы. Вентил Однажды на Святой горе Афон я услышал удивительное пение. Было это на Каруле, в первый же день нашего туда прибытия. Ранним утром, едва только солнце выглянуло из-за горизонта, раздался мощный и красивый баритон: «Слава Тебе показавшему нам свет! Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение». Голос летел над Средиземным морем, над скалами, и уносился в небо к ещё не погасшим звёздам. - Это у нас монах Даниил так поёт, – сказал послушник Иоанн – хозяин кельи-пещеры, в которой мы остановились. – Он из Сербии. В оперном театре служил. А теперь вот здесь поёт. Вскоре на совместной трапезе мне довелось познакомиться с монахом Даниилом. Он совершенно не походил на оперного певца. Монах, как монах – в видавшем виды подряснике, с небольшой бородкой, смиренный и добродушный. Я ещё подумал, мол, внешне невзрачный, как соловей. - Как хорошо и красиво Вы пели утром, – сказал я ему во время нашего застолья и знакомства. - Наверное, разбудил? – распевно ответил он. - Простите! - Да, что вы, отче, – возразил я. – Очень хорошо Вы пели. Просто прекрасно! Спасибо! - Спасибо вам, – сказал монах Даниил. – Да, немножко пою. Тут каждый монах имеет своё маленькое увлечение. Кто-то – спортсмен, другой – фотографирует, третий – людей лечит. У всех есть свой маленький вентил… - Вентил? – переспросил я. - Да, – охотно пояснил монах Даниил – это клапан, чтобы давление в голове снижать. Ну, чтобы голова на месте была… «Панагия охи Путин» После недельного пребывания на Каруле, мы с Алексеем Алексеевичем отправились в единственный на Святой горе Афон Русский Свято-Пантелеимонов монастырь. Там была особая обстановка и атмосфера. И не только потому, что говорили в нём на родном нашем языке, а службы шли на церковно-славянском, но ещё и потому, что как раз в это самое время сюда ожидался приезд нашего Президента. Он уже находился в Афинах и встречался с главой Греции. И, конечно же, монастырь жил ожиданием этой встречи. Всё сияло, сверкало перед предстоящим торжеством. Повсюду наводился особый порядок. И это понятно. С незапамятных времён на Афоне вообще не было руководителей нашего государства, а тут – сам Президент. - После этого в нашей стране вообще могут произойти существенные перемены, - сказал я своему другу и спутнику. – Особенно в духовной жизни. - Могут, конечно же, – коротко ответил Алексей Алексеевич. – Поживём-увидим! Завтра уже всё станет ясно. На следующий день после ночной службы и утренней трапезы стало известно, что Президент в монастырь и, вообще, на Святую гору Афон не приедет. - Переговоры, наверное, закрутили – предположил я. – Вот время и не хватило. - Тут другое, - возразил мне Алексей Алексеевич. – Это же от него не зависит. На Афоне Богородица – Хозяйка. Вот Она и сказала ему нет. А потом ещё зачем-то добавил по-гречески: «Панагия охи Путин». |
||
